Февраль на дворе, в снежной буре столица,
Сверкает жемчужиной «Зимний дворец»,
В приемной на троне блистает царица,
От южных окраин к ней важный гонец.Со свитой на миг беглым встретилась взглядом,
Тревогу в лице Панин отобразил,
«Где худо стряслось»? «Не жеманничать (к ляду)»!
И этот вопрос к полу всех пригвоздил:«Не гневайся «Матушка», христопродавец,
Себя именует покойным Петром,
Опять Зимовейский донской самозванец,
Явил в окаянстве свой лик бунтарем».«Заели совсем воровские казаки,
Смутили мошенники чернь к грабежу,
«Дворянских детей» бьют нещадно собаки,
Иль с камнем тяжелым пускают ко дну».«А в этом году в окурат на крещенье,
Прибился «к их стойлу» расстриженный поп,
За здравье царя, — «молвить мне с позволенья»,
Служил литургию безбожный холоп».Гонец в полуслове оборван царицей,
Вокруг напряжение вдруг возросло,
В палатах дворца ходит цареубийца,
И хрупкого счастья разбито стекло.Вся мерзость из памяти лезет наружу,
Щекочет испарина гневом чело,
Бессильная ненависть к ложному мужу,
И спазмами мщения горло свело.В осаде стоят Оренбургские стены,
За жерлами пушек замерзшая степь,
Пустые глазницы повешенных пленных,
Еще много дней будут в петлях скрипеть.Промчатся вдали с диким визгом калмыки,
Сугроб расшибет вольный конь казака,
Закрыв от пурги свои серые лики,
Солдаты за бунтом глядят свысока.«Со свитой в санях прокатил император»,
На тройке гнедых подбоченясь сидит.
И звон бубенцов, за особою знатной,
Голодному городу эхо вторит.Гром пушек от стен бунтарей отгоняет,
Пугнуть — бы, да порох нужней до поры,
И гордо бунчук над собой поднимает,
Лихой самозванец поверх головы.И будет в том бунте подъем и паденье,
И будет царица на троне робеть,
Где эта граница предела терпенья,
Которую можно однажды стереть?Повытянут клещи и жилы, и вены,
Публично раскается сломленный вор,
«Дьяк в тайном приказе расспросит измены»,
И буйную голову срубит топор.Но помнит ли кто в смертный час Пугачева,
Вещающий с плахи в зевающий сброд:
«Меня изведут, вы дождетесь другого,
А ныне прощай православный народ»...