«Великий государь и над цари царь, достойный император...» «...Российского войска содержатель, всех меньших и больших уволитель и милосердой, сопротивников казнитель, больших почитатель, меньших почитатель же, скудных обогатитель, самодержавный Петр Федорович Всероссийский и прочая и прочая» наконец явился к народу, волей которого поднят был на гребень восстания не он первый в истории, и стал повелителем и вождем из простого беглого казака...
Емельян Пугачев, названный Петром Третьим, осаждал Оренбург. Ставка его была в Бердской крепости, под Оренбургом. Сюда со всех четырех сторон стекался народ... Не Москва, а Берда в те дни стала сердцем России.
Еще не зная, что дальше делать, как быть и куда идти, только с верой в свою правду и силы народа, повстанцы копили мощь. Каждый день подходили сюда многосотенные подкрепления.
Уже тысячные толпы вооруженных чем попало людей сошлись под знамена восстания, и перед ними пали крепости и городки: был взят Илецкий соляной городок, место каторги, где выпущены были колодники, взяты Нижне-Озерная и Сакмарская крепости, терпели осаду твердыни Урала — Оренбург, Губерлинск и Уфа, были захвачены медеплавильные заводы, редуты, острожки и и многое множество сел, деревень и казачьих станиц...
Смелый каторжник, многократный беглец, Афанасий Иванович Соколов, по прозванию Хлопуша, был одним из немногих, кто через сплоченный круг яицких казаков, окруживших «царя», пробился к нему, получил его доверие и по его поручению теперь воевал крепости и заводы, поднимал людей на восстания. Заводские крепостные рабочие сотнями переходили на сторону «государя», стараясь помочь всеми средствами вооружению восставших.
Петербург выслал войска против мужицкого царя.
— Жена-то, жена — на мужа! — шептали в народе. — Ведь поп их венчал и читал из святого писанья: «Жена да боится мужа»... Ну, баба!
Генерал-майор Кар, назначенный главнокомандующим правительственных войск, собрал все, что мыслимо, по редутам и городкам Самарской линии — орудия, ядра, порох, седых инвалидов, но, не надеясь на слабое войско, наскоро, несерьезно состряпанное без настоящего внимания, он потребовал подкреплений со всех сторон: из Казани и из Москвы — солдат, казаков — с Дона и «инородцев» — с Урала...
Весть о том, что башкиры, собранные по приказу царицы, идут к генералу Кару, встревожила Пугачева. Он, человек, бывалый в боях, видавший их в битвах с немцами, умел оценить башкир как отчаянный, безудержный народ и предпочел их иметь на своей стороне, а не против себя.
Он приказал написать манифест к башкирам на татарском языке. Когда татарин Идорка составил его и перевел Пугачеву, — царь, подумав, добавил:
— Пиши ты, Идорка, к башкирцам еще такие слова: жалую вас землями, травами и лесами, реками и горами, порохом и свинцом, и живите, как звери степные, как рыбы в воде, как птицы в небе — по всей вашей вольной воле...
— Доброй слова сказал, бачка! — воскликнул Идорка.
— Не я сказал — батыр один в Питербурхе, когда я еще на престоле сидел, так мне молвил. Спросил я тогда его, чего ваш башкирский народ хочет, он мне так сказал, — пояснил Пугачев.
— Доброй слова! — одобрил еще раз Идорка и принялся строчить.
Еще манифест к башкирам не был размножен, как в Берду примчался гонец из башкирских земель и стал требовать государя.
Когда привели его к Пугачеву, он рассказал, что он беглый солдат, а сейчас бежал с рудника, скрывался в башкирах и ускакал, когда по кочевкам явились солдаты собирать народ, по указу царицы, против царя.
— Слыхал, — сказал Пугачев.
— Башкирцы, тебе не во гнев, государь, не любят твоей благоверной супруги. Их можно к тебе привести. Пошли им письмо за своей рукою навстречу.
— И приведешь? — Пугачев посмотрел испытующе.
— Приведу! — подтвердил гонец. — Есть у меня там знакомцы.
Наградив гонца сапогами, чаркой вина из своих царских рук и полтиной, Пугачев наутро отправил его с манифестом перехватить башкир, высланных властями Екатерины.
Бывший беглец, а теперь личный царский посланец, Семка летел стремглав, поспевая к Стерлитамакской пристани, прежде чем туда явятся отряды башкир.
Но тептярский сотник Давлетев выдал его, поймав на раздаче пугачевского манифеста башкирам и тептярям.
Так Семка попал к Богданову в плен.
После беседы с Богдановым и неожиданно подслушанного разговора на берегу Ашкадара, Салават плохо спал. Он совсем не радовался тому, что офицер обещал передать ему еще тысячу человек. Огромная толпа чужих, незнакомых людей связывала Салавата. Обмануть двоих труднее, чем одного, но обмануть тысячу человек невозможно: кто-то из них да знает же пути на Биккулову и на Оренбург!
Салават понял свою ошибку.
— Дурак, — корил он себя. — Ты хотел быть умнее всего народа — и вот попался. Тысяча человек поведут тебя в войско царицы, и ты не сможешь от них уйти. Если бы ты не стал их начальником, ты бы мог скрыться один, а теперь, у всех на виду, тебе никуда не суметь убежать...
Салават больше всего жалел о том, что не поделился ни с кем своим намерением идти к царю и заранее не сумел сложить вокруг себя кучку надежных людей.
Утром Кинзя подошел к другу.
— Не знаю, Салават. Все боятся. Никто ничего не знает... Кто говорит — надо за царя, кто — за царицу... За царицу хотят из страха, что жестоко усмирять потом будут...
Салават велел приготовиться в дорогу, а сам зашел снова к Богданову. Асессор только что проснулся и завтракал. Напротив него сидел за столом писарь в очках. Салават заметил, как он вложил в пакет пачку бумаг и среди других — манифест царя, обращенный к башкирам, и потом запечатал сургучной печатью.
— А, соловей! — встретил Салавата асессор. — Входи, входи... Вот тебе пакет. Передашь в собственные руки — слышь, в собственные! — генералу Кару... Вот пакет... — Асессор взял от писаря, осмотрел и зачем-то понюхал сургучную печать. — С тобой же пошлю и вчерашнего мужичонку — не задуши его. Живым генералу сдай. Теперь с богом!.. Кругом и марш!..
Салават вышел за ворота. Вместе с ним вышел асессор. Весь отряд в тысячу человек «инородцев» стоял на улице.
— Одна сволочь! — сказал асессор. — Как они драться будут! Давлетев! — позвал он громко. Тептярский старшина выехал к нему. — Вот тебе начальник, Салават Юлаев. Не гляди, что он молод, зато удал. Он вас поведет куда надо.
— Латна, вашескородье! — согласился старшина, исподлобья, угрюмо взглянув на Салавата, так нежданно ставшего выше его самого.
— Ну, с богом, — отпустил асессор.
Кинзя подвел Салавату лошадь. Салават вскочил в седло и тронул коня. Тысяча коней тронулись за ним, по десяти в ряд, с края каждого ряда ехал десятник. Сотня разделялась от сотни, впереди каждой скакал сотник. Рядом с Салаватом ехал капрал, тот самый, что приезжал на кочевку для набора башкир. Его солдаты держались с боков и позади отряда.
Проехали мимо пристани.
Развернулась степь. Салават дернул поводья и поскакал быстрее. Он не подал никакого другого знака, но за ним быстрее зацокали копыта тысячи коней.
Следом за Салаватом, передней сотней, скакали его башкиры. Приняв начальствование над всем отрядом, Салават назначил сотником над своими Кинзю. Он слышал ропот среди своих: «Сын старшины сына муллы поставил! Другим не верит...» «Боится измены, собака!» — ворчали втихомолку башкиры.
Рядом с Кинзей, под надежной охраной двоих башкир, назначенных Салаватом, трясся на лошади без седла связанный Семка.
Салават напряженно думал о том, как выбраться из своего почетного и тяжелого плена. Еще полсуток пути — и все будет кончено, тогда уже не уйти. Надо было спешить. Но как?
Незаметно Салават удержал своего коня и сравнялся с Кинзей и Семкой, когда капрал отъехал покурить со своими солдатами. Пользуясь тем, что никто из окружающих Семку не понимает по-русски, Салават вполголоса обратился к нему:
— Ты, Семка, где письмо государское взял?
— За его рукой государевой припись — такое письмо где взять, как ты мыслишь? Сам государь мне дал, — сказал Семка.
— Так, стало, ты сам его видел?!
— Сам видел, — признался пленник.
— Чего же государь тебе наказал? Зачем он тебе башкирско письмо дал? Ведь ты не башкирец!
— Вас, башкирцев, приводить к его царской руке послал... — Семка осекся, заметив, что капрал их нагоняет.
Капрал и сам давно уже порывался заговорить с пленником, но опасался того, что Салават понимает по-русски. Семку он знал еще год назад, до побега его из солдатской службы, как знали и помнили Семку и все солдаты. Если бы Семка пал на глаза не Богданову и не вновь присланному в тот год поручику, а попался бы кому-нибудь из старых офицеров полка, то его бы разом признали, но Семке, что называется, повезло. Только что, дымя табачком, капрал говорил с солдатами именно о нем. Они узнали его и вместе с тем еще не узнали. Капрал догнал Салавата и Семку.
— Семка, хошь табачку? — внезапно спросил он.
— Милость твоя, Листратыч, то дай потянуть, — отозвался Семка, не таясь от капрала.
— Ты, сказывают, затем и бумагу поднял с дороги, чтобы табачку покурить, — усмехнулся тот.
— За тем-то и поднял, — подтвердил пленник.
— А что в ней писано было? — спросил капрал.
— Ты башкирца спроси, Салаватку. Ему давал барин читать — по-татарски ведь писана, — притворился незнайкой пленник.
— Слышь, Салаватка, про что бумага? — обратился капрал к Салавату, свертывая цигарку для Семки.
— Царь Пётра письмо написал к башкирцам. Землю, волю дает, реку, лес, начальников убивать велит царь.
— Какой же он царь, коль велит начальников побивать?! — усомнился капрал.
— Они его тоже ведь не жалели, значит! — сказал Салават.
— Точно, что не жалели, — признал и капрал. — А что же он одним башкирцам письмо прислал? Царь-то русский, а письмо башкирцам?!
— Видать, он ко всем народам писал. У народов ведь разные нужды, — вмешался Семка. — Кому чего надо, того тем и жалует.
— А сказывает начальство — не царь он, Пугач, беглый каторжник, рваные ноздри! — сказал капрал.
— Тьфу, брехня-то! — не выдержал Семка. — Каки таки рваные ноздри?! Да я его, как тебя, видал! Образом благолепен, бородка, усы черноваты с русинкой. Очи кари, обычаем прост, аж до слез...
— И грозен? — спросил капрал, уже поддаваясь искреннему тону пленника.
— Кому-то и грозен, а кому-то и милостив. Люди разны, и милость и грозы под стать человекам!
— Стало, письмо-то... Не на дороге нашел! — качнул головой капрал. — И говорил он с тобою, с солдатом беглым?!
— Не токмо что говорил — из царских рук чарку я принял, — увлекся Семка, — за ручку с царем витался и лобызал его ручку, манифесты своею рукой он мне дал, а как в дорогу послал, то сам государь меня обнял и в уста целовал.
— Мать честна! — удивился капрал. — Чай, медом пахнет, как целовал?
— Водкой да луком. Дух чистый русский! — сказал Семка. — Поручика чин на мне нынче.
— Ну, брешешь, Семен! Каков уж ты, братец, поручик?! Из беглых солдат — во поручики!.. Бога побойся, собака! — рассердился капрал.
— Искали бумаг у меня господа, а заветную разыскать не сумели, — признался пленник. — На привале ты сам прочитай, покажу, то не скажешь — брешу!..
Капрал замолчал. Как ведь знать — не накликать бы лиха! Вдруг вправду был беглый солдат, а теперь офицер... благородие!
— Хоша б посмотреть своими глазами на царский подпис... Эх ты! Не сберег такую бумагу — поручик взялся! — укорил капрал.
— А бумага в бакете у Салаватки лежит, печатью ее припечатали да в бакет заложили, — утешил Семка.
— Неужто вправду? — спросил капрал.
Салават молча вынул пакет, показал капралу и спрятал обратно в шапку.
— Мать честна-то! А что, кабы нам почитать? — заикнулся капрал.
— По-татарски ведь писана — как ты читаешь! — со Злостью откликнулся Салават, которого самого замучило желание открыть пакет и дочитать до конца запретную грамоту.
— Ведь ты почитаешь, а мне-то по-русски скажешь, — с усмешкой сказал капрал.
Салават не понял, притворно он так говорит или в самом деле хочет узнать, что в бумаге. А может, поймает на слове да и свяжет, как Семку.
— А ты сам печать ломать будешь, с орлом, на бакете? — так же насмешливо спросил Салават, чтобы не понять, нарочно он говорит или вправду.
— Дурак ты, я смехом сказал! Береги бакет, коли начальство тебе вручило! — поучающе заключил капрал и отъехал в сторону от Салавата и Семки.
— В каком месте держать поворот на царску стоянку? — спросил вполголоса Салават у Семки.
— За рекой Казлаир, — так же вполголоса буркнул и пленник.
— Далеко еще?
— Так ехать, то завтра в полдни доедем.
Салават прояснел: впереди оставалась еще ночевка и ночная беседа со своей сотней. Если не согласятся с ним свои, то он рассчитывал бежать ночью к царю, захватив в провожатые Семку.
Они остановились в селе при переправе через речку Мелеус.
Избегая преждевременной встречи с войсками, под предлогом опасения от казаков, Салават запретил разжигать в поле костры, и вся тысяча человек разместилась у жителей, кроме тех, у кого были с собой для похода захвачены коши. Их было немного, почти у одних лишь башкир Салавата, оседлые же тептяри и мещеряки не везли при себе кочевого добра и устроились на ночь по избам, клетям, сеновалам и по овечьим закутам. Капрал и солдаты держали караул вокруг лагеря.
Кинзя привел ночевать к Салавату в кош самых верных и молодых из тех, что прискакали к его кошу по первой вести о приходе солдат на кочевку. В кош Салавата поместили и Семку, и в темноте, под свист осеннего ветра и щелканье капель дождя по кошам, Салават открыл свой замысел кучке товарищей.
— Жягеты, я был как тот листок, который хотел странствовать и призывал бурю на весь лес. Я думал, что дуб не сможет расти без меня и полетит по ветру за мной, и я чуть не сгубил вас всех, — сказал Салават. — Я задумал обманом вас увести к казакам, к царю и чуть не выдал всех головой царице...
— Зачем обманом? — спросил Салах.
И Салават узнал голос того, кто в первый ночлег поутру шептался в коше.
— Ты же нам рассказал про царя. Мы считали теперь, что ты ему изменил, и сами собрались уйти к царю.
— Если б ты стал нас держать, тебе не уберечь бы своей головы, — поддержал Салаха Кильмяк.
Тогда сказал Мустай:
— Зачем нам царь! Пусть царь дерется с царицей. Выберем хана, как указал султан. Прогоним русских и станем жить, как отцы.
Начался спор.
Выставленные в дозор двое юношей бродили всю ночь под дождем у коша, чтобы не услышал никто из чужих этого спора.
И до утра шел говор.
Изредка Салават говорил с Семкой по-русски и переводил всем его рассказ о царе и о том, что в его войсках немало калмыков, татар, киргиз и башкир, сбежавшихся поодиночке...
Сафар уговаривал тут же, ночью, бежать к царю, покинув отряд тептярей и мещеряков. Салават обратился к Семке: как думает он?
— Чудак, — сказал Семка, — царю чем больше людей, тем лучше. Ты вот своих боялся, ан они все как надо решили и без тебя. Теперь вы все тептярей страшитесь, а тептяри, я чай, — вас!.. Как до реки Казлаир доскочем, тут надобе все порешить между всеми, а до того тептярей пытать — как они мыслят.
Снова поднялся спор, и его прекратил только рассвет, когда поздно было бежать — их все равно могла бы настигнуть погоня.
Дождь утих. Выглянуло серебряное осеннее солнце. В нем уже не было тепла, но всем казалось, что оно согревает, и ему улыбались...
Тысяча всадников снова тронулась в путь.
Сотня шайтан-кудейских башкир держалась теснее, шла менее стройно, чем все другие: среди башкир шелестел шепот, слышался тихий говор, словно глухое гуденье весеннего улья.
Салават был доволен и счастлив тем, что открыл свою тайну башкирам. Он перестал быть одиноким. Часто оглядываясь на свою сотню, он видел с каждым мгновением все больше и больше дружелюбных, сочувственных и понимающих взглядов. Он чувствовал, что его оберегают свои, близкие люди, что около сотни людей вступятся за него, если кто-нибудь посмеет поднять на него руку.
Капрал подъехал к нему.
— Слышь, Салаватка, Семка тебе показал заветну бумагу свою? — спросил он, стараясь, чтобы никто не услышал его слов.
— Казал-то казал ведь, да я чего понимаю. По-русски бумага, — так же тихонько ответил ему Салават.
— Ты возьми у него, я ее почитаю.
— Сам возьми, — сказал Салават.
Он поскакал стороной, оставив Семку наедине с капралом, а тот приблизился к пленнику. Салават наблюдал, как капрал взял у Семки бумагу и, читая ее, отъехал к солдатам. Держась настороже, Салават посматривал искоса, как капрал читает Семкину грамоту то с одним, то с другим из русских солдат. Вот он помчался рысью вперед, обгоняя всю тысячу воинов, вот он подъехал опять к Салавату.
— Слышь, браг Салаватка, не шутки! В бумаге-то, знашь, чего писано? — таинственно спросил он.
Салават притворился, что он ничего не знает.
— Ведь точно Семен-то Сергеич, поручик царской, его благородие — вон как! — Капрал ткнул в бумагу: — «Его величества тайному поручику». От царской руки, с печатью писано жаловать его и любить, корма и подводы давать, на постой пускать, от царских недругов и злодеев, бояр и генералов, его укрывать — вон чего! А заставам казацким, разъездам, пикетам, постам и секретам ему мешкоты не чинить, пароль и отзыв не спрашивать, всюду пускать... А мы-то с тобою в веревках его волочим!..
— Начальство велело ведь! — сказал Салават, еще не вполне доверяя капралу.
— То ведь какое начальство! А то — государь! Ты в мысли возьми — го-су-да-арь! Ты гляди-ко, гляди — вот тут писано: «собственную руку к сему приложил...» Вон ведь как!
— А что делать? — спросил Салават.
— Веревки бы, перво, срезать, а то ведь сра-ам! В каторгу нас с тобою зашлют, в Сибирь загонят!
— Бумага по-русски ведь писана, значит. Я ничего не знаю, а ты читал — тебе и веревки реза́ть!
— Эх, мать расчестна! — жарко воскликнул капрал.
Он сам поравнялся с Семкой, склонился с седла и ножом перерезал веревки, которыми были связаны Семкины ноги под брюхом у лошади. Он обрезал также веревки у пленника на руках, отдал ему заветную бумагу, и Семка так, не сходя с седла, расцеловался со старым своим сослуживцем.
До реки Казлаир оставалось уже проехать не долго.
В голове Салавата не сложилось еще плана, что делать, когда отряд достигнет Казлаира. Вместо трезвого плана в мыслях его, как обычно, роились туманные мечты.
Он принуждал себя что-то решить, что-то обдумать. Стягивал в узел непослушную мысль, но, как легкий дым, снова она расплывалась, превращаясь в мечту.
Салават опомнился, услыхав в стороне в лесу выстрел. Как знать, что за выстрел? Может быть, это знак, может быть, окружают? Салават сунул руку за пазуху и сжал пистолет. Он был встревожен, но своей тревоги не передал другим. Выстрел оказался случайным и не повторился. «Может быть, это охотник с одного из русских хуторов», — решил Салават.
Но этот же безопасный выстрел заставил его подумать о той встрече с войсками, которая предстоит, может быть, всего через час. Он удержал лошадь и, повернув поперек дороги, высоко поднял руку.
— Стойте, жягеты! — крикнул он.
Ряды смешались, кони сгрудились, положа морды на крупы передних. Заржали сошедшиеся мордами жеребцы, загремело разноголосое отпрукивание.
— Тише! Я вам скажу... — выкрикнул Салават, но на последнем слове голос его сорвался и сердце забилось сильнее. Решено! Теперь уже некуда отступать. Он начал, а как примут его слова мещеряки, тептяри?.. Совсем недавно, в год рождения Салавата, еще свежа о том, память, как тептярями и мещеряками был предан восставший Батырша — сам мещеряк и верный мусульманин. Мещеряки и тептяри куплены русскими царями; за свое смиренное подчинение, за вечную верность мещеряки получили в собственность земли, а тептяри, платившие прежде дань башкирам, освобождены от дани. Отряд состоял больше чем наполовину из тептярей и мещеряков. Решившись говорить, Салават сознавал, что через несколько мгновений может произойти свалка, что тептяри и мещеряки не послушают его и, может быть, он окажется связанным и как возмутитель будет казнен.
Но уже поздно было остановиться. Салават привстал на стременах.
— Жягетляр! — крикнул он пронзительно и тонко. — Русский начальник велел нам идти в Биккулову на помощь войскам царицы. Под Оренбургом стоят казаки царя...
Тихий ропот, возрастая, прошел в толпе. Салават начал громче:
— Царь и царица ведут войну между собой. За царицу идут заводчики, за царицу — помещики. За царя — казаки и весь бедный народ: русский народ, киргизский народ, калмыцкий народ... а разве мы хуже?!
Снова в толпе пронесся неясный гул.
— Царь обещал удавить всех заводчиков и приказчиков, перебить помещиков и командиров! — громко сказал Салават.
— Бить! Не жалеть! — крикнули из башкирской сотни.
Салават продолжал:
— Царица строит у нас крепости, а если мы поможем царю — крепости разрушатся и мы будем жить на воле.
— На воле жить! — раздались возгласы башкир. — Царь освободит от ясака. Все равно баба не справится с царем... Если мы пойдем за нее, нас же потом, когда царь победит, накажут!
— Бунтовать хочешь? — выкрикнул толстый тептярский сотник Давлетев, обиженный еще ранее тем, что Богданов передал начальство над отрядом мальчишке Салавату. — Бунтовать хочешь? — И он, грозя кулаком, направил к Салавату коня, но столпившиеся вокруг своего командира шайтан-кудейские башкиры, которые стали ближе, готовые к стычке с солдатами и с самим шайтаном, загородили ему дорогу.
Кинзя подъехал к Давлетеву вплотную и, так же как он, вытянул вперед руку со сжатым кулаком. Так стояли они, толстые и громадные, друг против друга, со сжатыми кулаками, сунутыми друг другу под нос.
Была самая решительная минута: если Кинзя ударит Давлетева, тептяри ринутся на башкир; если же первый ударит Давлетев, не смогут стерпеть башкирцы.
Все мгновенно подобрали поводья, все замерло, все готовы были по первому знаку ринуться в свалку, тем более страшную, что противники стояли грудь с грудью, что толпа вся уже перемешалась во время речи Салавата, кроме кучки в девяносто человек башкир Шайтан-Кудейского юрта, державшихся возле начальника.
Салават покосился на солдат и увидел, что те вместе с капралом и Семкой отъехали к стороне, словно наблюдая, что будет, предоставив его самому себе. Да как могли бы они помочь ему, если бы захотели, если всего одна лишь десятая часть из отряда Салавата могла кое-как, кое-что понимать по-русски...
Уже жеребцы Кинзи и Давлетева враждебно обнюхивали друг друга. Довольно одному из них куснуть другого — это все равно примут за нападение всадника, и свалки не миновать. Настала тишина, но в тишине зазвенел вдруг раскатистый смех Салавата. Салават прыснул самым безудержным хохотом, показывая пальцем на обоих толстяков.
— Барайы! — крикнул он и громче захохотал. — Ребята, бараны сошлись!
И эти слова вдруг всколыхнули всех. Внезапно все увидали, что перед ними не грозные воины, стоящие друг против друга, а жирные упрямые бараны, застывшие в глупой пугающей позе. Тишина, которая наступила, не могла нарушиться исподволь, — напряжение ее должно было прорваться в грозу, в бурю, в гром. И оно прорвалось: буря смеха, широкие раскаты хохота огласили стоянку.
— Бараны! Толстозадые! Ай-бай-бай-бай! — взлетали из бури отдельные выкрики, и снова колыхало окрестности раскатистым хохотом тысячи глоток, тысячи молодых здоровенных грудей.
Кинзя и Давлетев, смущенные, разъехались угрюмо и молча, и вдруг жирный и краснощекий Кинзя затрясся мелкой дрожью, покраснел еще больше, узенькие глазки его еще сузились, и он захохотал сам пронзительным, тонким смехом.
— Кишкерма! — крикнул Салават. — Тише, вы!
Но этот бешеный смех не так легко теперь было унять; он перекатывался по всей толпе с места на место, гремел и грохотал то с одной, то с другой стороны. Наконец сама по себе буря стала утихать. Давлетев, красный от жирного затылка до рук, сжимавших узду, до рыжей бородки и белков глаз, замешался в толпу немногих сочувствующих.
— Все за царя!.. Все на заводчиков!.. — выкрикнул молодой тептярь, проталкиваясь вперед, подъезжая к Салавату.
Тогда Салават вдруг вспомнил про пакет, адресованный к генералу. Он вынул его из шапки, сломал печать и развернул манифест, который заставил его читать и переводить Богданов.
— Слушайте все! Вот письмо от царя! — возгласил Салават.
И все мгновенно утихло. Даже кони, смирясь, утихли, и только пряданье ушей да мелкая дрожь кожи на шеях и крупах еще выдавали их неулегшееся волнение — животные подчинились единой воле своих хозяев, и замерло все.
— «Я царь, пришедший из тайных мест...» — начал громко и внятно читать Салават. И тут он вспомнил, что манифест обращен только к башкирам. Это могло погубить все дело. Нельзя было ставить башкир отдельно от всех других...
Салават быстро нашелся:
— «Все народы моей земли — башкир и татар, тептярь, мещеряк, чуваш и калмык — здравствуй!» — прочел Салават.
— Здравствуй, бачка царь! — крикнул юнец тептярь, подъехавший к Салавату и глядевший на него неотрывно восторженными, сияющими глазами.
Салават улыбнулся.
— «Жалую вас землей, лесом, водами, травами, порохом и свинцом, жалую вас вольной волей, живите, как звери степные...» — читал Салават, и голос его креп и звенел медью...
Салават преобразился.
Из юноши в одно мгновение он стал мужем. Сознание, что именем царя он читает свои слова, возглашает свою мечту, окрыляло его. За царя, написавшего эти слова к народу, он был готов сражаться один с тысячью воинов...
И как бы звенящая медь призывала народы голосом Салавата:
— «Ваших и наших противников — заводчиков и дворян, приказчиков и начальников — убивать без пощады. Всем, кто вас и нас принимает, даем милость, и вы давайте. Покорных не убивать, а врагам нашей воли смерть!..»
— Смерть им! — подхватили кругом, и клич этот гремел теперь уже не из одних башкирских рядов. Крикнули многие из тептярей и мещеряков.
Копья и топоры, луки, кинжалы, палицы взметнулись вверх над отрядом.
Теперь капрал с солдатами вместе с Семкой подъехали к Салавату.
— По-русски переложил бы — ведь всякому лестно послушать царское слово, — сказал капрал.
— Семку спрошай! Он всякие письма знает. Царь ему много давал, — отмахнулся Салават от капрала.
Но в тот же миг посрамленный раньше Давлетев вырвался из рядов и подъехал к капралу, считая, что между ним и Салаватом возникла распря.
— Ты ведь начальник, сказать, благородьям, значит! — обратился к капралу тептярский сотник.
— Начальник вот, молодой, — указал капрал на Салавата, — а я провожатый, сказать, поводырь, — пояснил он, не зная татарского слова.
— Вот, вот, блыгадыр! — подхватил Давлетев. — Зачем нас сопливый малайка зовет к царю? Ты, сказать, по-татарски, башкирски не знаешь, а он ведь к царю всех зовет. А какой такой царь? Самозванец Пугач?
— Отколе ты взял, что государь самозванец? — удивленно спросил капрал, как будто он в первый раз слышал такие слова.
— Господин канцеляр говорил, сам Богдан: царь — не царь, мол, а беглый казак. За тем на него царица и зовет воевать.
— Стар ты сотник — вот все и напутал! — вмешался Семка. — Царь вас звал воевать, а царицы нет. Вместо царицы сидит в Петербурхе беглый казак!..
— Как так — беглый казак наместо царицы? — отшатнулся Давлетев.
— Вот так и сидит на троне. Ножки свесил да взбрыкиват, а сам с бородой! — поддержал капрал Семку.
Давлетев махнул рукой и под смех окружающих с досадой отъехал к своим.
Над отрядом стоял сплошной крик — все спорили, все говорили, и не было слышно отдельных слов.
Салават поднял руку, и снова все смолкло.
— Кто за волю? Кто против заводчиков и бояр?! — крикнул Салават, и теперь толпа, слившая свой смех в сплошной гром, в один взрыв соединившая все свои чувства, грянула звучно:
— За волю!.. За степь, за воду!.. За хлеб!..
Толпа ревела, как потоки ревут, обрываясь с гор и с собой обрывая камни.
— За соль, за степи, за волю!.. Вешать заводских командиров! — кричали в толпе.
Двое башкир разодрали зеленый халат одного из них и, вздев на копье, подняли высоко над собой и громче других кричали:
— За волю!.. За воду!.. За землю!..
Салават растерялся. Если перед тем он готов был уговаривать, звать, понуждать, то теперь, оглушенный криками, счастливый, что все так легко разрешилось, он сам кричал вместе с другими, повторяя призывные слова:
— За степь, за реку, за волю!..
Голову Салавата кружил успех дела, такой нежданно-негаданно легкий конец.
Что же служилось? Откуда в царском письме появились слова его, Салавата, откуда письмо долетело к нему, как птица, порхнувшая в небо из сердца царя, как меткая стрела через горы, долины, реки?! Как так случилось, что русский начальник сам отдал в руки его, Салавата, тысячу всадников, — ведь были же люди постарше!..
Славить, хвалить царя, новую судьбу своего народа, излить радость в песне — вот чего требовало все существо певца Салавата. И песня брызнула, словно прямо из сердца:
Живи башкирский народ,
Как зверь на воле живет,
Как птица в небе поет,
Как рыба в море плывет...
Царь Пётра волю дает!..
Царь Пётра к бою зовет!..
Песня словно на крыльях несла вперед всю тысячу всадников, кони бежали резвее, ветер сильнее свистал в ушах... И только когда проехали час-полтора, когда устали от крика груди, когда разноголосый и нестройный гвалт утихомирился, тогда из выкриков и из накипевшей и вырвавшейся наконец горячей беседы всадников друг с другом можно стало различать слова:
— А что, коли царица победит, а не царь?
— Что же, казнили нас прежде, отцы терпели...
— На то и идем, чтоб царь победил!
— А примет ли царь на службу?
— Царь всех принимает!
— Нам бы сейчас на крепость...
— Эй, Салават, веди нас на крепость!
— А где пушки? Вот погоди — царь нам пушки даст!
— И пороху даст?
— А я думал, как встретимся с казаками — и убегу к казакам.
— И я!
— И я тоже!
— У казаков пушки есть. Вчера стерлитамакские говорили, что казаки много крепостей взяли!
— Под Уфой стоит царское войско...
— Оренбурх едва держится!
— В Белебее чуваши убили попа...
— Приказчиков жгут...
Оказалось, что все знают что-то о восстании, что все собирали слухи и складывали в самые глубокие тайники, а теперь переполнились тайники, и кипели новости, кипела беседа, не беседа — галдеж, гомон, гам, тысячеголосая боевая радость.
Салават выехал вперед.
— Стой! — крикнул он. — Слушайте! — И все стихло. — Царицины солдаты ходят стройно, нападают дружно, а мы забыли порядок. Становись по десяткам! Сотники, вперед!
Когда войско выстроилось в порядке, снова все тронулись вперед, и теперь уже в голове Салавата роились не мечты только. «Теперь мы пойдем на Оренбурх мимо генерала Кара. Быть бою! — думал он и старался представить себе, каков будет этот бой. — Только бы не предал Давлетев, не изменили мещеряки, — думал он. — Как быть?» И он решил приставить к Давлетеву верных людей, чтобы следили. Он поманил к себе юношу тептяря. «Держись поблизости от своего старшины», — шепнул он ему.
Салават ехал с этими мыслями легкой рысью, иногда прислушивался к цокоту копыт за своей спиной и радостно ощущал, что он начальник целой тысячи всадников, что сотни бывалых в боях бородатых воинов судьба отдала ему в подчинение.
Сколько времени прошло, Салават не знал. Справа мелькнули воды какой-то речки. Салават припустил коня к переправе, но взглянул вперед и тут же сдержал поводья. Послушные его движению, как словам, сотни всадников взмахнули нагайками и также сдержали коней.
Навстречу им показался отряд всадников в высоких бараньих шапках.
— Свои! — шепнул Салавату Семка.
— Стой, сто-ой! — скомандовал Салават.
— Сто-ой! — повторили сотники, и вся тысяча всадников остановилась.
Салават обернулся к отряду.
— Это казаки. Это войска царя Петра Пугача! — сказал он, и в голосе его дрожала тревога. Он и рад был тому, что все решалось само, что не надо было рисковать головой, что не надо было бежать от генерала Кара и трепетать перед изменой Давлетева.
— Поезжай к ним вперед, Салават, говори за нас! — крикнул Кинзя.
— Поезжай, говори! — подхватили башкиры.
— И Давлетев пусть едет со мной! — ответил Салават.
— Не надо Давлетева! Говори за всех! — шумно возразили из толпы.
— Пусть едет Давлетев вместе со мной! — упорно повторил Салават.
— Пусть, пусть едет! — поддержали друзья Давлетева из толпы тептярей.
Старшина Давлетев, покручивая ус, выехал вперед.
— Я привык говорить с начальством, со мной не бойся.
Салават засмеялся:
— Ладно, с тобой я как в крепости!
Казаки тоже остановились. Навстречу Салавату выехали двое всадников. Салават наклонился с седла, поднял полу чекменя, вынул кинжал, обрезав белую подкладку, вздел ее на пику — в знак мира. Давлетев важно ехал рядом с Салаватом, а по другую сторону — довольный, сияющий Семка.
— Что за люди? Куда идете? — спросили, подъехав, казаки.
— Башкиры и тептяри разных дорог, разных юртов, едем к царю Петру, — ответил Салават. — Вот бакет от русского командира в Биккулову к генералу Кару — его царю даем.
— А какие у вас помыслы, кто вас знает! — недоверчиво сказал казак, беря пакет.
— На службу пойдем ведь! — не поняв как следует, но догадавшись о смысле его замечания, ответил Салават. — Все хочем служить государскую службу, окроме того старшины, — указал он на Давлетева.
Давлетев покраснел.
— Джадид! Собака! — крикнул он. Но казак поднес ему кулак под нос, и тот замолчал.
— Сзади нас пойдете к государю, — указал старший из казаков. — Я его полковник и выслан на встречу всех верных покорных войск. А старшину мы с собой возьмем. Да ближе к нам не могите подъехать, как едете, не то из пушки пальну.
— Сзади так сзади, — согласился Салават.
— А ты что за птица? — строго спросил казак Семку.
— Я птица бугай, ты меня не пугай, — огрызнулся Семка. — Тебя государь послал с пушками, а я поумней тебя, так меня с одной головой. Я народ веду подобру, а ты обижашь, пушкой стращать его, дура!
— Слышь, помолчи! — приказал казак. — Я полковник, а ты вошь барская.
— Врешь, то барин моя вошь. Я его крови не сасывал, а он из меня ведро выпил.
— Заткни глотку! Что ты за человек — пойдешь с нами! — скомандовал казачий полковник.
— Я сам по себе! — огрызнулся Семка. — Хочу — иду, а хочу — при дороге сяду, да тут и останусь!..
Полковник взмахнул плетью...
Но Салават крепко схватил его за руку.
— Нельзя, казак! Семка человек ладный! Царское письмо носил башкирцам... Царский служак! Такого человека нельзя обижать.
Почуяв крепкую хватку батыра и его горячность, казак, что-то ворча, опустил плеть.
— Я башкирцев к царю сговорил, — сказал Семка. — Я с ними до самого государя дойду. Ты думать, казаки народ, а мы не народ! — попрекнул он полковника.
— Ты холоп — не народ! — возразил казак. — Ты и барину своему холоп, и царю холоп, а казак и царю своей волей служит. Ступай со своими башкирцами!
Семка кивнул Салавату.
— Айда, кунак, едем.
И вместе они отъехали от казаков.
Салават возвратился к отряду с Семкой.
Казачий отряд повернул к Оренбургу, и позади казаков жерлами направленные на башкир оказались казацкие пушки. Салават понял казачью хитрость, усмехнулся и тронул коня.
Башкиры тоже поняли.
— Гяур — всегда гяур! — ворчали они. — Нашему брату нет веры. Гяур хоть отцом будь, и то за спиной топор.
— Нешто казак гяур? — возразил Салават. — Как они нам поверят?.. Погодите, укажет царь, тогда будут верить!
Но, говоря так, Салават сам чувствовал неприязнь к казакам. Их полковник показался ему похожим на заводского приказчика. Да и самое положение башкир было Салавату обидно: их вели, словно пленников, под жерлами пушек. Разве так думал он привести к царю свой отряд?!
Или прав Бухаир, и для башкир должно быть одно — что царь, что царица, или не прав Салават и русский всегда враг башкирам?! «А Хлопуша? А Семка?» — остановил себя Салават.
— Салават продался русским! — послышалось восклицание сзади.
— Где сотник Давлетев! Ты продал его?!
— Не пойдем под пушками! Назад, по домам!
— Бей казаков! — раздались выкрики, и Салават, научившийся теперь различать своих воинов по голосам, узнал, не оглядываясь, всех крикунов.
Последний возглас принадлежал Мухамедзяну. Горячий юноша, вооруженный отличным луком, прекрасный стрелок, он выхватил из колчана стрелу.
«Если он пустит стрелу в казаков — все пропало!» — мелькнуло в уме Салавата.
Он нагнулся и ткнул рукоятью нагайки коня под живот. Жеребец скакнул, словно барс, и вмиг Салават схватил стрелка за руку.
— Мальчишка! — громко в упор сказал он. — Тебя нужно было оставить дома. Кто не умеет подчиняться начальнику, тот не дорос до войны. Поедешь домой, к отцу...
Мухамедзян опустил голову. Отроческий румянец покрыл его щеки. На черных глазах показались слезы.
— Прости его, Салават-ага, — заступился Кинзя. — Готовность к битве — хорошее свойство воина. Сегодня он сделал глупость, а завтра, быть может, покажет другим пример.
— Прости его, Салават-ага! — подхватили Салах и Сафар. — Он молодой, прости...
Салават поглядел на них и усмехнулся. Он знал, что они первые из башкир подхватили крик тептярей.
— Прощаю для вас двоих, — сказал Салават, обращаясь к ним. — Научите его, как надо вести себя в войске.
Салават осмотрел свой отряд. Все сбились в нестройную массу, стоял галдеж; крики людей мешались с блеяньем овец и барашков, с ржаньем и фырканьем коней, сотни все перепутались, шли какие-то споры, и кое-где готова была завязаться драка.
Салават взглянул на казачий отряд. Отойдя немного, отряд остановился, дожидаясь башкир. Салават заметил, что несколько человек совещаются с полковником. Он привстал в стременах.
— Опять вы как бабы! — выкрикнул Салават всей грудью. Резко прозвучав, его голос покрыл все остальные. — Все по местам! Сотники, вперед! — скомандовал он.
И, снова построившись, отряд двинулся за Салаватом.
Но, наведя порядок, сам Салават нисколько не стал спокойнее. Обида на казаков, сомнения в своей правоте, неприязнь к полковнику, а через него — и к самому царю тревожили его, и темным смятением было полно его сердце. Он хотел отогнать песней тревогу, но песня не приходила.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |