§ 3. «Император» Пугачев/Петр III как «идеальный тип» российского монархического самозванца XVIII века

Пришла пора на основе установленных кодов традиционной культуры, выявленных детерминант успеха, накопленных в работе фактических данных и полученных нами промежуточных результатов обратиться к анализу самой яркой самозванческой интриги в истории России изучаемого времени, связанной с именем донского казака Емельяна Пугачева. Роль «третьего императора», талантливо сыгранную им на авансцене «театра» истории, в целом можно признать эталонным в своем роде исполнением, позволяющим ему претендовать на признание в качестве «идеального типа» российского монархического самозванца XVIII столетия.¹

Несмотря на широкую известность и множество имеющихся публикаций, нельзя сказать, что эта тема раскрыта в научной литературе с достаточной полнотой и глубиной. Более того, именно в контексте феномена самозванцев она, по сути, вообще не привлекала пристального внимания ученых. Практически все написанное до сих пор — это более или менее полные биографические экскурсы в жизнь вождя бунтовщиков на фоне грозного русского бунта, когда задача обстоятельного изложения и изучения происходивших масштабных событий отодвигала на второй план все иные содержательные аспекты и сюжеты.

Причины такого невнимания, на наш взгляд, хорошо объясняются словами советского историка А.И. Андрущенко, будто казаки с самого начала знали, «что под именем Петра III действует донской казак Е.И. Пугачев, но никто не придавал этому значения. Важны были политические цели».²

С ним солидарны авторы чуть более ранней по времени коллективной монографии о Е. Пугачеве и его соратниках: «Казакам было безразлично, — писали они, — выступает ли перед ними подлинный император Петр Федорович или донской казак, принявший его имя. Важно было, что он становился знаменем в их борьбе за свои права и вольности, а кто он на самом деле — не все ли равно?».³

Потому и историкам было «все равно», под какой «личиной» и почему выступал Е. Пугачев, возглавив одно из крупнейших народных восстаний в истории страны. В рамках расставленных гносеологических акцентов приоритетное внимание всегда уделялось политической и социальноэкономической сторонам пугачевского бунта (в терминологии советских историков — «крестьянской войны». — Ю.О.). Ученым буквально по крупицам удалось по дням, а порой даже по часам восстановить хронологическую последовательность и канву событий, в подробностях реконструировать жизненный путь Е. Пугачева и некоторых его сподвижников, достаточно полно систематизировать лозунги и требования восставших и т. д. Прямо признаем, что для изучения пугачевского бунта сделано было много. Тем не менее, внутренняя природа самозванческой интриги осталась на периферии исследовательского интереса. Явление названого императора Петра III и массовое доверие к нему квалифицировались как нечто не слишком научно значимое, и, хотя с разных методологических и идеологических позиций, но стереотипно объяснялись «темнотой» и «невежеством» необразованного русского люда и других народов Российской империи.

Истоки столь упрощенных оценок восходят к временам самой Пугачевщины. Следственные материалы по делам рядовых повстанцев бесчисленно фиксируют вполне «приземленные» резоны их позитивной реакции на появившуюся «царскую» особу. Вот только два примера, взятые из множества показаний пленных пугачевцев, которые можно считать вполне характерными для соответствующих ситуаций. Так, на допросе приписной крестьянин казенного Вознесенского завода Х. Евсевьев объяснял, что «с толпою..., не отставая, был... и уитить не старался», потому что почитал «того самозванца по простоте своей государем». Аналогичные аргументы выдвинули и экономические крестьяне села Сайгатки И. Коровин, А. Андреев и другие: «О смерти покойного государя Петра Федоровича, хотя они и знали, но как башкирцы уверяли их, что он жив и стоит с силою под Оренбургом, и притом стращали смертию, естьли не будут верить, то они по глупости своей смотря на других, тому и поверили: «наше де дело тиомное; вить мы не знали, что он самозванец»».⁴

Будет, однако, правильным, не впадая вслед за вершителями правосудия в излишнюю доверчивость, в большинстве подобных случаев предполагать типичные для того времени образцы социальной мимикрии, активизировавшейся в экстремальной обстановке. Нельзя винить находившихся на допросе людей за то, что они, желая избежать наказания, в поисках оправдательных аргументов подстраивались под ожидаемые от них шаблоны поведения, изображая простодушных и невежественных «людишек» («простых и мизирных»), обманутых жестокими злодеями. Главное, что порой, благодаря такому отчаянному маневру, им действительно удавалось ввести в заблуждение представителей следствия, которые и сами были невысокого мнения о «подлых» сословиях. В официальных и личных бумагах власть предержащих неоднократно встречаются специфические эпитеты «несмысленной черни», «заблуждающейся», «погруженной в невежество» «и притом простота», констатируются «глупые и малодушные в черни души», требующие «исправления, чрез истребление мглы, духи помрачившей». Постоянно подчеркивалось их «ослепление», «духовное помрачение», «обольщающихся безумцев несовместною своею со здравым разсудком химерою» и т. д.⁵

Дореволюционная историческая наука даже в лице своих лучших представителей стояла на тех же аксиологических позициях. Например, историк С.М. Соловьев, пытаясь понять причины и условия «для появления самозванцев и успеха их», обращал внимание «на состояние общества, на степень образования. Образование дает привычку критически относиться к каждому явлению, обсуждать его, тогда как человек необразованный, встретясь с необыкновенным, важным явлением, преклоняется пред ним, подчиняясь вполне первому впечатлению; ему скажут: вот царь! И его первое дело пасть пред ним на колени, не разсуждая, настоящий ли это царь; чем страннее, чудеснее разсказ, тем больше ему верилось».⁶

Равным образом, известный собиратель фольклора и историк уральского казачества И.И. Железнов был уверен, что «причиной этого страшнаго происшествия были с одной стороны, именно со стороны Пугачева, хитрость, а со стороны казаков невежество, ослепление и ложное убеждение».⁷

Подобное, на наш взгляд, не очень плодотворное истолкование нередко бралось на вооружение и зарубежной историографией пугачевского бунта, объяснявшей позитивную реакцию социальных низов на появившегося очередного «амператора Петра Федоровича» их «наивным простодушием» и «невежеством»: «Царь олицетворял единство и социальную справедливость в форме, понятной неграмотной массе», поэтому, не выступая «против самодержавия как такового, крестьянство верило в доброго царя и хотело облегчения своей участи. Простолюдины видели все ужасы крепостничества и полагали, что они просто не известны царю, ибо дворяне или скрывают от монарха правду или прибрали его к своим рукам. Иногда вступление на престол нового правителя приводило к народным волнениям, поскольку крестьяне пытались донести правду до царя раньше, чем «злые бояре» его окрутят. Именно этим объясняются популярность самозванцев и частота их появления».⁸

В унисон со своими дореволюционными и зарубежными коллегами рассуждали советские историки, при этом придав проблеме идеологическое содержание. Примеры столь многочисленны, что приведем лишь малую толику из них. Об «ограниченности царистской идеологии, оборачивавшейся против самих восставших» писали, например, авторы совместной статьи Е.И. Индова, А.А. Преображенский и Ю.А. Тихонов. «Ограниченность кругозора крестьянина» и «наличие царистских иллюзий в крестьянской среде» отмечал Л.В. Черепнин. «Наивный монархизм русского крестьянина» как «специфическую черту его идеологии», порожденную «его вековой отсталостью, забитостью, архаическими формами ведения хозяйства и патриархально-натуральным укладом жизни» констатировал В.В. Мавродин. О «многовековых монархических иллюзиях» крестьянских масс, «завороженных популярной легендой о «царе-избавителе»» сообщала И.М. Гвоздикова и т. д. Более того, даже «выдающиеся предводители восставшего народа» отличались, по мнению советских ученых, «исторически обусловленной ограниченностью их политического сознания». Поэтому, приходят они к окончательному выводу, «самозванство» «отражало присущий русскому крестьянину того времени наивный монархизм, его патриархальную веру в «хорошего царя», веру в то, что царь-то хорош, но плохи бояре да дворяне».⁹

С такими объяснительными схемами сложно согласиться и не только потому, что «определение «наивный» придавало проблеме некую незначительность, легкомысленность — а стоит ли вообще она внимания исследователей».¹⁰

Имеющиеся документальные материалы также дают основания возражать против уничижительного маркирования традиционного сознания. Изучение источников показывает, что оно было, конечно, не таким, как у нас, но «наивным» могло казаться только рационально мыслящим и всесторонне образованным ученым историкам, «измеряющим» интеллектуальный уровень своих предков сработанным в новейшую эпоху «лекалом». Между тем, современники Е. Пугачева вовсе не были откровенными «простаками», готовыми безоглядно довериться любому беззастенчивому проходимцу, называющему себя сокровенным именем. Как справедливо отмечалось в литературе, «даже самые наивные относились к этому бородачу с явно недворянским выговором, подстриженному по-казачьи, одетому в «кафтан сермяжной, кушак верблюжей,... рубашка крестьянская холстинная, у которой ворот вышит был шолком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные, белые», с недоверием».¹¹

Поэтому будущие соратники или противники Пугачева/Петра III, прежде чем принять соответствующее решение — «за» или «против», сначала стремились проверить его на идентичность. Только «измеритель» у них был свой, а не наш. Приведем для примера показания рядового яицкого казака Ф. Кузнецова (Маханова): «из Наурской крепости бежали с тем намерением, чтоб, уверясь об нем, буде в самом деле государь, то б, присовокупясь к нему, продолжать ему службу; а иноково, когда он окажется таким, как об нем публикаци чинены, в таком случае, отстав от него, до времяни жить в скрытном месте».¹²

В масштабе традиционной ментальности глубоко показательны размышления двух яицких казаков, ставших в скором времени сподвижниками Е. Пугачева: «Ехавши дорогою он, Перфильев, с Герасимовым много разсуждали о том, каким бы это образом зделалось, что простой человек мог назваться государем, кажется, де, статся сему нельзя. Герасимов же с своей стороны говорил, что он покойного государя видал много раз, и буде сей называющейся подлинно государь, так он ево узнает. А как у нас на Яике прежде сего, еще тогда, когда о смерти государя Петра Третияго публикованы были указы, была народная молва, что, будто бы, государь не умер, а жив и неизвестно каким образом из-под ареста выкраден и освобожден. А потому и думали, что похоронен не он, а под видом ево какой-нибудь другой человек. То и о сем он, Перфильев, с Герасимовым довольно разсуждали: «Буде государь, так как прежде народная молва о сем была, подлинно не умер, то, конечно, что он, ибо ему надобно где-нибудь объявиться». А утвердясь на сем мнении, наконец, с Герасимовым условились: естли по приезде их к самозванцу Герасимов узнает в лицо, что он действительный государь и другие какие доказательства их о сем уверят, так никакого злого умысла против его не принимать: «Как, де, можно нам свои руки поднять на государя, их главы помазанныя? Вить, де, бог знает чью сторону держать: государя или государыни? Они между собою как хотят, так и делят, а нам нечего в их дела вступаться. Неравно, де, ево сторона возьмет, так мы в те поры безо всего пропадем, а лутче останемся у него служить»».¹³

В данных рассуждениях отчетливо заметен знакомый нам по прежним самозванцам мотив визуального сходства и узнавания по внешнему облику объявившегося «государя» со стороны видевших (или, якобы, видевших) его прежде людей. Причем, с точки зрения условий места и времени, состоявшийся между собеседниками и значимый для них диалог, вполне соответствовал духу традиционного опыта и житейской смекалки, вообще характерных для простолюдинов XVIII столетия. Неудивительно, что способ идентификации Пугачева/Петра III через телесный код неоднократно актуализировался также в ходе возникновения и развития восстания, когда свидетельства авторитетных лиц становились гарантом признания в нем «третьего императора». Например, отставной гвардейский унтер-офицер М. Голев не раз «при всех казаках говаривал» ему: ««А это ты забыл, как бывало, уча гвардию-та, да палкой в груди тыкал, коли мало ружьем не так што сделаешь?»... Оной же Голев многих толпы ево людей уверял, што он — государь, и он ево знавал». Одним словом, сообщения о том, что «служил самозванцу верно, почитая его за истиннаго государя, по уверению многих, бывших в толпе у злодея-самозванца, самовидцов покойнаго государя», представляются вполне типичными для мотивировки соответствующего выбора простонародья, умножая ряды восставших за правое дело.¹⁴

Причем, самозванец нередко сам сознательно шел на известный риск, акцентируя черты своего предполагаемого внешнего сходства с тем, за кого он себя выдавал, как это случилось, например, в истории с купцом А. Долгополовым, якобы, присланным к нему от цесаревича Павла Петровича. Перед большой группой собравшихся бунтовщиков приезжему был задан прямой вопрос: «Злодей спросил купца: «Што ж, дедушка? узнал ли ты меня?» — «Как не узнать, ваше величество?» отвечал купец... А потом, оборотяся к нам, говорил: «Не сумневайтеся, господа казаки! он — подлинной государь Петр Федорович, я точьно его знаю... Злодей, показываясь обрадовавшимся, приказал подать по чарке вина, и, приняв наперед сам чарку, сказал: «Здравствуй, я, великой государь!».¹⁵

Не менее запоминающийся эпизод произошел во время боев у крепости Оса, когда осажденные «выслали какого-та гвардейца отставнаго для опознания злодея, не государь ли он в самом деле... Как же сей приведен был, и сказано ему было, чтоб он узнавал из представленной ширенги государя, — то он, смотря порознь на каждого, наконец, уставил глаза свои прямо на злодея, смотрел пристально; почему злодей, прервав бывшее тогда молчание, сказал: «Што, старик? узнал ли ты меня?»... «Смотри, дедушка, хорошенько! узнавай, коли помнишь!» Старик, глядя на него еще долго, сказал ему: «Мне де кажется, што вы походите на государя». Злодей сказал на сие: «Ну так смотри ж, дедушка! поди, скажи своим-та, штоб не противились мне, а то вить я всех вас предам смерти». С чем старик и пошел в крепость... А на другой день паки тот же старик прислан был из крепости узнавать злодея и, смотря на него, закричал громогласно: «Теперь я узнаю, што ты подлинно наш надежа-государь!» и потом поклонился. А злодей сказал: «Ну, старичок, когда ты меня узнал, так поди жа, уговори своих афицеров, штоб не проливали напрасно крови и встретили бы меня с честию». Старик возвращаясь в крепость и подходя блиско, кричал: «Господа афицеры! полно, не противтесь, подлинно государь наш Петр Федорович!» Почему бывшия в крепости, отворя вороты и вышед из крепости с хлебом и солью встречали злодея».¹⁶

В упомянутой чуть ранее ситуации А. Перфильева и его спутника П. Герасимова, как и планировалось ими изначально, дело также дошло до телесного узнавания, ход и результат которого едва ли не до мелочей напоминают аналогичную процедуру с самозванцем Ф. Богомоловым. Яицкий сотник А. Перфильев «спрашивал ево, Герасимова, узнал ли он государя-та и действительно ли ето он? Герасимов же на то отвечал: «Кажется, де, что он точно, я ево признаю, да вить, де, время-та давно прошло, человек переменился. Теперь он стал уже постарее, а к тому же и в бороде ходит, так гораздо переменился против прежняго»».¹⁷

Вспомним, что у Ф. Богомолова в результате идентификации с сакральным образом появилась целая группа верных сподвижников. Так же произошло в случае с Е. Пугачевым. А. Перфильев стал ближайшим «любимцем и содейственником» повстанческого «императора», да и П. Герасимов служил ему верой и правдой вплоть до своей гибели в бою у Татищевой крепости. И подобных примеров в истории Пугачевщины можно найти немалое количество.

Впрочем, в процедуре публичного опознания, в действительности, была заложена «мина замедленного действия». Рано или поздно в отлаженном механизме мог произойти серьезный сбой, когда результаты визуального осмотра оказались бы отрицательными. Так, например, случилось под Царицыном, где произошла встреча «третьего императора» с донскими казаками. Хорошо знавшие его по прежним временам они в ходе переговоров прямо называли «самозванца Емельяном Иванычем», чем внесли смятение в умы бунтовщиков, «так и великое сумнение стало, что он самозванец и въподлинно полно ли царь ли».¹⁸

Безусловно, с нашей точки зрения, внешность Е. Пугачева заметно отличалась от визуальных габаритов прототипа. В собирательном описании источников он выглядел так: «сам собою смугловат», «средняго роста» — «дву аршин четырех вершков с половиной», «весьма крепкаго сложения», «широк в плечах», «но в животе тонок», «корпусный», выделялся «отменным станом», «от золотухи ниже правой и левой титек две ямки», «лицом кругловат» и «сухощав», «на лице имеет желтые конопатины», «от золотухи на левом виску шрам» — «круглый белый признак величиною с двукопеечник», «нос с неболшою на нем горбиною, конец его кверху загнулся, и кожа лупитца», «во рту верхнего спереди зуба нет», «глаза у него чрезвычайно быстры», «черные и большие», «прищуриванием одним глазом», «волосы, борода и усы черные» («темнорусые») «с сединою», «по-казацки» подстрижен, «борода была клином» «небольшая» («окладистая»), «окомелком», «волосы всклокоченные», «голос несколько сиповат», отличался «лехкостию походки, бодростию».¹⁹

«Короче говоря, — как отмечалось в одной из монографий, — Пугачев совсем не походил на подлинного Петра III — голубоглазого блондина и упитанного увальня».²⁰

Понятно, что в рамках телесного кода традиционной культуры это было не самым главным: не зеркальное тождество с реальным обликом, а его семантическое отражение значили много больше для носителей традиционного сознания. В ход шли даже растиражированные народной мифологией слухи о том, как «его высокопревосходителство, господин генерал-аншеф и разных ординов ковалер, Александр Ильич Бибиков съехался з государем и, увидя точную ево персону, устрашился и принял ис пуговицы крепкого зелья, и умер».²¹

И, тем не менее, внешний вид «императора казаков» в символических ассоциациях современников, конечно, едва ли мог реанимировать сакральные образы «подлинного» государя: «При первом взгляде на мнимаго царя я не верил глазам: я видел портреты истиннаго Петра III и, сравнивая черты того и другаго, нашел много несходства. Скоро я узнал в нем обманщика...», — заметил один из наблюдательных и осведомленных пугачевцев.²²

С точки зрения телесности не последним фактором в возникавшем нередко недоверии самозванцу должно быть признано наличие у него бороды, что в глазах очевидцев не раз ставило под сомнение и саму обоснованность его высочайших претензий. На традиционную, но трансформировавшуюся под натиском модернизации, семантику бороды как культурного знака было указано в предыдущем параграфе на примере других лжецарей XVIII века. Неудивительно, что с соответствующей семиотической реакцией на нее мы сталкиваемся и в истории самозванческой интриги Е. Пугачева. Откровенные недоумения простолюдинов донеслись до нас со страниц сохранившихся источников, например показаний яицкого казака К. Кочурова — преданного пугачевца: «Во все время его бытия в злодейской толпе, — сообщал плененный повстанец, — самозванца щитал он, по словам других, за истиннаго царя, но то только некоторое сумнение ему наводило, что он ходил в бороде и в казачьем платье, ибо он слыхал, что государи бороду бреют и носят платье немецкое; посоветовать же о том с другими он не посмел, потому что за малое сумнение о его подлинности вешали».²³

Понимая, насколько невыразительной в контексте монархических притязаний может восприниматься его внешность, ощутивший свое высокое призвание Е. Пугачев всячески пытался компенсировать природную невзрачность, изрядно приукрасить нехватку аристократичности в чертах лица и благородства в изгибах тела, например, с помощью роскошных, пышных одеяний. Наряды становились важным элементом в механизме конструирования образа «истинного» царя, т. к. одежда — это «сложноорганизованная культурная подсистема, идентифицирующая и маркирующая пол, возраст, социальное, этническое, религиозное положение человека, подчеркивающая его статус в обществе и его отношение к обществу». Показательно, что многие «культурно и социально значимые аспекты повседневной жизни характеризуются через код одежды». Как известно, одежда — это «продолжение тела человека, его вторая кожа», которая «нагружается множеством культурно и социально значимых смыслов».²⁴

Обратим внимание, что при встрече с казаками самозванец одет был весьма неказисто: «в то время был в самом простом казачьем платье», в «посконной рубахе и в крестьянском платье», «сапоги были худы», «рубашка на мне гроша не стоила» и т. д. И если на первых порах несвежесть и оборванность одежды (не имелось даже запасной рубахи) еще можно было как-то объяснить долгими странствиями и многими лишениями названого императора, то в дальнейшем надетые на нем рубище и лохмотья могли окончательно скомпрометировать «высочайший» имидж и разрушить все великое начинание. Требовалось срочно нарядить его соответствующим заявленному статусу образом. Откликаясь на поручение «надежи-государя», яицкий казак Д. Лысов говорил: «Хорошо, и я-де пришлю вашему величеству и кавтан с шапкою полутче».²⁵

Старались, как могли, и другие сторонники «третьего императора». В результате совместных усилий поставленную задачу с успехом удалось решить. Теперь самозванец уже «отличался от прочих богатым казачьим, донским манером, платьем и убором лошадиным... А когда он приехал с Яику, в первую или вторую поездку, то привез отътуда красную ленту, такую, какия он, Шигаев, будучи в Петербурге, на генералах видал, и ту ленту надевал он на себя под кафтан при нем, Шигаеве, раза с четыре». Чтобы принарядить «царя-батюшку» казаки привезли ему «бешмет коноватной, зипун зеленой суконной, шапку красную, кушак, а сапоги были куплены Мясниковым» Кроме того, на нем иногда была «парчевая бекеша, род казацкаго троеклина, сапоги красные, шапка зделана из покровов церковных, пограбленных его приверженцами».²⁶

Одним словом, по верному суждению историка В.Я. Мауля, «нарядная, изукрашенная одежда становилась важным элементом в механизме идентификации Пугачева, в обосновании его претензий на царское имя».²⁷

Однако одежда, более-менее подходящая заявленному образу и выделявшая его на фоне других, была лишь одним из многих необходимых атрибутов в процессе сакрального узнавания Пугачева/Петра III. Помним, что появлению «истинного» царя всегда предшествовала народная молва о его страданиях, гонениях, странствиях и т. д., без чего самозванцу не стоило даже пытаться заявлять о себе в высоком обличии.

Так было и в истории самозванчества Е. Пугачева. Из приведенных выше показаний А. Перфильева явствует, что уже с давних пор (с 1760-х годов) на Яике ходили упорные слухи о Петре III и его чудесном спасении. Они неоднократно пересказывались казаками в кругу доверенных лиц, усиливались по мере получения новых известий об очередном ложном «третьем императоре», формируя позитивную психологическую установку — готовность к возможному его возвращению. Накануне появления здесь Е. Пугачева, в связи с недавней памятной историей самозванца Ф. Богомолова, слухи об императоре Петре Федоровиче набрали стремительные обороты, в том числе распространяясь среди яицких казаков. Об этом свидетельствуют, в частности, красноречивые признания престарелых братьев Щучкиных: «Назад тому года с три, была у них народная молва о проявившемся в Царицыне каком-та человеке, сказывающемся государем Петром Федоровичем; однако ж, оная была неосновательна: одни называли ево самозванцом, а другия говорили, что не самозванец, а в под-линну государь Петр Федорович. Слышно было и то, будто он из-под караула из Царицына ушол. Они же, Щучкины, о сем хотя и сумневались, откуда бы государь взялся, однако ж, думали: может де и то статься, что он подлинно жив... Что о смерти государя Петра Федоровича слышали, в том не запираютца, ибо де и о том ж было, что он также спасся, как и в Царицыне, странствовал по чужим землям довольное время».²⁸

Один из первых, познакомившихся с Е. Пугачевым яицких казаков, Д. Пьянов вспоминал, как в разговоре между ними были затронуты те же самые актуальные темы: «Здесь-де слышно было на Яике, што проявился было какой-та в Царицыне человек и называл себя государем Петром Феодоровичем, да бог-де знает, после о нем и слуху нет, иные-де говорили, что он скрылся, а другие говорили, что ево тут засекли». Понимая, что благоприятные слухи требуется поставить на службу великому делу, «Емелька отвечал: «Это де правда, и тот есть подлинно царь Петр Федорович; и, хотя его в Царицыне поймали, однако ж, он ушол, а вместо его замучили другова». На то Пьянов говорил: «Как этому статца? вить Петр Федорович умер». А Емелька говорил: «Не правда, — он так же спасся и в Петербурге от смерти, как и в Царицыне»».²⁹

В контексте концептуализированных нами факторов успеха и верификации их на многих примерах, отмечалось, что ложным претендентам было свойственно использовать, как правило, уже имеющиеся в народе слухи ради задуманного ими грандиозного или не столь масштабного предприятия. Соответствующим образом, как мы видим, поступал и Е. Пугачев, которому «пришла мысль воспользоваться таким слухом в свою пользу для осуществления заветной его мечты».³⁰

Однако в отличие от большинства других монархических самозванцев, только приспособлением к тиражируемой народной молвой чужой славе ограничиваться не стал. Воспринимая себя в высоком названии, он при встречах с людьми, в разговорах с ними намеками или прямыми словами намеренно способствовал активизации соответствующих слухов и пересудов, но ориентированных уже исключительно на собственную персону в качестве государя. В источниках неоднократно приводятся сведения о том, как самозванец «приказывал... между тем и объявлять о себе кое-кому набедным людям», «надобно потребовать от войска яицкаго человека-другова хороших людей, я бы де с ними поговорил, чтоб они повестили яицкому войску собиратся ко мне сюда», «хорошо, други мои, с богом поезжайте то жа, да смотрите повещайте в войске надежным людям» и т. д.³¹

Причем Пугачев/Петр III старался внимательно отслеживать результаты своей «пропаганды», узнавать, насколько серьезное брожение умов ему удается спровоцировать своими действиями и высказываниями, сам нередко заинтересованно спрашивал у казаков: «что, други мои, слышно у вас обо мне в войске яицком, хотят ли меня принять?»³²

И вот уже «та молва по Яику и была, что государь был у Пьянова в доме... Мы же де, козаки войсковой стороны, все уже о том думали и дожидались весны; где ни сойдемся, говорили войсковые все: «Вот будет государь!» И как приедет, готовились ево принять».³³

По причине ареста и тюремного сидения в Казанском остроге Е. Пугачев вновь смог оказаться на Яике не весной, как планировалось («ждите де меня весною, я де к вам буду»), а только к осени 1773 г. Полугодовая задержка не сильно обрадовала казаков, тем более что после разгрома восстания 1772 года и обрушившихся на них тягот они переживали не лучшие времена. Потому-то долгожданное появление «императора Петра Федоровича» вызвало лавинообразный поток позитивных слухов и разговоров об «истинном» царе, которые оживленно обсуждались, но только в узком кругу верных людей с войсковой (непослушной) стороны. Так, посетив Яицкий городок, будущий пугачевский сотник Т. Мясников «спрашивал Чику и Кочурова по тайности так: что, братцы, слышали ль вы, на Таловой чудо проявляется? Слышили, отвечали они, но бог де знает, говорил Кочуров, полно правда ли, вить вот прошлаго года слых был, что он проявился было под Царицыне, ну да што было, только что народа та, сказывают, много в нем пропало».³⁴

В другой раз в дом к Т. Мясникову пришел «казак Степан Безштан-нов, и посидя недолго, между разговор спросил его, Мясникова: што де ты не слыхал ли каких новинных вестей? На сие он отвечал, а вот де, брат, вести та какия я слышал, сказывают, что около нас проявляется государь Петр Федорович. Бесштаннов на сие сказал, да ето де я и сам слышал, да Бог де знает, правда ли полно ето, не слыхать где он теперь? На сие он, Мясников, сказал ему, етова я не знаю, но говорят, что подлинно он батюшка, а Бесштаннов сказал, хорошо, брат, ежели он подлинно, ну а ежели не он, а войско его примет, но другия принять не согласятся, так вить больно будет худо и будет между усобная брань; и так де, брат, наши домы от мятежей та вверх дном стали».³⁵

Все эти и многие другие примеры, несомненно, подтверждают потенциальную готовность яицких казаков к встрече с «царем-батюшкой», доказывают наличие психологической предрасположенности, которая сложилась в результате симбиозного действия комплекса объективных и субъективных факторов. Теперь самозванцу именно здесь с высокой долей вероятности можно было надеяться на успех («думал он, Емелька, что его на Яике, как казаки все находятца в возмущении, конечно примут»³⁶) и пробовать являть миру свою «венценосную» особу, тем более что кое-какую память о себе Е. Пугачев оставил заранее, еще в первое свое пребывание в этих краях.

Подобно многочисленным предшественникам, от него требовалось действовать так, чтобы развеять имеющиеся сомнения в своей «подлинности», которые не без оснований высказывались окружающими: «Как же Идеркей сию речь окончил, то я, слыша прежде, что государь скончался, напомянул ему о сем и сказал: «Откуда взяться государю? Разве вы дьявола какова нашли?»», — вспоминал на допросе бывший секретарь повстанческой Военной коллегии яицкий казак Балтай Идеркеев.³⁷

Чтобы склонить потенциальных сторонников на свою сторону, самозванец должен был предъявить им соответствующие культурным императивам эпохи веские доказательства. Среди них одним из наиболее убедительных в XVIII веке считалось наличие «царских знаков» на теле. «Огромные массы людей, пропитанные мифологическим сознанием, — писал историк Е.В. Анисимов, — верили в «чудесные спасения», «царские знаки» и, недовольные своей жизнью, шли за самозванцем. История Пугачева показала, как можно с выгодой использовать эти народные настроения».³⁸

Не соглашаясь с высказанным выше мнением по поводу «выгоды», отметим, что данный мифологический мотив действительно сыграл существенную роль в истории Пугачева/Петра III: «Простонародье редко просило иных доказательств царского происхождения самозванца, кроме осмотра, позволявшего убедиться в наличии на его теле «царских знаков»», — резонно подчеркнула И. де Мадариага.³⁹

Причем, важно заметить, что здесь обнаруживаются как общие, так и особенные моменты в сравнении с другими искателями высочайшего имени и/или титула.

Известно, что впервые «царские знаки» Е. Пугачев продемонстрировал хозяину постоялого двора (умета) отставному солдату С. Оболяеву по прозвищу Еремина Курица. Самозваный император на допросах дважды вспоминал об этом своем первом опыте, причем без заметных расхождений в изложении событий: «А на другой день просил я Еремину Курицу, чтоб велел истопить баню. Когда же оная была готова, то пошли с ним вместе. А по выходе из бани Еремина Курица спросил меня: «Что-де ето у тебя на груди за знаки?» На то я говорил: «Ето-де знаки государевы». А как Еремина Курица, усумняся, говорил: «Что ты говоришь, какия государевы?» На то я ему подтвердил: «Я-де сам государь Петр Федорович». Еремина Курица замолчал, и пошли из бани к нему в землянку, где я ему и стал еще говорить с уверением, что я — подлинно государь. А он, сему поверя, делал мне, яко царю, приличное учтивство».⁴⁰

Во время большого допроса в Москве в ноябре месяце 1774 г. Е. Пугачев повторил эту историю, только конкретизировав, что инициатором похода в баню все-таки был С. Оболяев, а разговор о «знаках» произошел во время банных процедур, а не после них, а уж затем «он, Емелька, спросил Еремину Курицу: «Што ж, как ты думаешь, будут ли яицкие казаки согласны и примут ли меня?» И на сии слова Еремина Курица говорил: «А вот ко мне скоро будет казак Закладнов, так я ему поговорю, чтоб он прислал ко мне хорошева человека, ково я знаю»».⁴¹

Показания, данные С. Оболяевым, в принципе подтверждают вышесказанное, лишь уточняя отдельные нюансы. По его словам, первым о «знаках» заговорил не он, а сам Е. Пугачев: «а приметил ли ты на мне царские знаки?... — Какие знаки? Я не только не видывал, но и не слыхивал, что за царские знаки такие. — Прямая ты курица! О царских знаках даже не слыхал! Ведь каждый царь имеет на себе телесные знаки. — Что это, Пугачев, к чему ты это говоришь, спрашивал уметчик, — каким быть на тебе царским знакам? — Экой ты безумный, и догадаться даже не можешь к чему я говорю, ведь я не донской казак, как тебе сказался, а государь ваш Петр Федорович. Услышав такия слова, Оболяев испугался и «так как бы кожу на нем подрало», ведь у него гостит сам царь.⁴²

Второй, и последний раз сюжет с «царскими знаками» всплыл во время знакомства делегации яицких казаков со своим будущим предводителем. От того, поверят ли они в его «императорскую» ипостась, зависел успех всего самозванческого начинания. Участники судьбоносной встречи впоследствии дали близкие по содержанию показания о том, как «свидетельство знаков самозванцовых происходило». По словам Т. Мясникова, казаки, собравшиеся на постоялом дворе С. Оболяева, сначала пообедали совместно с названым Петром III, после чего приступили к процедуре опознания: «Караваев спросил: «Цари де, я слыхал, имеют на себе царские знаки. Так, буде ты — царь, то покажи нам их». А государь тотчас разрезал ножем у рубахи ворот, показал им на теле под титьками на обеих сторонах какия-та пятны и на виске пятно ж и сказал: «Вот де, смотрите, вить у вас таких знаков нет. Не сумневайтесь о етом, я есть подлинно государь Петр Третий!» Тогда ево, Мясникова, великой страх обуял, так что руки и ноги затряслись».⁴³

Никаких принципиально новых сведений не вносят в данный рассказ показания самого Е. Пугачева на допросе в Москве: «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: «Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки», то Емелька, встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: «На вот, кали вы не верите, щто я — государь, так смотрите — вот вам царской знак». И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезней ран знаки, а потом такое ж пятно и на левом виске».⁴⁴

В пугачевской версии с «царскими знаками», наряду с уже известными сюжетными ходами, заметны некоторые специфические нюансы, которые мало знакомы нам по эпизодам с другими российскими претендентами на высокое имя и/или статус. Обратим внимание, что прежде (до Е. Пугачева) потенциальные сторонники обычно не требовали от самозванцев предъявления сакральных отметин царского происхождения, как правило, инициатива исходила от самих лжецарей. Иное дело, события, развернувшиеся на Таловом умете недалеко от Яицкого городка ранней осенью 1773 г. Можно предположить, что к этому времени процесс формирования и трансформации народной монархической концепции в своих основных параметрах подошел к завершению. Отныне обе стороны прочно успели «выучить» уроки истории, а «правила игры» были окончательно и обстоятельно расписаны традицией, не допуская сколько-нибудь вольного их толкования.

Пугачевский пример отличается от всех предыдущих еще и тем, что в нем «царские знаки» были востребованы только в самом начале действа как необходимый элемент в системе первичной идентификации правителя. После же состоявшегося «узнавания» и последовавшего за ним признания необходимость в их демонстрации отпадает. Ни в одном из известных нам источников, в которых отражена более поздняя канва событий восстания, мы с «царскими знаками» не сталкиваемся, никто о них не вспоминает и не рассказывает сторонникам или противникам с целью укрепить их веру в Пугачева/Петра III. В случаях же с другими самозванцами XVIII века широкое распространение среди населения слухов об особых отметинах на теле названых государей сопровождало каждый их шаг, от завязывания интриги и вплоть до момента разоблачения и пленения, оказываясь необходимым элементом в процессе перманентной идентификации.

Помимо сказанного, в двух рассмотренных эпизодах с «царскими знаками» на теле Е. Пугачева отражена различная каузальная последовательность фрагментов единой целостной картины встречи «государя» с народом. Так, моясь в бане, С. Оболяев еще не ведает, что его постоялец является «истинным» царем, он узнает об этом, только обнаружив у того на теле некие отметины, отчего и признает его за государя. Иная очередность событий наблюдается при знакомстве назвавшегося третьего императора с казачьими представителями. Прибывшие для опознания делегаты уже изначально осведомлены о предстоящем им свидании с персоной «монарха». Не без внутреннего трепета требуя от него предъявления «знаков», они, по сути дела, ставили вопрос о правомочности его высочайших притязаний, и сами боялись разочароваться в своих ожиданиях.

Изложенной трактовке событий несколько противоречат показания, что были даны Е. Пугачевым во время первого допроса в Яицком городке. В отличие от более поздней версии, здесь он, имея в виду телесные отметины, заявил, что «гербом и орлом российским отнюдь я тогда не называл, что сказано на меня, естли кто говорил, — напрасно». И хотя вся пересказанная им беседа с казаками в глазах дознавателей по содержанию также была крамольной, но, все же, выглядела чуть более безобидной для подследственного: «Когда же пообедали... и помолились богу, то Караваев мне говорил: «Покажи-тка-де, государь, нам царския знаки, чтоб было вам чему верить, и не прогневайся, что я вас о сем спросил». Почему я взял ножик и, разрезав до пупа ворот у рубашки, показывал им свои раны. А как они спросили: «От чего-де эти знаки?» На то я говорил: «Когда-де в Петербурге против меня возмутились, так ето гвардионцы кололи штыками». Шигаев же, увидя у меня на левом виске пятно (от золотухи), спросил: «А ето-де что у вас?» На то я говорил: «Ето-де шрам у меня, потому что болел»».⁴⁵

Возможно, в данном случае мы также имеем дело с выраженными элементами социальной мимикрии. Сразу после пленения Е. Пугачев, на что-то еще отчаянно надеясь, безуспешно пытался представить себя не в столь злодейском виде, переложить хотя бы некоторую часть вины на своих сообщников. Но в ходе дальнейшего разбирательства следствию удалось воссоздать реальную картину произошедшей на умете С. Оболяева демонстрации «царских знаков».

Итак, предъявив яицкой делегации «специальные отметины», Е. Пугачев сумел убедить их признать в нем императора Петра III. Промежуточная и очень важная задача была успешно решена. Далее начинали работать иные идентификационные механизмы, т. к. наметившийся успех следовало крепить и развивать. Причем, для обеих сторон не было секретов в том, как этого добиться, установленные традицией «ходы» были всем понятны и известны. Не должно удивлять, что вслед за высочайшим возглашением тут же следовали и соответствующие встречные вопрошания со стороны очевидцев. Например, при первом разговоре с Д. Пьяновым, находящийся в бегах Е. Пугачев, вдруг признался ему: ««Вот, слушай, Денис Степанович, хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я — государь Петр Третий»». Любопытна ответная реакция простого казака на столь неожиданное заявление: «И оной Пьянов изумился, а потом, помолчав немного, спросил: «Ну, коли ты — государь, так расскажишь мне, где ты странствовал?»»⁴⁶

Примечательно, что с таким точно же запросом обратились к Е. Пугачеву и те несколько яицких казаков, которые были непосредственными свидетелями предъявления «царских знаков». «А казаки говорили: «И нам слышно-де было, что государь скончался, однакож-де более проговаривали, что он жив, да взять-де не знали где. А теперь и видим, что ваше величество здесь. Да где же вы так долгое время были?»»⁴⁷

Ответы Е. Пугачева звучат, как будто заранее были им тщательно продуманы и заботливо заготовлены. Они подтверждают, что он не только был прекрасно осведомлен о характере возможных требований к «венценосному» кандидату, но и хорошо представлял, какие по содержанию реплики могут быть сочтены слушателями наиболее подходящими случаю: «Причем самозванец говорил им к речи о боярах и такия слова: «Они де, ракальи, вымыслили обмануть народ, что я умер, и так, подделав похожую на меня из воску чучалу, похоронили под имянем моим». Поэтому он «во время своего самозванства, часто рассказывал о странствовании своем», «говаривал, яко-бы он великия нужды претерпел от всемилостивейшей государыни (называя женою) и от бояр своих, которых часто он бранил и грозил отмщением и истреблением всех дворян».⁴⁸

На примере многих самозванцев XVIII столетия мы убедились, что сюжеты странствий «истинного» царя в коллективной ментальности того времени обязательно коррелировали с мотивами сакральной географии, в соответствие с которой любое перемещение в пространстве воспринималось одновременно и как движение по нравственной шкале восхождения к святости или наоборот. Причем в традиционном сознании все известные территории и части света уже были маркированы тем или иным образом. В этой связи можно заметить, что повествования Е. Пугачева о своих вымышленных путешествиях выглядят намного обстоятельнее, а значит и убедительнее, чем у его многочисленных предшественников. В них, что называется, нет случайных топографических и географических обозначений, все названия приобретают особый ментальный колорит. При этом он никогда не путался в перечислении якобы посещенных объектов, заметным образом не менял мнимый маршрут от рассказа к рассказу, лишь иногда разнообразя его дополнительными штрихами и семантически значимыми подробностями.

Так, например, Д. Пьянову он поведал еще лапидарную историю: «И я-де ходил в Польше, в Цареграде, в Египте, а оттоль пришол к вам на Яик».⁴⁹

Несколько более содержательными выглядели путешествия названого императора по пути страданий и обретений в той версии, что он представил на суд яицких казаков Д. Караваева, М. Шигаева, И. Чики-Зарубина и Т. Мясникова после демонстрации им «особых знаков». Потихоньку вживаясь в новую и пока еще не привычную для себя «царскую» роль, Е. Пугачев по их просьбе живописал собственные легендарные странствия: «Был-де я в Киеве, в Польше, в Египте, в Иерусалиме и на реке Терке, а оттоль вышел на Дон, а с Дону-де приехал к вам. И слышу, что вы обижены, да и вся чернь обижена, так хочу за вас вступиться и удовольствовать. И хотя-де не время было мне явиться, однакоже, видно, так бог привел. А когда вы меня не примете, так пойду на Узень для жительства до времяни». После чего сокрушенно добавил: «И где-то я не был! Был в Царицыне под караулом и в Казане, и изо всех мест меня бог вынес».⁵⁰

Насколько действенным фактором убеждения становились такие ожидаемые слушателями частые рассказы и обмолвки, свидетельствуют показания оренбургского казака Т. Подурова. Он честно признавался, что правительственным разоблачениям «никто из нашей толпы верить не хотел, потому что самозванец прежде онаго привел всех к легковерию рассказыванием своей истории» о боярских кознях и чудесном спасении: «и с тех де пор, — повествовал им Е. Пугачев, — я странствовал, — тому назад тринатцатой год; и был в Польше, в Цареграде, во Иерусалиме, у папы римскаго и на Дону, и много де в это время потерпел я нужды, был и голоден и холоден, да еще и высидел под имянем Донскова казака Пугачева в Казане в тюрме месяцов с восемь, но, спасибо де, караульной солдат меня выпустил, — его де и имя у меня записано, я де его за это, естьли найду, не оставлю без награждения».⁵¹

Имеющиеся данные не позволяют, конечно, выстроить хронологически последовательный ряд мифических воплощений Пугачева/Петра III в том или ином вербально обозначенном священном центре, но в любом случае они воспринимались как «путь к искуплению грехов и духовному совершенству». Среди посещенных земель он регулярно упоминал Египет, Иерусалим, Царьград, Рим, которые на символической карте мира образовывали своеобразный культурный хронотоп, где пространственные категории святых мест органично соединялись с темпоральным понятием вечного времени. И все они в ассоциативном мышлении изучаемой эпохи буквально или метафорически отождествлялись со светлым образом Востока, который в рамках бинарных оппозиций противостоял темному Западу. Их соотношение «определяет смысловую символику Востока — святость, праведность, справедливость, благополучие и изобилие, жизненность, изначальность и Запада — нечистота, неправедность, бедствие, смертность, завершенность. По представлениям русских, Восток был жилищем Бога, Запад — сатаны, поэтому на Восток следовало обращаться с молитвой».⁵²

Раскрывавшиеся перед завороженными слушателями из уст главного героя, т. е. от первого лица, мифологические картины «паломничества» названого государя, получали живой отклик в их сердцах и душах, пробуждая архетипические припоминания о святости и мудрости вселенной и великих тайнах мироздания. Это были насыщенные полисемантическими символами и подразумеваемыми смыслами сакральные локусы, как точки сгущения мистических сил и значений, что накладывало печать высокого предназначения на самого «третьего императора», и позволяло его последователям ощущать себя сопричастными сокровенному знанию. Так формировалась безусловная преданность повстанцев своему предводителю, которая опиралась на самую прочную, духовно-религиозную основу. «Поэтому первым его апостолам было не трудно убедить часть казаков, что Спаситель уже явился», — подметил историк П. Паскаль.⁵³

Популярность пугачевских рассказов о странствиях по святым землям эхом отдавалась в новых тиражируемых слухах и пересудах, расходившихся из уст в уста по значительной территории необъятной страны. Даже в далекой Сибири велись оживленные разговоры о том, как «Петра Федоровича благословил на царство папа римский и приказал слить большой колокол, чтобы звон был слышен по всей земле для собрания силы, а по тому звону народ збунтовался и скопляется к оному царю самоохотно».⁵⁴

Из достоверных же географических передвижений Пугачева/Петра III оставались еще Польша, Дон, Терек и по России «многие города». Среди них также нет случайных мест, их упоминание оживляло сложившиеся в массовом сознании позитивные ментальные стереотипы этих незапятнанных народным недоверием земель (противостоявших «внутренней России»), имевших репутацию вольных или староверческих, но, в любом случае, воспринимавшихся как вместилище оппозиционных по отношению к официальному Санкт-Петербургу сил и настроений. С их помощью формировались психологические установки, акцентирующие виртуальные возможности не небесного, а земного спасения.

Суггестивный совместный эффект образов сакральной и ментальной географии в сознании окружающих «присваивал» Е. Пугачеву несомненные мессианские черты спасителя, за которым неизбежно шли и должны были идти верные почитатели, образуя более и менее близкое окружение, а за ним — плотные ряды окончательно уверовавших. Как отмечал позднее И. Зарубин, «чтоб кто тогда сказал или усумнился, что Пугачев не государь, — он ни от кого не слыхал, и все охотно к нему прилепились», более того: «все так об нем были уверены, что он подлинно государь, и редкой невольник был в ево толпу взят, по большой части сами прихаживали всякой день толпами».⁵⁵

Сплотившаяся вокруг Пугачева/Петра III ближайшая «группа поддержки» по всем основным критериям соответствовала императивам народного монархизма. В нее входили назначенные им обладатели знатных титулов — «граф Чернышев», «граф Воронцов» и др., носители высоких воинских званий — «фельдмаршал», «генерал-аншеф», «полковники» и «бригадиры». Имелась своя «придворная» гвардия, личная охрана, «государственные» учреждения, был свой «царский» дворец, собственная столица и мн. др. Согласно мнению исследователя А.М. Панченко, создавая «в оренбургских степях недолговечное свое царство, Пугачев переименовал несколько станиц и слобод. Берда была провозглашена Москвой. Переименования коснулись не только мест, но и людей. Было назначено четыре графа, и Чика Зарубин стал графом Чернышевым. Это весьма показательно, потому что графское достоинство в отличие от княжеского было на Руси не исконным, а жалованным, сравнительно недавним для пугачевских времен. «Граф Зарубин» звучит нисколько не хуже, чем «граф Чернышев», тем более что Чика и не выдавал себя за подлинного вельможу. Пугачевских графов нелепо считать самозванцами (выделено мной. — Ю.О.). Они — люди с двумя именами, «двоезванцы». Все это связано с «мифологическим отождествлением», т. е. с представлением о тождестве обозначения и обозначаемого. По старинной русской традиции считалось, что царь и бояре принадлежат к исключительным родам, что «родословность» и «честь» наследуются, а не жалуются. Бунтуя против царя и его окружения, народ как бы противопоставлял им равных противников — равных по имени, а значит и по существу».⁵⁶

В целом разделяя взгляды авторитетного ученого, не согласимся с ним по поводу категоричности выделенной выше фразы. Она, в частности, неверна в отношении «сановного» имиджа пугачевского «графа Чернышева» — яицкого казака И. Зарубина.

Чтобы лучше понять причины ошибочности суждения А.М. Панченко, вспомним наиболее обстоятельное и развернутое определение термина «самозванец», данное историком О.Г. Усенко. Он выделяет несколько важных его параметров: «Во-первых, самозванец — это дееспособный индивид, который знающим его людям открыто (словесно или письменно) заявлял сам, или давал понять намеками, или убеждал их чужими устами, что он не тот, за кого его принимают, и выдавал себя за носителя иного, нежели в действительности, имени и/или статуса, а от людей, не знакомых с ним, скрывал свои истинные биографические данные или искажал их, играя новую роль (неважно — взятую вследствие заранее обдуманного плана или спонтанной реакции окружающих), — и все это он делал, прежде всего, ради того, чтобы лично пользоваться плодами своих усилий. Во-вторых, самозванец — это индивид, который, начав однажды играть новую социальную роль (даже если она была принята им под принуждением или в состоянии опьянения, аффекта, душевного расстройства), подкреплял соответствующие этой роли заявления (свои и/или чужие) целенаправленными действиями (если, конечно, он не был схвачен сразу после «объявления» о себе), выстраивал свое дальнейшее поведение так, чтобы оправдывать ожидания поверивших ему людей, пусть даже он общался с ними нерегулярно и тайно. При этом он либо вообще не отрекался от вновь принятой роли, либо делал это лишь под принуждением — со стороны окружающих или официальных властей. В-третьих, самозванец — это индивид, чьи заявления и притязания были признаны в целом недостоверными и необоснованными, причем признаны в качестве таковых как современниками, так и потомками (историками); это человек, который, даже убедив на время какую-то часть людей, в конце концов, был разоблачен как обманщик (неважно — при жизни или после его смерти). В-четвертых, чтобы слыть самозванцем, человек обязан воспринимать себя в новом качестве и/или так восприниматься другими не «в шутку», а «всерьез», не в игровой ситуации, а в обычной, повседневной жизни. В-пятых, человек может считаться самозванцем, если он претендует на статус, входящий в число привычных для данного общества или хотя бы в число известных и принципиально возможных, с точки зрения представителей данного социума, если он прилагает к себе эпитеты, не вызывающие недоумения или смеха у окружающих. Иначе говоря, самозванцем является только тот, кто стремится (хотя бы мысленно) вписаться в наличную социальную структуру, найти себе место в данном обществе».⁵⁷

Как представляется, все названные О.Г. Усенко маркеры вполне подходят к трактовке образа Зарубина/Чернышева, который сложился в условиях восстания. Причем речь идет преимущественно об этом самозванце, а не обо всех пугачевских «вельможах». Легко заметить, что в отличие от «графа Воронцова» (М. Шигаев), «графа Панина (А. Овчинников) или «графа Орлова (Ф. Чумаков) И. Зарубин регулярно именовал себя присвоенным ему титулом. Вот лишь несколько выдержек из многих документов, вышедших из походной канцелярии восставших, располагавшейся под Уфой в селе Чесноковка: «Указ его императорскаго величества, государя Петра Федоровича, дан от посланного от его величества графа Ивана Никифорова»; «Наставление... От его высокографского сиятельства Ивана Никифоровича Чернышева»; «Билет от его высокографского сиятельства Ивана Никифоровича Чернышева»; «Приказ... От высокочиновнаго графа Ивана Никифоровича Чернышева» и т. д.⁵⁸

Причем, что показательно, первый из подобных документов датирован началом (не позднее 3-го) декабря 1773 г., а последний — 13-м марта 1774 г. Учитывая, что в плен он был взят в конце 20-х чисел марта, можно убедиться, что И. Зарубин сознательно пользовался «графским» титулом практически на всем протяжении своего участия в бунте, не отказываясь от него до самых последних дней пребывания на свободе.

К этим весомым аргументам надо добавить, что многочисленной армией повстанцев он также без особых сомнений признавался в столь высоком «ранге». Об этом свидетельствуют различные источники, в том числе даже личного происхождения. Так, казак-повстанец А.А. Еремкин 17 января 1774 г. писал атаману В.И. Торнову: «Известился я, что домишка наш, за отбытием родителя, разграблен... Почему я у его высокографского сиятельства Ивана Никифоровича [просил] милостиваго защищения». В письме другого пугачевца П.Я. Поддубкова от 24 марта 1774 г. своему родственнику сообщалось: «Желаю вам многолетного здравия и всякого благополучия, купно и с кумошкою моей навеки. Чрез сие вам доношу, что я, яко залетная пташка, нахожусь благополучно и по милости ево высокографского сиятельства Ивана Никифоровича определен, за отъездом будущаго при нем секретаря, на ево место». И подобных сообщений в документах восставших встречается достаточно большое количество.⁵⁹

Можно предполагать в такой реакции со стороны пугачевцев яркий психологический феномен, который был проанализирован историком Н.Я. Эйдельманом: «Как известно, — писал он, — министры Пугачева принимали титулы «графа Чернышева» и «графа Воронцова»: это отнюдь не означало, будто они себя считают Воронцовым или Чернышевым — фамилия сливается с термином, произносится и пишется как бы в одно слово: «Графчернышев», «Графворонцов». Однако, постоянно повторяя фамилию — должность, сам носитель ее, как и окружающие, все больше верит, что слово само по себе несет некоторую силу, магию».⁶⁰

Кроме того, известно, что соответствующим способом И. Зарубин нередко именовался и в документах, вышедших из враждебного повстанцам лагеря. Например, в присланной «января от 29-го дня 1774 года к ея императорскому величеству от генерала (А.И.) Бибикова всеподданнейшей реляции показано: «Здесь для одного только любопытства осмеливаюсь приложить оригинальный приказ от вора злодея Ивашки Чернышева, так называемаго графа»».⁶¹

И если в сообщении командующего екатерининскими войсками еще можно при желании найти некие оттенки легкой иронии, то в намного более серьезной тональности выдержано «Донесение Сарапульского духовного правления в Вятскую консисторию об отходе удмуртов от христианской веры от 24 февраля 1774 г.». В нем И. Зарубин неоднократно фигурирует как «частоупоминаемый граф Чернышев», «граф Чернышев»; в другом документе — «граф Никифор, Васильев сын, Червышев». Соответствующие примеры можно легко численно умножить.⁶²

Никакой легкомысленности в именовании «титула» выдающегося пугачевского сподвижника не обнаруживается в одном современном иностранном сочинении, жанр которого в переводе на русский язык вроде бы допускал подобную возможность. В коротком рассказе «Поймание Пугачева», помещенном в сборнике «Анекдотов о бунтовщике и самозванце Емельке Пугачеве», упоминаются вполне достоверные сведения о том, как «Михельсон разбил бунтовщика при Уфе, освободил сей, пришедший в крайность, город, и взял в плен одного злодея, который назвал себя Графом Чернышевым».⁶³

Все приведенные выше и многие другие сведения, на наш взгляд, убедительно свидетельствуют, что вовсе не «нелепо» считать И. Зарубина вполне реальным самозванцем, действовавшим во время и в связи с пугачевским бунтом. Только это был тип не монархического, а вельможного самозванца, причем не именного, а, так сказать, фамильного характера, поскольку именем он всегда назывался своим собственным — Иван Никифорович, а не Захар Григорьевич Чернышев.

Необходимо добавить в окружение Пугачева/Петра III еще одного монархического самозванца статусного типа, точнее — самозванку. Речь идет о 17-летней яицкой красавице У. Кузнецовой, волею судеб и обстоятельств ставшей женой названого императора. Не будем подробно останавливаться на перипетиях ее биографии, так как они уже получили полноценное отражение в историографии, но, несомненно, что ее имя также должно пополнить собой реестр ложных царей и их родственников.⁶⁴

Причем, бракосочетание с простой казачкой стало одной из явных промашек «надежи-государя», в конце концов, приведших многих к разочарованию в его высоких достоинствах: «Когда же Пугачев обвенчался, то в народе зделалось сумнение, что Пугачев не государь, и многия между собою говорили, как де етому статца, чтоб царь мог женитца на казачке, а потому многия начали из толпы его расходится, и усердие в толпе к ево особе истреблялось». Некоторые из бывших сподвижников, подобно И. Почиталину, на допросе прямо заявляли, что «Пугачова ныне государем я не признаю потому больше, что женился на казачке».⁶⁵

Впрочем, похоже, что повстанческий вождь до конца так и не понял, в чем именно заключалась его ошибка: когда «Пугачов объявил в Берде всем своим любимцам секретно, что женился, то первыя ево советники позадумались, а он их спросил: чему вы так много оскорбились, вить на Яике мне старики присоветовали». Затруднение, с которым столкнулся новоявленный жених, пожалуй, стоит признать, действительно, трудно разрешимым и даже безвыходным. Ошибочным оказалось бы любое решение: не слушать мнения авторитетных стариков было нельзя, а принятие его обернулось массовым разочарованием в «Петре III», охватившим даже самых близких ему людей. Что ж, амбивалентный характер традиционной культуры порой, на самом деле, мог завести в тупик даже очень сильные умы.⁶⁶

В целом же «блистательную свиту» Пугачева/Петра III с точки зрения простолюдинов вполне можно признать достойной принятого им на себя сакрального титула. Повстанческому предводителю удачнее всех других самозванцев XVIII века удалось воплотить в жизнь неписаные правила народного монархического сознания — «истинный» царь всегда оказывался окруженным соответствующими его статусу «вельможными придворными», вызывавшими трепет у рядовых свидетелей происходящего: «Да можно ль де нам, простым и мизирным, совет иметь с такими людми, каков был Толкачев и ему подобныя: они де люди-та большия», — рассуждали обычные яицкие казаки.⁶⁷

По сообщению судьи повстанческой Военной коллегии И. Творогова, «наперстниками у нево [Пугачева] были: Шигаев, яицкой казак Яким Давилин и Иван Почиталин, которыя почти безъисходно были всегда при Пугачеве; также нередко к нему хаживали называемыя полковниками: Дмитрей Лысов, Тимофей Подуров, атаман Андрей Овчинников». Причем, — как не преминул уточнить автор показаний, — М. Шигаев, «будучи любимее всех злодею, имел преимущество пред всеми нами и делал то, что хотел».⁶⁸

Персональный список «приближенных» можно, конечно, несколько расширить, но не это самое главное. Среди них, как и полагалось в «высшем свете», неоднократно вспыхивали внутренние разногласия, плелись разного рода «придворные» интриги, царило взаимное недоверие, строились изощренные козни и т. п. Ревностной борьбе предводителей восстания за место возле «государя» мог бы позавидовать и сам сановный Петербург. Яркая картина межличностных трений известна нам, например, благодаря рассказу илецкого казака М. Горшкова о том, как «на масленице пришед к нему в квартиру самозванцовой толпы сотник яицкой казак Тимофей Мясников, и будучи несколько пьян зазвал его к себе в квартиру, где подчивал пивом и как тут с ним понапились, а он уже и гораздо зделался пьян, тогда зашла у них не упомнит к чему речь о атамане Овчинникове. Мясников зачал его бранить сказывая, смотри де пожалуй, прежде сего Овчинникова и чорт не знал а ныне в какую большую милость вошол государеву и зделался над нами командиром, так что и слова уже не дает нам выговорить и ни за што нас не почитает, а ведь мы Государя та нашли, и мы его возвели, а в те де поры етаких овчинниковых и в глазах не было, а ныне де он, то есть самозванец, изволит жаловать больше ево и других подобных ему незнаемо за што, а нас оставляет».⁶⁹

Об обостренной подозрительности Пугачева/Петра III к членам своего «двора» свидетельствовал М. Шигаев: «Как же случалось, что иногда прикажет он што-нибудь зделать, а тот, кому он приказывает, или другой кто со стороны, станет ему поперечить и скажет, что «не лутче ли бы так, надежа-государь», — то он за сие весьма серживался и с запальчивостью приказывал исполнить тотъчас то, што он приказал; а как лишь тот, которому он приказывает исполнить, выдет от него, то он, не уверяясь, сам пойдет за ним вслед и надзирает тихонько, точно ли он исполнит. И, ежели кто исполнит, так хорошо; а как скоро не исполнит, то тотъчас обнадежит висилицею, естли вперед так зделает; некоторых же и самым делом вешал».⁷⁰

Насколько скор на расправу был вождь бунтовщиков даже в отношении ближайших, но непокорных сподвижников, говорит судьба яицкого казака Д. Лысова, бывшего полковником в войске Е. Пугачева. Высокое положение среди повстанцев ему нисколько не помогло, «самозванец, как разумножил уже свою над ними власть, то поступал и с ними строго и наказывал всех по своей воле: ибо яицкаго казака Дмитрея Лысова, которой такъже знал, что самозванец — козак Емельян Пугачев, еще при начале прославления Пугачева государем, и усерден в том ему был, но Пугачев ево повесил». Причиной сей «лютости» стали серьезные разногласия между ними вследствие жалоб окрестных крестьян, что «каманды Лысова казаки... помещиков, на которых от крестьян и жалоб не было, несмотря на крестьянские прозьбы, чтоб оных не убивать, вешали, пожитки помещичьи и их грабили, да и самых крестьян сажали в воду», а притом и «казаки многие на него Лысова, в побоях безвинно приносили жалобу». Затем, наметившееся недопонимание переросло в открытый конфликт: «когда самозванец ездил со многими другими, все верхами, в Каргалу, откуда назад ехали все пьяные, и Дмитрей Лысов, наехав на самозванца, ударил ево копьем и проколол на нем кафтан, так что и до тела достал», за что и был казнен.⁷¹

Для характеристики отношений внутри локального сообщества вожаков показательна их корпоративная солидарность, замкнутость в силу близости к «царю», которую они старались монополизировать, не допуская в свой избранный круг никого из посторонних лиц. Широкую известность среди современников и легендарную окраску среди потомков получила трагическая судьба Т. Харловой, ставшей ненадолго не только возлюбленной женщиной, но и близким другом Е. Пугачева, чем и вызвала ревность «высокопоставленных» бунтовщиков. Впоследствии он не без горечи вспоминал об ее гибели: «Из сего лагиря взятую в Татищевой женщину и з братом послал я з берденским казаком к нему на квартиру. А как сие увидели яицкие казаки, то выехали под дорогу и убили ее и з братом до смерти за то действительно, что я ее любил. Как о чем мне было сказано после, и я об ней сожалел».⁷²

Причины такого своевольства приближенных, несмотря на возможную угрозу наказания («содержал нас в великом страхе»), хорошо передают слова атамана А. Овчинникова, сказанные им Е. Пугачеву по другому, но подобному случаю: ««Мы-де не хотим на свете жить, чтоб ты наших злодеев, кои нас разоряли, с собою возил, ин-де мы тебе служить не будем». И он, Емелька, услышав этакие слова, как оной Овчинников — первой человек во всей его толпе, замолчал».⁷³

Иначе говоря, пример повстанческого «императора Петра III» в очередной раз подтвердил справедливость известной мудрости о том, что «короля делает свита». Потому-то позднее, на допросе, он и выговаривал «смелыми словами», что «не столько виновен, как яицкие казаки», да и «в смертных казнях... отводит главную причину на яицких казаков, как на первых своих друзей, ибо против их представлениев противиться он никак не мог, и они до сего великаго зла ево отводили своими разными доводами».⁷⁴

Действительно, взаимоотношения, как между пугачевской «придворной знатью», так и у них с «третьим императором», были достаточно непростыми, но их порой конфликтная острота отражала не что иное, как стремление казачьих вожаков занять место поближе к «царю», и заслужить себе какое-нибудь «награжденье». В любом случае позиция каждого из них в борьбе за «царскую милость» долгое время базировалась на безусловной преданности своему предводителю.

Напомним, что в системе культурной идентификации это было обязательным условием, даже ближайшие сторонники самозванца должны были верить в его «истинность». Как мы видели прежде, такая убежденность подпитывалась многими стимулами, среди которых, помимо прочего, значительное место отводилось фактору «книжной премудрости» ложного претендента, его умению читать и писать — он же царь. Эти мотивы резко очертили ряд важных сюжетных линий развития самозванческой интриги Е. Пугачева, когда казаки пребывали в уверенности, что «государь Петр Федорович и по-руски, и по-немецки достаточен был в грамоте».⁷⁵

Таким традиционным императивам монархического сознания нельзя было не соответствовать, но, хорошо известно, что «император казаков» данными навыками наделен не был. Зато обладал иными достоинствами, позволявшими ему долгое время поддерживать в своих сподвижниках заблуждение в наличие мнимых, но необходимых, умений: «И сему подобныя делал им уверения», — рассказывал Е. Пугачев, потому «они и уверены, что я грамоте умею, для того сказывал прежде, что на многих языках говорю».⁷⁶

Приведем выборочно несколько типичных примеров, показывающих эффективность его поведенческих манипуляций, ориентированных на соответствующую реакцию окружающих. Так, И. Зарубин утверждал, что «злодей писал прямым писмом, ибо видел то он сам». Другой названый пугачевский «граф» — М. Шигаев также «видал, что он на подаваемыя ему письма глазами смотрел и после другим читать отдавывал, а равно видал он и то, что самозванец иногда чертил пером по бумаге, но так ли просто марал или писал что, — он, Шигаев, не знает». Даже, находившийся у письменных дел, автор первого пугачевского манифеста И. Почиталин пребывал в уверенности, будто видел, как писал «сам Пугачев к губернатору писмо, но на каком языке — я не знаю; только слышал от Пугачева, что на иностранном языке, чему многия в толпе ево, хотя и не знали, что писано, удивлялись». Будущий разоблачитель «императора» И. Творогов также признавался в своей неосведомленности, «што злодей грамоте не умеет, ибо он пред всеми нами показывался знающим тем, что писывал в глазах наших какия-то крючки, иногда мелко, а иногда крупно, и сказывал, што ето пишет по-немецки; также, естли когда подашь ему в руки што-нибудь написанное, то, смотря на оное, шевелил губами и подавал вид, што он читает; почему и не смел никто из нас опробовать его знание написанием другова, нежели он приказывал, бояся висилицы».⁷⁷

Не останавливаясь на более подробной аргументации, отметим, что данный, достаточно известный аспект пугачевской истории еще раз доказывает ошибочность тезиса академика А.М. Панченко, рассмотренного нами в соответствующем разделе предыдущего параграфа. Главным образом, это видно по тому, насколько «отрезвило» некоторых его сторонников, в конце концов, обнаруженное ими невежество своего лидера: «Теперь я доподлинно уверился, што он (то-есть злодей) не знает грамоте, и верно, не государь он, а самозванец».⁷⁸

Приходится еще раз признать за очевидное, что грамотность — важный фактор успеха самозванцев, мобилизующий их сторонников на поддержку, и, наоборот. По крайней мере, так выглядит ситуация по материалам XVIII столетия.

Свободное владение навыками чтения и письма, тем более, на иностранном языке, в глазах, как правило, необразованных простолюдинов рассматривалось ими как некое непростое умение, не каждому доступное. Предоставляемые многократно «доказательства» до поры до времени особым образом выделяли фигуру «подлинного» государя «Петра III» на фоне массы его поклонников, питая их незыблемую уверенность в нем.

Кроме того, как и многочисленным предшественникам, носителями традиционного сознания Е. Пугачеву не раз приписывались различные чудодейственные достоинства, демонстрация которых укрепляла в убеждении, что их предводитель — «подлинно батюшка». Одни из таких примеров лучше известны из научной литературы, о других сообщениях источников практически не упоминалось никогда, но в любом случае они всегда атрибутировали свойства «царя» через признаки мистических и волшебных способностей и даже магических талантов. О последнем даре весьма красноречиво свидетельствуют, например, показания Т. Подурова. На допросе он с недоумением признавался, как в определенный момент перестал понимать происходящее: «счол я его [Пугачева] тогда совершенным обманщиком и помышлял, было, от него отстать. Но сего исполнить, не знаю — по какой причине, не в состоянии был, ибо, не знаю, как будто что меня удерживало и наводило страх отстать от него; словом сказать, привязан я был к нему так, как бы невидимою силою или, просто сказать, волшебством; но от чего со мною сие последовало, — я не знаю».⁷⁹

Сведения о мистической неуязвимости «надежи-государя», которая также питала безусловное доверие сторонников к самозванцу, привел Т. Мясников, рассказывавший, что все бунтовщики «были поощряемы ево смелостию и проворством, ибо когда случалось на приступах к городу Оренбургу или на сражениях каких против воинских команд, то всегда был сам напереди, нимало не опасаясь стрельбы ни из пушек, ни из ружей. А как некоторыя из ево доброжелателей уговаривали ево иногда, чтоб он поберег свой живот, то он на то говаривал: «Пушка де царя не убьет! Где де ето видано, чтоб пушка царя убила?»»⁸⁰

В пугачевском фольклоре сохранились сведения и об иных его чудесах, подтверждавших общую уверенность в его сверхъестественных способностях. Вот показательный пример: «Пугачев очень не любил поповское отродье. Когда появлялся в каком-нибудь селе, он сразу начинал расспросы: как поживают здесь священнослужители, не обижают ли они паству. Попов, на которых народ жаловался, вешал без всяких промедлений. В Елабуге был, говорят, и такой случай. При посещении здешнего собора на паперти Пугачев увидел одного слепого и посоветовал ему:

— Отойди от собора, зрячим станешь. Так и сделал слепой. Сошел с паперти, ступил на землю и в тот же миг — прозрел!»⁸¹

На основе этого и многих других примеров понятно, что в контексте мифологического мышления Е. Пугачев для современников не простой был человек. Это подтверждается, в частности, переработкой в фольклорных преданиях важных для массового сознания эпохи эсхатологических переживаний. До нас дошли рассказы, в которых «не только Стенька Разин, но и Гришка Отрепьев, Ванька Каин и Емелька Пугачев до сего дня живы и скрываются в змеиной пещере на том острове, где живут получеловеки, или сидят заключенные в Жигулевских горах», они ждут конца света, т. к. «мать сыра земля не захотела принять» их костей.⁸²

Исследователи в целом обоснованно полагают, что в этом сюжете объединены классические сакральные мотивы, «связанные с легендой о царе-избавителе (пребывание в пещере), мессианическая функция вершения страшного суда и определение героя как Антихриста». Здесь акцентируется мифологическая идея неоконченной смерти, которая «могла повторяться на протяжении биографии одного лица». Избавитель, в данном случае в лице С. Разина, «заключался в гору, уходил, исчезал, об его близящемся возвращении предупреждали «сынки», он возвращался под именем Пугачева, возобновляя очищение земли, расправу и суд».⁸³

Точно также и сам Пугачев/Петр III не умирал окончательно, неоднократно «возвращаясь» под разными именованиями, как мы это видели, допустим, на примере самозванца М. Ханина, известно и о многих других подобных посмертных его «воплощениях». Неслучайно, после казни Е. Пугачева и до конца XVIII века в России появилось еще 12 самозваных Петров III, действовавших с переменным успехом, но неизменно вызывавших широкое распространение слухов о «спасшемся» в очередной раз «третьем императоре». Так было, например, в сентябре 1775 г., когда группа бывших пугачевцев сбежала с алтайских рудников, «узнав» о том, что «в Москве казнили кого-то из яицких казаков, а Пугачев-Петр III жив, одна партия его войска стоит под Оренбургом, куда и собирались идти в случае успеха участники побега». Да и в конце 1770-х годов «мещанин из г. Тюмени И. Соколов разглашал на Златоустовском заводе, что Петр III жив, ведет успешные бои с правительственными войсками». В 1786 году в народе распространялись слухи, будто «третий император» жив и скрывается в Тобольской губернии, о чем командир Сибирского корпуса генерал-майор Н.Г. Огарев с тревогой писал в Санкт-Петербург. Не затихали подобные толки и в дальнейшем.⁸⁴

В народном сознании повстанческий предводитель, выступивший под именем Петра III, насколько этому безоговорочно верили, ассоциировался с грозным судией, наказывающим изменников (грешников) и одаривающим своею милостью богоугодных праведников. Получается, — подчеркнул историк И.Л. Андреев, — что ««лютовал» Пугачев не только по грубости натуры... В грозном, карающем государе хорошо проглядываются особенности московского православия, в котором, как известно, в большом почете был Ветхий Завет. Ягве в своем гневе предстает как Бог, не знающий никаких границ... От него могут страдать, но его не смеют осуждать».⁸⁵

По крайней мере, именно так воспринимал свою миссию сам вождь бунтовщиков, непосредственно или через верных «детушек» накрепко запечатлевая в душах «верноподданных» свой сакральный имидж и статус: «Точно верьте: в начале бог, а потом на земли я сам, властительный ваш государь»; «Глава армии, светлый государь дву светов, я, великий и величайший повелитель всех Российских земель, сторон и жилищ, надо всеми тварьми и самодержец и сильнейшей своей руке, я есмь»; «А ныне ж я для вас всех един ис потеренных объявился и всю землю своими ногами исходил и для дарования вам милосердия от создателя создан» и т. д. — таково характерное содержание многих пугачевских манифестов и указов.⁸⁶

В обращении пугачевского полковника И. Грязнова к жителям Челябинска от 8 января 1774 г. Пугачев/Петр III прямо называется «господь наш Иисус Христос», и нет никаких сомнений, что подобный сакральный образ обеспечивал ему незыблемый авторитет в глазах преданных последователей.⁸⁷

Пребывая в сакральном качестве и находясь в обстановке благоговейного почитания и беспрекословного поклонения, Е. Пугачев неизбежно и сам «заражался» мистическими потоками, а потому, как и окружающие, также мог искренне полагать, будто жестокие казни «изменников» — это прямая обязанность «подлинного» монарха (т. е. его самого), что через них он легитимирует себя и все свое великое движение за восстановление поруганной вселенской справедливости. Именно этими обстоятельствами, на наш взгляд, объясняются суровые угрозы в отношении всех непокорных его «царскому величеству» «слуг», неоднократно раздававшиеся изустно или со страниц повстанческих грамот: «А ежели моему указу противиться будите, то вскорости восчувствуити на себя праведный мой гнев, и власти всевышняго создателя нашего избегнуть не можете. Никто вас истинным нашия руки защитить не может»; «И буде кто против меня будет противник и невероятен, таковым не будет от меня милости: голова рублена и пажить ограблена». «А естли кто, сверх сего моего, до всего народа чинимаго милосердия, останется в своем недоразумении, тот уже напоследок восприимет от меня великое истязание и ничем себя не защитит»; «А в противности поступка всех, от первого до последнего, в состоянии мы рубить и вешать, дабы никто к искушению диавольскому себя не предавал» и т. д.⁸⁸

Декларируемый в именных документах Пугачева/Петра III «праведный гнев» — это и есть «царская гроза», подкрепленная претензией на сакральный статус. Соответственно, чье-либо несогласие с «помазанником божьим» закономерно должно было трактоваться как «искушение дьявольское», заслуживающее самого сурового наказания. Неслучайно, что одними угрозами, в отличие от абсолютного большинства других монархических самозванцев, Е. Пугачев не ограничивался, но с помощью своих товарищей активно воплощал их в жизнь. На всем протяжении восстания пугачевская армия оставляла за собой десятки и сотни казненных «строптивцев», не желавших покоряться воле «великого государя». И в этой кровавой жестокости не надо искать какие-то личные мотивы, в ней коренилась та традиционная логика народной правды, которая была не понятна власть имущим, и приводила в ужас впечатлительную Екатерину II: «Ни уже что неслыханной суровостью своей изверг Пугачев своей шайке самой не опротивится? — вопрошала она своего сановного респондента. — Ибо и простой народ... нельзя чтобы не чувствовал неистовство таковаго поступка и омерзение к производителю онаго».⁸⁹

В искреннем недоумении императрицы обнаруживаются следы той гигантской пропасти двух культур («высокой» и «низкой»), непреодолимость которой стала очевидным фактом именно в XVIII столетии. Любительнице просвещенного чтения было невдомек, что иное («гуманное») поведение оказалось бы губительным для самого «третьего императора» персонально, как и обрекло бы на провал все его начинание. Вести себя иначе он не имел ни права, ни возможности. Именно и только безжалостная «гроза» признавалась единственно способной с помощью «праведного меча» искоренить в России боярскую измену, и вознести до небес его и без того немалый авторитет, окончательно обеспечить органичное закрепление за ним взятого «взаймы» чужого имени. Как уже отмечалось прежде, в коллективном сознании общественных низов того времени не было сомнений, что вслед за истреблением «противников и злодеев-дворян, всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет».⁹⁰

Такое каузальное понимание ситуации обусловливалось особенностями социальной психологии простонародья, уже изученными в историографии на примере владельческих крепостных крестьян. Для них было характерным сознание своей зависимости от конкретного, «своего» господина, в случае исчезновения которого, по мнению крестьян, кончалась и личная зависимость. Подобное «представление и послужило питательной почвой для острейшей формы личной мести — убийства помещика. Эта форма, оставаясь индивидуальной по своей природе, даже если в убийстве участвовала группа, вместе с тем по своим последствиям выступала в сознании крестьян как освобождение коллектива».⁹¹

Понятно, что «тишина и спокойная жизнь» представлялись разнородным участникам пугачевского бунта по-разному. Для одних важным было то, что «Яицкому городку быть вместо Москвы или Петербурга, а яицким казакам над всеми иметь первенство». Для вторых немалую роль играло намерение «всем старую веру держать, платье носить русское» и разрешение «бород не брить». Третьи утешались обещаниями, что «не будут иметь дворяна людей, все отберутся государю», а «подушныя денги будут собираны только по семидесяти копеек з души, как и при прежних государях было», или вообще «подушных денег чрез 7 лет не спрашивать и от заводов освободить», что «дана будет лгота от рекрутских поборов и от всех податей». Сам Пугачев/Петр III предполагал сначала государыню постричь «в монастырь, а боярам всем отплачю их хлеб и соль», а затем, «учредив все порядочно», пойти «воевать в иные государства, — я де, ведаешь, служивой человек, мне де на одном месте не усидеть; пойдем де мы воевать по всем государствам, и то де мне удасъся» и т. п.⁹²

А в результате произошло то, что произошло и возмутило все российское дворянство, когда «во многих жительствах уездные обыватели, слепо веря по зловымышленным упомяненного злодея и бунтовщика обольщением, главнейшие: в даче льготы в податях и в небране рекрут, а помещичьим людям и крестьянам — воли; льстяся сею надеждою и так безрассудно присоединились в скверное того злодея скопище».⁹³

В такой ажиотированной психологической обстановке никакая правительственная контрпропаганда не могла бы внести серьезные сомнения в умы тысяч преданных адептов «истинного» императора Пугачева/Петра III, поколебать их решимость идти вместе до конца. Потому даже прилюдное разоблачение и публичная изуверская казнь не положили конец популярности этого имени в народной среде, которое и после гибели самого яркого самозванца XVIII столетия продолжало вызывать горячий отклик у простого населения.

Выводы по II главе

Изучение деятельности российских лжемонархов XVIII столетия показало, что самозванцам навязывалась жесткая схема поведения, хранившаяся в памяти носителей традиционного сознания: 1) появление лжемонархов коррелировало с соответствующими монархическими слухами; 2) в XVIII столетии особое значение придавалось наличию «царских знаков» на теле, которые самозванцы должны были демонстрировать для убеждения потенциальных сторонников в своей «истинности»; 3) названным претендентам надлежало воплощать в жизнь эсхатологический миф об «истинном» царе-избавителе; 4) «настоящий» монарх в массовых представлениях должен был уметь читать и писать, либо хотя бы пытаться позиционировать себя человеком грамотным; 5) в соответствии с императивами народного монархизма самозванцы должны были создавать вокруг себя «придворную свиту» и провозглашать предписанную традицией перспективную «программу» действий, суть которой заключалась в истреблении виновников народных бед.

Одной из форм народного протеста в XVIII веке стали «непригожие речи» (являвшиеся способом саморефлексии народного сознания социальных низов в условиях распада привычных структур повседневности), которые непосредственно связаны с феноменом российских самозванцев в качестве его предпосылки. Анализ «непригожих речей» показал, что содержащаяся в них критика касалась личности того или иного конкретного правителя, а не монарха как политического института и не монархии как формы правления.

Осуществленный в работе компаративный анализ источников дал основание сделать вывод, что образ Пугачева/Петра III можно считать своего рода «идеальным типом» российского монархического самозванца применительно к XVIII столетию, так как поведенческие стратегии «императора казаков» были реализованы полнее и ближе к тому образцу «истинного» царя, что хранился в народной памяти.

Примечания

1. Идеальный тип — термин М. Вебера, обозначающий понятие, отсылающее к культурно-историческим объектам, интерпретированным в свете определенных ценностей. Он не является некоторым усредненным представлением об объектах данного типа или родовым обобщающим понятием. Идеальные типы — это лишь средство научного познания, предельные понятия, с которыми сравнивают социальную реальность, чтобы исследовать ее и выявить в ней какие-то существенные моменты (См., напр.: Гайденко П.П. Социология Макса Вебера // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 9—12; Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века: Курс лекций. Вып. 1: Кризис историзма. Томск, 2001. С. 64—69).

2. Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. М., 1969. С. 30—31.

3. Лимонов Ю.А., Мавродин В.В., Панеях В.М. Пугачев и его сподвижники. Л., 1965. С. 16.

4. Пугачевщина. Т. 2: Из следственных материалов и официальной переписки. М.; Л., 1929. С. 336; Пугачевщина. Т. 3: Из архива Пугачева. М.; Л., 1931. С. 44.

5. Донесение генерал-майора П.С. Потемкина Екатерине II о результатах допроса Е.И. Пугачева на следствии в Симбирске от 8 октября 1774 г. // Вопросы истории. 1966. № 5. С. 118; Манифест Екатерины II о завершении следствия по делу Е.И. Пугачева и его соратников и о предании их суду Сената от 19 декабря 1774 г. // Вопросы истории. 1966. № 9. С. 138; Материалы для истории Пугачевскаго бунта: Переписка императрицы Екатерины II с графом П.И. Паниным // Приложение к III-му тому Записок Имп. Академии наук. СПб., 1863. № 4. С. 16, 30—31, 33, 34; Материалы для истории Пугачевскаго бунта: Бумаги Кара и Бибикова // Приложение к I-му тому Записок Имп. Академии наук. СПб., 1862. № 4. С. 27 и мн. др.

6. Соловьев С.М. Заметки о самозванцах в России // Русский архив. 1868. Вып. 2. Стб. 271—272.

7. Железнов И.И. Уральцы: очерки быта уральских казаков. Ч. 2. СПб., 1858. С. 350.

8. Александер Дж. Т. Емельян Пугачев и крестьянское восстание на окраине России в 1773—1775 гг. Уфа, 2011. С. 38; Александер Дж. Т. Российская власть и восстание под предводительством Емельяна Пугачева. Уфа, 2012. С. 52. См. также: Биллингтон Дж. Икона и топор: опыт истолкования истории русской культуры. М., 2001. С. 240—250 и др.

9. Индова Е.И., Преображенский А.А., Тихонов Ю.А. Лозунги и требования участников крестьянских войн в России XVII—XVIII вв. // Крестьянские войны в России XVII—XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 246; Черепнин Л.В. Об изучении крестьянских войн в России XVII—XVIII вв. (к теории проблемы) // Крестьянские войны в России XVII—XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 11; Лимонов Ю.А., Мавродин В.В., Панеях В.М. Пугачев и его сподвижники. Л., 1965. С. 3, 5, 11; Гвоздикова И.М. Башкортостан накануне и в годы Крестьянской войны под предводительством Е.И. Пугачева. Уфа, 1998. С. 270, 272.

10. Андреев И.Л. Искушение властью // Бремя власти. М., 2008. С. 406.

11. Паскаль П. Пугачевский бунт. Уфа, 2010. С. 43.

12. Пугачевщина. Т. 2. С. 172.

13. Сподвижники Пугачева свидетельствуют // Вопросы истории. 1973. № 8. С. 102—103.

14. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената от 15 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М., 1997. С. 218; Пугачевщина. Т. 2. С. 166, 328 и др.

15. Пугачевщина. Т. 2. С. 147.

16. Там же, с. 148.

17. Сподвижники Пугачева свидетельствуют... С. 105.

18. Пугачевщина. Т. 2. С. 168.

19. Державин Г.Р. Записки. 1743—1812. М., 1860. С. 98; Дон и Нижнее Поволжье в период Крестьянской войны 1773—1775 гг. Сб. док-тов. Ростов-на-Дону, 1961. С. 39; Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738—1793. Т. 3. СПб., 1872. Стб. 490; Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова. М., 1865. С. 114—115; Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева в Удмуртии. Сб. док-тов и материалов. Ижевск, 1974. С. 81—82; Курмачева М.Д. Города Урала и Поволжья в крестьянской войне 1773—1775 гг. М., 1991. С. 215—216; Пугачевщина. Т. 2. С. 106, 121—122, 242.

20. Паскаль П. Указ. соч. С. 46. Надо признать, что описание внешности Петра III французским историком не совпадает со многими другими известными словесными и портретными репрезентативными изображениями этого государя — «тщедушного, нескладного, с пустым самодовольным взглядом».

21. Пугачевщина. Т. 2. С. 347.

22. Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте [Горный писчик Верхоланцев] // Курмачева М.Д. Города Урала и Поволжья в крестьянской войне 1773—1775 гг. М., 1991. С. 215—216

23. Пугачевщина. Т. 2. С. 124.

24. Коды повседневности в славянской культуре: еда и одежда. СПб., 2011. С. 135, 145.

25. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии 16 сентября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М., 1997. С. 77; РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 421. Л. 2 об.; РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 124 об.; Пугачевщина. Т. 2. С. 195.

26. Пугачевщина. Т. 2. С. 106; РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 330; Разсказ, записанный со слов... С. 216.

27. Мауль В.Я. Штрихи биографии Е.И. Пугачева в социокультурном контексте переходной эпохи: опыт нового прочтения // Вестник Томского государственного университета. Бюллетень оперативной информации. Январь 2005. № 40: Социокультурные аспекты изучения русского бунта. Томск, 2005. С. 58; Мауль В.Я. Емельян Пугачев: восхождение личности в социокультурном контексте переходной эпохи // Казачество России: прошлое и настоящее: Сборник научных статей. Ростов-на-Дону, 2006. Вып. 1. С. 246.

28. Пугачевщина. Т. 2. С. 177, 178—179.

29. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 1 декабря 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М., 1997. С. 229; Пугачевщина. Т. 2. С. 116; РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 34—34 об.

30. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. С. 156.

31. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 124 об., 126, 130 об. и др.

32. Там же, Л. 129 об. — 130.

33. Пугачевщина. Т. 2. С. 129.

34. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 119.

35. Там же, Л. 124 об. — 125.

36. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4—14 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М., 1997. С. 142.

37. Сподвижники Пугачева свидетельствуют... С. 108.

38. Анисимов Е.В. Дыба и кнут... С. 44.

39. Мадариага И. де. Указ. соч. С. 385.

40. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии... С. 71.

41. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4—14 ноября 1774 г. ... С. 159.

42. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. С. 178.

43. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 121 об.; Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774 года // Вопросы истории. 1980. № 4. С. 98.

44. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4—14 ноября 1774 г. ... С. 161—162.

45. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии... С. 74.

46. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4—14 ноября 1774 г. ... С. 147. В другой версии показаний слова, произнесенные Д. Пьяновым, по сути, не меняются: «И на то оной Пьянов ему, Емельке, сказал: «Да скажи же, пожалуй, как тебя бог сохранил, и где ж ты так долго странствовал?»».

47. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии... С. 74.

48. Пугачевщина. Т. 2. С. 112—113, 161—162.

49. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 1 декабря 1774 г. ... С. 230.

50. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии... С. 74, 75.

51. Пугачевщина. Т. 2. С. 188.

52. Громова Е.Б. Модуль сакрального пространства // Категории и концепты славянской культуры. Труды отдела истории культуры. М., 2007. С. 301; Славянские древности. Т. 1. С. 445. Понятие «хронотоп», введенное в науку В.Н. Топоровым для обозначения пространственно-временного единства художественных текстов, давно уже с успехом используется для изучения «текстов» культуры.

53. Паскаль П. Указ. соч. С. 44.

54. Дмитриев-Мамонов А.И. Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири: исторический очерк по официальным документам. СПб., 1907. С. 128.

55. Пугачевщина. Т. 2. С. 133—134, 136.

56. Панченко А.М. Указ. соч. С. 26.

57. Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России... С. 300—301.

58. Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773—1774 гг. М., 1975. С. 125, 128, 131, 138 и др.

59. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 421. Л. 7; Документы Ставки Е.И. Пугачева... С. 369. «Графом Чернышевым» именовали его и ближайшие сподвижники Е. Пугачева. См., напр.: Пугачевщина. Т. 2. С. 108.

60. Эйдельман Н.Я. Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз. М., 1991. С. 72.

61. Пугачевские листы [Листки из записной книжки «Русской старины»] // Русская старина. 1875. Т. 13. № 6. С. 272.

62. Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева в Удмуртии. Сб. док-тов и материалов... С. 141, 142, 291.

63. Анекдоты о бунтовщике и самозванце Емельке Пугачеве. М., 1809. С. 76. Этот сборник представляет собой краткий пересказ, опубликованного в 1775 году заграницей анонимного сочинения «Ложный Петр III, или жизнь и приключения бунтовщика Емельяна Пугачева».

64. См., напр.: Мауль В.Я. Емельян Пугачев и его жены (к вопросу о гендерной проблематике русского бунта) // Клио. [СПб.]. 2012. № 11. С. 99—102; Мауль В.Я. «Если б я был султан...» (Гендерный аспект пугачевского бунта) // Россия и мир: панорама исторического развития. Екатеринбург, 2008. С. 580—582; Мауль В.Я. Как яицкая казачка стала «великой государыней» (гендерные страницы политической истории Пугачевского бунта) // Казачья государственность: исторические, правовые и культурные аспекты. Краснодар, 2011. С. 2936; Мауль В.Я. Пир и обжорство на свадьбе самозванцев (по материалам Пугачевского бунта) // Коды повседневности в славянской культуре: еда и одежда. СПб., 2011. С. 203—212.

65. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 199—199 об., 208.

66. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 200.

67. Пугачевщина. Т. 2. С. 178.

68. Там же, с. 144.

69. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 421. Л. 1.

70. Пугачевщина. Т. 2. С. 195—196.

71. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4—14 ноября 1774 г. ... С. 188; Пугачевщина. Т. 2. С. 135, 127. «Ценность» показаний И. Зарубина о якобы изначальной осведомленности в том, что их вождь — самозванец, рассмотрена нами в первой главе монографии.

72. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии... С. 86.

73. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4—14 ноября 1774 г. ... С. 204.

74. Рапорт капитан-поручика С.И. Маврина генерал-майору П.С. Потемкину о доставлении пленного Е.И. Пугачева в Яицкий городок и о его предварительном словесном допросе от 15 сентября 1774 г. // Вопросы истории. 1966. № 3. С. 131.

75. Пугачевщина. Т. 2. С. 151.

76. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии... С. 74, 77.

77. Пугачевщина. Т. 2. С. 133, 106, 111, 151—152 и др.

78. Там же, с. 151.

79. Там же, с. 189.

80. Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев... С. 100.

81. Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева в Удмуртии. Сб. док-тов и материалов... С. 308.

82. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. В 3-х т. М., 1995. Т. 2. С. 230.

83. Плюханова М.Б. Указ. соч. С. 192, 195—196.

84. Жеравина А.Н. Отзвуки крестьянской войны под предводительством Е.И. Пугачева на Алтае // Феодализм в России. Юб. чтен. пам. Л.В. Черепнина. М., 1985. С. 214; Мауль В.Я. Имя-Образ императора Петра III в механизме культурной идентификации переходной эпохи (по материалам Пугачевского бунта) // Проблемы истории культуры. Нижневартовск, 2005. Вып. 2. С. 184; Побережников И.В. Зауральский самозванец // Вопросы истории. 1986. № 11. С. 183.

85. Андреев И.Л. Анатомия самозванства... С. 114.

86. Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений... С. 26, 41, 36 и др. См. также: Пугачевщина. Т. 1: Из архива Пугачева (манифесты, указы и переписка). М.; Л., 1926. С. 28, 54, 36 и др.

87. Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений... С. 271; Пугачевщина. Т. 1. С. 74.

88. Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений... С. 31, 28, 35, 32 и др.; Пугачевщина. Т. 1. С. 34, 31, 35 и др.

89. Переписка Екатерины II-й с Московским главнокомандующим, князем М.Н. Волконским. Письмо от 1 декабря 1773 г. // Осмнадцатый век. Исторический сборник. М., 1868. Кн. 1. С. 102.

90. Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений... С. 48; Пугачевщина. Т. 1. С. 41.

91. Кабытов П.С., Козлов В.А., Литвак Б.Г. Русское крестьянство: этапы духовного освобождения. М., 1988. С. 12.

92. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии... С. 76—77; Пугачевщина. Т. 2. С. 188, 135, 347, 323; Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 128; Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева в Удмуртии. Сб. док-тов и материалов... С. 112.

93. Крестьянская война под водительством Е.И. Пугачева в Марийском крае. Док-ты и материалы. Йошкар-Ола, 1989. С. 157.