Предшествующее изложение материала убеждает в том, что появление и действия российских монархических самозванцев не были простым и неконтролируемым выплеском деструктивных стихийных эмоций социальных низов, как это иногда считается, но во многих отношениях оказывались подготовленным по традиционному «сценарию» представлением. Его особенности и структура уже были систематизированы и обобщены в виде развернутой концептуальной схемы, своими корнями уходящей в культурную архаику прошлого. Требуется рассмотреть реализацию ее основных и наименее изученных компонентов на примере конкретных самозванческих интриг. При этом для нас сохраняет актуальность хрестоматийное сетование французского историка Л. Альфана: «Там, где молчат источники, нема и история».1
Именно с такого рода затруднениями порой приходится сталкиваться при изучении российских самозванцев XVIII века, после которых не осталось хоть сколько-нибудь заметного комплекса источников. Нередко, хотя и не всегда, приходится довольствоваться фрагментарными и бессистемными сведениями. И тем не менее само изобилие самозванцев предоставляет в руки историков в целом репрезентативный материал для верифицируемых констатаций и выводов.
Как справедливо отметил один из авторитетных современных историков, к началу XVIII столетия всем уже «казалось, что время самозванцев навсегда миновало», однако он «принес такое количество самозванцев, какого не знал предыдущий XVII век».2
Их приблизительная, но значительная, численность уже была подсчитана в исторической науке и дополнительно уточнена в процессе выполнения нашей работы. Однако это не дает никаких оснований соглашаться с прозвучавшим в публикациях безапелляционным утверждением, будто российские самозванцы — «едва ли не природная особенность национального характера: лишь бы кого, только нынешних с плеч долой!»3
Такой упрощенный подход был бы слишком примитивным объяснением одного из самых загадочных явлений отечественной истории. Предпринятый в предыдущих разделах работы анализ отдельных аспектов проблемы уже показал куда более сложный характер феномена монархических самозванцев в контексте эпохи ускоренной модернизации.
Отмечалось, что в народной памяти хранился некий «идеальный образ» «подлинного» государя, устанавливавший четкие параметры его воплощения самозванцами в реальной жизни, которым им надлежало следовать. Как мы помним, их появлению должны были предшествовать устойчивые слухи с монархической окраской. Значительное место в этой системе информационных коммуникаций занимали, конечно, «непригожие речи». Хотя формат и структура слухов могли быть также и иными, но неизменно комплиментарными по отношению к ожидаемому «царю»/«царевичу». Единицей психологических трансакций в этих случаях становилась актуальная формула: «мы ждем — он должен явиться». Поэтому широкое распространение слухов провоцировало поведенческую активность самозванцев, принимавшую чаще всего приспособленческий характер. Так, в 1737 году «богоизбранный правитель» — незаконный сын мелкого польского шляхтича, работный человек Иван Миницкий долго думал, «как бы ему явитца», и решил отождествить себя с царевичем Алексеем Петровичем только под влиянием молвы, «что царевич не умер, а бежал из дворца и бродит по стране».4
Мало что изменилось в коллективной ментальности и почти три десятилетия спустя, когда в 1765 году самозваный «третий император» — беглый солдат Брянского пехотного полка Петр Чернышев также воспользовался соответствующими массовыми слухами. На допросе он показал, что «важное название выговорил без всякого намерения, а единственно потому, что в разные времена, будучи в кабаках и шинках, между незнакомыми людьми слыхал в разговорах о бывшем императоре; говорили разное: иной, что он действительно преставился, а иной, что еще жив».5
Изредка распространение слухов намеренно или одним лишь фактом своего появления стимулировали сами самозванцы. В этом случае захватывающие воображение социальных низов пересуды особенно стремительно набирали силу, когда в каком-либо локализованном сообществе и без того зрел внутренний конфликт. Так, например, случилось в 1772 году с беглым крестьянином Федотом Богомоловым, оказавшимся среди волжских казаков, у которых начинались довольно серьезные трения со своим командованием. Будучи «безмерно пьян», как он оправдывался на следствии, самозванец вдруг «объявил себя императором Петром III. Слух этот быстро распространился между казаками, и многие приходили посмотреть на «объявившагося»». Причем, несмотря на то, что «царствовать» ему довелось недолго, количество уверовавших в его подлинность людей разного чина и звания до поры до времени постоянно увеличивалось.6
Бывало, что активные слухи возникали только после ареста самозванца как ментальный отклик на утрату им свободы. Подобное, например, произошло в 1723 г. с единственным известным у Петра I «царским братом» — предположительно бродячим работником по найму Михаилом Алексеевым. Уже вслед за взятием его под стражу многие с надеждой, но и тревогой одновременно, заговорили, что «де явился во Пскове некакой человек и называетца Его Императорскому Величеству братом, и держат де ево под караулом». Другие дополняли важную информацию новыми сведениями: «Во Пскове де называетца Его Императорского Величества братом, а жив де и царевич Алексей Петрович», ныне «явился Его Императорского Величества брат и не по многом де времяни явитца и царевич Алексей Петрович».7
Вне зависимости от успеха или неудачи любого очередного монархического самозванца, о нем, скорее всего, становилось известно как минимум в близлежащих местностях, а оттуда характерные слухи разбредались далее по стране вместе с их носителями. Поэтому многие простолюдины, являясь притесняемыми сторонниками «древлего благочестия», недовольными государственным вмешательством казаками, однодворцами, крепостными крестьянами или кем-либо еще из числа рядового населения были склонны сочувственно прислушиваться к разговорам и принимать в них деятельное участие. Их сюжетная канва, перетолкованная через множество повторений, нередко обрастала новыми, еще более легендарными подробностями и «бралась на вооружение» очередными искателями царского имени или звания.
Такая психологически напряженная ситуация в 1778 г., когда в Поволжье еще свежи были воспоминания о Пугачевщине, обусловила действия отставного донского казака Максима Ханина. Выступив в роли Петра III, он «сначала открылся немногим доверенным лицам, которыя развезли тайну по соседним селам; потом сам лично ездил по русским поселениям и разжигал народныя страсти, таинственно и как бы против воли открывая свое происхождение». Брошенное «в народ опасное семя», «всходило скоро, потому что падало, относительно, на благоприятную почву. Давно знакомый магический шопот: «жив батюшка государь Петр Федорович», ходил по народу, передаваясь из уст в уста, с уха на ухо, и обещал недоброе».8
Каузальная зависимость между монархическими слухами и появлением перед жителями какой-либо местности очередного претендента на венценосное имя и/или статус непременно играла катализирующую и легитимирующую роль на протяжении всего XVIII столетия. Помимо названых имен, можно вспомнить таких самозванцев, как Петр Китаев, Девора («царевна Наталья Алексеевна», т. е. «сестра императора Петра I»), Евстифей Артемьев, Александр Семиков и многих, многих других. Характерной для развития отчаянных авантюр становилась ситуация, обозначенная строками одного из следственных дел, — «слух о самозванце распространился... народ зашумел и взволновался».
Итак, среди жителей той или иной области, как правило, на окраинах страны, наконец, объявлялся долгожданный «царь», и подобное на протяжении столетия случалось несколько десятков раз. Встретившись с таким «незнаемым» человеком, очевидцы появления самозванца едва ли не первым делом обращали внимание на его внешний вид, как он выглядел и во что был одет. И это, конечно, не было случайностью: «Материальность знака, Я и Другой как Тело и Тела, всеобщее и частное в телесном обличье здесь залегают в народной культуре, крестьянской картине мира».9
У него должна была быть «говорящая» сама за себя внешность, а «узнавание» происходить в знакомой обеим сторонам системе признаковых координат, которые были укоренены в мифологической традиции, номинировавшей тождество культурного знака (вида) и заложенной в нем сущности. В масштабе этих ассоциативных констант, «попадая на новое место, объект может утрачивать связь со своим предшествующим состоянием и становиться другим объектом (в некоторых случаях этому может соответствовать и перемена имени)».10
К сожалению, приходится признать, что соматическая познавательная «призма», несмотря на свою очевидную значимость, еще не нашла полноценного применения в практике научных исследований российских монархических самозванцев, особенно, на материалах XVIII века. В тоже время для нас выглядит несомненным, «что в семантическом контексте любой эпохи тело человека семиотизируется и становится носителем определенной культурной информации. Именно оно задает параметры изначального измерения пространства и времени, различные базовые архетипические оппозиции. Тело в целом и отдельные его части могут рассматриваться как первичная основа концептуализации мира. Это знаковая система, причем более древняя, чем язык, обладающая многоуровневым символическим содержанием. Следовательно, тело человека, существующего внутри культурного локуса, приобретает вполне определенную аксиологическую нагрузку.11
Неудивительно, что в XVIII веке мы неоднократно сталкиваемся с обсуждением «телесности» между простолюдинами, которым предстояло решать экзистенциальный для себя вопрос веры или недоверия появившемуся самозванцу. Влияние данного фактора на характер своих размышлений испытывали и сами лжегосудари. Так, на заре столетия «брат царя Алексея Михайловича» солдат Григорий Михайлов, посетив Свято-Троицкий Болдин мужской монастырь и пообщавшись с его обитателями, пришел к выводу, будто священнослужители опознали его высокую ипостась именно по внешнему виду. Он вспоминал об этом: «И зашол в Дорогобужской уезд в Болдин монастырь помолитца. И увидя ево, того монастыря казначей старец Афонасей назвал ево княз Иваном: «Здорово де, князь Иван!». А для чего так ево назвал, не знает. И он, чая, что он и вправду княз Иван, стал себя называт Иваном, потому что ему то имя полюбилос».12
Очевидно, что «телесный код» мог эффективно раскрываться в массовом восприятии только тогда, когда у самозванцев имелись в наличии какие-нибудь явные физические отклонения или дефекты, однако чаще всего их внешность была не примечательно будничной. Чем, например, особенным в 1712 г. мог прельстить нижегородских крестьян мнимый царевич Алексей Петрович — рейтарский сын Андрей Крекшин, который, по отзывам свидетелей, «выглядел бедняком: все тот же выпрошенный старый кафтан, поверх него — столь же ветхая баранья шуба, на ногах — лапти». Статью он был «де не больно низок, в плечах широк, плоск лицем де и волосом бел». В целом собирательный портрет получился такой: «рост средний или чуть ниже среднего; плечи широкие; волосы светло-русые, «острижены по-крестьянски»; лицо плоское, без усов и бороды, кожа светлая».13
Понятно, что перед нами скупые сведения из официальных документов, составители которых знали, но не принимали семиотическую логику народной мифологии, а потому ждать от них семантически выраженных соматических акцентов не приходится. Перед историком возникают определенного рода трудности: он не знает, настолько же профанной, как и следователям, казалась внешность этого самозванца тем, кому он разглашал о себе, или же нет, что, впрочем, совершенно не исключено.
Ясно, что еще за каких-нибудь сто лет до того, например, безбородость явленного «царевича» могла бы шокировать наблюдавших его современников, провоцируя эсхатологические соображения о пришедших в мир слугах антихристовых. Теперь же, в петровскую эпоху и после нее, начали формироваться новые каноны высочайшего имиджа, в которых неуместным было бы как раз наличие бороды у «объявленного» наследника престола. Так что отсутствие волосяного покрова на лице сейчас едва ли кого могло смутить и даже наоборот. Но вот сам достаточно простецкий вид самозванца не внушал никакого доверия и только разочаровывал. Потому в ответ на монархические притязания А. Крекшина крестьяне Анисим и Федор, в чьем доме он одно время жил, с сомнением отозвались о нем: «а ты де и в персонь ево нимало не приличен; знатно де, ты — бродящей человек; ходя, пьянствуеш».14
Противоречие между должным и сущим в оценке телесных черт любого самозванца, как правило, порождало у людей скептическое к нему отношение. Нечто подобное поначалу произошло в 1732 году с кормившимся милостыней бродягой Тимофеем Тружеником — еще одним «царевичем Алексеем Петровичем». Его внешний вид (был приземист и черноволос, одевался по-крестьянски и носил бороду), похоже, совсем не впечатлил крестьян Тамбовского уезда, долго не хотевших — верить, что он — царский сын, «между ними нашлись скептики, которые готовы были принять его за сумасшедшаго или плута».15
Самозванец вынужден был неумело, но с завидной настойчивостью оправдываться: «Я де, хотя на вид мужик и руки де и ноги и волосы мужичьи, да не мужичей де я сын и не мужик буду. От орла де орел, а от галки галка родитца, а от мужика де мужик будет и до веку скончаетца мужиком. А я де — не мужик и не мужичей сын, да не мужик де буду».16
Однако потребовалось предъявить иные, более весомые с точки зрения народной мифологии аргументы, чтобы возникавшие сомнения все-таки ушли прочь.
В ряде случаев присутствовавшие при объявлении самозванца люди, руководствуясь житейским опытом, пытались вполне прагматично на глаз прикинуть его «портретное» сходство с тем, кем он себя называл. Поэтому особую значимость имели подтверждения со стороны авторитетных свидетелей, видевших (или якобы видевших) настоящего царя/царевича в предшествовавший период его жизни.
Например, в 1765 г. при появлении в Воронежской губернии «императора Петра III» (бывшего однодворца, беглого солдата ланд-милиции Гаврилы Кремнева) местный священник Лев Евдокимов стал рассказывать «всем своим прихожанам, что когда он был еще в Петербурге дворцовым певчим, то знавал императора маленькаго и нашивал его на руках. Уверениям священника из прихожан поддались до того, что стали приходить к Кремневу, целовали у него руки и ноги и называли его императором. Первыми поддались уверениям Евдокимова однодворец села Новосолдатскаго Осип Федюнин, дьякон того же села Максим Игнатьев и дьякон Василий Федоров, случайно приехавший в село на то время, когда уже около избы Кремнева стояла толпа доверчиваго народа».17
Точно также авантюристка Марья Тюменева (якобы, двоюродная сестра Петра III) в 1787 г. сумела убедить встретившегося на пути ее странствий некоего «прапорщика Ивана Колычева» (Василия Бунина) в его «императорском» достоинстве. Она утверждала, что «его почитают по сходству лица весьма важно и что уже и партрет с его снят». По крайней мере, два посторонних человека — монахиня Пиора и отставной капитан П. Спиридонов — ей точно поверили, а потому целовали самозванцу руку и «делали ему почтение».18
Показательна в этом смысле приключившаяся в 1772 г. история Ф. Богомолова, который перед волжскими казаками выдавал себя за Петра III. После его «откровений» у казаков начались многолюдные «сходки и совещания, поднялись вопросы: похож он или непохож на бывшаго императора? На одной из этих сходок казаки Марусенок и Лучинкин разсуждали, что «хотя сей признаваемый от бывшаго и отменен, однакож, может статься, он, как много лет уже тому минуло, то переменился». Это замечание имело решающее значение для Спиридона Долотина, и он, признав в Богомолове действительнаго императора, поселился с ним в одной избе», став преданным сторонником из немалой когорты ближайшего окружения самозванца.19
Иногда развитие событий меняло местами причину и следствие, когда само обнаружение кем-то из присутствующих в его внешности черт «сходства» с ожидаемым надежей-государем побуждало самозванца сделать решающий шаг. Так, в 1731 г. один из них на допросе признавался, что «жил у... жонки Марьи, и к той Марье приходил расколщик Алексей Трофимов, которой в оном же 731-м году в Филипов пост умре, и в разговорех де говорил ему... что де он, Холщевников, лицем похож на царевича Алексея Петровича. И с того де времяни он, Холщевников, царевичем Алексеем Петровичем и назывался».20
Весьма похожая история произошла с одной из немногих известных женщин-самозванок Авдотьей (Евдокией) Заварзиной из семьи однодворцев, которая в 1768 г. стала именоваться «государыней» (предположительно, Екатериной II). Доказывая свои сакральные претензии, она объяснила: «ей де, Евдокеи, нынешнею осенью, что бутто на ее персону делаютца деньги рублевики, сказывала незнаемо какая жонка», потому она «Государынею и стала называтца. А что образ Праскевьи Великомученицы писан сь ее лица, и то ей сказывал стретившейся Белагорода в Жилой слободе незнаемо ж какой моляр».21
Какие значительные последствия для всей затеи могло иметь «опознание» самозванца знающими людьми, наглядно также показала судьба П. Чернышева. За императора Петра Федоровича он впервые выдал себя еще в 1765 г. в Купянской слободе Изюмского уезда. Будучи за это наказан ссылкой в Нерчинск «в тяжкую работу вечно», он и там продолжал разглашать о себе. И вдруг, среди узников нашлись такие, кто «узнал» его высокую персону. «Один ссыльный, Иван Карпов, разсказывал, что, в бытность его в услужении у грузинскаго царевича Георгия в Москве, Петра III видал и что секретный арестант, Петр Чернышев, имеет с ним поразительное сходство. Другой приписной из ссыльных, Кузьма Фирсов, уверял, что он действительно Петра III видал в Петербурге, в 1763 году, в тайной канцелярии, и что Чернышев «на лицо таков же, как и император»». Примечательно, что успех «раз-сказов превзошел всякия ожидания: не только поверили все на заводе, но и из дальних мест стали приходить крестьяне взглянуть на царя».22
Идея «похожести» с «третьим императором» Петром Федоровичем любопытным образом сыграла роль катализатора в самозванческой интриге Максима Ханина, облик которого с точки зрения культурных кодов эпохи был куда как более колоритен, чем у многих других: «Детина лет 40, «не высок собой, но коренаст», с смуглым цветом лица, длинным «продолговатым» носом и темными волосами на голове и бороде».23
Однажды в разговоре с бывшим пугачевцем Алексеем Оружейниковым он полюбопытствовал о внешности повстанческого «государя»: «Каков он был собою? — спросил его Ханин, который, хотя и находился [сам] под знаменами Пугачева, однако, надо думать, не видал в лицо самозванца. Тогда Оружейников, взглянув на него, сказал: — Таков, как ты. Эти слова запали в душу Ханину, и он решился на смелый поступок... идти по следам Пугачева, и пошел по ним обдуманно».24
Мыслящему амбивалентными образами сознанию простолюдинов здесь, по крайней мере, было где «развернуться», по поводу, например, смуглого лица самозванца. Дело в том, что в традиционной «картине мира» цвет «наряду с денотативной обладал символической функцией, т. е. «работал» не только или даже не столько в онтологическом, сколько в метафорическом регистре», а потому многие цвета воспринимались ассоциативно, вызывая разнообразные религиозные или социальные проекции. Темный цвет кожи и глаз в мифологической традиции считался одной из устойчивых характеристик колдунов. Так, например, в народном воображении цыгане были «связаны с нечистой силой» в том числе из-за черных волос и смуглого (темного) цвета лица.25
Выдающихся «достоинств» нос и наличие бороды, также имевших символическое значение в народной культуре26, только усугубляли изначальные подозрения уральских казаков, к которым самозванец под фамилией Жупанов попытался войти в доверие. Они не без опаски предложили ему со спутниками остаться у них, ««имея в мыслях», в течение этого времени узнать, что это за люди, не злодеи ли какие-нибудь, дабы потом заявить начальству». ««Вот еще напасть то!» думали казаки, «как бы беды с ним не нажить». Но они ничего ему не сказали на это, «держали в мыслях», как бы при случае спровадить его».27
Впрочем, казус М. Ханина — скорее исключение из общего правила семантических интерпретаций телесности объявлявших о себе самозванцев в коллективном сознании. Обычно же внешность этих ложных претендентов на корону была вполне заурядной и никаких усиленных умственных рефлексий от окружавших не требовала. Неслучайно, в сохранившихся источниках упоминания подробностей физического облика самозванцев, как правило, лапидарны или отсутствуют вовсе, если речь, конечно, не шла о «кривом глазе» или тому подобных отклонениях от нормы. Иначе говоря, вместо того, чтобы отличаться благородностью осанки, как должно было быть у «подлинного» государя, внешний вид большинства самозванцев разочаровывал и не убеждал с точки зрения их сакральных претензий.
В XVIII веке, в отличие от предшествующего столетия, монархическая мифология особо акцентируется не просто на каких-то телесных аномалиях самозванцев, но на наличии у них специальных «царских знаков», сообщениями о которых буквально пестрят судебно-следственные протоколы. «По своей инициативе или по настоянию окружающих такие «знаки», — как выяснил О.Г. Усенко, — показывали Колченко, Кремнев, Богомолов, Мосякин, Пугачев, Попович».28
Данный вывод историка опирается на анализ самозванческих интриг, укладывающихся в достаточно ограниченный временной промежуток между 1762 и 1800 гг. Количество подобных «демонстраций» существенно возрастет, если включить в этот поведенческий реестр монархических самозванцев первой половины — середины XVIII столетия: «и в тридцатых, и в семидесятых упоминается о знаках на теле, которые должны были служить приметами царскаго происхождения... Весьма вероятно, что если бы мы имели такия же подробности относительно прочих самозванцев XVIII века, то могли бы провести наше сближение и далее», — писал историк П.К. Щебальский в 1865 г. Добытые с тех пор новые сведения только подтвердили правоту дореволюционного ученого.29
По обоснованному мнению английской исследовательницы М. Перри, символы «царских знаков» российских самозванцев можно распределить по четырем категориям: государственные, религиозные (христианские), небесные и письменные. Причем, они «часто отражают символы официальной государственной геральдики и эмблематики (орел, герб), а иногда свидетельствуют о народных представлениях о царской власти как о христианской монархии (крест). Небесные символы (месяц, звезды) представляют собой традиционные фольклорные знаки (отметины на теле сказочного героя). Эти знаки, в отдельности или в сочетании, показывают всю сложность народной репрезентации власти». М. Перри справедливо отметила, что тему «царских знаков» «продуктивно исследовать в сравнительном контексте других европейских монархий», где также существовали поверья о телесных отметинах высоких лиц. Правда, «в Западной Европе верования о королевских знаках связаны не с самозванцами, а с героями рыцарских романов и с настоящими (правящими) монархами. В России, однако, мотив царских знаков относится исключительно к самозванцам, а не к правящим самодержцам».30
Примеров предъявления различными российскими лжемонархами и их «родственниками» «царских знаков» на теле, как уже отмечалось, было достаточно много на всем протяжении XVIII века. Едва ли не каждая известная самозванческая авантюра сохранила какие-либо сведения подобного рода. Так, в 1732 году, один из сторонников мнимого Петра Петровича (беглого драгуна Лариона Стародубцева) по фамилии Бочаров, вызывая благоговейный отклик со стороны слушателей, говорил бурлакам:
«Вот подлинный царевич... На груди у него звезда и на спине месяц, и был в Москве на царстве, и на царство посажен двенадцати лет».31
Действовавший с ними в сговоре «старший брат царевич Алексей Петрович» (Т. Труженик), также не без успеха использовал для убеждения своих «верных рабов» аналогичные аргументы: «я де орел, орлов сын, мне де орлу и быть, я де царевич Алексей Петрович, и есть де у меня на спине крест и на лядвее родимая шпага».32
Важно подчеркнуть, что в традиционной ментальности представления о сакральном значении «царских» отметин были характерны не только для потенциальной «группы поддержки», но и для самих самозванцев, которые обнаружив их на своем теле, «и памятуя о том, что народ ждет «царя-избавителя» под именем, к примеру, Петра III», неминуемо начнут «идентифицировать себя не просто как царя, но как «императора Петра III».33
Имеются нередкие свидетельства доказывающие справедливость данного утверждения. В 1722 г. самозванец Алексей Родионов («царевич Алексей») был подвергнут осмотру на предмет наличия у него на теле следов побоев, но «в его воспаленном мозгу этот осмотр предстал иначе — как доказательство его монаршего происхождения. Он поведал на следствии, что солдаты, «сняв с него рубашку и портки, ево осматривали, нет ли на нем пятен. И осмотрили на руках пятна, и говорили, что де на руках у него печать и крест государева, чтоб он явился по вся месяцы на Вологде воеводе в канцелярии, и как ево спросят, чтоб был готов; и назвали ево царевичем Алексеем Петровичем — то де у него на руках пуп Земли, болши де ево, Алексея, на свете нет... И царевичем назывался он по вышеписанным салдацким словам».34
Во второй половине 1730-х годов подобный же казус произошел с очередным «царевичем Алексеем» — Иваном Миницким, «забывшим природную свою подлость». В доказательство монаршего происхождения он сослался на слова иеромонаха Иоакинфа, якобы, сказанные ему в бане: «Поопасись, каже, ты — на спине де твоей имеетца знак креста, и для того де не ходи з другими в баню, что, увидя де то, возмут тебя в приказ». Примечательно, что, узнав об этом, следователи действительно сочли необходимым осмотреть спину Миницкого, но на ней «никакова знаку не явилось». На что тот объяснил, «что сам он заподлинно о показанном знаке не утверждает, а уверяется де в том токмо на словах... Иоакинфа»».35
Характерно, что сведения о «царских знаках» у того или иного самозванца немедленно распространялись среди жителей округи и возбуждали их самые смелые надежды. Так, в частности, случилось с А. Крекшиным, когда о его мифической ипостаси узнали «деревни Борцова крестьяня мужеска и женска полу многие». Тотчас же пошли слухи, будто он «показывал им, крестьяном, на себе знак, и сказывал: тот де знак на нем начертан, как он родился». Поскольку самозванец на следствии отрицал, что говорил кому-либо о таких отметинах на своем теле, и в реальности никто их у него не видел, можно предположить, вслед за О.Г. Усенко, что «эта деталь попала в молву без участия самозванца — из фольклорных представлений о «подлинном государе»», что, однако, следует признать показательным фактом самим по себе.36
Одним словом, воздействие фактора «царских знаков» на убеждения возможных сторонников и самих самозванцев — характерная черта всего XVIII столетия, но особенно регулярно, насколько позволяют судить материалы, они «обнаруживались» у самозваных Петров III. Например, посетившие в Царицыне взятого под стражу Ф. Богомолова, донские казаки не единожды лично убедились в их наличии. Так, станичный писарь Степан Певчий (Певцов) наблюдал у него на груди «беловатаго вида крест». Более того, колодник сообщил ему и другим: «Как на грудях видишь, так на лбу и на плечах есть у меня». После такого «освидетельствования» «Певчий был окончательно убежден и не сомневался более в том, что колодник истинный государь Петр Федорович». Другой сподвижник «Петра III» священник Григорьев в разговоре с караульными солдатами настаивал: «Особливые знаки на нем неспроста, ...а надлежит всему говоренному верить, что он государь.37
Несколькими годами ранее самозванец Г. Кремнев утверждал, «что мысль назваться императором Петром Федоровичем подал ему поп Лев Евдокимов». По словам Г. Кремнева, после его признания священнику, «что он капитан», тот, «посмотрев на его босую ногу, сказал: «Хорош де капитан! Ты де государь Петр Федорович, я де тебя знал и на руках нашивал, я вижу у тебя на ноге крест»».38
Во всех рассмотренных выше и подобных примерах в действиях самозванцев и их сторонников можно, в принципе, усматривать, возникавшую в благоприятных условиях искреннюю и бесхитростную ответную реакцию на установленные культурной матрицей поведенческие императивы, архетипически запечатленные в их коллективной памяти. Тем не менее, возводить эти типовые ситуации в ранг тотальных примеров не приходится, ибо того же самого нельзя сказать обо всех самозванцах XVIII века без исключения. Среди них изредка попадались и вполне маргинальные личности, пытавшиеся совершенно сознательно с разными для себя и окружающих последствиями эксплуатировать народно-монархические настроения. В этих случаях, видимо, приходится предполагать зарождение у них ростков уже обмирщенного рационально-критического мышления в сочетании с авантюрным складом ума, в отличие от господствовавшей в тогдашнем сознании религиозной эмоционально-образной «картины мира», присущей обычному простолюдину традиционной эпохи.
Так произошло, например, с еще одним известным «Петром III» — тамбовским дворцовым крестьянином Иовом Мосякиным, объявившим о себе в 1774 г. в селе Подвигаловка Шацкого уезда.
На первый взгляд его действия вполне вписывались в стандартную мифологическую схему. Желая произвести на присутствующих соответствующее впечатление, он решительно обратился к ним с гневной тирадой: «Что-же вы не встанете? Ведь я не простой мужик, а царь Петр Федорович! Вот, глядите, и крестные знаки на теле около висков; это кресты природные у всех, кто царскаго поколения. А вот, смотрите, на спине крест прощенный: если кто его поцелует, то Бог помилует и царь простит. Присутствующие все тотчас же повалились ему в ноги». Однако, как выяснилось в последствие на допросе, крестьяне столкнулись с откровенным мошенником, поскольку «Масякин свои крестные знаки получил чрез надавливание меднаго креста на висках, а на руках и спине такой же выпуклый медный крест привязывался чрезвычайно туго платком». К тому же, оказалось, что обман был затеян из корыстных соображений — собрать у народа побольше денег и возвратиться домой.39
Тем не менее этот весьма показательный казус еще раз подтвердил существование в народной среде специфических представлений о царской власти и сакральной отмеченности ее носителей. Успешно используя их в своих интересах, данный Лжепетр получил безусловную поддержку и в соседних деревнях, жители которых с не меньшим благоговением «разстилали ему на полу под ноги холсты и целовали у него на руках, груди и спине кресты».40
Впрочем, только каких-то отметин на теле любого незнакомца, называвшегося царским именем, считалось едва ли достаточно, чтобы население с радостью откликнулось на его призывы и тут же признало в нем «истинного» государя или кого-то из его «родственников». Особенно, если и весь внешний вид, как это обычно бывало, не свидетельствовал красноречиво в пользу заявителя. С точки зрения народной магии, наличие отметин само по себе давало важную информацию об их носителе. Это, вообще-то говоря, мог быть колдун, связанный с нечистой силой и опасный для окружающих, общение с ним грозило вечной погибелью их нетленным бессмертным душам. А мог быть и просто «знающий» человек, способный оказаться полезным людям во многих житейских ситуациях.
Поэтому к таким «меченым» относились настороженно, но не обязательно враждебно. Боясь ошибиться и не спеша делать свой окончательный выбор, народ с нетерпением ждал от них каких-либо дополнительных действий, доказывающих принадлежность к светлому или темному началу, и только в первом из этих случаев готов был поддержать высокое возглашение. Возникала любопытная причинно-следственная зависимость: убеждая в своих особых достоинствах, самозванец мог рассчитывать на симпатии простого населения. Но, будучи уже признан в качестве «истинного» монарха, обязывался демонстрировать такие умения им на благо, дабы не разочаровывать сторонников. Как верно было отмечено в литературе, к «молчаливо подразумеваемым критериям «подлинности» самозваных носителей монаршего статуса» можно отнести «наличие у них необычайных способностей — например, врачевать, творить чудеса или же быть неуязвимым в бою».41
По условиям времени в массовых ожиданиях чуда не было ничего необычного. В традиционной ментальности особа государя всегда наделялась «сверхъестественными свойствами, вплоть до связей с потусторонними силами. Причем эта связь «активная», способная творить чудеса. Эта неизбывная тяга простецов к чудесам очень важна. В понимании масс претендент-самозванец, если он истинный государь, для возвращения «похищенного престола» должен одолеть столько зла и сотворить столько добра, что без владения сверхъестественной силой не обойтись». Такие сакральные представления уходили «своими корнями в разнообразные народные верования, питаемые и подкрепляемые самой повседневностью».42
Важно отметить, что здесь мы сталкиваемся не с уникальными, а с общими принципами «работы» традиционного сознания, не имевшими конкретной вероисповедной, этнической или географической атрибуции. Аналогичные по своей сути поверья существовали в эпоху средневековья, например, в европейских странах, где «умение королей творить чудеса считалось бесспорным фактом, который не дерзнули бы подвергнуть сомнению даже самые отъявленные скептики».43
На примерах французских и английских монархов историк М. Блок рассмотрел «чудодейственное» лечение золотушных больных с помощью возложения королевских рук, целительных колец и т. п. магических процедур, как они представлялись экзальтированному воображению средневековых простолюдинов. Впрочем, озаренными сверхъестественной аурой им иной раз казались и действия европейских самозванцев, что, несомненно, становилось одной из важных причин их популярности в широких народных кругах. Так, историк Ж. Ле Гофф поведал о некоем лжехристе — крестьянине из Берри, который стал «странствующим предсказателем. Одетый в шкуру, сопровождаемый женщиной, называемой им Марией, он... предсказывает будущее, лечит больных. За ним следует толпа крестьян, бедняков и даже священников. Его деятельность вскоре принимает революционный характер. По пути он грабит богатых и раздает их имущество неимущим. За ним идут тысячи приверженцев».44
И хотя в последнем примере повествуется о религиозном (а не монархическом) самозванце, приведенные выше сведения дают возможность утверждать, что за пределами нашей страны функционировали те же самые, знакомые каждому рядовому россиянину традиционные приемы идентификации.
К сожалению, после многочисленных отечественных лжемонархов и/или их «родни», действовавших в просвещенный век «царства разума», осталось не очень много информации, позволяющей полноценно проанализировать их «необычайные» таланты. Вероятно, это связано со спецификой судебно-следственного процесса, находившегося в руках уже научившихся рационально мыслить дворян и их высоких покровителей. Им в целом было свойственно весьма уничижительное отношение к подобным «небылицам» и «суевериям» «подлых» людей, а потому, как правило, не придавая должного значения столь «курьезным» казусам, они списывали их на «глупость» и «темноту» «невежественной черни».
И все-таки, кое-какие примеры, дошедшие до нас от тех далеких времен, показывают, что в контексте традиционных мифологем российские монархи по способности творить чудеса не уступали своим европейским «коллегам». Имелись, впрочем, весьма существенные отличия. Так, в Европе чуда ждали от реального правящего монарха, будь то Филипп де Валуа, Эдуард III или кто-либо еще, в то время как в России к таковым же порфирородным особам подобных претензий народное сознание не предъявляло. Царь по определению — помазанник божий на земле, и этим непреложным фактом о нем сказано абсолютно все. В народном фольклоре можно найти соответствующие поверья о «чудесах» наших монархов, но их никогда «не примеривали» на конкретных, сидящих на троне сюзеренов. Иное дело лжеалексеи, лжепетры и т. п. искатели престола, каждый шаг которых уже был размечен «непригожими речами», иными слухами с монархической окраской и прочими традиционными «рецептами». Демонстрируя свои, недоступные рядовому человеку, особые способности, они могли доказать, что являются «истинными» царями. По крайней мере, так предписывалось традицией, и поступать по-иному было чревато полным разоблачением и провалом всего начинания.
С такого рода «аргументами», например, столкнулись в 1763 г. жители ряда южных районов страны, когда там появился некий «земной бог» — проторговавшийся купец Антон Асланбеков. О нем сохранилось немного сведений, но все же известно о проживании «в Курске, а потом в Обоянском, Миропольском и Суджанском уездах, где [он] стал лечить людей. Там о нем распространился слух, что он бывший государь Петр Федорович».45
Неоднократная демонстрация целительных умений во многом объясняет, почему шацкие крестьяне не смогли распознать откровенный обман со стороны И. Мосякина, признав за ним «императорское» достоинство. По верному суждению Ив Левин, «многое в опыте лечения все же детерминировано культурой», поэтому средневековые «православные славяне... склонялись к тому, чтобы приписывать болезнь сверхъестественным причинам и искать духовных средств от своих недомоганий».46
Так случилось и в данном конкретном случае. Самозванец вспоминал, как в 1774 году «21-го августа, в четверг, приехал к нему из села Никольскаго однодворец Лаврентий Углов и просил его помочь сыну Науму от ломотной болезни». По словам И. Мосякина, «лечение состояло в том, что он наговаривал воду и умывал ею сына Углова два раза, вечером и утром». Известно, что в народной магии заговор над водой действительно считался одним из традиционных приемов ее сакрализации. Здесь же производимый на окружающих эффект усиливался благодаря тому, что воду наговаривал никто иной как названый царь. Видимо, результат подобных манипуляций оказался вполне успешным, дав лжеимператору уверенность и основание позже утверждать, будто он «умеет от всяких болезней врачевать». Узнав о его исключительном и полезном даре, «поп того села и обратился к нему с просьбою вылечить его жену. Масякин отправился в дом попа, наговорил опять воду и приказывал больной умываться ею». Непонятно, о каком заболевании шла речь в данном случае, но уже в следующий раз, по просьбе жены своего сторонника Данилы Иевлева Ефросиньи он лечил ее «от порченой болезни», используя «единственное свое средство — наговаривал воду и приказывал ею мыться».47
Нет сомнений, что врачевания «пациентов» резко повысили популярность И. Мосякина в глазах сельских обывателей, и удивляться такой крестьянской «наивности» не приходится, ибо в славянской культуре знахарь всегда воспринимался как особенный человек, в совершенстве овладевший сверхъестественными, магическими знаниями, которые ставили его «в один ряд с другими «знающими» людьми, прежде всего, колдуном и ведьмой. Но в отличие от них знахарь, как правило, не имеет контакта с нечистой силой, а использует силу заговоров, растений, воды и других предметов, наделенных в народной традиции высокой сакральностью».48
Всем было понятно, коль скоро он — царь, то и знахарскими талантами должен обладать в полной мере. Но возможна была и противоположная каузальная зависимость: если он умеет исцелять, то вполне вероятно — действительно царь, тем более что и сам он нас в этом уверяет.
Удачным для И. Мосякина стечением обстоятельств можно также считать, что его «умения» были связаны именно с водой, которая в народной магии ценилась очень высоко, как «одна из первых стихий мироздания, источник жизни, средство магического очищения». Особые чудодейственные качества приписывались также воде, «которой обмывали церковный колокол, иконы, хлебную дежу, руки после замешивания обрядового теста и т. п.».49
Вероятно, к нераскрытому авторами словарной статьи «тому подобному» можно отнести сакральные свойства воды, остававшейся после царского омовения. По крайней мере, видимо, на таком ее значении настаивал самозваный Петр Федорович. Известно, что по его приказанию дворовой человек Родион «должен был ту воду выпивать, которою он мылся, так как (по уверениям И. Мосякина. — Ю.О.) такую воду от умывания царя на землю выливать нельзя».50
Монархическое сознание приписывало «помазанникам божьим» достаточно широкий спектр и других сверхъестественных способностей. Из «непригожих речей» хорошо известно народное мнение, что «истинным» царям свойственно всякий раз чудом избегать очередных козней со стороны изменников-бояр. Поэтому история самозванцев полна ожидаемых слушателями рассказов, как в минуту смертельной опасности благодаря вмешательству высших сил все разрешалось благополучно: какие-нибудь добрые люди «подменяли» «царя-батюшку» или «наследника» другим похожим на него человеком, восковой куклой и т. д. Так, в 1724 году самозванец Евстифей Артемьев убеждал, «а что де обносится, что царевич Алексей Петрович преставился, и то де мертвым обнесен другой. А пострадал он будто от Меньшикова для того, что гонялся за ним Меньшиковым со шпагою».51
Нечто подобное, спустя несколько десятилетий, поведал в 1788 году на допросе «принц Иоанн Антонович» — кременчугский купец Тимофей Курдилов: «В 1762 г. посредством бывшаго в оной крепости [Шлиссельбурге] коменданта Ребиндера, который при взятии от правительства со всех чинов, кроме черни, подписок, чтобы не выпускать его живаго, пришед к нему пал на колени и сказал: «ищи случая и спасай жизнь, а я на твое место человека похожаго на него уговорил», который был из Чухон именем Петр и который, как он после слышал, стражею заколот».52
Причем, важно, что этими «занимательными» сюжетами самозваные претенденты делились не с безликой толпой простолюдинов, а во время допроса со следователем. Получается, что они не просто слепо следовали традиции, «играли свою роль» по «правилам» с целью прельстить кого-либо из числа простодушных людей, а искренне веровали в свои сообщения.
С небольшими вариациями примерно то же самое неоднократно рассказывали своим сторонникам многие другие самозванцы. Выборочно приведем несколько коротких подтверждений: «У боярина был сын и тому царевичу пришел лик в лик. У боярина сын умре, он, боярин, взял и подменил царевича своим сыном и сказал, что царевич умер, а этого царевича увез» (Л. Стародубцев); «Петр III не умер, а умер солдат» (Г. Кремнев); «схоронен-де не он, а из возку сделанная статуя, а государь-де понещастни содержался в Петергофе под арестом и оттуда ушел» (Н. Кретов); «весть об его смерти распущена ложно; что тот, кого называли Пугачевым, не казнен в Москве; что император Петр III и Пугачев одно лицо, и это лицо — он, котораго ложно называют казаком Ханиным» (М. Ханин); «он не умирал и что вместо его погребен какой-то салдат, сам же Император есть тот, котораго она, Тюменева, называет своим братом» (М. Тюменева).53
Во всех этих стереотипных ситуациях можно услышать отголоски реальных событий, происходивших в России XVIII века. В условиях системного кризиса в разных общественных кругах бессознательно возникало чувство неуверенности в завтрашнем дне, когда привычная повседневность воспринималась как жизнь в осажденном врагами военном лагере, и было неизвестно, с какой стороны подстерегает большая опасность. Не удивительно, что ментальный мир человека наполнялся разного рода коллективными фобиями, в том числе и сакрального характера. Причем, тревожными настроениями и опасениями не без оснований были охвачены даже власть имущие. Процитируем примечательные в данном контексте рассуждения историка И.Л. Андреева, адресованные, казалось бы, всего лишь к пикантным столичным происшествиям 1714 года: «Когда кронпринцессе Шарлотте, супруге отсутствующего царевича Алексея Петровича, придет время родить, — пишет ученый, — Петр I приставит к ней почтенных придворных особ, которые должны будут лично засвидетельствовать появление на свет нового члена царской фамилии. Принцесса Шарлотта страшно обиделась, посчитав это распоряжение оскорбительным для своей чести. Ей, с ее европейским менталитетом, совершенно непонятна была забота Петра, вызванная не только отеческим попечением, но и знанием русской действительности. Рожденный при свидетелях младенец — это младенец неподменный, безусловно законный, не дающий повода усомниться «неистовым языкам». Петр помнит о самозванцах. Шарлотта, по понятным причинам, — нет».54
Учитывая, что Петру I было хорошо известно, что многие называли его антихристом или считали, например, «подменным сыном Лефорта», можно заметить, что растиражированные еще «непригожими речами», а затем и действиями конкретных самозванцев подозрения в возможности царской «подмены» проникали в сознание современников без различия к их статусу и происхождению. По поводу данного психологического феномена еще на рубеже XIX—XX веков писал французский социальный психолог Г. Лебон: «Утверждение тогда лишь оказывает действие, когда оно повторяется часто и, если возможно, в одних и тех же выражениях. Это действие объясняется тем, что часто повторяемая идея, в конце концов, врезается в самые глубокие области бессознательного, где именно и вырабатываются двигатели наших поступков. Спустя некоторое время мы забываем, кто был автором утверждения, повторявшегося столько раз, и, в конце концов, начинаем верить ему».55
Впрочем, допускалось, что «истинный» царь/царевич, застигнутый врагами врасплох, не мог вначале избежать нависшей над ним опасности. Небесные сферы по неведомой причине не приходили своевременно к нему на помощь, и он становился жертвой темных сил, в результате претерпевая длительные лишения и страдания. Однако, в конечном счете, чудодейственным образом обязательно должен был одержать над ними верх: иначе, какой он царь? Например, в показаниях самозванца Иева Семилеткина (1761 г.) «имеются следующие легендарные подробности о нем, как о бывшем якобы императоре Петре II. Когда князь Голицын, Иван Долгоруков и граф Миних уговорили его (т. е. Петра II) ехать в Шуйский уезд на псовую охоту, то он, не доезжая Шуи, заболел оспой; увидя это, бояре увезли его в Италию; кто вез и какими дорогами он не знает, но помнит, что тайно и скрытно. В Италии он «закладен был в столб каменный на королевском дворе; в столбе было маленькое окошко; тут он пробыл 24½ года и получал в окошко от короля хлеб и воду, а 9 лет назад в столбе сделалась расселка; считая это действием святого духа, он тайно вышел из столба и пошел в Россию и был в пути 9 лет»».56
В данном случае, добравшись до керженских лесов, что в Нижегородской губернии, и объявив о себе, самозванец своими рассказами сумел убедить тамошних старообрядцев в собственной «истинности» и получил поддержку с их стороны. Видимо, в отличие от современных историков, они не считали красочную эпопею «Петра II» «легендарной», а принимали ее за «чистую монету», ибо она была вполне релевантной их общекультурным представлениям, к тому же согласовывалась с общей картиной сакральной географии путешествий «подлинного» государя.
Надо заметить, что подобные развернутые или краткие сообщения о странствиях и скитаниях по землям различной степени святости регулярно встречаются в источниках по истории самозванцев XVIII века.
В деле Т. Курдилова, например, сообщается как он «бродил по разным местам», которые неслучайно со скрупулезностью перечисляются в показаниях подследственного: «отправился в Запорожскую Сечь», «ходил под Очаков», «поехал в Астрахань и по другим местам тамошняго края», «ездил в Крым», «приехал в С.-Петербург», «ездил в Архангельск и Холмогоры», «отправился в Могилев», «в Херсон и оттуда в Курляндию».57
В отличие от мнимого принца Иоанна Антоновича, один из его более удачливых предшественников на самозванческом поприще — И. Миницкий — конкретных названий посещенных им населенных пунктов раскрывать не стал, ограничившись упоминанием того, как он «ходил де скрытно, и много нужды принял, а ныне де пришло время явитца!»58
Л. Стародубцев выдал однажды своим сторонникам следующую информацию: «я от таких законов скрылся и шел я на Чернигов, а с Чернигова на Киев и в Киев граде кинул ерлык, а в ерлыку подписано: слетел орел с тепла гнезда; тогда же от императорских законов пошел на вольную реку, а теперя я хощу умышлением своим вступить на отцовское и дедовское пепелище».59
Очевидно, что изощренную сюжетную канву злоключений «истинных» государей, рассказанных от первого лица, нельзя считать только плодом богатой фантазии самозванцев. Она генетически восходит к особенностям традиционной «картины мира», запечатленным еще в «непригожих речах», а также в других слухах и пересудах простого населения петровской и послепетровской поры. Иначе говоря, — к тем архетипическим установкам монархического сознания, заложниками которых становились самозваные претенденты на корону. Как отмечалось в историографии, «в бытовой действительности в качестве подлежащих сакрализации выделялись события преследований, мучений, пыток, спасения от смертных опасностей, казней».60
По этим причинам названным претендентам надлежало добросовестно воплощать в жизнь эсхатологический миф об «истинном» цареизбавителе, который возвращается после долгих лет разлуки, скитаний и забвения. Появляется словно из небытия, чтобы положить конец мирским бедам. Этот культурно сконструированный «трафарет» неизбежно проецировался на поведенческую стратегию самозванцев, вынуждая их к ожидаемым словам и поступкам.
В научной литературе почти повсеместно признается, что среди предписанных самозванцам достоинств была их грамотность. Если незнаемый человек — царь, то, конечно же, должен быть научен книжной премудрости. Иного мнения по данному вопросу придерживался академик А.М. Панченко, высокий авторитет которого требует анализа его аргументов. На примере первых трех венчанных царей — Ивана Грозного, Федора Ивановича и Бориса Годунова, он пришел к выводу, что в соответствие с народным «сценарием» самозванец и не должен был выучиваться грамоте, т. к. на «оказание руки» государем в общественном сознании существовал «культурный запрет».61
Однако внимательное изучение российских монархических самозванцев XVIII столетия показывает принципиальную ошибочность такого утверждения. И дело здесь даже не в том, что «среди указанных лиц как минимум половину составляли грамотные люди».62
Дело заключается в самом содержании их действий. Не раз отмечалось, что в своих словесных эскападах или поведенческих манипуляциях самозванцы не были вольны поступать, как им заблагорассудится, они вынужденно ограничивались предписанными установками народного монархического сознания, носителями которого были они сами и сопровождающие их лица. Но если «грамотность» — это порок для «истинного» царя, если на нее наложено культурное вето, тогда грамотеям из числа лжемонархов надлежало тщательно маскировать свое умение, чтобы не быть разоблаченными. Однако ни об одном подобном случае по материалам XVIII века не известно. Напротив, грамотные самозванцы всегда с успехом демонстрировали публике свои навыки (И. Семилеткин, А. Асланбеков, М. Иванов, М. Тюменева, С. Петериков, К. Борняков, Б. Сочнев и др.).
С другой стороны, имеется немало примеров, показывающих, как не умеющие грамоте самозванцы пытались убедить своих сторонников в том, что обладают таким даром (Ф. Богомолов, И. Никифоров, И. Мосякин, Г. Зайцев и др.). Позиция, прямо скажем, выглядящая откровенно абсурдной и даже самоубийственной для них, если согласиться с точкой зрения А.М. Панченко. Приведем несколько соответствующих примеров из истории достаточно успешных самозванцев.
Так, об А. Крекшине ходили упорные слухи, что «грамоте де и писать он умеет и говорит многими иностранными языки». В следственном деле содержатся показания свидетелей, что «в одно время... в разговорех сказал он, самозванец: «Я де писать умею». А при них ничего не писывал, и чернил и бумаги при нем не было».63
Много позже другой названый государь Петр III — «Чернышев, как оказалось впоследствии, не умел ни читать, ни писать, хотя раз и хвастался перед кузнецами в плавильной, что «умеет по немецки, по латыни и по русски».64
Особенно же убедительной в данном смысле представляется история обманщика И. Мосякина. Казалось бы, ему следовало вести себя в точном соответствии с «программой» коллективных ожиданий, но, если принимать в расчет мнение А.М. Панченко, все почему-то происходит наоборот: «Когда же он был в доме сотскаго села Никольскаго, Завидова, то потребовал себе чернильницу и бумагу и, так как не знал ни читать ни писать, начертя какия-та каракули, показывал вид, что написал отпускную своему спутнику Родиону, а другую бумагу, также точно измаранную, вручил сотскому, как повеление о том, чтобы войска его встречали с хлебом да солью».65
Так что надо признать: «настоящий» монарх в массовых представлениях обязательно должен был уметь читать и писать, в противном же случае, хотя бы пытаться позиционировать себя человеком, безусловно, грамотным и тем самым вызывать доверие сторонников.
История российских самозванцев показывает, что в соответствии с традиционными императивами они едва ли не первым делом создавали вокруг себя «придворную свиту». Конечно, далеко не о каждой такой ситуации есть панорамная информация и чаще всего мы с нею сталкиваемся в связи с самозваными Петрами III. Но сам факт ее неоднократного повторения, начиная еще с XVII века, подтверждает, что от «царя-батюшки» ожидали наличия именно такого осиянного званиями и регалиями «вельможного» окружения. «Титулованная знать», группировавшаяся вокруг «избранника», своим «блеском» должна была затмить возможные сомнения осторожничавших простолюдинов: «Придворные традиции, — отмечает историк О.Г. Усенко, — требовали, чтобы «истинного» государя всегда и всюду сопровождала свита из высших чиновников, офицеров и знати. Соответственно все самозванцы заботились о том, чтобы создать при себе такую свиту. При этом одни пытались привлечь на свою сторону лиц благородного происхождения, другие предпочитали окружать себя казаками и представителями тяглого сословия, жалуя им чины, звания и даже новые имена... Свиту из «генералов» и «князей» имели при себе самозваные Петры Федоровичи — Гаврила Кремнев (1765), Петр Чернышев (1765) и Федот Казин-Богомолов (1772)».66
Названными выше именами список самозванцев, сумевших обзавестись «придворными», все-таки не ограничивался. При этом настоящих аристократов, за редчайшим исключением, в окружении «нижних» лжегосударей XVIII века не наблюдалось. Известно только, что Черныше-ву/Петру III, находившемуся в сибирской ссылке, большую помощь оказывали тунгусские князья Алексей и Степан Гантимуровы, которые сначала присылали ему богатые подарки, а потом с помощью военного отряда помогли совершить побег. Можно, с определенными оговорками, добавить еще некоторых казачьих атаманов, а также ряд священнослужителей, хотя и не из высших иерархов, в отдельных случаях выступавших активными сторонниками самозванцев, и, пожалуй, на этом перечень закончится.67
В отсутствии настоящих лиц из благородных фамилий заключается важное отличие изучаемых нами лжемонархов от успешных самозванцев предшествовавшего столетия, особенно времен Московской смуты. Но вспомним, что в масштабе мифологического отождествления, или, по выражению О.Г. Усенко, «ложной самоидентификации», это было не самое серьезное и вполне преодолимое препятствие. Место царских сановников занимали «назначенные» самими самозванцами «графы», «князья» и иже с ними, которые в глазах преданных почитателей выглядели ничуть не хуже своих реальных или вымышленных родовитых прототипов. Например, Г. Кремнев разъезжал по населенным пунктам «с двумя беглыми крестьянами, которых он называл — одного генералом Румянцевым, а другого генералом Алексеем Пушкиным», имелись у названного императора свой «фурьер» и «квартирьер». Среди приближенных Ф. Богомолова находился «государственный секретарь». О наличии у них сановных покровителей рассказывали и другие лжемонархи. Так, например, Н. Кретов заявлял, что о его злоключениях, т. е. якобы Петра III, «знают гр. З.Г. Чернышев и Н.И. Панин, да и государь цесаревич Павел Петрович известен» и т. д.68
Эффективный и эффектный вариант решения проблемы предложили два самозваных царевича Т. Труженик и Л. Стародубцев, действовавшие заодно и объявившие себя братьями. Получалось, что среди сторонников «царевича Алексея Петровича» всегда находился «царевич Петр Петрович», и наоборот. Кроме того, у Л. Стародубцева имелась своя «канцелярия» и, соответственно, «канцелярские служащие», а также «секретарь», которые занимались вербовкой и составлением списка верных людей.
Опираясь на помощь ближайших соратников, самозванцы обычно объявляли присутствовавшим простолюдинам всем вместе, или взятым поодиночке перспективную «программу» своих «реформ». Суть этой программы также была предписана традицией. Для чего еще мог явиться «истинный» царь, если не для облегчения народных страданий?
Имея в виду особенности мифологического сознания (тождество обозначения и обозначаемого), можно полагать, что достижение требуемого результата мыслилось через устранение ненавистных бояр-изменников, с ликвидацией которых социальная справедливость должна восстановиться сама собой. Поэтому каждый «помазанник божий», в сакрализованных представлениях общественных низов, предназначался к роли «крайнего судьи» на земле — здесь и сейчас. Прежде всего другого, ему следовало вывести из государства всю неправду и наказать всех своих временно торжествующих врагов, обрушивая на них царскую «грозу», или, по крайней мере, озвучивая ее вербально в виде угроз. Неслучайно, история монархических самозванцев полна россыпью такого рода гневных антибоярских филиппик. Согласно выводам историка М.Б. Плюхановой, «анализ некоторых памятников самозванчества» показывает, что и сами «самозванцы, атаманы, т. е. по функции цари-избавители, склонны осмысливать свою деятельность как вершенье высшего суда и даже косвенно отождествлять себя с Мессией».69
Им негласно предписывалось поступать подобно тому, как обещал крестьянам самозванец Т. Труженик: «Как де это зделаетца, и бояром де нежитье будет, а которые де и будут, и те де хуже мужика находятца — и буду де их судить с протазанами (копьями. — Ю.О.), воткня в ногу, как было при царе Иване Васильевиче».70
«Брат царевича Алексея» Л. Стародубцев, пытаясь привлечь к себе новых сторонников, также не чурался обещаний применить насилие к несогласным: «Теперь я вас призываю волею, а вы ко мне не идете, а то я буду вас брать и неволею, и которые придут ко мне волею, те будут при мне пожалованы, а которых возьму неволею, те будут последние».71
Ту же самую цель увеличения «группы поддержки» имел в виду И. Мосякин, сообщая, «что у него сил очень много, которыми недавно два человека повешены; «да вот и вам, — грозил он жителям села, — того не миновать, если ко мне не будете добры»» Расправой он угрожал и Д. Иевлеву, уговаривая, «чтобы тот отпустил своего двороваго человека сопровождать его по тем селам, где он будет называться царем; «а если не дашь, — приговаривал Масякин, — то смотри! Силы мои уже скоро прийдут сюда; тогда тебе не сдобровать! С женою и детьми повесим»».72
Принципиальную и, в рамках народной монархической концепции, вполне последовательную позицию решительно намечали М. Ханин и его единомышленники, в чьи намерения входила, по выражению историка, «безумная мысль», что они «возьмут «ея императорское величество под свою власть и сковав посадят в заточение, а знатных всех особ истребят на смерть»».73
Впрочем, в данном случае, как чаще всего и вообще, по разным причинам до исполнения суровых угроз дело не дошло. Некоторые из самозванцев успевали, правда, приступить к первым шагам по реализации своих «программных» заявлений, большинство же ограничивалось только «декларацией о намерениях».
Предполагалось, что после истребления главных виновников народных бедствий должно наступить всеобщее благоденствие, конкретные черты которого варьировались в зависимости от сословного представительства сторонников того или иного самозванца. Например, И. Миницкий, находясь в селе Ярославец Бобровской сотни Киевского полка, прельщал служилых людей обещанием осуществить их сокровенные чаяния: «Я де вашу нужду знаю. Будет вам вскоре радость — с турком заключу мир вечно, а вас де в мае месяце нынешнего году все полки пошлю и казаков в Полшу и велю всю землю огнем сжечь и мечем рубить». В ответ солдат О. Стрелков со слезами на глазах заявил ему: «Когда де мы о сем услышали, то де хотя до болших наших бояр дойдет и хотя ж де донесетца и самой государыне императрице, мы де готовы за тебя стоять!»74
Принятый в керженских скитах И. Семилеткин, «обещал староверам свободу вероисповедания, всем крестьянам — освобождение от казенных податей и говорил своим сторонникам, что если с ним «не будет милости... то-де зберет вольницу и пойдем боем»».75
Мнимый царевич Петр (Л. Стародубцев) признавался: «Пора мне на отцовское пепелище, скудному жаль кошеля, а богатому короля. А вот батюшкино царство службами растащили, а как я сяду на царство, то служба уймется на десять лет»; когда же «я буду на отцовском и дедовском троне и стричь у себя волос не стану».76
Названый Петр III (Г. Кремнев) обнадеживал жителей однодворческих селений такими словами: «Детушки, замучены вы; подушные деньги наложены на вас чежелые, но те деньги будут сложены, а собираться будет с души по два гарнца хлеба». В другом месте он обещал отменить подушную подать на 12 лет, заменив ее сбором с души по четверику муки и по два гарнца крупы. Давал обещания и отдельным лицам, например, сержанту Тибекину — произвести в поручики. Похожим образом, самозванец А. Асланбеков, принимая от крестьян жалобы на помещиков предположительно обещал наказать виновных. При появлении Н. Колченко пошел слух, что он едет «рассматривать Малую Россию», т. е., видимо, «отменять на Украине крепостное право или, по крайней мере, разбирать жалобы крестьян на помещиков» и т. д.77
С картиной яркой социальной утопии, нарисованной перед «оробевшими» сельчанами, мы встречаемся в истории самозванчества «царевича» Тимофея Труженика. Сразу же выразим несогласие с ее оценкой историком П.К. Щебальским, полагавшим, что эти речи «можно принять, пожалуй, за бредни полупомешанного старика».78
Самозванец поведал крестьянам, насыщенную сакральными контекстами, величественную легенду об «Открывон-граде», в котором «святых много и стоит образ Знамения Пресвятыя Богородицы, и мы ее вынесем, так я царь буду и Бог, и многое множество казны будет, и которые люди будут при мне и тех стану дарить златом и серебром, и золотыми каретами, и хлеба столько не будет, сколько золота и серебра». Одна из слушательниц — Устинья — позднее уточнила, что Т. Труженик говорил ей наедине: «Как де я возму поклажу — денги, то де станут де денги возить возами, и буду де я теми денгами оделять нищих и на перекрески те денги сыпать, и буду де я царем на земли».79
Но прежде чем сакральные мечты могли воплотиться в действительность, а спрятанное богатство стать общенародным достоянием, требовалось еще суметь попасть в «Открывон-град» и добыть искомые сокровища, что представляло нелегкую задачу: «В погребу де у казны приставы: три духа умерших — Кодеяр, да царь Иван, да царь Александр Македонской — да живой старой император. И я б де старова императора выпустил, да как де я выпущу, тогда де вся колесница повернетца и земля потресетца и будет де от него в неправде всем суд». Потому-то, — говорил Т. Труженик внимавшим его рассказу крестьянам, — ему «де надобен видущей человек, которой бы мог поднять погреб, в котором есть казна и три знамя», несмотря на то, что стражники «той казны не дают».80
Уже после ареста, не успев осуществить задуманное самостоятельно, он через навестивших его крестьян передал сокровенное поручение своему «брату Петру Петровичу», видимо, заранее сообщив, «где же тот Открывон-град» находится: «Боже ему помогай вскрыть сокровище. Скажите ему: если ты не можешь открывать град, то не станет у тебя глаз и рук и уст глаголющих». Поскольку Л. Стародубцев уже изначально был мистифицирован страшной тайной, приготовления планировались им самым тщательным образом: «Готовьте с собою свечи, и надобны нам книги и дьячки, и пойдем на место, откроем городище, и на том городище есть знамение Пресвятыя Богородицы, и Евангелие, и крест, и знамена царя Александра Македонскаго», и «по тем знаменам» будет Труженик царствовать. Однако за ночь, многое передумав, он отказался от намеченных намерений, выдвинув весьма серьезные резоны: «Не пошто нам, братцы, ехать вскрывать городище, — говорил он теперь. — Тако мы все пропадем и возьмут нас всех в ад, а Тимофей Труженик вас всех прельщает, что называется царевичем Алексеем Петровичем — в нем есть дух нечистый, и вы к нему не ездите, и оное городище надо проклясть».81
Причина окончательного решения Л. Стародубцева понятна в контексте семантического анализа данной легенды, которая явно находится в одном культурном регистре с другими известными русскому фольклору «утопиями места». Подобно умозрительно сконструированным утопическим сознанием легендарным обиталищам праведников, таким как «Китеж-град», «Беловодье», «город Игната» и др., в «Открывон-граде» совместилось множество смысловых линий традиционной народной культуры. Однако между ними имеются и принципиальные различия, указывающие на более близкие семантические параллели «Открывон-града» с архетипом «Вавилонского царства», укорененном в русском народном сознании, в котором «Вавилон» — это величайшее и древнейшее вселенское царство. Популярные сказания наполнены фольклорно-сказочными образами о его несметных богатствах, там хранятся «знамения», принадлежащие трем святым отрокам, а также два венца — один Навуходоносора, царя Вавилонского и «всея вселенныя», а другой — его супруги. Святые «знамения», как раз, и олицетворяют знаки царской власти, что придает всему сюжету целостный сакральный характер.82
Как и в сказаниях о «Вавилонском царстве», в легенде об «Открывон-граде» звучат эсхатологические предощущения конца света, акцентируются мотивы неокончательной смерти, а, значит, идея многократного умирания и воскрешения «избавителя». Кроме того, содержатся хилиастические приметы Страшного суда в конце времен, когда «истинный» царь сможет осуществить свою мессианскую функцию «крайнего судьи». Наличествуют также в легенде известные фольклору сюжеты о найденных героем сокровищах и мн. др.
Историк Г.В. Есипов явно ошибается, утверждая, что крестьяне «ничего не понимали из этих загадочных речей». Да, они, конечно, не могли выразить свои тревожные переживания связными словами, но полисемантическая насыщенность образа «Открывон-града» пугала их своей сакральной глубиной и таинственностью, об этом не решались даже молвить «слово и дело». Поэтому, хотя «не все чуевские жители были сторонниками самозванца, слух о нем разошелся по всему Тамбовскому уезду. Молва гласила, что его чуть «не извели бояре» и он лишь чудом спасся, а нынче ходит в облике мужика по селам и деревням, призывая народ пойти с ним в Открыван-город за богатствами, а затем к Москве».83
Сложно даже предположить, из каких источников миф об «Открывон-граде» попал в рассказы Т. Труженика, но вполне очевидны его фольклорные корни. Не исключено, что автором уникальной красочной легенды был сам лжецаревич, в чьей памяти, наверняка, хранились обрывки различных народных преданий, собранные за многие годы бродяжничества, которые затем столь специфически переплелись в его сознании. Нет сомнений, что семантические образы, запечатленные легендой об «Открывон-граде», позволяют увидеть всю самозванческую историю не просто как некую бессмысленную авантюру отъявленного мошенника, но как серьезное, подготовленное по традиционной схеме мероприятие, успех которого во многом зависел от того, насколько последовательно самозванцы придерживались их предписаний.
Таким образом, история многочисленных российских самозванцев XVIII столетия четко высветила те особенности народных монархических представлений, которые сохранялись в памяти носителей традиционного сознания и выступали как обобщенные образы коллективного бессознательного в виде древних культурных архетипов. Становится очевидным, что наибольшей прочностью отличалось доверие социальных низов к тем лжегосударям, которые полнее воплощали в жизнь монархическую модель, запечатленную в памяти носителей традиционного сознания, и вели себя соответственно основным доминантам культурной традиции. Большинство из них потерпели неудачу уже в самом начале своей интриги, не сумев убедить в своей «истинности» ни одного потенциального сторонника. Некоторые, но не все, — со временем (кто раньше, кто позже) лишались своих сподвижников и приверженцев. Однако в названных временных пределах в России нашелся монархический самозванец, сумевший зайти намного дальше прочих ложных претендентов. Этим человеком был донской казак Емельян Пугачев.
Примечания
1. Цит. по: Гуревич А.Я. Марк Блок и «Апология истории» // Блок М. Апология истории. М., 1986. С. 191.
2. Анисимов Е.В. Дыба и кнут... С. 43.
3. Васецкий Н.А. Самозванцы как явление русской жизни // Наука в России. 1995. № 3. С. 59.
4. Усенко О.Г. Иван испугавший Анну: Галерея лжемонархов от Смуты до Павла I // Родина. 2008. № 11. С. 56.
5. Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Соловьев С.М. Сочинения в 18 книгах. М., 1994. Кн. 14. С. 126—127.
6. Дубровин Н.Ф. Пугачев и его сообщники: эпизод из истории царствования Императрицы Екатерины II. СПб., 1884. Т. 1. С. 107.
7. Усенко О.Г. Когда бродяга вровень гренадеру...: Галерея лжемонархов от Смуты до Павла I // Родина. 2007. № 9. С. 44.
8. Мордовцев Д.Л. Самозванцы и понизовская вольница. СПб., 1901. С. 146—147, 149.
9. Злыднева Н.В. Введение // Телесный код в славянских культурах. М., 2005. С. 3.
10. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф — имя — культура // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996. С. 439.
11. Мауль В.Я. Лжедмитрий I: телесный код как культурный маркер самозванца // Мининские чтения: Сб. научн. трудов по истории Восточной Европы в XI—XVII вв. Нижний Новгород, 2011. С. 20—21.
12. Усенко О.Г. Царский братец из Лефортова полка: Галерея лжемонархов от Смуты до Павла I // Родина. 2007. № 3. С. 55.
13. Он же. Петровская родня из Нижнего: Галерея лжемонархов от Смуты до Павла I // Родина. 2007. № 7. С. 63. См. подробнее: РГАДА. Ф. 371. Оп. 1. Ч. 1. Д. 788. Л. 1—100.
14. РГАДА. Ф. 371. Оп. 1. Ч. 1. Д. 788. Л. 25—25 об.
15. Щебальский П.К. Начало и характер Пугачевщины. М., 1865. С. 47.
16. Усенко О.Г. Три царевича Алексея: Галерея лжемонархов от Смуты до Павла I // Родина. 2007. № 11. С. 121; См. также: Троицкий С.М. Самозванцы в России XVII—XVIII вв. // Вопросы истории. 1969. № 3. С. 141.
17. Максимов С.В. Сибирь и каторга. СПб., 1900. С. 448.
18. Усенко О.Г. Гендерный аспект монархического самозванчества в России XVII—XVIII вв. // Гендерная теория и историческое знание. Сыктывкар, 2005. С. 246.
19. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. С. 107.
20. Усенко О.Г. Три царевича Алексея... С. 119.
21. Усенко О.Г. Гендерный аспект... С. 244.
22. Максимов С.В. Указ. соч. С. 450, 386.
23. Юдин П.Л. К истории Пугачевщины // Русский архив. 1896. Кн. II. № 6. С. 179. Можно сравнить с описанием внешности Е.И. Пугачева, которое мы приводим в следующем параграфе.
24. Мордовцев Д.Л. Указ. соч. С. 146—147.
25. Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2002. С. 246, 244; Белова О.В. «Другие» и «чужие»: представления об этнических соседях в славянской народной культуре // Признаковое пространство культуры. М., 2002. С. 73.
26. См., напр.: Кабакова Г.И. Нос // Славянские древности: этнолингвистический словарь. М., 2004. Т. 3. С. 436—437; Левкиевская Е.Е. Борода предорогая. // Категории и концепты славянской культуры. Труды отдела истории культуры. М., 2007. С. 105119; Успенский Б.А. Historia sub specie semioticae // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996. С. 78.
27. Юдин П.Л. Указ. соч. С. 179.
28. Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России... С. 340.
29. Щебальский П.К. Указ. соч. С. 48.
30. Перри М. Символика «царских знаков» российских самозванцев XVII—XVIII веков // Верховная власть, элита и общество в России XIV — первой половины XIX века. Российская монархия в контексте европейских и азиатских монархий и империй. М., 2009. С. 123—125.
31. Есипов Г.В. Люди старого века. С. 434.
32. Там же, с. 422. См. также: Троицкий С.М. Указ. соч. С. 140; Усенко О.Г. Три царевича Алексея... С. 121.
Лядвея — верхняя часть ноги до колена, бедро (Словарь русского языка XVIII века. Вып. 12 (Льстец — Молвотворство). СПб., 2001. С. 38).
33. Усенко О.Г. Самозванчество на Руси: норма или патология? // Родина. 1995. № 2. С. 70.
34. Он же. Когда бродяга вровень гренадеру... С. 43.
35. Усенко О.Г. Иван испугавший Анну... С. 55.
36. См. подробнее: РГАДА. Ф. 371. Оп. 1. Ч. 1. Д. 788. Л. 1—100; Усенко О.Г. Петровская родня из Нижнего... С. 63.
37. Мордовцев Д.Л. Указ. соч. С. 46; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. С. 120, 123.
38. Сивков К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. // Исторические записки. 1950. Т. 31. С. 104.
39. Пособники и сторонники Пугачева. Очерки и рассказы // Русская старина. 1876. Т. 17. С. 71, 72.
40. Там же, с. 71.
41. Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России... С. 342.
42. Андреев И.Л. Анатомия самозванства // Наука и жизнь. 1999. № 10. С. 112.
43. Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М., 1998. С. 82.
44. Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2002. С. 83.
45. Сивков К.В. Самозванчество в России... С. 97.
46. Левин И. Религиозные культуры у православных славян: случай религиозного врачевания // Левин И. Двоеверие и народная религия в истории России. М., 2004. С. 122.
47. Пособники и сторонники Пугачева... С. 70, 71.
48. Славянские древности: этнолингвистический словарь. М., 1999. Т. 2. С. 347—348.
49. Славянские древности: этнолингвистический словарь. М., 1995. Т. 1. С. 386, 388.
50. Пособники и сторонники Пугачева... С. 71.
51. О извощике 1-го гренадерскаго баталиона (Низоваго корпуса) Евстифие Артемьеве, назвавшемся царевичем Алексеем Петровичем / Сообщ. М.Н. Прокопович // Чтения в Обществе истории и древностей Российских (ЧОИДР). 1897. Кн. 1. Смесь. С. 10.
52. О Кременчугском купце Тимофее Курдилове // Осмнадцатый век. Исторический сборник. М., 1868. Кн. 1. С. 398.
53. Есипов Г.В. Люди старого века... С. 434; Сивков К.В. Самозванчество в России... С. 118; Мордовцев Д.Л. Указ. соч. С. 145; Усенко О.Г. Гендерный аспект... С. 246.
54. Андреев И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание-сила. 1995. № 8. С. 47—48.
55. Сень Д.В. Казачество Дона... С. 209; Лебон Г. Психология народов и масс. СПб., 1995. С. 240—241.
56. Сивков К.В. Самозванчество в России... С. 101.
57. О Кременчугском купце... С. 398—399.
58. Усенко О.Г. Иван напугавший Анну... С. 56.
59. Есипов Г.В. Люди старого века... С. 438—439.
60. Плюханова М.Б. О некоторых чертах личностного самосознания в России XVII в. // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 195. См. для сравнения рассказ оренбургского ссыльного о приключениях «одного купца»: Тайная канцелярия в царствование императрицы Елизаветы Петровны 1741—1761 гг. ... С. 532—533.
61. Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ // Панченко А.М. Русская история и культура: Работы разных лет. СПб., 1999. С. 27—28.
62. Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России... С. 330.
63. РГАДА. Ф. 371. Оп. 1. Ч. 1. Д. 788. Л. 25 об. См. также: Усенко О.Г. Петровская родня из Нижнего... С. 63.
64. Максимов С.В. Указ. соч. С. 451—452.
65. Пособники и сторонники... С. 72.
66. Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII—XVIII веков. Тверь, 1997. Ч. 3. С. 47—48.
67. См.: Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773—1775 годах. Восстание Пугачева. Л., 1961. Т. 1. С. 471; Чистов К.В. Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд). СПб., 2003. С. 160.
68. Сивков К.В. Самозванчество в России... С. 118.
69. Плюханова М.Б. Указ. соч. С. 192.
70. Есипов Г.В. Люди старого века... С. 428; Троицкий С.М. Указ. соч. С. 141; Усенко О.Г. Три царевича Алексея... С. 122.
71. Есипов Г.В. Люди старого века... С. 433.
72. Пособники и сторонники... С. 72, 71.
73. Мордовцев Д.Л. Указ. соч. С. 149.
74. Усенко О.Г. Иван, испугавший Анну... С. 57; Троицкий С.М. Указ. соч. С. 142.
75. Сивков К.В. Самозванчество в России... С. 100.
76. Есипов Г.В. Люди старого века... С. 433, 436.
77. Мавродин В.В. Указ. соч. С. 470; Сивков К.В. Самозванчество в России... С. 97, 104—105, 112; Чистов К.В. Указ. соч. С. 176—177.
78. Щебальский П.К. Указ. соч. С. 47.
79. Есипов Г.В. Люди старого века... С. 419; Усенко О.Г. Три царевича Алексея... С. 122; Щебальский П.К. Указ. соч. С. 47.
80. Усенко О.Г. Три царевича Алексея... С. 122, 121; Есипов Г.В. Люди старого века... С. 427.
81. Есипов Г.В. Люди старого века... С. 431.
82. См., напр.: Дробленкова Н.Ф. Сказание о Вавилоне // ТОДРЛ. Л., 1988. Т. 41. С. 124—127; Жданов И.Н. Повести о Вавилоне и Сказание о князьях владимирских // Жданов И.Н. Русский былевой эпос. СПб., 1895. С. 1—151; Приложение. С. 575—579, 580—581, 582—587; Скрипиль М.О. Сказание о Вавилоне граде // ТОДРЛ. М.; Л., 1953. Т. 9. С. 119—144.
83. Усенко О.Г. Три царевича Алексея... С. 124.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |