Въ половинѣ сентября, яицкій комендантъ Симоновъ узналъ о появленіи самозванца и сдѣлалъ распоряженіе о его поимкѣ. Но поймать его было не легко. Изъ собственныхъ показаній Пугачева видно, что тайные его приверженцы немедленно давали ему знать о всемъ что дѣлалось въ городѣ. Извѣстіе о распоряженіи Симонова заставило какъ самого самозванца, такъ и его пестуновъ удариться въ степь и ускорить рѣшительными дѣйствіями. Они первоначально предполагали наѣхать на казаковъ во время осенней плавни (въ октябрѣ), когда все казачество бываетъ въ сборѣ безъ присутствія начальства. Теперь пришлось оставить это предположеніе. Одинъ изъ братьевъ Кожевниковыхъ былъ арестованъ, равно какъ и нѣсколько другихъ казаковъ, знавшихъ тайну Пугачева;1 ихъ показанія, вынужденныя извѣстными способами, могли разстроить все дѣло, а потому рѣшено было предупредить мѣры, которыя могъ принять противъ нихъ Симоновъ. Немедленно изготовлены были знамена; для царя привезена была приличная одежда — зеленый кафтанъ и шапка...2 Мятежники сѣли на коней. «Поѣдемъ, — сказалъ Чика, — на Толкачевъ хуторъ, и когда соберемъ столько людей чтобы показаться къ Городку (Яицкому), то и думать нечего: поѣдемъ туда со славою!»
Между тѣмъ привезенъ былъ въ главную квартиру самозванца и писарь. Въ немъ состояла крайняя надобность. Пугачевъ хотя и увѣрялъ, что онъ не только большой грамотѣй, во и «на многихъ языкахъ говорить умѣетъ», однако въ дѣйствительности онъ былъ совершенно безграмотенъ, — а между тѣмъ для всѣхъ была очевидна необходимость разослать какое-нибудь воззваніе. Поэтому, когда привезенъ былъ писарь (Почиталинъ), то Пугачевъ велѣлъ ему написать указъ «въ той силѣ, что государь Петръ III, императоръ, принялъ царство и жалуетъ рѣками, морями, лѣсами, крестомъ и бородою (ибо сіе для яицкихъ казаковъ было надобно)».3 Затрудненіе состояло въ томъ, чтобы подписать этотъ указъ: «я приказалъ, — говорилъ въ послѣдствіи Пугачевъ, — чтобы подписалъ онъ (Почиталинъ), а мнѣ-де подписывать невозможно до самой Москвы, для того что не надобно казать мнѣ свою руку, и есть-де въ ономъ великая причина».
Указъ этотъ возымѣлъ свое дѣйствіе: тотчасъ по полученіи его на сосѣднемъ хуторѣ, къ Пугачеву пріѣхало нѣсколько казаковъ; всего у него набралось сорокъ человѣкъ, да человѣкъ двадцать Калмыковъ»... «Тотчасъ развернули знамена», на которыхъ былъ изображенъ раскольничій крестъ, и поѣхали прямо къ Яицкому-Городку. По дорогѣ шайка самозванца усилилась казаками съ форпостовъ, мимо которыхъ она проходила; по дорогѣ же, по желанію казаковъ и «для страху» былъ повѣшенъ одинъ казакъ, про котораго сказывали что онъ принадлежалъ къ старшинской рукѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ отправлено было къ киргизскому Нурали-хану приглашеніе оказать помощь законному государю, отыскивающему престолъ. Наконецъ, Пугачевъ подступилъ къ Яицкому-Городку. Съ нимъ было всего 140 человѣкъ.
Съ этою горстью людей, разумѣется, нельзя было надѣяться взять городъ силою. Когда же изъ него выѣхала толпа казаковъ, и выступили три роты регулярныхъ войскъ,4 то, говоритъ Пугачевъ, «я думалъ въ то время, что разберутъ по рукамъ!» — «Однакожь, — прибавляетъ онъ, — сего великаго числа не очень устрашился, и болѣе думалъ то, что есть въ томъ числѣ и мои согласники».5 Эта надежда оказалась основательною: половина отряду, по свидѣтельству Пушкина, передалась на сторону бунтовщиковъ; многіе вѣрные казаки были силою захвачены своими товарищами, и одиннадцать изъ нихъ были немедленно повѣшены. Судъ и расправа надъ ними были недолги. Казаки спросили у Пугачева, что сдѣлать съ казаками старшинской руки?
— Надо ихъ увѣрить, да привесть къ присягѣ, отвѣчалъ Пугачевъ (по собственному показанію).
— Мы імъ не вѣримъ, возразили приближенные самозванца: — мы знаемъ кого можно проститъ а кого повѣсить. Тутъ есть великіе злодѣи.
«Видя, что они хотятъ, — разказываетъ Пугачевъ, — дабы были повѣшены, то и приказалъ реи сдѣлать».
Положеніе Симонова было очень затруднительное. На казаковъ онъ не могъ положиться и боялся выслать ихъ противъ Пугачева, а пѣхоты не смѣлъ вывести изъ Городка, потому что опасался возмущенія со стороны жителей. Съ своей стороны, Пугачевъ, не желая предпринимать ничего слишкомъ рискованнаго на первыхъ порахъ, не остановился подъ Яицкимъ-Городкомъ, миновалъ его и направился къ Илецкой станицѣ, находящейся въ 145 верстахъ отъ главнаго пункта Уральскаго войска и почти въ такомъ же разстояніи отъ Оренбурга. У него въ это время набралось 450 человѣкъ. При его приближеніи, илецкіе казаки связали своего станичнаго атамана и встрѣтили съ колокольнымъ звономъ и хлѣбомъ-солью Пугачева. Вступивъ въ Илецкую станицу, онъ немедленно отправился въ церковь и велѣлъ пѣть молебенъ Петру III, а императрицу изъ ектеніи исключить, говоря: «Когда Богъ донесетъ меня въ Петербургъ, то зашлю ее въ монастырь; пускай-де за грѣхи свои Богу молится». При этомъ Пугачевъ объяснялъ и свою правительственную систему: «у бояръ села и деревни отберу, а буду жаловать ихъ деньгами». Мысль эта, какъ извѣстно, еще очень недавно была въ ходу между крестьянами; но начало ея надо искать гораздо ранѣе описываемаго здѣсь времени. Всѣ предшественники Пугачева, царевичи Петры и Алексѣи и, наконецъ, Стенька Разинъ, предъявляла намѣреніе посадить дворянство на жалованье и обратить его въ сословіе чиновниковъ. Пугачевъ, очевидно, во многихъ отношеніяхъ соотвѣтствовалъ понятіямъ людей, къ которымъ онъ обращался и которыми былъ окруженъ. Стародавняя казачья воля, разумѣется, была имъ немедленно возстановлена. Уже подъ Яицкимъ-Городкомъ онъ собираетъ своихъ казаковъ въ кругъ и предоставляетъ избрать атамана, есауловъ и прочую старшину. Солдаты, сдававшіеся или забираемые имъ въ плѣнъ, по приведеніи ихъ къ присягѣ, немедленно были остри-гаемы въ кружокь и зачисляемы казаками. Подобно Разину, онъ хотѣлъ, казалось, обратить всю Россію въ одно огромное казачье войско, и точно также какъ знаменитый мятежникъ XVII вѣка объявлялъ безпощадную войну письменности: овладѣвъ какою-нибудь крѣпостцою, первымъ его дѣломъ было предать публичному всесожженію архивы, текущія дѣла и шнуровыя книга.
Все это, вполнѣ соотвѣтствуя инстинктамъ толпы, доставляло Пугачеву большую популярность и даже, въ глазахъ извѣстнаго сорта людей, запечатлѣвало его какъ бы истинно-царскимъ знаменіемъ. Какъ иначе объяснить, что находились люди, которые не только присягали Пугачеву, но и увѣряли, что они дѣйствительно узнаютъ въ немъ покойнаго государя? Первымъ изъ такихъ людей былъ старшина Витошновъ, взятый подъ Яицкимъ-Городкомъ. Пугачевъ потребовалъ его къ себѣ и спросилъ, знаетъ ди онъ его. «Какъ же, — отвѣчалъ тотъ, — видалъ еще маленькаго». Витошновъ, положимъ, могъ это сказать для спасенія жизни, во въ Илецкой станицѣ подобное же заявленіе сдѣлалъ одинъ казакъ, про котораго неизвѣстно чтобъ онъ вынужденъ былъ къ тому страхомъ и опасностію. Это былъ какой-то Дубовскій казакъ, старикъ; онъ вошелъ въ избу, занятую Пугачевымъ, и любуясь на него, сказалъ:
— Я ваше величество узналъ, потому что въ то время былъ въ Петербургѣ, какъ вы обручались.
— Ну, старичокъ, хорошо когда ты меня узнаешь, отвѣчалъ Пугачевъ, вѣроятно, не безъ внутренней улыбки.
Успѣхи Пугачева были необыкновенно быстры. За Илецкою станицей пала передъ нимъ, 24-го сентября, крѣпостца Розсыпная, на слѣдующій день Нижне-Озерная, потомъ Татищева, Чернорѣченская, и 1-го октября онъ уже былъ въ виду Оренбурга;6 но миновавъ его, пошелъ къ Сакмарскому-Городку, который занялъ безъ сопротивленія, равно какъ и лежащую въ 30 верстахъ отъ него крѣпость Пречистенскую. Такимъ образомъ въ двѣ недѣли онъ прошелъ болѣе 300 верстъ, овладѣлъ семью крѣпостцами и затѣмъ смѣло подступалъ къ главному городу края — резиденціи губернатора, снабженной довольно сильнымъ гарнизономъ изъ регулярныхъ войскъ. Оренбургъ далъ мятежникамъ, разумѣется, сильный отпоръ, но оно не унывало, отрѣзали всѣ ведущія къ нему сообщенія, и Пугачевъ занялъ лежащую въ нѣсколькихъ верстахъ отъ него Бердскую слободу, расположась зимовать въ ней. Подоженіе его здѣсь было очень удобно. По одну сторону его находилась земля Башкиръ (расположеніе умовъ которыхъ намъ извѣстно), по другую — Киргизы, ханъ которыхъ вступилъ съ нимъ въ подозрительныя сношенія, наконецъ, съ третьей стороны была главная его сила — Яицкое войско. Одного пребыванія его въ этомъ пунктѣ было достаточно, чтобы держать въ волненіи весь край: Калмыки, которыхъ потребовалъ къ себѣ губернаторъ, разбѣжались; крестьяне горныхъ заводовъ были положительно ненадежны; казаки измѣняли повсюду; солдаты плохо дралась, начальствующія лица теряли голову, лишались бодрости и нерѣдко не исполняли данныхъ имъ приказаній.
Все удавалось Пугачеву, и ничто не удавалось тѣмъ, которые противъ него дѣйствовали. Оренбургскій губернаторъ обнародовалъ о немъ объявленіе, въ которомъ раскрывалъ его истинное происхожденіе и прилагалъ его примѣты, упомянувъ, между прочимъ, что онъ «наказанъ кнутомъ съ поставленіемъ на лицѣ его знаковъ; но чтобъ онъ въ томъ познанъ не былъ, — продолжалъ генералъ Рейнсдорпъ, — для того предъ предводительствующими имъ никогда шапки не снималъ».7 Это объявленіе, какъ уже выше замѣчено, сдѣлалось новою причиной для торжества самозванца; онъ самъ и его люди посмѣивались этому описанію и говорили колеблющимся: «гдѣ же у нашего батюшки-государя рваныя ноздри? смотрите сами!» Все это дѣйствовало очень сильно на простонародіе. Въ октябрѣ, когда онъ подступилъ къ Оренбургу, къ нему со всѣхъ сторонъ нахлынули Башкиры, заводскіе и иные крестьяне, Калмыки и различные другіе инородцы, такъ что толпа вокругъ него была огромная.8
Таковы были вѣсти, которыя одна за другою прилетали въ Петербургъ. Первое извѣстіе о появленіи самозванца пришло еще въ октябрѣ,9 во время празднованія бракосочетанія великаго князя Павла Петровича съ первою супругой; эти слухи были довольно неопредѣленны, а потому яицкіе безпорядки не обратили особеннаго вниманія въ публикѣ. Но лица знавшія дѣло изъ донесеній мѣстныхъ начальниковъ не могли быть спокойны, тѣмъ болѣе что въ отдаленномъ краѣ, гдѣ открылись такіе серіозные безпорядки, почти вовсе не было войскъ. За исключеніемъ гарнизоновъ въ многочисленныхъ, во ничтожныхъ крѣпостцахъ, разсѣянныхъ въ этомъ краѣ, и которые не могли отдѣлить отъ себя почти ничего для дѣйствія въ полѣ, всѣ дѣйствующія войска и всѣ надежные военные люди находились въ то время въ Дунайской арміи. Нѣсколькимъ ротамъ, набраннымъ въ Петербургѣ, Москвѣ, Новгородѣ и на Украйнѣ, велѣно было спѣшить къ Казани на подводахъ. Одна изъ такихъ командъ, отправленная новгородскимъ губернаторомъ Сиверсомъ, сдѣлала 250 верстъ въ два дня: доказательство, какое значеніе придавали правительственныя лица настоящему случаю. Начальство надъ войсками, отовсюду спѣшившими въ Казань, долженъ былъ принять генералъ Каръ, лично извѣстный императрицѣ со времени ея вступленія на престолъ10 и постоянно употреблявшійся для различныхъ порученій Репнинымъ въ бытность его посломъ въ Польшѣ. Указъ о его назначеніи былъ данъ 11 октября. Въ тотъ же самый день подписанъ былъ манифестъ, объявлявшій о появленіи самозванца, равно какъ объ истинномъ его званіи и имени. По-видимому, однакожъ, этотъ манифестъ, чтобы не производить тревоги въ умахъ всей страны, былъ разосланъ только въ тѣ мѣстности, которыя были объяты или угрожаемы возмущеніемъ: иначе мудрено объяснить, что до исхода ноября, по словамъ Державина, въ Петербургѣ вовсе не было разговоровъ о Пугачевѣ. Впрочемъ, русское общество того времени было хорошо вышколено и упорно молчало о томъ, о чемъ правительство не желало чтобы говорилось; а что правительство хотѣло избѣжать гласности по настоящему дѣлу, видно изъ того, что оно до января 1774 года, ни однимъ словомъ не давало знать своимъ дипломатическимъ агентамъ за границей объ «Оренбургскихъ происшествіяхъ»: «Я приказала не таить болѣе этой исторіи», писала императрица къ новгородскому губернатору Сиверсу лишь 10-го декабря.11 И дѣйствительно, не ранѣе какъ по полученіи извѣстія о первыхъ успѣхахъ противъ Пугачева, была снята печать безмолвія съ русскихъ дипломатовъ за границей.12 Но если правительство понимало все значеніе обнаруживавшагося волненія и употребило вышеозначенныя энергическія мѣры для сосредоточенія войскъ у Казани, то мудрено понять назначеніе начальникомъ ихъ генерала Кара, человѣка проведшаго большую часть своей службы въ Польшѣ, вовсе неизвѣстнаго въ томъ краѣ, куда его посылали, и вовсе его незнавшаго, не имѣвшаго ни военнаго, ни инаго какого-либо авторитета. Онъ могъ имѣть достоинства какъ второстепенный дипломатическій агентъ, но въ настоящемъ случаѣ оказался ниже своего положенія. Прибывъ на мѣсто, онъ не понялъ опасности, которая угрожала краю; въ письмѣ къ графу Чернышеву онъ очень легкомысленно отзывался о врагѣ, противъ котораго былъ посланъ,13 и смѣло двинулся къ Оренбургу, раздѣливъ еще притомъ свои силы: съ частію ихъ пошелъ самъ, а другую послалъ подъ командою полковника Чернышева. Дорогой узнавъ, что на соединеніе съ самозванцемъ слѣдуетъ толпа заводскихъ крестьянъ и Башкиръ, Каръ попробовалъ было не допустить этого соединенія, пошелъ къ ней навстрѣчу, и вдругъ, безъ всякой видимой причины, круто повернулъ назадъ, и отступленіе его было очень похоже на бѣгство.14 Мало того: Каръ, покинувъ и войско, и край ему ввѣренный, безъ всякаго разрѣшенія ускакалъ въ Москву.15 Что же касается до отряженнаго имъ Чернышева, то отрядъ его былъ аттакованъ превосходными силами и сдался, а онъ самъ и 36 офицеровъ были повѣшены.
Всѣ эти извѣстія, увеличиваемыя еще молвой, приводили въ ужасъ всю восточную половину Россіи; Казань опустѣла; въ Москвѣ распространилось смущеніе; даже въ окрестностяхъ Петербурга въ народѣ начинали ходить подозрительные толки.16 Къ удивленію, если вѣрить свидѣтельству Державина, лишь въ петербургскомъ обществѣ ничего не звали иди дѣлали видъ что ничего не знаютъ. Въ день кавалерскаго праздника Св. Андрея, 30 ноября, во дворцѣ былъ балъ. Императрица, всегда искусно владѣвшая собою, съ обыкновенною своею величаво-привѣтливою улыбкой, обращая благосклонное слово то къ тому, то къ другому изъ присутствовавшихъ, заговорила и съ А.И. Бибиковымъ.17 Этотъ разговоръ продолжался нѣсколько болѣе обыкновеннаго, а потому былъ замѣченъ, тѣмъ еще болѣе что Бибиковъ казался въ это самое время не совсѣмъ въ милости при дворѣ; полагали, что къ нему не благоволилъ графъ З.Г. Чернышевъ, только что утвержденный президентомъ военной коллегіи, и этому обстоятельству приписывали назначеніе Бибикова въ армію Румянцева, что никакъ не могло считаться повышеніемъ, послѣ того какъ онъ самостоятельно управлялъ военными дѣйствіями въ Польшѣ. Какъ бы то ни было, императрица довольно долго разговаривала съ Бибиковымъ на балѣ 30 ноября, а на другой день весь городъ узналъ содержаніе этого разговора: 29 числа былъ подписанъ рескриптъ, назначавшій его главныхъ начальникомъ какъ всѣхъ военныхъ силъ, направленныхъ противъ Пугачева, такъ и всего края, охваченнаго мятежемъ или имъ угрожаемаго.
Бибиковъ, постоянно пользовавшійся самою лучшею и чистою репутаціей со времена собранія депутатовъ, котораго онъ былъ предводителемъ, имѣлъ огромную популярность. Назначеніе его было торжественнымъ признаніемъ того какую важность придавало правительство яицкимъ происшествіямъ. Это назначеніе послужило также указаніемъ искателямъ отличій, что пристроиться къ свитѣ новаго начальника будетъ дѣломъ не безвыгоднымъ. Въ числѣ такихъ искателей былъ и знаменитый въ послѣдствіи Державинъ, который хотя и былъ предупрежденъ уже многими, но, въ качествѣ казанскаго уроженца, былъ принятъ Бибиковымъ.18 Съ большою поспѣшностію этотъ послѣдній выѣхалъ изъ Петербурга, и пробывъ только четыре дня въ Москвѣ, поскакалъ въ Казань, куда пріѣхалъ въ ночь на Рождество. Казань была пуста. Тѣ изъ дворянъ, которые имѣли помѣстья въ мѣстахъ отдаленныхъ отъ театра безпорядковъ, поспѣшали туда уѣхать; другіе отправились въ Москву. Самого губернатора, генерала фонъ-Бранта, не было въ Казани; этотъ дряхлый и слабый старикъ находился зачѣмъ-то въ Козмодемьянскѣ, и сколько можно заключать по географическому положенію этого городка, не затѣмъ чтобъ идти навстрѣчу Пугачеву. Дѣла были нехороши, очень нехороши. «Они столь дурны, что я довольно того описать не могу», увѣдомлялъ Бибиковъ графа Чернышева, черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Казань.19 Въ самомъ дѣлѣ, въ исходѣ декабря, — время его пріѣзда, — мятежъ далеко раскинулся во воѣ стороны и, казалось, начиналъ серіознымъ образомъ угрожать Казани. Чика держалъ Уфу въ тѣсной блокадѣ, Самара была занята мятежниками, возмущеніе бушевало въ Пензенской провинціи. Мятежники, утвердившись такимъ образомъ на низовьи Волги, получали возможность непосредственно дѣйствовать на бурливое народонаселеніе этой мѣстности, на поволжскую вольницу. Башкиры и заводскіе крестьяне явно бунтовали, и разливъ мятежа начиналъ уже переходить на восточную сторону Уральскаго хребта, въ Тобольскую губернію. На всемъ этомъ обширномъ пространствѣ торжествовалъ самозванецъ. Только въ двухъ пунктахъ, Оренбургѣ и Яицкомъ-Городкѣ, удерживалась еще законная власть, но и въ Оренбургѣ и въ Яицкѣ гарнизоны умирали отъ голода. И какія же средства противодѣйствовать такому положенію дѣлъ? Край былъ почти безъ войскъ, да и тѣ, которыя еще оставалась, были совершенно деморализованы: «На гарнизонныя команды считать нельзя, — писалъ Бибиковъ графу Чернышеву. — Сія негодница довольна что ихъ не трогаютъ, а до первой деревни дошедши, присылаетъ рапорты, что окружена а дальше идти нельзя». Въ частной своей перепискѣ онъ выражался еще сильнѣе: «Скареды и срамцы, здѣшніе гарнизоны, всего боятся, никуда носъ не смѣютъ показать, сидятъ по мѣстамъ какъ сурки а только что рапорты страшные присылаютъ».20 При такахъ условіяхъ нельзя было, слѣдовательно, предпринять никакихъ рѣшительныхъ военныхъ мѣръ. Оставалось одно: поднять упавшій духъ мѣстнаго населенія и сдѣлать воззваніе къ тѣмъ сословіямъ, которымъ наиболѣе грозила Пугачевщина, и положеніе которыхъ дѣлало ихъ естественными защитниками порядка.
Въ такомъ именно положеніи находилось прежде всего дворянство. Мы уже замѣтили, что со стороны самозванца рѣчь шла о томъ, чтобъ отобрать дворянскія помѣстья. Надѣлить крестьянъ на счетъ помѣщиковъ сдѣлалось однимъ изъ догматовъ Пугачевщины. Многіе видятъ въ ней страшный протестъ противъ крѣпостнаго права, и этого отрицать нельзя; но не нельзя тоже не видѣть въ ней дикаго коммунизма, посягательства на основу гражданскаго благоустройства — право собственности — и тѣхъ противугосударственныхъ и противуобщественныхъ началъ, которыя теперь, какъ и во время первыхъ самозванцевъ и Разина, но уже въ послѣдній разъ, стремились потрясти и сокрушить зданіе воздвигнутое исторіей, поставить понятія орды на мѣсто понятія государства. Эта сторона Пугачевщины едва ли не болѣе всѣхъ другихъ льстила инстинктамъ черни, на которую такъ разчитывалъ самозванецъ, — и именно черни той мѣстности, среди которой онъ началъ дѣйствовать, гдѣ главную массу населенія составляли азіатскіе инородцы, раскольники, съ ихъ древнимъ озлобленіемъ противъ государства, и казаки, съ ихъ преданіями старинной вольницы, гдѣ, наконецъ, вовсе, или почти вовсе, не было вліятельныхъ людей, заинтересованныхъ въ сохраненіи порядка. У Пугачева былъ писарь, котораго казаки утопили, потому, — объясняли они своему царю-батюшкѣ, — что «онъ отбиваетъ насъ прочь, а дворянъ сталъ принимать».21 Хорошій отзывъ казаковъ или солдатъ о своихъ офицерахъ былъ лучшею для нихъ рекомендаціей и нерѣдко спасалъ имъ жизнь, тогда какъ, напротивъ того, жалоба подчиненныхъ на своихъ начальниковъ неизбѣжно вела этихъ послѣднихъ на висѣлицу. Офицеры отряда Чернышева были перевѣшаны, потому что ихъ солдаты, передавшіеся Пугачеву, показали, что они «обижали чернь; да и казаки уговаривали меня, — говоритъ Пугачевъ, — что ихъ щадить нечего». Подобныя черты, впрочемъ, свойственны всѣмъ эпохамъ кризиса, когда, такъ сказать, срываются съ цѣпи дикіе и свирѣпые инстинкты массъ, къ какой бы націи эти массы ни принадлежали. «Зло превелико, преужасно», писалъ Бибиковъ женѣ своей. Татары, Мещеряки и русскіе крестьяне волновались на огромномъ пространствѣ. Въ концѣ декабря мятежъ охватилъ Кунгурскій уѣздъ, на сѣверной оконечности Башкиріи, и самый городъ Кунгуръ подвергся нападенію. Съ другой стороны, на восточномъ склонѣ Уральскихъ горъ и на окраинахъ прилегающей къ нимъ равнины, въ уѣздахъ Шадринскомъ и Челябинскомъ, кипѣло всеобщее возстаніе.22 Возмутительные листы или указы самозванца, сулившіе «вольность», глубоко потрясали крестьянское населеніе; приманка вольницы и надежда добычи поднимали инородцевъ. Мелкія крѣпостцы и форпосты, разсѣянные по всему краю, либо сдавались безъ выстрѣла плохо вооруженнымъ, но многочисленнымъ мятежникамъ, либо оказывали самое ничтожное сопротивленіе. Побѣда сопровождалась разграбленіемъ казеннаго имущества, сожженіемъ дѣлъ мѣстныхъ управленій и пріобрѣтеніемъ нѣсколькихъ пушекъ и оружія, что усиливало военныя средства мятежниковъ. Они держали цѣлый мѣсяцъ Челябинскъ въ осадѣ, и едва не овладѣли знаменитымъ Далматовомъ монастыремъ.23 Понятно, что передъ такою силой склонялись люди хотя и благонамѣренные, но робкіе, а такихъ вездѣ и всегда большинство. Нельзя не видѣть съ сожалѣніемъ, что во многихъ мѣстахъ священники подавали примѣръ преступной слабости, и примѣръ ихъ увлекалъ, конечно, многихъ. Наконецъ, многіе могли быть введены въ заблужденіе вѣстями, которыя постоянно распространяли полковники и атаманы Пугачева о занятіи имъ Казани и Москвы; одинъ изъ нихъ провозглашалъ, въ концѣ февраля 1774 г., что «всѣ государственные, царственные, настольные и прочіе россійскіе, — отъ перваго и даже до послѣдняго, окромѣ половины Тобольской губерніи, — города всѣ склонились его императорскому величеству и въ подданство благополучно пришли».24
Этому разливу злой и завистливой демагогіи, этому элементу разрушенія, Бибиковъ попробовалъ противупоставить элементы консервативные, заключавшіеся въ дворянствѣ и высшемъ духовенствѣ. Уже одно его прибытіе въ Казань побудило многихъ изъ оставившихъ ее помѣщиковъ возвратиться. Въ самый новый годъ (1774) въ соборѣ было совершено торжественное богослуженіе, послѣ чего прочитанъ манифестъ, напечатанный церковнымъ штрифтомъ, который постарались распространить и между простонародьемъ.25 Изъ церкви преосвященный Веніаминъ и все благородное собраніе были приглашены къ Бибикову; онъ, по словамъ Пушкина, «произнесъ умную и сильную рѣчь, обратился къ сословію, которое, вмѣстѣ съ правительствомъ, обречено было на гибель крамолой, и требовалъ содѣйствія отъ его усердія къ отечеству и вѣрности престолу». Вопросъ былъ поставленъ вѣрно, и потому воззваніе Бибикова произвело впечатлѣніе. Собраніе тутъ же рѣшило вооружить конную милицію, выставя съ двухъ сотъ душъ по рекруту. Примѣру казанскаго дворянства послѣдовало дворянство симбирское, свіяжское и пензенское. Казанскій магистратъ вооружилъ эскадронъ гусаръ. Съ своей стороны, Казанскій архіепископъ разослалъ по своей епархіи увѣщательныя грамоты, въ которыхъ излагалъ обстоятельства погребенія императора Петра съ большою подробностію и съ авторитетомъ очевидца, такъ какъ онъ во время этого событія находился въ Петербургѣ.26
Императрица одобрила всѣ эти дѣйствія; особенно довольна будучи иниціативой казанскаго дворянства, она пожелала къ нему причислиться и, въ качествѣ казанской помѣщицы, принять участіе въ вооруженіи мѣстной милиціи. Этотъ знакъ вниманія государыни и самое присутствіе довѣреннаго и извѣстнаго лица нѣсколько пріободрили казанскихъ жителей; свѣжія войска начинали прибывать, и съ мятежниками произошли удачныя сшибки (въ половинѣ января). Но дѣло въ дѣйствительности было еще въ самомъ тревожномъ положеніи. «Зло распространяется весьма далеко, — писалъ Бибиковъ, отъ 24-го января, графу Чернышеву. — Не непріятель опасенъ, какое бы множество его ни было, но народное колебаніе, духъ бунта и смятеніе. Тушить оное, кромѣ войскъ, въ скорости не видно еще способовъ, а могутъ ли на такой обширности войска поспѣвать и дѣлиться, тожь и подводы къ подвозу за войсками? Сами представить можете, коликимъ затрудненіямъ по нынѣшнему времени все сіе подвержено, и тѣмъ паче, что внутрь и внѣ злодѣйство, предательство и непослушаніе отъ жителей!» Но въ письмѣ къ военному министру Бибиковъ не высказывалъ важнѣйшаго изъ своихъ опасеній, — опасеній относительно вѣрности даже новоприбывшихъ войскъ. Еще до выѣзда своего изъ Петербурга онъ получилъ извѣстіе, что между солдатами, снаряжаемыми противъ Пугачева изъ-подъ самой столицы, ходятъ подозрительные толки, и это извѣстіе оказалось не неосновательнымъ: по полученнымъ имъ офиціальнымъ донесеніямъ, между солдатами Владимірскаго гренадерскаго полка шла рѣчь о томъ, чтобы не драться противъ Пугачева.27 Весьма возможнымъ казалось ожидать того же и въ другихъ полкахъ. «Я страшно боялся, — писалъ Бибиковъ къ одному изъ своихъ друзей, — чтобъ они не послѣдовали примѣру здѣшнихъ гарнизоновъ и не стали бы класть оружія передъ мятежниками. Однако нѣтъ: они дерутся какъ должно и трактуютъ ихъ какъ мятежниковъ».28
Бибиковъ началъ, наконецъ, наступательныя дѣйствія одновременнымъ движеніемъ трехъ колоннъ: одну, подъ начальствомъ генерала Мансурова, онъ направилъ отъ Самары къ Яицкому-Городку, другую отъ Казани къ Оренбургу, которою командовалъ князь Голицынъ, и, наконецъ, третью черезъ Уфу къ Екатеринбургу, подъ начальствомъ генерала Ларіонова.29 Въ то же время генералъ Декалонгъ долженъ былъ стѣснять сферу мятежа со стороны Сибири и Киргизской степи. Время было чрезвычайно неудобное для военныхъ дѣйствій: приближеніе весны образовало зажоры, рѣки начинали расходиться. Цѣлыя команды принуждены бывали иногда дѣлать переходы на лыжахъ. Но невозможно было терять ни одного дня. Идти, и идти безостановочно, было необходимо. Направивъ свои силы, Бибиковъ самъ поѣхалъ вслѣдъ за ними, чтобы быть ближе къ театру военныхъ дѣйствій, и перенесъ свою резиденцію въ Бугульму. Пугачевъ, между тѣмъ, жестоко стѣснившій Оренбургъ и Яицкъ и доведшій ихъ до отчаяннаго положенія, узнавъ о направленныхъ противъ него колоннахъ, кинулся навстрѣчу князю Голицыну и засѣлъ въ Татищевой. Здѣсь произошла первая и весьма серіозная встрѣча, 22-го марта между его шайками, въ которыхъ насчитывалось до 10,000 человѣкъ, и регулярнымъ войскомъ. Рѣзня была жестокая, она продолжалась шесть часовъ и кончилась полною побѣдой надъ мятежниками. Ихъ пало, писалъ Бибиковъ, с лишкомъ 2000 человѣкъ и въ плѣнъ взято болѣе 3000, съ 35 пушками. Немаловажна была потеря и съ нашей стороны: было убито 9 офицеровъ и 150 нижнихъ чиновъ, да ранено 12 офицеровъ и 300 рядовыхъ. Пугачевъ съ 60 казаками прискакалъ въ занимаемую имъ Бердскую слободу, подъ Оренбургомъ, гдѣ усилился было снова, но настигнутый кавалеріей Голицына потерялъ послѣднія пушки и лишился 500 человѣкъ убитыми и 3500 взятыми въ плѣнъ, въ числѣ которыхъ былъ Шигаевъ и первый писарь Пугачева, Почиталинъ. Въ концѣ марта,30 князь Голицынъ вступилъ въ Оренбургъ, освободивъ его отъ шестимѣсячной жестокой блокады. Это было первое радостное событіе. Вслѣдъ за нимъ послѣдовало освобожденіе Яицкаго-Городка Мансуровымъ, движеніе котораго замедлили весенніе разливы. Небольшой гарнизонъ этой крѣпостцы былъ доведенъ до крайняго положенія еще болѣе голодомъ нежели напоромъ непріятеля. Всѣ лошади были съѣдены, переѣли кошекъ и собакъ и принялись за падаль; когда же и ея не стало, стали ѣсть глину. Солдаты едва имѣли силу владѣть оружіемъ. Но Симоновъ держался до конца и, наконецъ, дождался освобожденія, послѣдовавшаго 17-го апрѣля, передъ самымъ праздникомъ Пасхи. Съ своей стороны, третья колонна, до половины марта остававшаяся въ бездѣйствіи, пришла, наконецъ, въ движеніе, когда начальство надъ нею было поручено вмѣсто генерала Ларіонова полковнику Михельсону. Этотъ замѣчательный боевой офицеръ, соединяя быстроту съ необыкновенною настойчивостью, разбивъ и разсѣявъ въ двухъ горячихъ схваткахъ шайку Чики, освободилъ Уфу, и не давая времени своимъ противникамъ опомниться, гнался за ними по слѣдамъ до Тобинска, гдѣ этотъ важнѣйшій изъ сообщниковъ Пугачева былъ выданъ самими казаками.
Чика былъ не единственный поплатившійся свободой за свой неуспѣхъ. Послѣ пораженія подъ Татищевой, Хлопуша, каторжникъ и одинъ изъ главныхъ сподвижниковъ Пугачева, взбунтовавшій заводскихъ крестьянъ, былъ схваченъ Башкирами и выданъ Рейнсдорпу. Самъ Пугачевъ едва не подвергся той же участи. Шигаевъ, въ надеждѣ заслужить помилованіе, засылалъ, послѣ Татищевскаго разгрома, въ Оренбургъ сказать, что онъ готовъ выдать самозванца. Таковы были результаты энергіи, быстроты и вообще толчка, который сообщилъ дѣлу Бибиковъ. Какъ бѣдствія ввѣреннаго ему края, такъ и первые признаки поворота къ лучшему онъ принималъ съ одинаковою живостію и горячностію. «У меня какъ жерновъ съ плечъ свалился», писалъ онъ. Казалось, очарованіе разрушено и самозванцу ничего не остается болѣе какъ бѣжать къ Киргизамъ или привести повинную. На это несомнѣнно надѣялись въ Петербургѣ, и вице-канцлеръ въ такомъ смыслѣ извѣщалъ наши посольства:31 «Это дѣло, о которомъ было такъ много шуму за границей, — писалъ онъ, — можно считать поконченнымъ».
Къ сожалѣнію, дни Бибикова были уже сочтены. Заболѣвъ въ Бугульмѣ горячкой, онъ умеръ 9-го апрѣля, не имѣя еще полныхъ 45 лѣтъ отъ роду. Смерть его, которая и во всякое время была бы для Россіи чувствительною потерей, была въ настоящую минуту общественнымъ бѣдствіемъ. Дѣйствія отдѣльныхъ начальниковъ, не направляемыя болѣе его могущественною волей, потеряли единство и связь, и Пугачевъ ожилъ еще на полгода.
Послѣ двукратнаго своего пораженія, онъ кинулся въ Башкирію, на заводы, между крестьянами которыхъ, равно какъ и въ самихъ Башкирахъ, онъ надѣялся найдти поддержку. Дѣйствительно, одного его появленія было достаточно чтобы поднимать массы; между Башкирами является ему новый союзникъ, Салаватъ, сынъ одного изъ вождей прежнихъ башкирскихъ возстаній. Въ это же время замѣчается въ таборѣ самозванца какое-то довольно таинственное лицо, которое Пугачевъ именуетъ Иваномъ Ивановымъ. Этотъ Иванъ Ивановъ называлъ себя купцомъ и прибылъ къ Пугачеву, когда онъ находился «въ Уралахъ». Онъ выдавалъ себя за человѣка присланнаго отъ великаго князя, и его именемъ убѣждалъ народъ идти подъ знамена Пугачева; говорилъ, будто бы привезъ самозванцу отъ цесаревича сапоги и шапку, а отъ его супруги два камня, и увѣрялъ, что великій князь съ войскомъ самъ слѣдуетъ навстрѣчу мятежникамъ:32 это былъ, какъ кажется, ржевскій купецъ Долгополовъ, раскольникъ. Мы еще не разъ встрѣтимъ въ нашемъ разказѣ того отважнаго интригана, а теперь посмотримъ на Пугачева, приготовляющагося къ новымъ успѣхамъ въ то самое время, когда наши посланники съ увѣренностію объясняли во всѣхъ столицахъ Европы, что фарса на Яикѣ доиграна. Переходя съ завода на заводъ, онъ въ короткое время набралъ около 1000 человѣкъ и съ ними кинулся на крѣпость Магнитную, находящуюся на восточномъ склонѣ горъ. Въ этой гористой мѣстности, доступъ къ которой затруднялся для войскъ Михельсона и Голицына разливомъ горныхъ ручьевъ, вѣроятно, Пугачевъ надѣялся пріобрѣсти нѣсколько успѣховъ, возвысить тѣмъ свой кредитъ и усилить волненіе между сибирскими крестьянами. Не имѣя ни одной пушки, но увеличивъ свою толпу 4000 крестьянъ, которыхъ привелъ къ нему Бѣлобородовъ, — одинъ изъ новыхъ его пособниковъ, — онъ потребовалъ, чтобы Магнитная сдалась ему. Это требованіе не было исполнено: крѣпость оборонялась, при чемъ Пугачевъ получилъ даже рану; но онъ взялъ ее съ боя и выжегъ до тла. Оттуда онъ обратился, все по восточному склону горъ, на Верхнеуральскъ, забирая людей на форпостахъ. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ то кидался въ горы, къ заводамъ, то пускался въ открытую степь, сбивая съ толку гонявшагося за нимъ генерала Декалонга, и наконецъ напалъ на Троицкую крѣпость, стоящую на р. Уѣ, впадающей въ Тоболь. У него уже было въ это время (21-го мая) болѣе 10000 войска и 30 орудій. Съ этими силами онъ штурмовалъ крѣпость и взялъ ее.33 Не ранѣе какъ на другой день прибылъ генералъ Декалонгъ, всюду слѣдовавшій за Пугачевымъ, но нигдѣ его не предупреждавшій; было жаркое сраженіе, въ которомъ Декалонгъ разбилъ мятежниковъ, но не преслѣдовалъ, почему разстроившіяся было толпы ихъ быстро собрались и снова готовы были встрѣтить врага болѣе опаснаго чѣмъ Декалонгъ, — Михельсона, который одинъ не заснулъ послѣ смерти Бибикова. Пробираясь сквозь горный лабиринтъ, гдѣ разливъ ручьевъ и рѣкъ задерживалъ его на каждомъ шагу, онъ далъ только однажды дневку своимъ войскамъ, и нежданно-негаданно явился по другую сторону хребта, гдѣ встрѣтилъ мятежниковъ, недалеко отъ Челябинска, и разбилъ ихъ «на-чисто», какъ говорилъ въ послѣдствіи самъ Пугачевъ. Послѣ этой первой встрѣчи съ роковымъ своимъ противникомъ, «не осталось у меня, — прибавлялъ онъ, — ни одной пушки, а людей спаслось самое малое число». Къ несчастію, Михельсону, кажется, не съ кѣмъ было преслѣдовать разбитаго врага и на этотъ разъ онъ потерялъ его слѣдъ. Пугачевъ снова ударился въ горы, гдѣ отчасти заводскіе крестьяне, а болѣе Башкиры, вновь образовали вокругъ него многочисленную толпу;34 но онъ былъ опять настигнутъ Михельсономъ на рѣкѣ Аѣ и разбитъ наголову. Черезъ три дня, однако, онъ самъ нападаетъ на передовой отрядъ Михельсона; отбитый здѣсь, кидается на его обозъ; снова пораженъ и снова черезъ два дня даетъ сраженіе. Если неутомимъ былъ Михельсонъ, проникшій изъ Уфы до Челябинска безъ роздыха, то, надо признаться, что съ такимъ лихимъ казакомъ, каковъ былъ Пугачевъ, было трудно справляться. Правда и то, что на сторонѣ Пугачева было много преимуществъ: онъ вездѣ находилъ продовольствіе, проводниковъ и лазутчиковъ, тогда какъ Михельсонъ долженъ былъ тащить съ собою обозъ, и стоило ему только выпустить изъ вида своего противника чтобы потерять и слѣдъ его. Онъ могъ преслѣдовать Пугачева не иначе какъ держась, такъ-сказать, за хвостъ его лошади. Дважды сряду разбитый, Пугачевъ, однакожь, не унывалъ. Въ группѣ неизмѣнно сопровождавшихъ его яицкихъ казаковъ всегда возникала какая-нибудь лихія и бойкая мысль; такъ, напримѣръ, Иванъ Ивановъ уговаривалъ его бросить пустынныя окраины Имперіи и кинуться на Казань, гдѣ, говорилъ онъ, «можемъ утвердиться, а потомъ слѣдовать въ Москву, для принятія Всероссійскаго престола.35
Плѣнные показали Михельсону, что самозванецъ намѣревается ударить на Уфу. Дѣло могло быть серіозно: изъ Уфы лежалъ прямой путь на Казань; а отъ такого отважнаго и дерзкаго партизана, какъ Пугачевъ, можно было всего ожидать. Михельсонъ поспѣшилъ загородить ему дорогу и направился самъ къ Уфѣ, чтобы запастись средствами для дальнѣйшихъ дѣйствій. Отраженный отъ Уфы, Пугачевъ кинулся на сѣверъ, гдѣ бунтующіе Башкиры сожгли Бирскъ. По дорогѣ онъ занялъ Красноуфимскъ, и оттуда ударился на Осу, которая сдалась ему послѣ нѣкотораго сопротивленія. Такимъ образомъ онъ хотя и сдѣлалъ кругъ, но очутился опять на дорогѣ въ Казань, и притомъ съ того выгодой, что могъ здѣсь совершить безопасно переправу черезъ Каму.
Казань и ея окрестности были обнажены отъ войскъ. Тамошній губернаторъ, со времени пораженій нанесенныхъ Пугачеву Голицынымъ а послѣ дѣйствій на востокѣ Уральскихъ горъ, считалъ себя, и не безъ основанія, по-видимому, совершенно безопаснымъ.36 Между тѣмъ, 23-го іюня, самозванецъ переправился черезъ Каму и кинулся на винокуренные (нынѣ оружейные) заводы, Воткинскій и Ижевскій, которыхъ рабочіе примкнули къ мятежническимъ шайкамъ.37 Намѣреніе Пугачева перенести театръ своихъ подвиговъ изъ Башкиріи на среднюю Волгу было очевидно. Генералъ князь Щербатовъ, заступившій мѣсто Бибикова, приказалъ тогда Голицыну спѣшить изъ Оренбурга къ Уфѣ, дабы оттуда дѣйствовать по усмотрѣнію. Въ Казани засуетились. Тамъ было всего-на-все 1500 солдатъ. Приступили къ вооруженію еще 6000, а между тѣмъ Пугачевъ былъ уже близко. 10 іюля, полковникъ Толстой вышелъ изъ Казани къ нему навстрѣчу, и въ 12 верстахъ отъ города между ними произошелъ бой; Толстой былъ убитъ, а отрядъ его присталъ къ самозванцу, который вслѣдъ затѣмъ явился на Арскомъ полѣ, у Казанской заставы. Здѣсь, говоритъ Пугачевъ, «сталъ я въ лагерь и написалъ къ казанскому губернатору указъ, чтобы безъ баталіи сдался». Сдаться было нельзя, но и сражаться нечѣмъ. Въ оборонѣ, по словамъ Пушкина, принимали участіе люди всякаго званія, между прочимъ, гимназисты и суконщики: эти послѣдніе — кулачные бойцы по профессіи; съ другой стороны, на приступъ шли всякаго рода плохо вооруженная сволочь и заводскіе крестьяне съ голыми кулаками... Казань была взята (12-го іюля). Кто успѣлъ, кинулся въ крѣпость, а городъ былъ разграбленъ и выжженъ. Множество народа было здѣсь перебито; огромныя толпы уцѣлѣвшихъ были отогнаны въ лагерь самозванца, гдѣ, между прочимъ, нѣсколько чиновниковъ засѣчено плетьми. Пугачевъ сидѣлъ въ креслахъ и принималъ дары, которые приносили ему казанскіе Татары. Мущинамъ сдѣлано было предложеніе служить императору Петру Ѳеодоровичу, чѣмъ весьма многіе и воспользовались,38 женщинамъ же всѣмъ было объявлено прощеніе. Въ числѣ захваченныхъ въ Казани женщинъ была и первая жена Пугачева, Софья, оставленная имъ въ Зимовейской станицѣ и вызванная, вмѣстѣ съ его дѣтьми, въ слѣдственную коммиссію для дачи показаній о прежней жизни своего мужа;39 говорю первая, потому что Пугачевъ, во время осады Яицка, обвѣнчался на другой, Устиньѣ, дочери казака Кузнецова, которую приказалъ поминать на ектеніяхъ. Положеніе самозванца, когда совершенно неожиданно передъ нимъ явилась его законная жена, было довольно щекотливо; но онъ вывернулся очень удачно. «Друга моего Пугачева жена, у котораго въ бѣдности я жилъ, и который за меня пострадалъ!» воскликнулъ онъ, увидѣвъ Софью. «Я тебя, бѣдная, не покину», утѣшалъ онъ ее, — и дѣйствительно не покинулъ, а возилъ за собою до конца своего поприща «въ коляскѣ» вмѣстѣ съ дѣтьми, но также вмѣстѣ и съ другими женщинами, которыхъ у него было до десяти. Вообще, скажемъ здѣсь къ слову, Пугачевъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые, не имѣя исключительно злыхъ наклонностей, совершенно зависятъ въ отношеніи нравственности отъ обстоятельствъ, и для которыхъ не существуетъ понятія о добрѣ и злѣ. Можно, кажется, вѣрить тому, что онъ не слишкомъ часто имѣлъ свирѣпыя побужденія; но казаки начнутъ приставать чтобъ онъ приказалъ повѣсить такого-то, — ну и пусть его повѣсятъ! Въ началѣ своей службы онъ былъ трезвымъ казакомъ; когда же обстоятельства перемѣнились, и ему стоило протянуть руку чтобы высадить дно у боченка съ водкою, онъ сдѣлался пьяницей; не зналъ устали, когда его тѣснилъ Михельсонъ, и проводилъ дни и ночи въ гульбѣ, когда никакая особенная опасность не толкала его, такъ-сказать, подъ бокъ.
Стѣны казанской крѣпости были ненадежною защитой для столпившихся тамъ людей. Они съ ужасомъ ожидали утра и вмѣстѣ съ нимъ приступа... но каково же было ихъ изумленіе, когда вмѣсто шаекъ Пугачева они увидѣли на мѣстѣ бывшаго лагеря самозванца гусаръ Михельсона!
Мы видѣли, къ какой необычайной настойчивости и бы стротѣ былъ способенъ Михельсонъ; безъ отдыха и остановки онъ переносится изъ Уфы къ Троицкой крѣпости, не отступно, неутомимо преслѣдуетъ Пугачева по горнымъ долинамъ, лѣсамъ и пустынямъ во время его движенія съ верхняго Яика на западную покатость Общаго Сырта и 5 іюня имѣетъ съ нимъ послѣднюю встрѣчу. По словамъ Пушкина, у него оставалось въ это время только по два патрона на человѣка; это одно уже должно было вынудить его прекратить свое по истинѣ блестящее преслѣдованіе, которое, еслибы продлилось, могло бы положить конецъ поприщу дерзкаго самозванца; но къ движенію на Уфу его побуждало, сверхъ того, желаніе предупредить Пугачева на этомъ важномъ пунктѣ казанской дороги. Важности всѣхъ этихъ соображеній, засвидѣтельствованныхъ Пушкинымъ, нельзя отрицать. Но не такъ легко объяснить себѣ его дальнѣйшія дѣйствія. Когда именно онъ выступилъ изъ Уфы, не знаемъ, но 21 іюня онъ былъ близъ Бирска, за два дня до переправы Пугачева черезъ Каму у Осы. Затѣмъ они оба слѣдуютъ одинъ навстрѣчу другому, хотя и по противуположнымъ берегамъ Камы. Каждый переходъ сближаетъ ихъ между собою. Если Михельсонъ шелъ и теперь такъ быстро, какъ умѣлъ и какъ долженъ былъ идти въ настоящихъ обстоятельствахъ, онъ долженъ былъ находиться не въ далекомъ разстояніи отъ Воткинскаго завода, когда этотъ заводъ былъ разграбленъ Пугачевымъ, и мудрено себѣ представить, чтобъ онъ о томъ не зналъ, или по крайней мѣрѣ не могъ знать, — а зная это, не много нужно было проницательности, чтобы сообразить куда направляется мятежническая толпа. Что же побудило Михельсона слѣдовать на Осу, далѣе къ сѣверу, вмѣсто того чтобы, немедленно переправясь черезъ Каму, кинуться на перерѣзъ и загородить дорогу въ Казань? 27 числа, по свидѣтельству Пушкина, онъ положительно узналъ о переправѣ Пугачева, если не зналъ объ этомъ ранѣе, и все-таки «пошелъ по слѣдамъ его», то-есть на Осу, тогда какъ прямѣе было бы ему поворотить къ западу и переправиться между Елабугой и Мензелинскомъ, и занять казанскую дорогу. Подобныхъ дѣйствій, можетъ-быть, нельзя было бы ожидать отъ какого-нибудь дюжиннаго генерала, но какъ было не сдѣлать этого Михельсону! Въ настоящее время, не имѣя въ виду всѣхъ подробностей этихъ движеній, нельзя позволить себѣ рѣшительнаго приговора надъ дѣйствіями Михельсона, но масса современниковъ была къ нему строже и приписывала его промедленіе презрѣнному соображенію — дать время Пугачеву ограбить Казань, чтобы потомъ поживиться его добычей. Будущій историкъ Пугачевщины, можетъ-быть, вполнѣ очиститъ память Михельсона; но здѣсь, кажется, не неумѣстно напомнить о современной молвѣ, сохранившейся и до сего времени въ окрестностяхъ имѣнія пожалованнаго будущему покорителю самозванца.40
Какъ бы то ни было, но Михельсонъ былъ еще въ 50 верстахъ отъ Казани, когда Пугачевъ подступилъ къ ней. Извѣстіе о приближеніи войскъ, слишкомъ знакомыхъ самозванцу, заставило его поспѣшно отозвать свои толпы, занятыя грабежемъ города, и кинуться навстрѣчу грозному противнику. Въ 7 верстахъ отъ Казани, близь села Царицына, произошло, 18 іюля, горячее сраженіе, результатомъ котораго было новое пораженіе самозванца. Окончивъ бой, Михельсонъ двинулся къ Казани, но Пугачевъ повернулъ свои толпы, далъ новый бой въ виду города, на Арскомъ полѣ, былъ снова разбитъ и кинулся за Казанку, оставивъ свой лагерь, ограбленныя въ Казани богатства и до 10000 плѣнниковъ.41 Казань была освобождена.
Разбитый Пугачевъ бродилъ нѣсколько дней по лѣсамъ, съ остатками своей шайки. Воѣ пришедшіе съ нимъ Башкиры оставили его.42 При немъ находилось лишь небольшое число яицкихъ казаковъ, и между ними теперь, какъ послѣ пораженія подъ Татищевой и Сакмарскимъ-Городкомъ, обнаружилась въ отношеніи его измѣна. Точно такъ же, какъ тогда Шигаевъ, теперь яицкій казакъ Перфильевъ задумалъ представить самозванца правительству и тѣмъ заслужить себѣ прощеніе. Перфильевъ былъ въ Петербургѣ, когда начался мятежъ. Узнавъ объ этомъ, онъ сталъ просить, чтобъ ему позволили ѣхать на Яикъ, говоря, что онъ убѣдитъ своихъ земляковъ покинуть обманщика и приведетъ его вмѣстѣ съ ними съ повинною.43 Вызовъ его былъ охотно принятъ, и онъ отправился прямо въ Бердскую слободу, которую во время осады Оренбурга занималъ Пугачевъ. Но прибывъ туда, онъ остался тамъ и сдѣлался однимъ изъ ближайшихъ наперсниковъ самозваная и однимъ изъ самыхъ лютыхъ его атамановъ. Между тѣмъ, держась, такъ-сказать, на двухъ якоряхъ, онъ, послѣ пораженія подъ Казанью, далъ знать князю Гр. Гр. Орлову, что готовъ исполнить данное въ Петербургѣ обѣщаніе, и что у него уже 324 единомышленника, которымъ онъ просилъ по 109 р. награжденія на человѣка.44 Какъ ни мало вѣроятія заслуживалъ этотъ двойной измѣнникъ, предложеніе его не было отвергнуто. Изъ Петербурга былъ даже посланъ гвардіи капитанъ для принятія самозванца изъ рукъ Перфильева... И вдругъ получается извѣстіе, что Пугачевъ 18 іюля переправился на правый берегъ Волга близь Цывильска и шествуетъ по Нижегородской губерніи, раскидывая во всѣ стороны воззванія, въ которыхъ объявлялись крестьянамъ свобода, отпущеніе повинностей и безплатная раздача соли.45
Здѣсь опять мы встрѣчаемся съ Иваномъ Ивановымъ. Неотступно сопровождая Пугачева съ самаго его появленія въ Уральскихъ горахъ, онъ послѣ переправы на правый берегъ Волги выразилъ желаніе отправиться въ Москву.
— Время теперь, батюшка, надежда-государь, говорилъ онъ Пугачеву передъ собранною толпой, ѣхать — мнѣ возвратно къ твоему Павлу Петровичу и объявить ему, что в. в. перешелъ съ арміей за Волгу, и чтобы поспѣшилъ (онъ) съ обѣщанною силой къ тебѣ на помощь скорѣе.
За такой привѣтъ, сказанный, кромѣ того, при многихъ свидѣтеляхъ, Пугачевъ отсыпалъ своему приверженцу 60 рублей. Иванъ Ивановъ кланяясь и благодаря, спросилъ:
— Какъ же велишь пріѣзжать его высочеству: одному, или вмѣстѣ съ своею великою княгиней?
— Пускай пріѣзжаютъ вмѣстѣ, отвѣчалъ Пугачевъ, — и чтобъ они скорѣе изъ Петербурга выѣзжали».46
Такія басни были, разумѣется, разчитаны на легковѣріе массы, окружавшей Пугачева. Впрочемъ, еслибы, за частымъ повтореніемъ, сказка о великомъ князѣ, поспѣшающемъ на помощь своему родителю, стала утрачивать вѣру, было предположеніе подкрѣпить самозваннаго императора Петра самозваннымъ великомъ княземъ Павломъ: былъ подготовленъ, какъ видно изъ одного письма Екатерины къ московскому главнокомандующему, Волконскому, какой-то мальчикъ, который долженъ былъ разыграть роль великаго князя.47
Примечания
1. Ист. Пугач. бунта.
2. Допросы Пугачеву.
3. Вотъ одинъ изъ такихъ указовъ, помѣщенный въ Пермскомъ Сборникѣ:
«Самодержавнаго Императора Петра Ѳеодоровича Всероссійскаго и проч. и проч. и проч., именной указъ.
Именное мое повелѣніе: какъ дѣды и отцы ваши служили, такъ и вы послужите мнѣ, великому государю. Второе: когда вы исполните именное мое повелѣніе, и за то будете жалованы крестомъ и бородою, и рѣкою, и землею, травами и морями, и денежнымъ жалованьемъ и хлѣбнымъ провіантомъ, и свинцомъ и порохомъ, и вѣчною вольностію. И повелѣніе мое исполнять съ усердіемъ. Ко мнѣ пріѣзжайте, то совершенно меня за оное пріобрѣсти можете мою монаршескую милость; а ежели вы моему указу противиться будете, то — вскорости возчувствовати на себя праведный мой гнѣвъ. Власти Вышняго Создателя нашего и гнѣва моего избѣгнуть не можетъ никто, — отъ сильныя нашея руки защищать не можетъ». Подлинный подписанъ такъ: «Великій Государь Петръ III Всероссійскій».
А вотъ и другой манифестъ Пугачева, извлеченный изъ донесеній атамана Донскаго войска, Сулина, въ военную коллегію (Архивъ воен. минист. въ Москвѣ. Дѣла Потемкинскія), гдѣ онъ находится въ копіи.
«Божіею милостію, Мы Петръ Третій, императоръ и самодержецъ Всероссійскій, и прочая. Антоновской станицы г-ну атаману Ивану Платонову, старшинамъ и всей Антиповской станицѣ объявляется во всенародное извѣстіе:
Уповательно вся Россія не безызвѣстна, которой уже большая половина подъ скипетръ и корону нашу добропорядочнымъ образомъ склонилась и признала насъ, обстоятельно увѣрясъ о точномъ нашемъ имени, а особливо не только Донскаго и Волжскаго войска оказываютъ въ нашей службѣ ревность и усердіе: того ради и вамъ г-ну атаману Платонову съ войскомъ посылаемъ всемилостивѣйшій нашъ именной указъ съ монаршимъ и отеческимъ милосердіемъ, и повелѣваемъ, по прибытіи нашемъ съ арміей, учинитъ пристойное встрѣтеніе, понеже завтра въ половину дня прибыть имѣемъ, для чего быть готовымъ въ нашу службу; а злодѣевъ-дворянъ всячески стараться искоренять. Во вѣрность чего за подписаніемъ собственной нашей руки и съ приложеніемъ короны, сей указъ данъ августа дня 1774 года. Петръ». (Такъ какъ этотъ указъ напечатанъ не съ подлинника, то я счелъ позволительнымъ придерживаться обыкновенной орѳографіи, не зная кому принадлежатъ наполняющія его грамматическія неправильности: канцеляріи самозванца, или канцеляріи донскаго атамана).
4. Лѣтопись Рычкова.
5. Допросы Пугачеву.
6. Лѣтопись Рычкова.
7. Это объявленіе приложено къ Лѣтописи Рычкова.
8. Въ Допросахъ. Пугачевъ говорилъ, что подъ Оренбургомъ у него было 100000 Башкиръ, заводскихъ крестьянъ 17000, потомъ еще пришло 4000 Башкиръ и 800 Калмыковъ, такъ что къ декабрю всякаго сброда набралось у него до 120 т. человѣкъ. Пушкинъ уменьшаетъ это число до 25000 Рычковъ — до 10 т., а Бибиковъ, пріѣхавъ въ Казанъ, писалъ графу Чернышеву, что ихъ не менѣе 6000, кромѣ Башкиръ. Впрочемъ, воинство Пугачева состояло изъ волонтеровъ, которые приходили и уходили по произволу, и число ихъ должно было ежедневно измѣняться.
9. Записки Державина.
10. О немъ упоминаетъ кн. Дашкова въ своихъ Запискахъ.
11. Ein. rus. Statsmann.
12. 7-го января 1774 г. вице-канцлеръ князь Голицынъ въ первый разъ коснулся этихъ дѣлъ въ депешѣ къ посланнику нашему въ Берлинѣ, князю Влад. Сер. Долгорукову: «Вы слышали, конечно, — писалъ онъ, — объ оренбургскихъ происшествіяхъ. Дѣло преувеличено молвой. Эти безпорядки произведены бродягами и разбойниками, которые воспользовалась отсутствіемъ войскъ».
13. Ист. Пуг. бунта.
14. Онъ былъ за это отставленъ отъ службы.
15. Письмо Екат. къ кн. Волк. (Соч. Екат. II.)
16. Записки Державина.
17. Послѣ командировки въ Холмогоры, о которой было уже оказано, Бибиковъ скоро опять пріобрѣлъ милость двора. Императрица во время своего путешествія въ Казань и Симбирскъ обѣдала у него, въ его усадьбѣ, и вслѣдъ затѣмъ утвердила его предводителемъ собранія депутатовъ для составленія Уложенія. По распущеніи собранія, онъ командовалъ войсками въ Польшѣ, по удаленіи оттуда князя Репнина.
18. Записки Державина. Ист. Пугач. бунта.
19. Ист. Пуг. бунта. Записки Державина.
20. Письмо Бибикова въ Приложеніяхъ къ Ист. Пуг. бунта.
21. Допросы Пугачеву.
22. Пермскій Сборникъ.
23. Пермскій Сборникъ т. II и Чтенія 1859 г. За нѣсколько лѣтъ до Пугачевщины, крестьяне этого монастыря бунтовали по поводу указа Императора Петра III объ отобраніи монастырскихъ вотчинъ. Этотъ бунтъ, усмиренный военною силой, и притомъ съ большою жестокостью, оставилъ слѣды, которые обнаружилась съ появленіемъ Пугачева.
24. Это увѣщаніе было написано въ Далматовомъ монастырѣ.
25. Опредѣленіе казан. дворянства, Чтен. 1864 г.
26. «Матеріалы для ист. Пуг. бунта», Чтенія 1859 г. Въ послѣдствіи онъ былъ заподозрѣнъ въ сношеніяхъ съ самозванцемъ, но вполнѣ оправдался.
27. Записки Державина.
28. Всѣ эти письма находятся въ Приложеніяхъ къ Ист. Пуг. бунта.
29. Ист. Пуг. бунта.
30. Пушкинъ говоритъ, что это было 26-го марта, а Бантышъ-Каменскій (см. Словарь) — 31-го.
31. Арх. Мин. Вн. Дѣлъ. Депеша кн. Голицына въ Берлинъ отъ 8 апрѣля.
32. Допросы Пугачеву, II.
33. Изъ разказа Пушкина, не весьма въ этомъ мѣстѣ яснаго, можно бы думать, что Пугачеву не удалось взять Троицкую. Онъ, однакожь, положительно на допросѣ объявилъ, что взялъ ее.
34. Тысячъ въ десять, если вѣрить показанію Пугачева.
35. Допросы Пугачеву, II, 4.
36. Записки Державина.
37. Ист. Пуг. бунта.
38. Въ числѣ таковыхъ былъ одинъ изъ трехъ братьевъ Пулавскихъ, очень извѣстныхъ членовъ Барской конфедераціи, находившійся въ Казани въ плѣну и, по свидѣтельству Пушкина, жившій въ домѣ губернатора. Онъ оставался при Пугачевѣ во время его дѣйствій на нижней Волгѣ, но потомъ оставилъ его, «возмущенный, говоритъ Пушкинъ, свирѣпостью самозванца».
39. Допросы Пугачеву.
40. Въ Витебской губерніи, близь Невля.
41. Ист. Пуг. бунта.
42. Допросы Пугачеву.
43. «Сентенція» въ Ист. Пуг. бунта.
44. Приложенія къ Ист. Пуг. бунта.
45. Ист. Пуг. бунта.
46. Допросы Пугачеву, II, 4.
47. Соч. Екат. II, т. III.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |