Побежденный, но не добитый, Пугачев поднялся на сотню километров по левобережью Волги. Стремительной башкирской конницы у него уже не было («Ночью башкирцы, сколько ни было, все от меня ушли в Урал, остался только один старшина Кинджа» [17, с. 34]), но оставались еще 300 яицких казаков, и он знал, что куда ни пойдет — на Нижний Новгород или через Волгу на Дон, везде к нему примкнут угнетенные инородцы и русские.
Поход на Дон
Нижний Новгород лежал на пути к Москве, где народ уже готовился к погромам «бояр» — как в 1771 г. — и дворяне дрожали от страха. Однако здесь Московский тракт хорошо оборонялся, что для ослабленного войска Пугачева было опасно.
Но если спуститься по Волге вниз, то можно было бы выиграть время, собрать новую армию и поднять донских казаков. Своему окружению, мечтавшему о походе на Москву, «Петр III» говорил: «Нет, детушки, нельзя! Потерпите! Не пришло еще мое время! А когда будет, так я и сам без вашего зову пойду. Но я де теперь намерен идти на Дон, — меня тамо некоторыя знают и примут с радостию» [65, с. 150, 222].
17 июля 400 пугачевцев на лодках и лошадях переправились через Волгу чуть ниже села Сундырь. Один их отряд пошел в чувашские деревни и помещичьи владения, а другой, во главе с Пугачевым, направился к Чебоксарам.
Манифест к крепостным
В эти дни Пугачев издал манифест, открывший новый этап в истории бунта. Самая ранняя копия этого документа датируется 18 июля, позднейшая — 31 июля:
«Божиею Милостию мы, Петр третий, император и самодержец всероссийский и протчая, и протчая, и протчая.
Обевляется во всенародное известие.
Жалуем сим имянным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне, и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, волностию и свободою и вечно козаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и соляными озерами без покупки и без аброку и свобождаем всех прежде чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцов-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягощениев. И желаем вам спасения душ и спокойнои в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели от прописанных злодеев-дворян странствие и немалыя бедствии. А как ныне имя наше властию всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим имянным указом: кои прежде были дворяне в своих помест(иях) и водчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и раззорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступить равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатця будет.
Петр» [64, с. 40—41].
Несколько идеализируя бунтовщиков, советские историки склонны видеть в этом документе целую программу действий: планы отмены крепостного права, уничтожения аристократии, равенства всех перед законом, упразднения рекрутчины и налогов, общего использования природных ресурсов. Недостатков в этом манифесте было больше, чем достоинств, однако крепостные воспринимали его как призыв к их освобождению. Шайки крестьян Чебоксарского и Козьмодемьянского уездов грабили усадьбы и убивали помещиков. Черемисы и чуваши в основном разоряли церкви и расправлялись со священниками.
Жалобы инородцев
Теперь Пугачев шел по землям, населенным тюрками и финнами, точнее их смесью, в силу чего говорить о доминировании последовательно с севера на юг татар, черемисов, чувашей и мордвы можно лишь условно. Все они в разное время попали под власть русского царя, но еще помнили о своих свободах. Приравненные к дворцовым крестьянам, они платили подушную подать и ясак, равный крестьянскому оброку, и жаловались на увеличение его в 1768 г. с 1 руб. до 2 и 3 руб. Эти народы постепенно вытеснялись со своих земель, где уже составляли треть населения. Вырубка лесов вела к сокращению их охотничьих угодий и упадку собирательства (в том числе бортничества). Несмотря на запреты, крупные русские помещики путем различных махинаций лишали нерусское население пахотных земель.
В наказе в екатерининскую Уложенную комиссию в 1767 г. новокрещеные мордва и чуваши Пензенского, Саранского и Петровского уездов жаловались, что русские помещики их «с места сбили, усилством же построили мелницы и винокуренные заводы. А мы бедные, яко безгласные, принуждены земли наймовать». Пользуясь поддержкой своих господ, их притесняли даже русские крестьяне.
Но особое возмущение инородцев-язычников вызывали привилегии крещеным: «Как... все бывшие из мурз мордва восприняли крещение, — жаловались мурзы одной мордовской деревни Пензенского уезда, — и ту нашу купленную землю и всякия угодьи отняли...». Пензенские и саранские татары жаловались на то, что им не разрешают построить мечеть вместо разрушенной по указу 1743 г., хотя вокруг имелось примерно 200 мусульман, и требовали, чтобы принявших православие перевели в одну из русских или новокрещеных деревень, — то есть просили вернуть порядки, существовавшие до 1743 г. [83, с. 329, 337, 442] Эти жалобы лишь частично отражали ненависть, вспыхнувшую между колонизаторами и насильственно крещеными инородцами после прихода сюда Пугачева.
Усиление крепостничества
Благодаря активно поощряемой государством колонизации Поволжья после завоевания Иваном Грозным Казанского и Астраханского ханств сюда хлынул поток крепостных. С середины XVIII в. он усилился благодаря трем обстоятельствам. Во-первых, «Манифест о даровании вольности российскому дворянству», подписанный Петром III 18 февраля 1762 г., освободил дворян от обязательной службы государству и разрешал им вернуться в свои имения. Во-вторых, таможенный тариф, принятый 23 сентября 1766 г., позволил вывозить зерно за границу, а, в-третьих, оно дорожало. Поэтому после 1762 г. множество дворян, получив свободу, занялось сельским хозяйством. В 1740 г. в Среднем Поволжье крепостные составляли примерно ту же долю сельского населения, что и в центральной России: 46% (а в Нижегородской и Пензенской провинциях — даже 75%) [35, с. 403].
Итак, в XVIII в. условия жизни крепостных постоянно ухудшались. В 1724 г. им было запрещено даже на время покидать своих помещиков без письменного согласия последних, в 1730 г. — запрещено иметь недвижимое имущество, а в 1731 г. — брать деньги в долг и выступать гарантом третьих лиц без разрешения господ [84, с. 124—351].
После 1760 г. права крепостных крестьян еще больше ограничиваются. 13 декабря 1760 г. «понеже в Сибирской губернии и Иркутской провинции, в Нерчинском уезде, состоят к поселению и хлебопашеству весьма удобные места, которых к заселению государственный интерес требует, того ради Правительствующий сенат приказали: публиковать во всем государстве печатными указами: 1) Кто из помещиков пожелает своих людей и крестьян, также и женск пол, которые, вместо должных по своим знаниям услуг, воровством, пьянством и прочими непристойными предерзостными поступками, многие вред, разорения, убытки и беспокойства приключают, и другим, подобным себе, наивящие к таким вредным поступкам примеры подают, таковых за оные непотребства, однако ж годных к крестьянской и другой работе, летами не старее 45 лет, отдавать к объявленному поселению, коих для помянутого отравления в Сибирь, принимать по заручным доношениям, от самих помещиков, или от их поверенных,... а помещикам и их поверенным давать для зачета в будущие наборы в рекруты надлежащие квитанции» [56, № 11216].
Бесправные
В декабре 1762 г. Сенат постановил: крестьян Евдокима Демидова, жаловавшихся на притеснения хозяина и работу сверх меры, подвергнуть наказанию, ибо это были его крепостные и он мог делать с ними все, что угодно [84, с. 292, прим. 3].
Согласно указу от 17 января 1765 г., «буде кто из помещиков людей своих по предерзостному состоянию заслуживающих справедливого наказания отдавать пожелает для лучшего воздержания в каторжную работу, таковых Адмиралтейской коллегии принимать и употреблять в тяжкую работу на такое время, сколько помещики их захотят, и во всю ту... в работе бытность довольствоваться пищею и одеждою из казны равно с каторжными» [57, № 12311].
Дополнительно указом от 22 августа 1767 г. предписывалось: «когда кто не из дворян и не имеющих чинов осмелится высочайшую ее вел. особу подачею в собственные руки челобитен утруждать: то за первое дерзновение отсылать таковых в работу на каторгу на месяц; за второе, с наказанием публично, отсылать туда же на год, возвращая оных по прошествии срока на прежние жилища; а за третие преступление с наказанием публично плетьми ссылать вечно в Нерчинск, с зачетом крепостных помещикам их в рекруты». Этот указ следовало целый месяц зачитывать в церквях по воскресеньям и в праздничные дни, а затем ежегодно повторять в период храмовых праздников [57, № 12966].
Таким образом, крепостные лишились права даже жаловаться на своего господина, вне зависимости от того, являлись ли они безземельными или крестьянами: первые были в полной зависимости от прихоти хозяев и их родни, вторые нещадно эксплуатировались в качестве источника дохода. Об этом сохранилось огромное количество источников [84, с. 124—351].
Кодекс жестокости
В то время крупные помещики, стремившиеся к образцовой организации своего хозяйства, в подражание царям и королям издавали в своих имениях своеобразные указы. Так, в «Журнале» одного помещика давались следующие распоряжения его приказчику: «№ 410. Нашему человеку Ивану Владимирову нами приказано было, чтоб окорока свиные оба сделать на буженину с чесноком, а он один сделал с чесноком, другой с луком, а нами велено лопатку с луком сделать, и он приказу нашего не исполнил, за что вычесть у него в будущей 764 год из положенного жалованья рубль...
№ 417. Впредь, ежели кто из людей наших высечетца плетьми на дровнях, дано будет сто ударов, а розгами дано будет семнадцать тысяч, таковым более одной недели лежать не давать; а которым дано будет плетьми по полусотне, а розгами по десяти тысяч, таковым более полунедели лежать не давать же; а кто сверх того пролежит более, за те дни не давать им всего хлеба, столового запасу и указного всего же; да из жалованья, что на те дни причтетца, вычитать без упущения...
№ 434. Дворовым нашим людям, которые имеются в Москве отпущенные на оброк и в науке, чтоб конечно все по воскресным дням в нашем доме явились, а ежели который хотя один день явкою пропустит, таковых сечь розгами, давая за каждый пропуск по тысячи раз нещадно.
№ 446. Впредь всегда нашим людям говеть... и причащаться всех принуждать всякой год без пропуску. А ежели кто которой год не будет говеть, того плетьми, а которые не причастятся, тех сечь розгами, давая по пяти тысяч раз, нещадно...
№ 468. Впредь Феклу Яковлеву именем и отечеством не звать никому, а звать ее всем трусихой и лживицей; а ежели кто именем и отечеством назовет, того сечь розгами, давая по пяти тысяч раз нещадно».
Наказание за проступки часто было одним — кнут [99, с. 226—277]. Речь в процитированном документе идет о дворовых, но в их число по прихоти помещика мог попасть любой крепостной и члены его семьи.
Оброк или барщина?
Крепостной крестьянин обязан был платить оброк или отрабатывать барщину. В первом случае он обладал некоторой свободой, ибо зарабатывал вне поместья сумму оброка, установленную хозяином в соответствии с местными нормами. С 1750-х по 1770-е гг. средний размер оброка возрос с 1—1,5 руб. до 2—4 руб. (в Нижегородских вотчинах Шереметьевых — с 1,5 руб. в 1750 г. до 3,4 руб. в 1763 г.). Если помещик считал, что барщина более выгода, чем оброк, он принуждал к ней всех или почти всех своих крестьян, расширял барскую запашку за счет общинных земель и увеличивал время отработки. Он даже мог отнять у крестьян их землю и целиком заставить работать на себя, обеспечивая их питанием. Так, в Казанской губернии барщина часто составляла 4—5 дней в неделю [36, с. 313—316].
Беглые и разбойники
В ответ на это крепостные обычно убегали от помещиков к менее суровому хозяину или, подобно своим предкам, переселявшимся на Волгу, уходили на восток. На крупнейшей реке России нелегально проживали рыбаки, владельцы речных суденышек, бурлаки и грузчики. В Заволжье находились Иргиз и двое Узеней с их бескрайними пространствами. Воеводские конторы были завалены жалобами помещиков на тех, кто укрывал их крепостных, причем часто это были помещики соседних губерний, несмотря на грозные указы, отказывавшиеся возвращать людей. «Нередко случалось, что владельцы сами и их люди и крестьяне оных беглых на судах опознавали, но, по недаче от разных правительств для выемки оных команд, те беглые оставались на тех судах, и владельцы без всякаго удовольствия и сверх того лишались своих людей и крестьян» [82, с. 11].
Пензенские дворяне жаловались на засилье разбойников: «И при тех разбоях, более по предводительствам беглых от помещиков людей и крестьян, кого из тех помещиков в домах своих застанут, мучат злодейски, путают, жгут огнем, режут и на части разрубают и прочими безчеловечными мучениями людей, а особливо дворянство умерщвляют; а наконец домы их и с жительствы выжигают, что почти ежегодно в здешней провинции происходит». В Шацком уезде с 1769 г. орудовали 60 разбойников, которых никак не удавалось изловить; их вожак Рощин позже присоединится к Пугачеву и продолжит борьбу даже после его пленения. Такой же отряд, состоявший из беглых крепостных и дворовых, солдат-дезертиров и скрывавшихся от рекрутчины лиц, действовал в 1771 г. на Волге; по крайней мере один из его участников оказался в отряде Богомолова [36, с. 354, 369—370].
Кроме побегов и разбоя крепостные нередко прибегали к убийству помещиков (например, генерала Леонтьева в 1769 г. с последующим арестом 23 человек, что «на всех страх навело из живущих в деревнях» Тульской провинции). Князь Щербатов в своих «Размышлениях о неудобствах в России дать свободу крестьянам и служителям или зделать собственность имений» отмечает, что 1767 г. «примечателен в России убиением многаго числа господ от их подданных» [84, с. 53; 101, с. 98—99]. А Екатерина дополнила слова своего придворного поэта Сумарокова, что «ныне помещики живут покойно в вотчинах», фразой — «и бывают отчасти зарезаны от своих» [84, с. 346; 81, с. 86].
Бунты крепостных
Наконец, если побег от помещика или его убийство были лишь актом отчаяния крепостных, то бунт являлся уже более энергичной формой протеста. С 1762 по 1769 гг. в центральной России и Поволжье произошло 53 локальных волнения крепостных крестьян. Обычно в них участвовали дворцовые крестьяне, незадолго до этого подаренные императрицей своим фаворитам и ставшие теперь крепостными. Они по-прежнему считали, что «мы-де не Шереметьева, а государевы...», и в первую очередь стремились уничтожить документы, от которых, по их мнению, зависела их неволя. Часто бунт распространялся в соседние уезды, на 10—20 деревень. Крестьяне захватывали или сжигали помещичью усадьбу [111, p. 23, note 4; 36, с. 375—393], расправлялись с приказчиком, который к требованиям находившегося вдали господина добавлял свои собственные [111, с. 64—731].
Поскольку угрозы на бунтовщиков не действовали, помещики и приказчики вызывали войска. Иногда дело доходило до настоящих сражений. Так, в 1768 г. в Симбирской провинции в ходе подавления бунта крепостных Долгорукова, проданных помещице Кротковой, крестьяне сумели отобрать у солдат 11 ружей и властям пришлось дополнительно вызывать целый армейский батальон.
В 1765 г. в Пензенской провинции в ходе крупнейшего бунта тех лет одна сторона применила артиллерию, а другая — стрелы, рогатины, кистени и изготовленные из захваченного господского железа разнообразные пики, алебарды и гарпуны для стаскивания всадников с лошадей и огнестрельное оружие. Крестьяне поклялись перед священником умереть, но больше не принадлежать своему помещику. Их поддержали все окрестные деревни. Через год и один месяц городок и усадьба были сожжены, уцелевшие с имуществом и скотом ушли в леса.
В этих бунтах богатые крестьяне выступали на стороне бедных, ибо крепостное право мешало им вести дела. У всех категорий крестьян имелся один общий враг — помещик, а в крупных поместьях — еще и приказчик с конторой [36, с. 386—388].
Народ — с Пугачевым
Таковы были причины молниеносного успеха Пугачева в финале его карьеры на территории, заселенной в основном инородцами и крепостными. Одна из армий закрыла ему дорогу на Нижний Новгород и Москву, вторая — на Дон, третья — на Яик, а четвертая шла по пятам, отставая всего на 2—3 дня. Пугачев бежал, а его сподвижники уже начали замышлять заговор, но его бегство, как писал Державин, «казалось нашествием. Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой; от провинции к провинции»2. Вплоть до самого конца толпа верила в Пугачева, а сильные мира сего испытывали перед ним ужас.
Болотов, который в начале августа находился в своем тульском имении и получил приказ отправить в армию по два человека от 100 душ крепостных, был охвачен страхом. Собрав отряд, он призвал его храбро сражаться с бунтовщиками и, обращаясь к одному из будущих уланов, сказал: «Вот этакому как бы не драться, один десятерых может убрать». На что тот со злой усмешкой ответил: «Стал бы я бить свою братью? А разве вас, бояр, так готов буду десятерых посадить на копье сие!». Болотов удовлетворенно отмечает, что он вскоре сурово наказал своего крепостного за эти слова [3, с. 172].
При приближении своего освободителя восстали не только туземцы, крестьяне и дворовые. Как признавался Державин, «весь черный народ был за Пугачева; духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты, и архиереи... Класс приказных и чиновников был еще малочислен и решительно принадлежал простому народу. То же можно сказать и о выслужившихся из солдат офицерах. Множество их сих последних были в шайках Пугачева» [98, с. 59]3.
Долгий переход
Пугачев ушел от Волги и послал в Цивильск казака Чумакова взять там годных лошадей. Тот разграбил город, повесил воеводу, его жену и еще несколько человек. Когда туда прибыл сам Пугачев, то жители его спросили, зачем он казнил людей, которые ему не сопротивлялись. Тот ответил, что не давал такого приказа, но сейчас уже поздно жалеть об этом. Перед отъездом он распорядился запороть насмерть двух священников, на которых пожаловался один Чувашии [18, т. III, с. 114; 65, с. 396]. Затем он обошел небольшой городок Ядрин, часть чувашей отделилась от него, но была разбита, а взятые в плен подвергнуты жестоким истязаниям.
Пугачев поднимался вверх по Суре, которая текла почти параллельно Волге.
20 июля в Курмыше его хлебом-солью встречали два священника, купцы и простой народ. Был оглашен манифест и организовано принятие присяги Петру III, его супруге Устинье и сыну Павлу. Казаки разорили город, забрали оружие со склада, повесили несколько человек, вылили казенное вино, раздали соль, а затем ушли, взяв с собой 60 добровольцев. Теперь так будет всегда. По жалобам черемисских и мордовских крестьян Пугачев вешал русских священников. На одном из островов Суры, по словам бывшего заводского служащего Верхоланцева, примкнувшего к Белобородову, спрятались 200 вооруженных «бояр» с женами и детьми. «Завидев нас, крепостные люди связали их и выдали нам: их кололи пиками, а младенцев о землю хлестали» [70, с. 218].
Алатырский воевода, узнав, что у Пугачева более 2000 человек, бежал и распустил 200 своих людей. В ямской слободе «царя» встречали стоя на коленях, с крестами и образами. Жителям Алатыря был зачитан манифест, затем последовало целование руки. Пугачев распорядился раздать народу медные деньги, захваченные бунтовщиками. Бургомистру приказали бесплатно выдать народу соль и освободить из тюрьмы 49 колодников. Тут самозванцу пришла в голову одна мысль. Он спросил, есть ли в городе чеканщики монеты. Их «тот час и привели, — сообщал он позже в своих показаниях, — и один з! женою, другой без жены. Как оне пришли к нему уже в стан, то он им, показав рублевик Петра Перваго, говорил: могут ли они этакие делать, с ушками? И оные сказали: могут. И он же, Емелька, спросил их, указав на свою рожу [так записал писарь]: «А такой потрет, как я, можете ли делать?» И оне сказали: «У нас-де штемпелей нет, так-де зделать такова, как вы, не можем». Тогда он приказал приделать к монетам ушки и раздать их как медали; всего их было роздано около 20. В течение двух дней, проведенных Пугачевым в Алатыре, крестьяне приводили ему своих помещиков, которых сразу же вешали; всего было казнено 12 человек. Всех крестьян, пришедших с лошадью, Пугачев забирал в свою армию, пеших же отсылал обратно [16, с. 215—216]. Они создавали многочисленные шайки, вооруженные серпами, рогатками и дубинами. Не входя в состав армии бунтовщиков, они являлись ее флангами, прикрывая отход Пугачева.
Из одного села Алатырского уезда Пугачев получил следующее послание: «Покорно просим Вас, милостливаго государя Петра Федоровича, чтоб нам изволили показать, на каком быть основании, что нам делать мы не знаем, но хоша и была присланная от вас, государь, команда, однако никакого определения нам не объявила. А ныне у нас в вотчине имеется господский хлеб, лошади и скот, и что вы, государь, об оном изволите приказать; такожь и что оставшее в доме господском после вашей команды на оное просим у вас, великаго государя, милостиваго приказания. Еще просим у вас, великаго государя, на крестьян села Верхняго-Талызина, которые были во владении с нами одного помещика. Оные крестьяне были на оброке, а мы сеяли на их земле хлеб господский,... а ныне оные крестьяне такой господский посеянный нами хлеб нам не дают... О сем просим вас, великаго государя, учинить решение. Однако в вотчине нашей, милостивый государь, много таких, которые и пропитания у себя не имеют, не только какия подати платить, а просят из милосердия у вас, великаго государя, чтоб повелено было из господскаго хлеба нам дать на пропитание и осемениться, за что мы, сироты ваши, должны вечно Бога молить за ваше здравие, великаго государя» [18, т. III, с. 112—114].
Вступление в Саранск
На подходе к Саранску Пугачев отправил вперед Чумакова с 30 казаками для передачи воеводе своего указа от 26 июля:
«Как ныне его императорское величество всемилостивейший государь Петр Федорович с победоносною армиею шествовать изволит через гор. Саранск для принятия всероссийскаго престола в царствующий град Москву того ради к прибытию его величества с армией приготовить: во-первых, под артиллерию 12 пар лучших лошадей и для следующаго казачьяго войска хлебных и съестных припасов и для коней фуража... По отправлении-жь сего, шествию его императорскаго величества с армией по должности пристойное встретение с надлежащею церемониею... А за противность и непокорность своему государю, по силе строгости монаршаго правосудия, без наижесточайшаго гнева остаться не могите, так как в некоторых местах противникам и изменщикам монаршей воли чинима была казнь неупустительно» [18, т. III, с. 120].
Получив этот указ, воевода, его помощник и секретарь бежали из города. «Ни один дворянин не думал о своей обороне, а все, как овцы, разбежались по лесам». Когда 27 июля появился авангард Пугачева, духовенство в сопровождении граждан вышло ему навстречу на мосту через р. Инсар. «Петр III» приложился к кресту, приказал прочитать свой манифест и затем отправился в собор на молебен. Подарив духовенству 30 руб., Пугачев зашел в дом вдовы бывшего воеводы, где по ее приглашению отобедал, а затем в благодарность за угощение приказал повесить хозяйку на воротах. На следующий день он обедал у архимандрита Свято-Петровского монастыря и дал обители 50 руб. В это время пугачевцы грабили город и пьянствовали. Пугачев взял с собой 7 пушек, 29 подвод с порохом и ядрами. Повесив отставного генерал-майора и 62 дворянина, приведенных их крепостными4, Пугачев назначил воеводой прапорщика инвалидной роты, который привел ему 91 добровольца. Ему рекомендовалось не чинить «напрасно никому обид и налогов». 30 июля пугачевская армия покинула Саранск и на следующий день в него вошли правительственные войска под командованием графа Меллина.
Граф Панин
Тем временем правительство избрало новую тактику. Некомпетентных или нерешительных генералов сменили энергичные военачальники, командиром которых Екатерина назначила человека, не любимого ею в силу его независимого нрава, но недавно добившегося побед в Польше — графа Петра Панина. Ему были даны чрезвычайные полномочия, что позволило восстановить доселе слабую связь между корпусами, а также между фронтом и тылом.
Заключив 10 июля Кучюк-Кайнарджийский мир с Турцией, Россия приобретала земли Северного Причерноморья и могла перебросить армию на усмирение бунта. Панину были выделены армейские части. 23 июля известие о подписании мирного договора получили при дворе, еще через неделю оно достигло Волги. Эта новость воодушевила всех защитников империи — от Екатерины до последнего драгуна.
29 июля Панин возглавил все силы, действовавшие против Пугачева.
Наступление правительственных войск
Пугачева преследовали три крупных отряда. Михельсон, защищая Нижний Новгород, стоял между Арзамасом и Сурой, ожидая шедшего к нему из Симбирска майора Муфеля. Пугачеву на пятки наступал Меллин. Имелся еще резерв во главе с князем Голицыным. Против Пугачева было задействовано 7 полков и 3 роты пехоты, 9 легких полевых команд, 18 гарнизонных батальонов, 7 полков и 1 эскадрон регулярной кавалерии, 4 донских полка, 1000 малороссийских казаков, казанский и пензенский дворянские корпусы. Бибиков назначил награду за голову Пугачева — 10000 руб. Тому, кто приведет живым вождя бунтовщиков, было обещано пожизненное освобождение от долгов и военной службы для него и его семьи.
1 августа Пугачев подошел к Пензе — крупному городу на р. Сура. Горожане решили, учитывая отсутствие у них оружия, не оказывать бунтовщикам сопротивления. Люди вышли навстречу Пугачеву с крестами и образами, а майор, капитан и поручик (воевода со своими помощниками к тому времени уже сбежал) целовали ему руку. Пугачев не стал сразу въезжать в город, а вернулся назад и разбил свой лагерь в 10 верстах от него.
На следующий день вождя бунтовщиков и 20 его ближайших сподвижников пригласил на обед бургомистр. Пугачев «велел принести толченаго чесноку глубокую тарелку и налив в оный уксусу и посоля, ел, а после онаго и другую такую же тарелку чесноку сожрал же». Купцы разносили кушанья, а бургомистр угощал гостей вином. Обед продолжался часа три, а пугачевцы в это время грабили город. Затем они взяли с собой 6 пушек, около 600 ядер, свинец и порох, ружья и холодное оружие. Пугачев приказал раздать бесплатно соль по 3 фунта на человека. На 40 подвод было нагружено свыше 13000 руб. медной монетой, остальные розданы народу, причем 3 бочки подарены протопопу и 6 — инвалидной команде. Казней в тот день не было.
На следующий день горожане должны были собрать для бунтовщиков 500 конных и пеших казаков (80 человек — от купцов, 20 — от ремесленников и т. д.), но пришли только 200 человек: остальные спаслись только благодаря приходу 5 августа в город отряда правительственных войск под командованием Муфеля.
Крестьянские шайки
Преследование Пугачева осложнялось наличием на западе Пензенского уезда разбойничьих шаек, в той или иной мере связанных с бунтовщиками.
Одной из самых крупных, насчитывавших 3000 человек и 10 маленьких мортир, командовал «полковник» Иван Иванов, бывший крепостной княгини Голицыной. Он распространял указы, полученные им якобы от «Петра III», вербовал крестьян, агитировал передавать помещиков Пугачеву или убивать их самим. Многие владельцы близлежащих имений были уничтожены. Комендант Меллин выслал против шайки Иванова отряд, который 8 августа в 30 верстах от Пензы разбил ее, истребив 300 бунтовщиков и 167 захватив в плен [66, с. 66].
Город Инсар, расположенный в этих краях, почти без боя был взят пугачевским командиром, крестьянином Евстафьевым, тоже принявшим на себя имя Петра III. Со всей округи стекались к нему крепостные и дворовые люди. После захвата Инсара Евстафьев двинулся на Троицк, жители которого убили воеводу, его помощника, капитана и управителя дворцовых имений, а имущество их разграбили. Бунтовщики направились на север, разграбив Краснослободск и Темников. Другие безуспешно пытались взять Керенск, который, несмотря на бегство тамошнего воеводы, защищали пленные турки и инвалидная команда. Город был подожжен, но жителям удалось потушить пожар [66, с. 66; 18, т. III, с. 171].
В Нижнем Ломове помощник воеводы высказался за сложение оружия, однако секунд-майор и инвалидный подполковник решили защищаться. В итоге однодворцы — потомки защитников этих земель от кочевников — недовольные тем, что их низвели до положения крепостных, открыли ворота и встретили бунтовщиков с крестами и хлебом-солью. Пугачевцы бросились грабить и пьянствовать, а также заставили служить молебен Петру III. Уходя, они оставили помощнику воеводы записку, в которой, в частности, говорилось: «Градским обывателям... государыню Екатерину Алексеевну не честь и указов никаких не принимать, а дожидаться указов от его величества государя Петра Федоровича» [18, т. III, с. 172—175].
Донские казаки
3 августа Пугачев, шедший к Волге, вступил в Петровск. Туда же подошли 60 донских казаков, посланных Г.Р. Державиным забрать из Петровска деньги, пушки и порох. От них в лагерь бунтовщиков для сбора сведений отправились четыре человека.
Их привели к самозванцу, который решил выгодно воспользоваться этим случаем. Пришедшие сообщили: «Мы — донские казаки, а присланы-де от камандира осмотреть: какие люди в крепость взошли». Он им отвечал, что пришол государь, а потом спросил: «Велика ли ваша каманда?» И оные сказали: Шездесят-де человек нас донских, маеор, есаул и сержант». И он, Емелька (секретарь суда употребляет уничижительную форму имени Емельян. — П.П.), трех казаков оставил у себя, а одного послал к ево камандиру, коему велел сказать так, как и казакам, чтоб оне, не дравшись, приклонились, а ежели дратца станут, то он их всех казнит, с чем тот казак и поехал. А коль скоро оной поехал, то он, Емелька, увидя сам означенную каманду, тот час с своею сволочью поскакал к оной. А как он приехал к ней блиско, то казаки тот час слезли с лошадей и наклонили знамя, сказав, что «мы тебе, государь, служить ради». Помянутой же маэор, лишь только завидал ево, Емельку, идущаго с толпою, також есаул и сержант, поскакали во всю прыть от каманды прочь, за коими он, Емелька, послал погоню, ис коей сержанта, догнав, казаки убили до смерти, а маэор и есаул ускакали. Означенных же казаков принял по их охоте в свою толпу» [16, с. 217—218].
Таким образом, пугачевское войско получило еще 60 воинов. Пугачев принял их командиров в своем шатре, угостил едой, дал выпить, выдал старшинам по 20 руб., простым казакам — по 12 руб. и дозволил приходить к нему когда потребуется. Не видел ли он теперь в них свое спасение?
5 августа Пугачев покинул свой лагерь, забрав в Петровске 9 пушек, 10 пудов пороха, 5 свинок свинца и все вооружение местного гарнизона.
Саратовский котел
Теперь Пугачев двинулся на Саратов. 6 августа он подошел к городу на 3 версты. В городской верхушке начались разногласия между комендантом полковником Бошняком и управляющим конторой опекунства иностранных поселенцев Ладыженским, которого поддерживал заносчивый гвардии поручик Г.Р. Державин. Каждый отстаивал свой план обороны города и в результате Саратов остался без защиты. Местные купцы отворили мятежникам ворота. Оставшиеся защитники в панике бежали. 12 августа Михельсон докладывал Панину, что Пугачев ворвался в Саратов «изменою предавшихся к нему бывших там казаков и робостью гарнизонных солдат» [15, с. 13].
Бошняку удалось с горсткой подчиненных добраться до Царицына. Он сумел спасти городскую казну и часть архива воеводской канцелярии. В Саратове три дня шли грабежи казенных и частных домов, лавок и убийства людей, бесплатно раздавались соль и хлеб. Население присягнуло «Петру III». В это время к Пугачеву явился один казак и напомнил, что прошлой осенью продал ему на Яике 300 лошадей, а деньги не получил. Пугачев дал ему 3500 руб., назначил саратовским комендантом, а его сына сделал полковником.
В Саратове к Пугачеву присоединились около 500 немецких колонистов, недавно поселенных здесь Екатериной. Это было удивительно, поскольку колонисты являлись свободными крестьянами и имели ряд привилегий. Генерал-майор Мансуров направил им 13 августа страстное воззвание, написанное Державиным, в котором говорилось, что «государственный злодей Пугачев не токмо не государь, но прежесточайший варвар, тиран и человеческому обществу злодей, в истреблении котораго всему человеческому роду принадлежит старание иметь».
9 августа Пугачев покинул Саратов, взяв 5 пушек, свыше 25000 руб. медной монетой и много муки и овса. 11 августа город занял Муфель и Меллин, а 14 августа — Михельсон. Таким образом, поскольку уже стал ясен если не конечный пункт движения Пугачева, то, во всяком случае, его маршрут, основные преследователи самозванца объединились.
За Саратовом к Пугачеву присоединились 700 заводских крестьян во главе с яицким казаком. Они были набраны после разгрома Пугачева под Казанью. Это было серьезной подмогой бунтовщикам, поскольку у многих вновь прибывших были ружья [18, т. III, с. 220].
11 августа Пугачев подошел к Камышину. Около города к нему перешли 30 царицынских казаков. Жители вышли встречать Пугачева с хлебом-солью, духовенство — с крестами и образами. Комендант города заперся в крепости, но был схвачен во время ее штурма и убит. Верхоланцев наблюдал уже обычные в таких случаях сцены: «Распустили тюрьму и разбили винный подвал. До 600 бочек пролили; пить не давали. Арестанты черпали пролитое вино ушатами, шляпами... и в пьяном разгуле дебоширили по городу. Но мы не смели долго оставаться тут...».
Что будет делать Дон?
Земли донских казаков были уже рядом. Еще находясь в Саратове, Пугачев отправил на Дон четыре партии бунтовщиков: первая спустилась по Медведице до Дона, а затем поднялась по реке вверх; вторая шла следом за первой, и, дойдя до Дона, спускалась по нему вниз; третья шла по бузулукским станицам до Хопра; четвертая шла по хоперским станицам [15, с. 18]. Они должны были поднять казаков среднего Дона и его притоков. После взятия Царицына Пугачев хотел взбунтовать низовья Дона [18, т. III, с. 221].
Вероятно, всем этим своим посланникам он, как обычно, дал манифесты к местным жителям. Сохранилось два его призыва к тамошним атаманам, но манифест ко всему населению датирован только 13 июля: «Вы уже довольно и обстоятельно знаете, что под скиптр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по прежней своей присяге склонилась. Сверх того, несколько донскаго и волгскаго войска оказывают к службе нашей, — по искоренению противников, разорителей и возмутителей империи дворян, — ревность и усердие и получили себе свободную вольность, нашу монаршую милость и награждение древняго Святых Отцов предания крестом и молитвою, головами и бородами. Того ради, как мы есть всемилостивейший монарх и попечитель обо всех верноподданных рабах, желаем преклонить в единственное верноподданство всех и вас и видеть доказательство к службе нашей ревности от вас. Вы-жь ныне помрачены и ослеплены прельщением тех проклятаго рода дворян, которые, не насытясь Россиею, но и природныя казачьи войска хотели разделить в крестьянство и истребить казачий род.
Мы, однако, по власти Всевышней Десницы, надеемся, что вы, признав оказанныя против нашей монаршей власти и своего государя противности и зверския стремления, которыя вам всегда будут в погибель и повелителям вашим, раскаетесь и придете в чувство покаяния, за что можете получить монаршее наше прощение и, сверх того, награждение тако-жь, каково получили от нас склонившиеся верноподданные рабы» [18, т. III, с. 215—216].
Усиление влияния правительства
На Дону, особенно в его северной части, где существовало крепостное право, имелись шайки, готовые подхватить этот призыв. Но донское казачество было крепче яицкого связано с империей. Как только на Яике поднялся бунт, правительство сделало все, чтобы он не перекинулся на Дон. 21 октября 1773 г. коменданту крепости Св. Дмитрия — будущего Ростова-на-Дону — было поручено контролировать настроения казаков. 4 января 1774 г. Канцелярия Войска Донского в Черкасске получила приказ найти и сжечь манифесты самозванца [15, с. 22—24, (№ 2), 29 (№ 5)]. По распоряжению Екатерины дом Пугачева перенесли на прежнее место, сожгли, пепел развеяли по ветру, а землю посыпали солью. В связи с неурожаем Военная коллегия империи выдала донским казакам продукты, амнистировала участников бунта 1772 г. и освободила из тюрем заключенных [15, с. 36—38 (№ 11), 33—34 (№ 8)].
Подписав мира с Турцией, Екатерина перебросила армию на Дон и юг Воронежской губернии.
12 августа войсковой атаман Сулин, докладывая вице-президенту Военной коллегии Григорию Потемкину о готовности станиц верхнего Хопра, Медведицы, Бузулука, крупных притоков Дона, а также его низовьев, нижнего Донца и калмыцких кочевий к обороне, заключал: «Все мы на поражение злодея состоим во всякой готовности» [15, с. 122 (№ 73)]. Это было мнение донской старшины, слившейся с русским дворянством и защищавшей его интересы.
Размах бунта
Но так рассуждали не все казаки. 16 августа князь Голицын писал Панину: «Я, не зная точно, в каком положении при сих обстоятельствах находиться будут нравы донских казаков, имею предварительно довольные причины об них сумневаться, по их всегдашней привязанности к прежним обычаям и суеверствам, и потому более предполагаю, что генерально на всех их положиться нельзя, а надобно думать, что часть из них присоединиться к злодею» [15, с. 74 (№ 42)]. Действительно, казаки не шли воевать с Пугачевым, а тех, кого удалось все же набрать, приходилось уговаривать выступить в поход.
Шайки, воодушевленные пугачевскими агитаторами, имели определенный успех. Так, отряд беглого солдата Якова Андреева, насчитывавший 500 человек, занял множество станиц на Медведице. Другой отряд из 1500 человек наткнулся на команду атамана Луковкина, посланную для наведения порядка, и оттеснил ее. Один из командиров докладывал коменданту Новохоперской крепости, что майор Кулбаков «оставя занятый в верховых медведицких станицах пост свой, ко мне приехал, объявив, что ему за приближением к нему до 2000 злодейской толпы с малою командою устоять не можно... и тамошних медведицких станиц казаки стали каждый спасать живот свой...», и сам он вынужден был поступить так же [15, с. 106 (№ 57)].
Однако успехи бунтовщиков были перечеркнуты 18 августа в сражении у Етеревска, где Луковкин их «разбил в прах, причем злодеев сот до двух поколано в смерть, а немалое число живых и раненых взято в плен...» [66, с. 75]. И хотя после пленения самозванца в верховьях Дона продолжали орудовать разбойничьи шайки, но поднять там бунт ему так и не удалось.
14 августа Пугачев направил калмыцкому князю Банбуру именной указ, где напоминая ему, что его народ терпит «великиа притеснения и несносности, как то: жены ваши — беззаконное надругательство, дети же ваши отнимаемы и запродаваны были в другие земли в порабощение...», предписал предводителю калмыков «следовать... с находящейся при тебе калмыцкой ордой для присовокупления в главную нашу армию», для чего перейти Волгу напротив Камышина [15, с. 66—67 (№ 32)]. На р. Пролейке, между Камышиным и Дубовкой, калмыки Дербетева и князя Дондукова, входившие в армию из 5000 человек, посланную для поимки Пугачева, как докладывал Михельсон Панину, «все передались злодею, числом 3000 человек, равномерно ж немалое число донских казаков».
Волжские казаки
«Злодей, — сообщалось в том же рапорте, — будучи ободрен свои счастьем, пошел в Дубовку, забравши и там до 200 человек казаков» [15, с. 114—115 (№ 65)]. Дубовка была столицей еще одних недовольных — Волжского казачьего войска, созданного в 1734 г. из 1000 семей донских казаков для защиты Нижнего Поволжья между Царицыным и Доном от кубанских татар и других кочевников. Дон должен был направлять туда 800 человек зимой и 1200 — летом. Немецкий путешественник Гмелин, посетивший эти места накануне пугачевщины, признал волжских казаков самыми несчастными из людей: «Если хочешь бедную тварь в свече себе представить, то должно на память привести донского казака, на линии стоящего. Само собою явствует, что из отчизны своей казаки посылаются самые бедные и неспособные, кои не в состоянии были ни просьбою ни деньгами от сей тяжести освободиться. Здесь поступают с ними так, как едва ль прилежный хозяин поступает со своим скотом. При величайшей бедности, в которой казак едва сухим хлебом голод свой утолять в состоянии бывает, должен в худой одежде сносить тяжесть жара и жестокость стужи или со своими товарищами укрываться в темную конуру, в которой непривыкшему ни одной минуты пробыть невозможно, потому что воздух, который они в оной в себя принимают, есть жилого свойства, а для одной или двух своих лошадей, в коих состоит все его стяжание, не имеет он такого корма, который для понесения таких трудов, коим лошади сих казаков подвержены требуется. Наконец, по прошествии сего несносного времени возвращается он со своими измученными лошадьми, если только удалось и свою и их спасти жизни, в свое отечество беднее прежнего» [и, с. 279].
Отряды Пугачева «из Камышенки Волским войском шли чрез их четыре городка; каждое местечко со многолюдным собранием и при них священники встречали ж со крестами и с радостными поздравлениями, а особливо в главном их городке Дубовке — целым собором, старшины и казаки — все в лучших платьях, со знаменами показывали радостный вид». Пугачев провел выборы нового атамана и капитана, присягнувших ему. Затем он приказал вытащить из питейных домов все бочки с вином и пивом и разбить их, но это распоряжение не было выполнено, ибо везде бунтовщики «пьянствовали и кололи своих» или ходили по домам и грабили. В Дубовке Пугачев принял сотника астраханских казаков В. Горского. Позже на допросах Горский сообщал, что пришел к Пугачеву, чтобы выдать его властям. Из его рассказа виден резкий контраст между тем, как осуществлялось возвеличивание «Петра III» перед толпой, и какие беседы вел Пугачев со своим окружением.
«Я на престол взойду...»
Вот как происходило вступление Пугачева в Дубовку: «приехал и злодей, которого принял с лошади атаман Овчинников; к злодею подошел протопоп со крестом, а он, приподняв немного шапку, поцеловал крест не тут, как должно, а в самые уста спасителевы, и надел опять шапку. В самое сие время Овчинников, подошед к самозванцу, подставил ему свою руку, обернутую желтым платком, а злодей, положа на оную свою, стал допущать народ до целования, к которой подходя и целовали сперва старшина Поляков, а за ним попы и прочие, в том числе и я, Горский, подходил. Злодей сперва стоял, а потом вынесен был стул, и он, седши на оный, допущал всех кто тут ни был к скверной своей руке. Тогда я, бывши у руки злодейской, остановился от него недалеко и смотрел на него пристально, но ни малого сходства с покойным государем в сем злодее не нашел...».
А вот о чем говорил он в своем шатре в присутствии десятка казаков: «Здравствуй, мой друг, кому ты присягал?.. После государыни Елисаветы Петровны, кому ты еще присягал?». «Еще, сударь, присягал государю императору Петру Третьему». «А потом кому?». Я отвечал: «Всемилостивейшей государыне...». Сидевшие казаки все взглянули на меня быстро, но... взглянувши друг на друга, потупили глаза. Самозванец спрашивал: «Давно ли ты в службе?». Я отвечал, что с 1748 года. ...«Давно ли ты, мой друг, из Москвы?»... «...Уже месяца с три и больше». «Что там про меня говорят?»... Говорят, сударь, что под Оренбургом и около тех мест воюет Пугачев». Самозванец рассмеялся и, указав на сидящего подле его по правую руку мальчика, говорил, потрепав его по плечу: «Вот, друг мой, Пугачева сын Трофим Емельянович после его остался...»...
Окончивши вышесказанные слова, самозванец, колотивши себя рукою в грудь, говорил громко: «Вот, друг мой, Петр Третий, император». При сих речах сидящие с самозванцем пред разосланною на кошме скатертью казаки приклонили головы к кошме... А самозванец продолжал: «...Встаньте, други мои, встаньте».... После сего самозванец велел мне сесть и поднести всем по чарке водки. И пили, в том числе и я, сперва за здоровье государя Петра Федоровича, а после за здоровье Устиньи, именуя ее государынею, а, наконец, государя великого князя Павла Петровича с супругою великою княгинею Натальею Алексеевною...».
Затем самозванец рассказал о своих приключениях: «Пошаталась моя головушка, други мои, вот я пришел на Илек, да вот в их доме, — указывая на Творогова, — был, а атаман их изданному мною манифесту не поверил было. Вот честной человек, — говорил Творогову (причем Творогов поклонился), — а брат у него — плут, не узнал своего государя; естьли де он мне попадется, даром что его брат у меня и я его люблю, только повешу...».
Пугачев стал расспрашивать Горского о Царицыне. Тот ответил, что город крепок и неприступен, на это Пугачев возразил: «Нет, мой друг, царь Иван Васильевич под Казанью 7 лет стоял, а у меня в 3 часа пеплом покрылась. Да, господи, полно, что нам в Царицыне делать? Пройдем его и пойдем на Дон, а с Дону пройдем мы в Москву, так как в главное место, и приду так, как глава к главе; чем нам по хвостам-та хватать, так хвосты та все тогда к главе приклонятся; божественные книги доказывают, что я на престол взойду» [15, с. 201, 205—206 (№ 107)].
Трудная роль
Несмотря на то, что этот диалог чрезмерно разукрашен Горским, являвшимся талантливым рассказчиком (его свидетельские показания весьма подробны), написан от первого лица и сдобрен обязательными эпитетами «самозванец» и «злодей», он воскрешает перед нами живой и правдивый облик Пугачева, в котором сплелись политика, жестокость, добродушие, но особенно стремление убедить всех в своем царском происхождении. Эта навязчивая идея не раз ставила самозванца в неловкое положение, когда ему приходилось выставлять собственную жену казачьей вдовой, а сына — наследником погибшего казака Пугачева, или опасаться, что его опознают донские казаки. Он старался отворачиваться, когда проезжал в своем лагере мимо земляков [65, с. 152]. А ведь с ним ежедневно общались примерно шестеро его сподвижников, которые знали правду и понимали, что имеют дело с мошенником.
Еще до Царицына к Пугачеву перешли 3000 калмыков, которых он одарил деньгами, платьями и медалями. Чуть позже к ним добавились 400 царицынских разведчиков. Пугачев отправил калмыков грабить и жечь близлежащие деревни. Михельсон считал, что тем самым «злодей» пытался уничтожить транспортные средства, продовольствие и фураж, чтобы оторваться от своих преследователей [15, с. 79 (№ 45)].
Но Пугачев все же решил взять Царицын. Около полудня 21 августа его жители могли видеть, как на высотах, господствовавших над городом, бунтовщики устанавливают орудия. Руководивший обороной полковник Циплетев тщательно подготовился к штурму: он собрал всех могущих держать оружие и укрепил крепостные стены. Артиллерийская перестрелка продолжалась с двух до семи часов дня и не принесла особых результатов. В итоге Пугачев отменил штурм. Царицын стал первым поволжским городом, который не был взят бунтовщиками.
22 августа в него вступил Михельсон. Панину он докладывал следующее: «Сии варвары, как скоро узнали о моем приближении, не дождав меня, оставя свое намерение атаковать Царицын с слабейшей стороны от берегу Волги, с крайним поспешением пошли вниз по Волге... Я, не будучи в состоянии сего числа далее идти, остановился... А о Пугачеве считаю, что, наверное, ежели не пойдет за Волгу, побежит некрасовским путем [то есть уйдет на Кубань]. Слышно и то, что имеет намерение идти к Астрахани и оттоль бежать на судах... Теперь у меня происходит драка на Волге, на которой находится 2 судна с деньгами и 400 злодеев с 2 пушками. Ежели мне ночь не помешает, то надеюсь оных поймать» [15, с. 114 (№ 65)].
Михельсон захватил эти два судна, пополнил свой отряд 96 малороссийскими казаками, казаками, находившихся в Царицыне, и после полуночи выступил из города.
Пугачев между тем заночевал в немецкой колонии Сарпа (ныне Сарепта), в 25 верстах от Царицына. Утром все его войско наелось винограда, конфискованного у астраханских купцов, пообещав заплатить за него после взятия Москвы [15, с. 207 (№ 107)]. Саму колонию, заранее покинутую жителями, бунтовщики разграбили. Чуть выше по течению Пугачев захватил двух астрономов Санкт-Петербургской академии наук — Давыда Ловица и Петра Иноходцева. Первого он велел повесить «поближе к звездам» [68, с. 75; 87, с. 526].
Ночью от Пугачева ушли 400 человек. Творогов, основной свидетель тех событий, сообщал на допросе: «От сего самого произошло в толпе нашей великое сумнение и переговор такой: что донския казаки недаром отстали, может, узнав злодея, что он — их казак, поелику он таким в публикованных указах именован. Сие сумнение утверждалось и таким притом разглашением: будто бы один донской казак, во время помянутой переговорки, кричал с валу к самозванцу громко — «Емельян Иваныч! Здорово!» [65, с. 153]
Последнее поражение
Вечером 24 августа Пугачев остановился у Сальниковой ватаги, недалеко от Черного Яра. Ночью ему стало известно, что Михельсон стоит в трех верстах отсюда. Утром Пугачев поставил впереди артиллерию, а за ней — пехоту. У Михельсона она стояла в центре, кавалерия — справа, а донские казаки — слева. Пугачев приказал открыть огонь из всех орудий и бросил на противника пеших. Кавалеристы Михельсона при поддержке пехоты перешли в контратаку. «Злодей, будучи позади своей толпы, и старался словами своими остановить оную и поощрить к супротивлению, но столь велик был во всех страх, что, нимало не слушая его слов, разсыпались во все стороны. Злодей, хотя кричал протчим: «Стой! Стой!», но сам утекал, однако ж, напереди всех, а за ним и показанная первая его жена и сын десятилетний, верхом на лошедях, а две дочери малолетних — в дорожной коляске... Злодей, спасая себя, бегом скакал во весь опор...» [65, с. 154—155].
В этой битве пропал без вести верный соратник Пугачева Овчинников, пало 2000 бунтовщиков, 6000 их было захвачено в плен, потеряна вся артиллерия. Победителям досталась богатая добыча: 18 пудов серебряной посуды, много соболей, куниц, сукна и материи, 527 лошадей и 64 вола. Многие бунтовщики пытались переплыть Волгу, но почти все утонули.
Бегство в степь
Если триумфальный и стремительный 1500-километровый марш Пугачева по Волге от Казани до Черного Яра длился 1 месяц и 9 дней, то бесславный его конец занял лишь 3 недели. Постоянно пополнявшееся новыми силами и состоявшее из шести народностей двадцатитысячное мятежное войско теперь превратилось в горстку лиц, мечтавших выдать своего вожака властям.
Пугачев с отрядом из 400 человек, половину которых составляли яицкие казаки, бежал к Черному Яру и на лодках добрался до острова посередине Волги, чтобы дать отдых лошадям. Их преследователи подошли к берегу, но не имея лодок, не смогли переправиться. Беглецы сделали из деревьев и тальника плоты, привязали их к хвостам лошадей, сложили на них одежду и седла, а сами, держась за конские гривы, переплыли реку. Около 40 яицких казаков и лошадей остались на острове и впоследствии были пленены правительственными войсками.
Беглецы рассчитывали переночевать примерно в трех верстах от левого, лугового берега Волги. Позже Творогов вспоминал: «Злодей, созвав всех яицких казаков к себе на совет, говорил: «Как де вы, детушки, думаете? Советуйте, куда нам теперь итьти!» На сие мы... вопросили его «А, ваше величество, куда изволите думать?» На сие злодей сказал: «Я де думаю итьти вниз по Волге и, собрав на ватагах хлеба, пробраться морем к запорожским казакам, а там де блиско есть у меня знакомыя два князька: у одново де наберется войска тысяч с семнатцеть, а у Другова тысяч с десять». На сие отвечали мы ему: «Нет, ваше величество! Воля ваша, — хоть головы руби, мы не пойдем в чюжую землю!»... Злодей, показываясь недовольным,... сказал: «Ну, да куды ж вы советуете?» На сие Чумаков и соглашавшияся с нами показанныя харунжия отвечали [они уже сговорились схватить Пугачева и выдать его властям]: «А мы де советуем, ваше величество, итьти вверх по Волге и пробраться к Узеням; а тамо уже придумаем, што зделать» [65, с. 154—159].
Пугачев пытался переубедить их, но в итоге был вынужден подчиниться.
На следующий день рано утром отряд двинулся вверх сначала по степи, а затем вдоль Волги. На третий день заговорщики, чтобы избавиться от «разночинцев» (неказаков), которые не входили в заговор, предложили Пугачеву забрать у них лошадей, а их самих оставить на месте. В гневе Пугачев крикнул: «Ну, как хотите!» Кинзя тоже был «разночинцем», но его в отряде оставили, чтобы ни у кого не возникло подозрений.
Заговорщики
Шесть дней остатки пугачевцев шли вдоль берега, затем свернули к озеру Эльтон, а потом на восток, и дошли до Узеней — маленьких, почти параллельно текущих речек, между которыми обычно скрывались беглые; еще недавно сам Пугачев прятался там у староверов. Один старец накормил пугачевцев и разрешил им собрать на своем огороде дыни. Заговорщики успели за это время тайно посовещаться.
Вернувшись, они спросили у Пугачева: «Куда ты думаешь теперь идти?» Он ответил: «Ведь у нас выдумано, куда ехать: на форпосты. Забрав с них людей, пойду к Гурьеву городку. Тут мы перезимуем. А как лед вскроется, то, севши на суда, поедем за Каспийское море и там поднимем орды». «Нет, батюшка, — было ему в ответ. — Воля твоя, а мы не хотим теперь воевать. Пойдем лучше в наш городок».
Это был конец: ведь Яицкий городок был в руках правительства. Значит, соратники его предали! Пугачев «переменялся в лице, — то побледнеет, то покраснеет». Один из заговорщиков схватил Пугачева за руки выше локтей. Он закричал: «На кого вы руки поднимаете?» «А вот что! Ты отдай нам свою шашку, ножик и патронницу! Мы не хотим тебе больше служить и не хотим больше злодействовать... Много пролили мы крови человеческой...». «Ай, ребята, что это вы вздумали надо мною злодействовать? Ведь вы только меня погубите, а и сами не воскреснете». «Нет! Нет! Не хотим более проливать крови! Мы повезем тебя прямо в городок. Если ты подлинный государь, то тебе нечего бояться... А что до нас касается, то воля матушки нашей всемилостивейшей государыни: что изволит, то и сделает с нами». Пугачев сдал свое оружие.
После этого он подозвал к себе Творогова и спросил у него: «Иван! Что вы делаете? Ведь ты сам знаешь Божье писание: кто на Бога и государя руки подымет, тому не будет прощения... Подумайте хорошенько: не кинуть ли это дело?». Творогов отвечал ему в том же духе: «Что задумали и положили, тот тому так и быть». Оглянувшись на остальных, ехавших чуть позади, Пугачев сказал: «Прощай, Иван, оставайся!», и, ударив лошадь, поскакал в густые заросли камыша. «Нагнал я ево очень скоро, — продолжал Творогов, — ...но он имеющеюся у него плетью ударил по рылу мою лошадь, которая... бросилась в сторону...; потом... я опять... догнал паки... Два казака... взяли у злодея перед; итак, напоследок стал он между нами в средине... Злодей... бросился с лошади на землю, намеряясь скинуть с себя сапоги и шировары и бежать, по-видимому, пешком. Но мы и сами с лошадей поскакали, и бросился на него Тимофей Железной; но злодей ухватился за шашку его и выдернул, было, ее до половины, но другой казак Астраханкин не допустил его до сего; а, между тем, наскакал на нас и Федулев» [65, с. 154—159].
Усмиренный герой
Пугачева схватили, связали руки и посадили на лошадь. Он пригрозил местью своего сына Павла, но казаки молчали. Пугачев пообещал не бежать и попросил его развязать. Это исполнили. «Злодея Пугачева жена и сын, которыя с нами жа были, и везли их на телеге, будучи самовидцами, что мы его вязали и содержим под караулом, хотя ничего не говорили, однако ж, очень плакали».
Но на привале Пугачев схватил лежавшие саблю и пистолет, побежал «прямо на нас, то есть на Чумакова, Федулева, Железнова, Бурнова и меня, сидевших в то время в одной куче на траве, и кричал сии слова: «Вяжите, про так их мать, старшин та, вяжите!» Как скоро мы увидели сие, то тотчас сами вооружились, а Федулеве вопросил его: «Ково ты велишь вязать?» «Тебя», — отвечал злодей с бранью». Пугачев направил на него пистолет, спустил курок, оружие дало осечку. Федульев выхватил саблю и бросился на Пугачева, тот отступил. Его обезоружили, связали и посадили на телегу рядом с плачущими женой и сыном5. Затем избили до полусмерти казака, поддержавшего Пугачева, «так что едва дышущаго на сем месте оставили, и никто не знает, жив ли он или умер».
Плененный Пугачев
Через несколько дней Чумаков и еще один казак пришли в Бударинский форпост, сообщив, что везут злодея. В ночь с 14 на 15 сентября 1774 г. они прибыли в Яицкой городок к старшине Ивану Акутину, который представил их гвардии капитану-поручику Маврину.
Тот приказал заковать самозванца в кандалы и 16 сентября провел его первый допрос. «Описать того невозможно, сколь злодей бодрого духа», — писал Маврин Потемкину. Он вывел самозванца к толпе. Все узнали его.
Опоздавшие охотники
Власти всюду охотились за Пугачевым.
Граф Меллин шел в Заволжье с 200 донскими казаками, легкая полевая команда Муфеля и еще 200 донских казаков — к Черному Яру, Михельсон возвращался в Царицын, Мансуров оставил в Камышине 150 казанских уланов и драгунскую роту, Голицын занял местность между Саратовом и Камышиным, чтобы «злодей» вновь не перешел на правобережье Волги. 25 августа командовать авангардом правительственных сил прибыл Суворов. Все с нетерпением ждали, кому удастся схватить пугачевского вожака.
Пленение Пугачева удивило всех. Панин, получивший это известие в Пензе 18 сентября, срочно отправил курьера к Екатерине (тот прибыл в Петербург 1 октября), от ее имени приказал доставить Пугачева в Симбирск и сам отправился вслед. Еще в пути он обратился к населению с требованием выдать всех бунтовщиков. Суворов, прибывший на Узени и узнав, что Пугачев содержится в Яицком городке, сразу же отправился к нему, провел его допрос, а затем лично повез его с женой и сыном в Симбирск.
Пощечина Панина
Закованного в колодки «злодея» везли в специальной клетке на телеге под охраной 2 рот пехоты, 200 казаков и 2 орудий. Однажды ночью в деревне, где остановился конвой, случился пожар. Пугачева пришлось вытащить из клетки, и Суворов лично стерег его. Во время ночной бури Суворов переправился с Пугачевым через Волгу и 2 октября прибыл в Симбирск.
О дальнейшем сообщает Пушкин. Панин со своим штабом встретил пленника на крыльце своей резиденции. «Кто ты таков?» — спросил он у самозванца. «Емельян Иванов Пугачев», — отвечал тот. «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — продолжал Панин. «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает»... Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды. Пугачев стал на колени и просил помилования» [68, с. 78].
Панин признавал, что дал несколько пощечин Пугачеву [18, т. III, с. 307]. Пушкин не указал источник, который лег в основу этого диалога, поэтому Н.Ф. Дубровин считал его позднейшей легендой, хотя ничем не обосновал свое предположение, ограничившись замечанием, что Пугачев не был способен на столь остроумные реплики.
Спектакль
Екатерина приказала привезти Пугачева в Москву. Места отдыха конвоя были устроены каждые 60 верст. Путь до Мурома охранялся Паниным, а от Мурома до Москвы — московским генерал-губернатором князем М. Волконским. Во время нахождения плененного Пугачева в Симбирске один художник написал его портрет на случай, если, как писал Панин Григорию Потемкину, пожелает «наша великая государыня увидеть сего адского изверга скорей хотя на портрете, нежели обстоятельства потребнаго препровождения оригинала дозволить могут им поспешить» [18, т. III, с. 309—310]. В Симбирск со всех сторон стекались люди, желавшие увидеть злодея. Приехал и Державин. «Здоров ли Емелька? — спросил Панин. «Ночей не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство». — «Надейся на милосердие государыни». Однажды Панин собрал у себя 200 военных, гражданских и иных чинов и приказал привести Пугачева. «Как мог ты, изверг, вздумать быть царем России?» — спросил у него Панин. «Виноват, — отвечал он, кланяясь до земли, перед Богом, государынею и министрами» [18, т. III, с. 311].
Было отремонтировано здание Монетного двора (рядом с Кремлем), где должны были содержаться привезенные из Казани бунтовщики. 5 сентября в Москве обезглавили Белобородова.
25 октября Пугачева с женой и сыном повезли из Симбирска.
4 ноября они прибыли в Москву. «Народу в каретах и дам столько было у Воскресенских ворот, — писал Волконский Екатерине, — что проехать с нуждою было можно, только что глядят на плакаты. Я думаю, что они ожидали, не подойдет ли злодей к окошку. Однако ж зрители в сем обманулись, что его видеть никак не возможно», ибо Пугачев был прикован к стене [18, т. III, с. 328].
Его сразу же стали допрашивать Волконский, Павел Потемкин и обер-секретарь Тайной экспедиции Сената. На первом допросе, состоявшемся 4 ноября, выясняли его биографию. До 13 ноября допросы шли ежедневно, затем — 15, 16, 18, 28 ноября, 2, 5, 11 и 13 декабря. Следователи интересовались мелкими подробностями бунта, стремились уличить Пугачева в ложных показаниях; иногда ему приходилось отказываться от своих слов [65, с. 448—449]. Вряд ли его пытали, 10 октября Екатерина писала Волконскому: «Для Бога удержитесь от всякаго рода пристрастных вопросов, всегда затемняющих истину». Она даже попросила, чтобы «касательно Пугачева и его сообщников, дабы в содержании оных употреблена была вся возможная осторожность» [18, т. III, с. 356].
«Дело империи»
Императрица внимательно следила за ходом следствия. Особенно ее интересовали два вопроса.
Во-первых, Екатерина хотела знать, подносил ли архиепископ казанский и Свияжский Вениамин 3000 руб. Пугачеву, как утверждал некий Аристов и в чем был убежден Потемкин. Следствие установило невиновность архиепископа, и Синод возвел его в сан митрополита [18, т. III, с. 329—352].
Второй вопрос был больше политическим. Высказывались предположения, что бунт спровоцировали и финансировали внешние враги России, в частности, Турция: в перехваченных письмах княжны Таракановой, выдававшей себя за внебрачную дочь императрицы Елизаветы Петровны, содержался призыв к турецким властям не торопиться заключать мир с Россией, ослабленной пугачевским бунтом. Считалось, что за спиной Пугачева могла стоять и турецкая союзница Франция, по поводу чего 25 сентября Алексей Орлов писал из Пензы Григорию Потемкину: «Я все еще подозреваю и причины имею подозревать — не французы ли этой шутке (бунту. — П.П.) причины?» Однако следствие по делу Пугачева и его соратников этих предположений не подтвердило [18, т. III, с. 352—355]
Получив ответ на свои вопросы, Екатерина послала Вольтеру, интересовавшемуся событием, всполошившем всю Европу, краткий обзор пугачевского бунта, завершив его словами: «Il ne sait ni lire, ni écrire, mais c'est un homme extrêmement hardi et déterminé. Jusqu'ici il n'y a pas la moindre trace qu'il ait été l'instrument de quelque puissance, ni qu'il ait suivi l'inspiration de qui que se soit. Il est à supposer que m-r Pougatechef est maître brigand, et non valet d'âme qui vive». Затем она описала творимые Пугачевым жестокости, и добавила: «Il s'imagine qu'à cause de son courage je pourrai lui faire grâce et qu'il ferait oublier ses crimes passés par ses services futurs. S'il n'avait offensé que moi, son raisonnement pourrait être juste et je lui pardonnerais. Mais cette cause est celle de l'empire qui a ses loix»6
Приговор
Для вынесения Пугачеву приговора было создано «соединенное присутствие Сената, членов Синода, президентов всех коллегий и особ первых трех классов, в Москве находившихся» под председательством генерал-прокурора князя Вяземского. На его первом заседании, состоявшемся в Кремле 29 декабря, был утвержден состав судей. На следующий день суд огласил обвинительное заключение и образовал комиссию по проверке показаний Пугачева.
31 декабря Пугачева доставили в Кремль, где он предварительно был осмотрен Павлом Потемкиным, «дабы по его робкому характеру впущением вдруг в собрание не сделалось ему припадка». Неожиданная характеристика Пугачева Вяземским в письме к Екатерине как «робкого» была повторена самой императрицей в письме к Вольтеру 29 декабря: «Le marquis de Pougatechef dont vous me parlez encore dans votre lettre du 16 décembre, a vécu en scélérat et va finir en lâche. Il a paru si timide et si faible en sa prison qu'on a été obligé de la préparer à sa sentence avec précaution, crainte qu'il ne mourût de peur sur le champ»7.
Председатель суда задал Пугачеву пять вопросов, в том числе и такой: «Ты ли... делал разныя государству разорения...?» Пугачев ответил на это утвердительно и заявил, что ему нечего добавить к своим показаниям. «Имеешь ли чистосердечное раскаяние во всех содеянных тобою преступлениях?» — спросил Вяземский. «Каюсь Богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому», — отвечал он. После этого Пугачев был выведен из зала, и началось обсуждение приговора. Члены Синода заявили, что согласны с решением судебного заседания, но как лица духовные, подписать его не могут.
Решения суда
Приговор был отправлен на утверждение Екатерине, одобрен ею и 9 января подписан судьями. Было решено:
Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после в тех местах сжечь;
сотника Перфильева — четвертовать;
казаков Шигаева, Падурова и Торнова (по прозвищу Персиянинов) — повесить в Москве;
Зарубина (Чику, он же «граф Чернышев») — отвезти в Уфу и там обезглавить, голову посадить на кол, а тело вместе с эшафотом сжечь. О нем Павел Потемкин писал Екатерине: «Через три дня, находясь в покаянной, нарочно мною сделанной, где в страшной темноте ничего не видать,... увещевал я его всеми образами убеждения и совести, но ничего истиннаго найти не мог» [18, т. III, с. 362].
Восемь человек приговорили к наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и каторжным работам, 10 бунтовщиков высекли кнутом и отправили на поселение, четырех выпороли плетьми, трех офицеров разжаловали. 9 яицких казаков, способствовавших выдаче Пугачева, простили. 4 октября Екатерина писала Панину: «Прикажите моим именем, чтоб яицкие казаки Чумаков и Творогов ничем тронуты не были, а повезены бы были к Москве; я имею весьма сильные резоны сие приказать...» [80, с. 155]. Между этими казаками, купцом Долгополовым, князем Григорием Орловым и Екатериной еще в августе было заключено тайное соглашение о выдаче Пугачева за вознаграждение [18, т. III, с. 155—162].
Обе жены Пугачева были отправлены в ссылку. Святейший Синод, который ранее предал Пугачева и всех его сообщников «вечному проклятию», предписал, «избрав искуснейшаго из протопопов или священников», добиться у них раскаяния, после чего высказался за снятие анафемы. Все осужденные раскаялись в содеянном ими, и всем им было разрешено принять причастие, кроме Перфильева, «яко сущаго раскольника и до самой последней минуты жизни своей в своем окаменении пребывавшаго».
Искупление
Исполнение приговора было назначено на 11 часов дня 10 января на Болотной площади (в Замоскворечье). С раннего утра она была заполнена толпой. Среди присутствующих при казни находился 14-летний Иван Дмитриев, будущий поэт и министр, упросивший свою мать привести его на это зрелище. Увиденное произвело на него столь сильное впечатление, что через много лет он подробно описал все в своем «Взгляде на мою жизнь»: «В восемь или девять часов по полуночи, приехали мы на болото; на середине его воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб, по причине жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Архаров, окруженный своими чиновниками и ординарцами. На высоте или помосте лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фрунта все пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг все восколебалось, и с шумом заговорило: везут, везут! Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной высоты сани, и в них сидел Пугачев: насупротив духовник его, и еще какой-то чиновник, вероятно секретарь Тайной экспедиции, за санями следовал еще отряд конницы.
Пугачев с непокрытою головою, кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет; роста среднего, лицом смугл и бледен; глаза его сверкали; нос имел кругловатый; волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.
Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул; и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.
При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?» Он столь же громко ответствовал: «Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев». Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем, как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста, духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним».
«Прости, народ православный...»
«Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!» — При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же» [68, с. 148]. Поэт-историк Пушкин отмечает, что «подробности сей казни разительно напоминают казнь» Степана Разина, тоже четвертованного. Разин на эшафоте точно так же три раза поклонился народу со словами «Прости!» [68, с. 148]
Очевидцы вспоминали, что Пугачев держал в руках «две толстыя восковыя свечи из жолтаго воска», который капал у него по рукам, а на большом по размерам эшафоте стояли три виселицы. Сначала Пугачеву должны были отрубить руки и ноги, и лишь потом голову, но ему и Перфильеву прежде отрубили головы, а потом уже конечности, ибо, по словам Пушкина, «палач имел тайное повеление сократить мучения преступников»8. Присутствовавший при этом Болотов писал, что Пугачев «показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какия производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразнаго какого-нибудь лютаго разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгаваго» [3, с. 490]9.
Долой всякую память!
12 января сожгли колеса с телами, эшафот и сани, на которых привезли осужденных. Ничего не должно было напоминать о Пугачеве. Его дом на Дону был сожжен, а станица переименована в Потемкинскую10. Потомки пошли еще дальше: родину Пугачева поглотило Цимлянское водохранилище11. 15 января указом Екатерины II р. Яик была переименована в Урал, а яицкие казаки стали уральскими. Для того чтобы в Москве поскорее забыли о казни Пугачева, было решено провести в городе торжества по поводу заключения мира с Турцией, и в июне 1775 г. туда прибыла сама императрица.
Примечания
1. Превосходные данные об управляющих.
2. Цит. по [98, с. 42—43] <П. Паскаль ошибается — эта цитата принадлежит не Державину, а А.С. Пушкину [68, с. 69]>.
3. <П. Паскаль опять ошибается, указанная цитата принадлежит А.С. Пушкину [67, с. 375]>.
4. По Пушкину: «Триста человек дворян, всякого пола и возраста» [68, с. 71].
5. <Современную культурологическую интерпретацию ареста Е.И. Пугачева см. [39, с. 362—363]>.
6. «Он не умеет ни читать, ни писать, но это человек крайне смелый и решительный. До сих пор нет ни малейшего следа тому, чтоб он был орудием какой-либо державы или действовал по внушению кого-либо. Надо полагать, что господин Пугачев просто заправский разбойник, а не чей-либо слуга». «Но до какой степени может человек самообольщаться, видно из того, что он осмеливается питать какую-то надежду. Он воображает, что ради его храбрости я могу его помиловать и что будущие его заслуги заставят забыть его прошлые преступления. Если б он оскорбил одну меня, его рассуждение могло бы быть верно, и я бы его простила. Но это дело — дело империи, у которой свои законы» [68, с. 147].
7. «Маркиз Пугачев, о котором вы опять пишете в письме от 16 декабря, жил как злодей и кончил жизнь трусом. Он оказался таким робким и слабым в тюрьме, что пришлось осторожно приготовить его к приговору из боязни, чтоб он сразу не умер от страха» [68, с. 147].
8. <Культурологическую трактовку казни Е.И. Пугачева см. [39, с. 403—404]>.
9. <Современную культурологическую интерпретацию поведения Е.И. Пугачева на казни см. [39, с. 363—364]>.
10. <Ныне станица Пугачевская Волгоградской области>.
11. <В 1951 г. в связи с созданием Цимлянского водохранилища родная станица Е.И. Пугачева была перенесена на его левый берег>.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |