Спускаясь на юг и подвигаясь все ближе и ближе к родному Дону, Пугачев не простирал своих видов далее того, чтобы поднять казаков и уйти с ними на Кубань. Он не мечтал о возвращении в Россию, ибо знал, что за ним следуют значительные отряды; но, надеясь встретить сочувствие среди донцов, думал при их содействии прорваться между Волгой и Доном.
Решаясь отправить к ним воззвание и опасаясь, чтобы бывшая при нем первая жена, Софья, не выдала его, он, еще подходя к Саратову, решился объясниться с ней.
От Казани и до Саратова Пугачев никогда не говорил ни с женой, ни с детьми, и лишь во время остановок для обеда или ночлега всегда раскидывали две палатки: «в одной бывала она, Софья, с детьми и с теми девками, которые Пугачеву были ненадобны, а которые надобны, те всегда бывали с ним, по две в его палатке».
«Дорогой же у него было девок с восемь, — показывала Софья1, — две привезенные из Казани, да ехавши по городам взято шесть, и девки были хорошие, так как написаны». Пугачев не признавал Софью женой, а она открыться ему опасалась, «для того, что он стал такой собака, хоть чуть на кого осердится, то уж и ступай в петлю».
Однажды после обеда самозванец вошел в палатку к Софье и выслал девок вон.
— Что, Дмитриевна, как ты думаешь обо мне? — спросил он жену.
— Да что думать-то, — отвечала она. — Буде не отопрешься, так я твоя жена, а вот это твои дети.
— Это правда, я не отопрусь от вас, только слушай, Дмитриевна, что я тебе скажу: теперь пристали ко мне наши донские казаки и хотят у меня служить, так я тебе приказываю: не равно между ними случатся знакомые, не называй меня Пугачевым, а говори, что я у вас в доме жил, знаком тебе и твоему мужу; и сказывай, что твоего мужа в суде замучили до смерти за то, что меня у себя держал в доме.
— Как я стану это говорить, я, право, не знаю.
— Так и сказывай, что ты жена Пугачева, да не сказывай, что моя, и не говори, что я Пугачев. Ты видишь, что я называюсь ныне государем Петром Федоровичем и все меня за такого почитают. Так смотри же, Дмитриевна, исполняй то, что я тебе велю, а я, когда Бог велит мне быть в Петербурге и меня там примут, тогда тебя не оставлю, а буде не то, так не пеняй — из своих рук саблей голову срублю.
После такого объяснение Софья следовала безусловно приказанию своего мужа.
Заручившись обещанием жены говорить, как ей приказано, Пугачев приказал своему секретарю Дубровскому (он же Иван Трофимов) написать и отправить донцам воззвание следующего содержания.
«Вы уже довольно и обстоятельно знаете, — писал самозванец2, — что под скипетр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по прежней своей присяге склонилась. Сверх того, несколько донского и волгского войска оказывают к службе нашей, — по искоренению противников, разорителей и возмутителей империи дворян, — ревность и усердие и получили себе свободную вольность, нашу монаршую милость и награждение древнего Святых Отцов предание крестом и молитвой, головами и бородами. Того ради, как мы есть всемилостивейший монарх и попечитель обо всех верноподданных рабах, желаем преклонить в единственное верноподданство всех и вас и видеть доказательство к службе нашей ревности от вас. Вы ж ныне помрачены и ослеплены прельщением тех проклятого рода дворян, которые, не насытясь Россией, но и природные казачьи войска хотели разделить в крестьянство и истребить казачий род.
Мы, однако, по власти Всевышней Десницы, надеемся, что вы, признав оказанные против нашей монаршей власти и своего государя противности и зверские стремления, которые вам всегда будут в погибель и повелителям вашим, раскаетесь и придете в чувство покаяния, за что можете получить монаршее наше прощение и, сверх того, награждение тако ж, каково получили от нас склепавшиеся верноподданные рабы».
Взяв у Дубровского этот манифест, Творогов отправился к самозванцу.
— Извольте, ваше величество, сами подписать этот указ, — сказал он, — ведь именные указы, я слыхал, государи сами подписывают.
Пугачев потупил голову, потом вскинул глаза на Творогова и, помолчав немного, отказался подписать.
— Иван, — проговорил он, — нельзя мне теперь подписывать до тех пор, пока не приму царства; ну, ежели я окажу свою руку, так ведь иногда и другой кто-нибудь, узнав, как я пишу, назовется царем, а легкомысленный народ поверит и будет какое ни есть злодейство. Пошли ты ко мне Алексея (Дубровского), пускай теперь он за меня подписывает.
Дубровский подписал и получил приказание отправить манифест по назначению.
— Что, Алексей Иванович, как ты думаешь, — спрашивал Творогов Дубровского, — а мне кажется худо: пропали мы совсем. Видно, что он грамоте не знает, когда сам не подписывает именных своих указов, а ведь государь Петр Федорович и по-русски и по-немецки достаточен был в грамоте.
— И я, брат, Иван Александрович, думаю, — отвечал Дубровский, — что худо наше дело.
Расставшись с секретарем, Творогов сообщил свое подозрение и начальнику артиллерии самозванца, яицкому казаку Федору Чумакову.
— Худо наше дело, Федор Федотович, — говорил Творогов, — теперь я подлинно уверился, что он [Пугачев] не знает грамоты и верно не государь, а самозванец.
— Как это так? — спросил с удивлением Чумаков. — Поэтому мы все погибли... Как же нам быть?
«Потом, рассуждая оба, — показывал Творогов3, — каким бы образом арестовать его, не находили средства начать такое дело и боялись открыться в том другим, потому что все без изъятия почитали его за истинного государя. В рассуждении чего и условились мы таить сие до удобного случая. Хотя же я и с самого начала при злодее у письменных дел находился, но клянусь живым Богом, что никак не знал того, что злодей грамоте не умеет, ибо он пред всеми нами показывался знающим тем, что писывал в глазах наших какие-то крючки иногда мелко, иногда крупно и сказывал, что пишет по-немецки. Также если, когда подам ему в руки что-нибудь написанное, то, смотря на оное, шевелил губами и подавал вид, что читает, почему и не смел никто из нас опробовать [испробовать] его знание написанием другого, нежели он приказывал, бояся виселицы, потому что он содержал нас в великом страхе».
Подписанный Дубровским манифест не принес ожидаемой пользы ввиду мер, принятых атаманом Сулиным и правительством. Еще 19 июля П.С. Потемкин предупреждал атамана, будто Пугачев, после разбития его под Казанью, намерен пробраться на Дон и просил Сулина объявить по войску, что поймавшему злодея будет выдано 25 тысяч руб. и золотая медаль «в вечную честь»4. Получивши это уведомление, войско донское определило собрать, из оставшихся за раскомандированием в заграничные армии казаков, 1500 человек и, разделив их на три полка, выставить «на верхних с соседственными местами войска донского границах».
Вслед за тем, 10 августа, была получена в Черкасске грамота Военной коллегии, в которой было сказано, что императрица повелела войску нарядить тысячу казаков в экспедицию, известную генералу Г.А. Потемкину. Последний, сообщая донцам о переправе Пугачева через Волгу и движении на юг, требовал, чтобы эти казаки были немедленно отправлены в Воронежскую губернию, «для предохранения сей губернии и самого Дона от разорений, причиняемых сим тысячи казней достойным злодеям».
Потемкин просил, чтобы начальство над этим отрядом было поручено полковнику Алексею Иловайскому, «если он здоров, буде же ему что-либо в сем воспрепятствует», то отправить команду «при другом надежном и в исправности засвидетельствованном полковнике». Иловайский заявил, что он здоров и готов идти на службу.
Сверх того, войско разослало свои грамоты всем старшинам по Дону, Хопру, Медведице и Бузулуку с приказанием собрать всех служилых казаков и выростков, выступить с ними в поход к верховым станицам и состоять в команде армейского полковника Себрякова5. При этом старшинам приказано наблюдать, чтобы казаки были «во всякой и ежечасной к отражению неприятеля готовности» и для того почаще объезжать станицы.
Положение Дона было в это время критическое: не было ни достаточно войска, ни боевых припасов. Полковник Себряков был болен и не мог быть особенно деятельным по комплектованию полков; старшины, не имея у себя надежных средств, действовали нерешительно и не всегда согласно. По Дону распространился слух, что идет не Пугачев, а истинный государь Петр Федорович. Полковник Себряков отправил надежных казаков в самые северные пограничные станицы: Березовскую и Филоновскую, чтобы своевременно иметь известия о надвигавшейся толпе. С этой же самой целью он послал есаула Мельникова с командой к Ломову, а Ефрема Себрякова — в Саратов.
Между тем казаки собирались весьма медленно и приходили с дурным вооружением. При всех своих усилиях Себряков мог собрать из нижних Медведицких станиц только 200 казаков, которые и были расположены в двух верстах от Скуришенской станицы. Все его распоряжения и предписание старшинам или вовсе не исполнялись, или исполнялись весьма медленно.
«Неудачное исполнение старшинами распоряжений, — говорит М. Сенюткин6, — и недостаток войск имели самое пагубное влияние на расстроенное и без того здоровье Себрякова. Он впал в горячку и с сожалением видел, что уже не может по-прежнему служить отечеству».
— Для чего я болен, — говорил он однажды есаулу Сергееву, — для чего не могу идти в поход, когда неотменно надобно спасать отечество?
Приближение мятежников к Етеревской станице и нежелание отдаться им живому в руки заставили Себрякова уехать со всем семейством в Новохоперскую крепость и передать все распоряжения в руки отдельных старшин, командовавших полками. Как только наказный атаман Сулин узнал о болезни Себрякова, он тотчас же приказал Луковкину отправиться на Медведицу, сформировать там три полка по 500 человек каждый и идти на поражение Пугачева.
Вечером 13 августа Луковкин прибыл в Скуришенскую станицу. Повидавшись с Себряковым, он в ту же ночь отправился в Арчадинскую станицу и, к удивлению своему, не нашел там не только команды, но и ни одного наряженного на службу казака. Он тотчас же отправил приказ станичным атаманам по Хопру и Бузулуку как можно скорее командировать на службу казаков и с большими усилиями успел сформировать три полка: один под своим начальством, другой под начальством Максима Янова и третий под командой Андрея Вуколова. Едва эти полки были Сформированы, как получено было известие о приближении мятежников к Дону.
Находясь еще в Саратове, Пугачев усилил свою толпу возмутившимися колонистами, которые добровольно приставали к его толпе и оставались в ней до окончательного рассеивания толпы самозванца. Таких лиц было доставлено потом в Саратов 432 человека обоего пола. Трусость ли колонистов или одно желание сохранить свои дома и имущество от разграбления были причиной их присоединения к мятежникам, но во всяком случае поступок этот удивил правительственных лиц. Прибывший в Саратов с отрядом генерал-майор Мансуров по совету Державина отправил в колонии свое воззвание, сочиненное поэтом, в котором требовал полного спокойствия, повиновения правительству и возвращения в свои жилища.
«Я уповаю и надеюсь тем более на вас, — писал Мансуров7, — что вы нашей всемилостивейшей монархине в ваших должностях верными пребудете, понеже вам, как иностранным и благоразумным немцам, довольно известно быть должно, что государственный злодей Пугачев не токмо не государь, по прежесточайший варвар, тиран и человеческому обществу злодей, в истреблении которого всему человеческому роду принадлежит старание иметь».
Немцы, однако ж, не возвращались и шли по следам мятежников. За Саратовом Пугачев был усилен еще толпой в 700 человек заводских крестьян, прибывших с яицким казаком Ходиным.
— Где этих людей набрал? — спрашивал Пугачев Ходина.
— Пристали ко мне сами, когда тебя Михельсон разбил под Казанью; мы все шли позади вас.
Самозванец благодарил своего сообщника и был очень рад прибытию крестьян, тем более что многие из них были вооружены ружьями.
С толпой до 5 тысяч человек Пугачев 11 августа подошел к Камышину (Дмитриевску) и занял его. Впереди города встретили самозванца человек тридцать царицынских казаков, которые были в разъездах и добровольно пристали к его толпе. Жители вышли с хлебом и солью, а духовенство — с крестами. Комендант Меллин заперся в крепости и, не стреляя, ожидал решения своей участи. Предводимые атаманом Овчинниковым, мятежники разбили ворота, ворвались в крепость и убили коменданта. Дома многих жителей были разорены, денежные суммы разграблены.
В Камышине присоединились к самозванцу 600 человек мало-российских казаков, и отсюда Пугачев разослал по станицам волжского войска своих посланных с требованием, чтобы казаки покорились его власти. Гонцы грозили населению, что государь всех противящихся вырубит, а жилища их предаст пламени.
В ближайший к Камышину (Дмитриевску) хутор Соломатин приехал 13 августа старшина Антиповской станицы Иван Никифоров и, собрав казаков, объявил, что от государя прислано письмо, в котором он требует, чтобы казаки сдались без сопротивления, в противном случае угрожает всех истребить, а дома сжечь.
На самом деле письмо это было следующего содержания8:
«Божией милостью мы, Петр III, император и самодержец всероссийский и проч., проч., проч.
Антиповской станицы г. атаману Ивану Платонову, старшинам и всей Антиповской станице объявляется во всенародное известие:
Уповательно вся Россия небезызвестна, которой уже большая половина под скипетр и корону нашу добропорядочным образом склонилась и, признав нас обстоятельно, уверясь о точном нашем имени, а особливо несколько донского и волжского войска оказывают в нашей службе ревность и усердие. Того ради и вам, г. атаману Платонову с войском, посылаем всемилостивейший наш именной указ с монаршим и отеческим милосердием и повелеваем по прибытии нашем с армией учинить встречу, понеже завтра в половину дня прибыть имеем, для чего быть готовым в нашу службу, а злодеев дворян всячески стараться искоренять. В верность чего за подписанием собственной нашей руки и с приложением короны сей указ дан».
Скрыв истинное содержание указа, Никифоров приказал казакам съезжаться в станицу. На следующий день казаки собрались в кругу и рассуждали, что им делать: против ли злодеев идти, спасаться ли бегством или же покориться ему. «Сожалея жен своих, детей и имущество», казаки решились «по малоимению к сопротивлению людей, к нему склониться»9. Выбрав 40 человек казаков, круг отправил их с тремя знаменами навстречу Пугачеву. При приближении его казаки, верстах в семи от станицы, слезли с лошадей и, став на колени, поклонились самозванцу с «пригнутием знамен»; многие целовали руку Пугачева.
У входа в станицу все население от старого до малого, мужчины и женщины, с образами и колокольным звоном ожидали прибытия Пугачева. При его приближении все пали на колени. Самозванец, не слезая с своей пегой лошади, приложился ко кресту, проехал прямо в станицу и в доме казака Родиона Осипова Забурунного обедал. Первым делом были выпущены на волю все колодники, затем всем солдатам обрезаны волосы по-казачьи и приказано состоять в войске государя. Станичному атаману Ивану Платонову велено забрать с собой всех станичных старшин, есаула, казаков, станичные знамена и следовать за самозванцем.
Пообедав в станице и отойдя от нее верст восемь, толпа остановилась на ночлег на реке Балыклее. Пугачев высказывал свое намерение идти в Караваинскую и Балыклеевскую станицы, а оттуда через Дубовку и Царицын на Дон. В это время в толпе его, по показанию участников, находилось до 6 тысяч человек разного сброда: казанских татар, крестьян, дворовых людей и ссылочных; из них тысяч до двух были вооружены, а остальные почти без всякого оружия. Обоз самозванца состоял из множества телег, колясок, берлинов в числе до 500 экипажей.
При выступлении из Камышина от главной толпы мятежников отделились три партии и разными путями ворвались в пределы войска Донского. Две из них шли по берегам Медведицы и Иловли, а третья по Хопру. Разоряя на пути все селение, мятежники навели такой страх на жителей, что большинство их, от старого до малого, оставили свои дома и скрывались по нескольку дней в лесах. Толпа, следовавшая по реке Медведице, ворвалась и разграбила слободу Красояровку, другая, 14 августа, разорила станицы: Березовскую, Малодельскую, Заполянскую, Орловскую и Раздорскую. В Березовской станице мятежники потребовали станичный конный табун и выбрали из него самых лучших лошадей; в Малодельской повесили нескольких казаков, а в Заполянской — жестоко избили станичного атамана и двух стариков за то, что они не могли снабдить их овсом и сеном.
Получив известие о появлении мятежников, походный атаман Луковкин присоединил к себе старшин Янова и Вуколова и, приняв общее начальство над казаками, число которых, впрочем, не превышало 550 человек, двинулся на поражение мятежников, бывших у Етеревской станицы. Не видя полковника Себрякова и слыша, что он скрылся в Новохоперской крепости, казаки не особенно охотно шли за Луковкиным на поражение мятежников. В особенности противились тому старики и люди пожилые.
— Мы готовы идти, — говорили они, — но у нас нет главного начальника. Видно, это не Пугач, а государь, что он [Себряков] уехал, и кабы не так, он бы стоял.
Напрасно Луковкин старался уверить своих подчиненных, что Себряков болен и что к ним приближается не истинный государь, а самозванец.
— Как бы нам, — говорили казаки, — вместо Пугача не поднять рук на помазанника Божия императора Петра III.
Луковкин принужден был заставить некоторых казаков, бывших в плену у Пугачева, лично заявить перед собранием, что они видели в толпе самозванца. После увещаний, длившихся почти целый день, Луковкин в ночь на 17 августа выступил против неприятеля, сделал переход в 80 верст и на следующий день совершенно неожиданно напал на мятежников, пировавших в Етеревской станице. Многие были убиты и захвачены в плен, но большая часть спаслась бегством и присоединилась к другой толпе, находившейся в Заполянской станице. Преследуя мятежников, Луковкин имел с ними горячие дела близ Малодельской станицы, при так называемом кургане Караул, и на реке Баланде, Пензенского уезда. Рассеяв шайки и выгнав их из пределов войска Донского, Луковкин соединился с полковником Иловайским и направился вместе с ним в Воронежскую губернию.
В это время Пугачев, с главнейшей частью своих сообщников, тянулся по направлению к Караваинской станице и затем к Балыклеевской. Все встречавшиеся на пути волжские казаки присоединялись к самозванцу, причем атаман Антиповской станицы Иван Платонов оказывал особую ревность к увеличению сил Пугачева. Подозвав к себе казаков Черникова и Тарасова, атаман Платонов представил их самозванцу. Последний подал им конверт и приказал отвезти его в Березовскую станицу, но потом, подумавши, взял обратно и приказал везти в Иловленскую станицу. А как конверт был адресован в Березовскую станицу, то Пугачев и приказал Дубровскому переправить адрес.
— В Иловле будут сомневаться, — заметил самозванец, — и, пожалуй, не распечатают.
Дубровский подчистил адрес и отдал указ посылаемым казакам. Пугачев приказал им ехать прямо в дом казака Иловлейской станицы Федора Авинова, отдать ему конверт, для объявления станичному атаману и казакам.
— Где император находится? — спросил Авинов, принимая письмо от Черникова.
— Отправился к Караваинской станице.
Авинов взял письмо и отнес его к старшине Майкову, стоявшему с полком лагерем всего в полуверсте от станицы. В этом письме находился следующий указ самозванца:
«Божией милостью мы, Петр III, император и самодержец всероссийский и проч., проч., проч.
Объявляется Березовской станицы г. атаману и всем живущим в оной донского войска казакам и во всенародное известие.
Довольно уже наполнена была Россия о нашем от злодеев (главных сенаторов и дворян) укрытии вероятным слухом, но и иностранные государства небезызвестно. Не от чего иного сие воспоследовало, как во время царствования нашего рассмотрено, что от прописанных злодеев дворян, древнего святых отец предания закон христианский совсем нарушен и поруган, а вместо того от их зловредного умысла с немецких обычаев введен в Россию другой закон и самое богомерзкое брадобритие и разные христианской вере как в кресте, так и прочем неистовства, и подвергнули, кроме нашей монаршей власти, всю Россию себе в подданство, с наложением великих отягощений и доводя ее до самой крайней гибели; через что, как яицкое, донское, волжское войско ожидали своего крайнего разорения и истребления, что нами во всем вышепрописанном, отечески соболезновав, сожалели и унамерены были от их злодейского тиранства освободить и учинить во всей России вольность, за что нечаянно лишены мы всероссийского престола и вменены злоумышленными публикованиями указами в мертвые.
Ныне же по промыслу Всевышней Десницы, волей его святой, вместо совсем забвения имя наше процветает и по прежде обязанной присяге, признав и уверясь о точном пашем имени, приняли и склонились под наш скипетр и корону живущий Казанской и Оренбургской губерний, с приписными городами и уездами народ; також башкирские и калмыцкие орды и поселенное по Волге волжское казачье войско и оказывают ревность и усердие к службе нашей охотно и без всякого принуждение.
Того ради за благо рассудить соизволили через сей наш всемилостивейший указ дать знать о нашем шествии с победоносной армией как означенной Березовской станице, так и всему Донскому казачьему войску, что если оно восчувствует наше отеческое попечение и пожелает вступиться за природного своего государя, который для общего спокойствия и тишины претерпел великие странствия и немалые бедствия — то бы желающие оказать ревность и усердие, для истребления вредительных обществу дворян, явились бы в главную нашу армию, где и сами мы присутствуем, за что без монаршей нашей милости и на первый случай невзачет жалованья по 10 руб. награждены и оставлены не будете.
А для сведения всему донскому войску повелеваем сей указ станицы от станицы пересылать вниз по течению р. Дона и, списывая с оного копии, для надлежащего исполнения оставлять в каждой станице. Во свидетельство того, мы собственной рукой подписали и государственной нашей короной10 укрепить соизволили».
Манков арестовал присланных, отправил указ самозванца царицынскому коменданту и узнав от захваченных, что самозванец идет в Дубовку, выступил навстречу вместе с старшиной Григорием Поздеевым11.
В то же самое время, пользуясь прибытием, 10 августа, в Царицын присланного Кречетниковым полковника князя Дондукова с 3 тысячами калмыков, царицынский комендант полковник Циплетев решился выслать его на помощь Камышину (Дмитриевску). Присоединив к калмыкам первую легкую полевую команду майора Дица с семью полевыми орудиями и поручив общее начальствование над отрядом полковнику князю Дондукову, полковник Циплетев предписал ему следовать на Дмитриевск, не пропускать Пугачева к Дону и следить за тем, чтобы самозванец не мог обойти отряд стороной и пробраться в низовые города12. Находившемуся в Хоперской крепости полковнику Себрякову также приказано было Циплетевым действовать во фланг надвигающейся толпы, причем царицынский комендант писал ему, что, по полученным сведением, толпа мятежников имеет весьма мало вооруженных и большинство идет с косами, бердышами, насаженными на древки, на неоседланных лошадях. Циплетев предложил присоединиться к отряду Дондукова атаману волжского войска Персидскому, но тот объявил, что болен, и не поехал.
Выступая против неприятеля 12 августа и желая еще более усилить свой отряд, полковник Дондуков отправил нарочных во все улусы, чтобы все владельцы, в том числе и Ценден, все зайсанги и калмыки, «кои службу снести могут, но доныне в домах остающиеся», шли к нему на соединение, «без наималейшего времени продолжения»13.
В Дубовке к отряду Дондукова присоединился полковник Федор Кутейников с своим полком, и вместе двинулись к Дмитриевску. Получив известие, что самозванец 11 августа занял уже Дмитриевск, полковники Дондуков и Кутейников торопились занять пост в Балыклеевской станице, но передовые из толпы Пугачева предупредили их и потому, не доходя пяти верст до станицы, князь Дондуков 15 августа повернул на реку Пролейку, где и расположился на ночлег14.
Утром 16-го числа казачьи разъезды донесли о приближении толпы мятежников в числе 5 тысяч человек. Полковник Дондуков построил свои войска в боевой порядок: в центре стала легкая полевая команда под начальством майора Дица, на левом ее фланге стали 300 человек казаков полковника Кутейникова, а на правом фланге калмыки. Лишь только появился неприятель, Кутейников тотчас же атаковал правый фланг мятежников, смял их и заставил отступить за свои орудия, но в это время калмыки частью передались на сторону неприятеля, а частью бежали с поля сражения.
Мятежники успели отрезать казаков от легкой полевой команды и подавили их своей многочисленностью. Полковник Кутейников с несколькими человеками оставил поле сражения и верстах в двадцати нагнал полковника князя Дондукова с 25 калмыками. Большая часть казаков отступила в степь и потом поодиночке пробиралась или в станицы, или в Царицын. Оставшись один на поле сражения, майор Диц построил в каре свою легкую полевую команду и, будучи окружен со всех сторон неприятелем, отбивался, стоя на месте. Его драгунская команда, численность которой не превышала 60 человек, под начальством поручика Денисьева, бросаясь несколько раз в атаку, «дралась с отличной храбростью, в чем признавались пойманные под Царицыном злодеи», но прорвать густую толпу мятежников была не силах. Вскоре после того майор Диц был убит, многие офицеры убиты или ранены, и солдаты, лишившись своих командиров, пришли в замешательство. Пользуясь этим, мятежники успели ворваться в каре, и тогда солдаты положили оружие; все офицеры были перебиты, за исключением одного прапорщика Лаптева, захваченного в плен вместе с солдатами15. Впоследствии все пленные солдаты поодиночке уходили из толпы, и к 25 августа возвратилось в Царицын до 200 человек16.
17 августа Пугачев занял Дубовку — главный пункт тогдашнего волжского войска, поселенного по берегу рек Волги и Иловли для охранения этой местности.
Первое известие о приближении самозванца принес в Дубовку волжского войска есаул Савелий Тарарин, прискакавший из Саратова. Войсковой атаман Василий Персидский послал Тарарина с этим известием в Царицын, и когда высланный полковником Циплетевым отряд Дондукова был разбит, то Персидский с старшинами сели на лошадей и намерены были бежать из города.
— Когда вы едете, то и мы от вас не отстанем, — сказал атаману есаул Борисов, и казаки стали также собираться в путь.
— Мы поедем к Дондукову посоветоваться, — уверял Персидский, — а потом скоро вернемся назад; вы здесь останьтесь и подождите нас.
Казаки поверили и остались. Через час времени, атаман прислал с дороги в город старшину Григория Полякова с поручением принять начальство и иметь «всякую в случае злодейского прихода предосторожность». Поляков приказал поставить в воротах две единственные пушки, но казаки говорили, что ими обороняться невозможно «против так великого числа» мятежников. Поляков приказал увезти пушки и хотел затопить порох, но казаки его не допустили, и когда Пугачев появился в 30 верстах от Дубовки, то Поляков отправил на встречу самозванцу казака Сидора Сеслистова объявить, что в городе нет ни атамана, ни казаков. «Сие Поляков для того сделал, — показывал казак Василий Горский17, — неравно злодей рассудил бы, что в городе мало людей и обойдет мимо в рассуждении того, что город пуст и поживиться ему будет нечем».
Возвратясь от Пугачева, казак Сеслистов привез Полякову приказание: встретить государя с честью, не отгонять табуна лошадей от города и приготовить на Волге суда для того, по словам Пугачева, что «с луговой стороны на нагорную будет перебираться его Черный гусарский полк».
Получивши такое приказание, казаки решились, не противясь, встретить самозванца. Население вышло за город с хлебом и солью, а поп, Яков Савин, с несколькими священниками с крестами и образами. «Старшина и казаки, — говорил майор Салманов18, — все в лучших платьях, со знаменами, показывали радостный вид».
Впереди Пугачева ехала толпа яицких казаков, и Поляков, не зная, кто называется государем, спрашивал, как его узнать.
— Здесь государя нет еще, — отвечали казаки, — а узнавайте его по тому, кто не скинет, по приезде к вам, шапки.
Вскоре подъехал Пугачев и слез с лошади; к нему подошел протопоп с крестом; самозванец приподнял немного шапку и поцеловал крест, но «не тут, где должно, а в самые уста Спасителя» и потом опять надел шапку. Атаман Овчинников подбежал к Пугачеву и протянул ему руку, «обернутую желтым платком, а злодей, положа на оную свой, стал допущать народ для целования». Сначала все это проделывалось стоя, а потом вынесли стул, и Пугачев продолжал церемонию целования руки сидя. В числе встречавших самозванца был и старший брат войскового атамана.
— Где прочие твои братья? — спросил его Пугачев.
— Ушли, — отвечал тот.
— Как же ты остался?
— Я хочу умереть за отечество и места своего не покину.
«В каком разуме19 [т. е. с какой целью] сказал сие слово, — показывал Пугачев, для того ли, что ревновал службе и столько же государыне и самодержице, или мыслил угодить тем ему [Пугачеву] — неизвестен; ибо злодей не объяснялся и оставил его, как человека престарелого».
Войдя в Дубовку, Пугачев остановился в доме Полякова, где и обедал, а после того возвратился в свой стан, расположенный вблизи города, где и ночевал. На другой день Поляков был связан и исколот копьями, но не до смерти, а приехавший яицкий казак собрал круг и приказал выбрать атамана и есаула. Казаки выбрали походного атамана и депутата Василия Венеровского, а есаулом — Федора Сеслистова, и оба они были приведены к присяге на верность службы императору Петру III. Выкатив из питейных домов все бочки с вином и пивом, Пугачев приказал их разбить, чтобы толпа его не перепилась, но распоряжение это не достигло цели: сообщники самозванца «пьянствовали и кололи своих», а яицкие казаки ходили по домам и грабили. Население жаловалось на это Венеровскому и просило защиты, но, несмотря на просьбы нового атамана, никакого удовлетворения, конечно, не последовало.
Обративши внимание на бывшего в толпе зрителей сотника астраханского войска Василия Горского и узнав, что он был депутатом в комиссии о сочинении уложения, Творогов подошел к нему, взял за руку и отвел в сторону.
— Знаете ли вы по-немецки? — спросил Творогов.
— Нет, не знаю, — отвечал Горский.
— Как-де вам не знать, вы часто бывали в Москве и Петербурге.
— Мы хотя и бывали в Петербурге, только не в таких упражняемся науках, а в порученном нам деле в «уложенной комиссии», да и на то смыслу у нас недостает.
— Ну, хотя серебряное мастерство не знаете ли?
— Нет, — отвечал Горский, смеясь, — где нам этому учиться; родители обучили нас с нуждой и российской грамоте, а приучали больше к службе, чтобы уметь хорошо владеть конем и ружьем.
Горский просил представить его Пугачеву и выразил желание служить ему.
Творогов отправился в палатку самозванца и, выйдя оттуда, позвал Горского к Пугачеву. Сняв пистолет, бывший за поясом, Горский положил его у стоявшей тут коляски и спросил, снять ли ему шапку или пет. Творогов приказал снять. Горский с открытой головой вошел в палатку, поклонился и по данному знаку стал на колени. На кошме сидел самозванец, а перед ним была разостлана скатерть, на которой стояли тарелки, разная рыба, икра, арбузы и куски калачей. Возле Пугачева сидел очень молодой человек, а вокруг скатерти на земле человек десять приближенных самозванца.
— Здравствуй, мой друг, ты кому присягал? — спросил Пугачев.
— Всемилостивейшей государыне, в вечном блаженстве достойные памяти императрице Елисавете Петровне.
Не успел он выговорить слово «государыне», как сидевшие тут казаки взглянули на него быстро, а по окончании речи потупили глаза.
— Давно ли ты в службе?
— С 1748 года.
— После государыни Елисаветы Петровны кому ты еще присягал?
— Государю императору Петру III.
— А потом кому?
— Когда было обнародовано указами, что император Петр III скончался и воцарилась государыня Екатерина Алексеевна, мы ей присягали и наследнику Павлу Петровичу.
— Давно ли ты, мой друг, из Москвы?
— Месяца с три и больше.
— Что там про меня говорят?
— Говорят, сударь, что под Оренбургом и в тех местах воюет Пугачев.
Самозванец засмеялся и указал на сидевшего подле себя молодого человека, потрепав его по плечу.
— Вот сын Пугачева, Трофим Емельянович, после него остался, — сказал он, — а самого Пугачева нет уже в живых.
Помолчавши немного, а потом, колотя себя в грудь, Пугачев громко произнес: «Вот, друг мой, Петр III император». При этом сидевшие вокруг скатерти казаки преклонили свои головы к коленям, «на что смотря, — говорил Горский, — я упал ниц и лежал перед ним».
— Встаньте, други мои, встаньте, — говорил самозванец казакам, — а ты знал государя Петра III? — спросил он, обращаясь к Горскому.
— Знал, — отвечал спрошенный.
Самозванец приказал поднести всем по чарке водки, а сам стал рассказывать свои мнимые похождения.
— Я украден генералом Масловым, — говорил он, — и в три дня в Киеве стал. В столь короткое время я загнал восемнадцать лошадей и заплатил за каждую по десять или по сто империалов — точно не упомню, только великую сумму.
— Смотри-ка, пожалуй, — шептались вполголоса находившиеся в палатке казаки, — по тысяче рублей давал за лошадь!
— Если Бог велит, — продолжал Пугачев, — в тех местах [Петербурге] еще быть, то я так сделаю, чтобы они [дворяне] в роды родов помнили. Эх! Пошаталась моя головушка, и пришел я на Яик, да вот в доме Творогова был. Вот это честный человек, а брат у него плут, не узнал своего государя и если он мне попадется, то даром что его брат у меня — повешу.
— Далеко ли до Царицына? — спросил самозванец.
— Бог-де знает, сударь, — отвечал казак Попов, — мы давно уже там не бывали, только от Дубовки считается пятьдесят три версты.
— Скажите, господа, — спрашивал Пугачев, обращаясь к Горскому, — как Царицын крепок?
— Я такого сильного треугольника и не видывал, — отвечал Горский.
— А почему он треугольником?
— Потому, сударь, что изнутри России и сухим путем по Волге подле линии стал угол; другой — из-за линии с Кубанской и горской азиатских сторон стал угол же; а третий что водяной коммуникацией ниоткуда подъехать к нему не можно.
— Э, мой друг, — заметил Пугачев, — царь Иван Васильевич под Казанью семь лет стоял, а у меня в три часа она пеплом покрылась. Да, впрочем, что нам в Царицыне делать, пройдем его и пойдем на Дон, а с Дона пройдем мы в Москву — по гладкому месту и приду я так, как глава к главе и тогда все-то к главе моей приклонятся. Божественные книги указывают, что я на престол взойду.
Обстоятельства сложились, однако же, так, что миновать Царицына было невозможно: донские казаки не выказывали никакой податливости принять сторону мятежников, и полковник Манков окружил своими пикетами всю толпу самозванца. По словам капитана Свербеева, полковник Манков «с малым числом своих казаков блокировал кругом злодея, примыкая свои фланги к р. Волге»20. Он посылал свои разъезды под самый городок Дубовку и ежедневно захватывал в плен по нескольку человек.
Пробыв три дня вблизи Дубовки, самозванец приказал приколоть старшину Полякова и двинулся далее. В Дубовке было оставлено несколько человек из толпы для выпекания хлеба, исправления артиллерии, приготовления копий и шитья платья при помощи местных женщин. В Дубовку прибыли к самозванцу посланные от калмыцкого владельца Цендена с объявлением, что владелец их желает быть в его службе со всем подвластным ему народом. Пугачев тотчас же отправил к Цендену яицкого казака Петра Алексеева и башкирца Идорку с обещанием выдать каждому пришедшему к нему калмыку по 10 рублей жалованья. Остановившись лагерем на реке Пичуге, самозванец узнал, что к нему приближается Ценден с 3 тысячами подвластных ему калмыков. Привезший это известие казак Петр Алексеев был произведен за это в полковники, а сам Пугачев был занят вопросом, как встретить и чем наградить Цендена? Имея в руках только один офицерский эполет и показывая его Творогову, самозванец думал сначала подарить его Цендену, но потом изменил свое намерение.
— Какую бы мне сделать шапку калмыцкому владельцу? — спрашивал он Творогова.
— Какую-де, батюшко, изволите, — отвечал тот.
— Надобно сделать золо, — сказал подвернувшийся казак Попов.
— Что такое золо?
— А эта большая золотая кисть, которая бы всю шапку закрывала; у них это в великой чести.
— Это пустое, — заметил Пугачев, — я ему сделаю и всю шапку в кистях, такую, что еще никакой государь их ханам не жаловал.
Тем не менее сделать такую шапку оказалось невозможно, и тогда Пугачев выбрал из награбленных денег несколько рублевиков с портретом покойного императора Петра III и приказал приделать к ним ушки.
Подойдя к стану мятежников, Ценден слез с лошади, пал перед Пугачевым на колени, приказал бывшей при нем свите преклонить значки, поцеловал руку самозванца и поднес ему подарки, состоявшие из сукон и китаек. Пугачев роздал их своим старшинам, разбил для Цендена особый шатер и наградил его 50 руб.; двум его братьям дал по 30 руб. и по кафтану из красного сукна. Отправившись затем на судно, самозванец распечатал свои сундуки и дарил калмыков деньгами, тафтами, шитыми платьями, парчами и медалями, «в которые вдевая ленты, у кого какие случились, накалывали на левой стороне груди»21. Многие старшины получили также медали и в ознаменование этого события пили всю ночь.
— Если с помощью калмыков, — говорил при этом Пугачев, — да возьму я Царицын, — то еще более награжу их.
Примечания
1. Гос. архив, VI, д. № 506.
2. От 13 августа 1774 г. В «Русском архиве» (1873, № 4, с. 0451) манифест ошибочно помечен 23 августа. В том же журнале (1870, т. I, с. 292) этот же самый манифест напечатан верно.
3. Гос. архив, VI, д. № 505 и 512.
4. Письмо П.С. Потемкина атаману Сулину 19 июля 1774 г., № 8 // Там же, д. № 489.
5. Рапорт наказного атамана Сулина генералу Г.А. Потемкину 12 августа 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 194, кн. 45. См. также: Щебальский П. Начало и характер Пугачевщины, изд. 1865 г., с. 140.
6. Сенюткин М. Военные действия донцов и проч. Современник, 1854, т. 46, с. 96.
7. В воззвании от 13 августа 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 492.
8. Московский архив Главного штаба, оп. 194, кн. 45.
9. Показания волжского войска казака Ивана Черникова 22 августа 1774 г. // Там же.
10. Под именем короны подразумевалась приложенная в левом углу первой страницы печать, означающая «мерзкую харю злодея» (Показания Творогова 27 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 505). Подлинный указ см.: Там же, д. № 512.
11. Рапорты старшин Василия Манкова и Григория Поздеева атаману Сулину от 16 августа; Показания казака Ивана Черникова от 22 августа 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 194, кн. 45. Иван Черников был повешен в Черкасске. См.: Сенюткин М. Военные действия донцов против Пугачева // Современник, т. 46, с. 92.
12. Рапорт Циплетева Военной коллегии от 12 августа 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. V.
13. Рапорт Дондукова Кречетникову 13 августа 1774 г.; Рапорт полковника Циплетева ему же от 15 августа // Гос. архив, VI, д. № 454.
14. Рапорт Дондукова Циплетеву от 15 августа // Там же. См. также: Записки Академии наук, т. XXV, прилож. № 4, с. 19.
15. Рапорты атамана Сулина Г.А. Потемкину от 28 августа и 12 октября 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 194, кн. 45; Рапорт полковника Циплетева Военной коллегии от 16 сентября 1774 г., № 244 // Там же, оп. 47, св. 249; Записка капитана Николая Свербеева, поданная князю А.А. Вяземскому // Архив Кабинета его императорского величества.
16. Всеподданнейший рапорт Циплетева от 25 августа // Гос. архив, VI, д. № 496.
17. 31 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 463.
18. В показании от 26 сентября 1774 г. // Там же, д. № 512.
19. А не «рассуждении», как напечатано в Чтениях Московского общества истории и древностей, 1858, кн. II, с. 48.
20. Записка капитана Николая Свербеева // Архив Кабинета его императорского величества, дело о Пугачеве.
21. Показания Афанасия Перфильева, Ивана Творогова, секретаря Дубровского, казака Василия Горского, дворянина Ивана Чебышева и майора Салманова // Гос. архив, VI, д. № 425, 453, 463, 505 и 512.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |