Глава XIII

Князь Иван, оставшись в Казани по отъезде брата, конечно, пенял, что должен был снова ехать в Оренбург, но и рад был, что выигрывал один лишний день, который мог провести со своею изменницей Параней.

Зайдя к Городищеву и уговорясь ехать вместе, Иван, разумеется, забыл размолвку с Параней и в сумерки отправился к Уздальским. Он нашел Марфу Петровну одну, занятую штопаньем чулок.

— Ну, вот и ты! — воскликнула она. — А Парашок мой опять меня надул. Сказала, что ты не простясь в Азгар к родителю уехал.

Иван передал ей подробно отказ Брандта дать ему отпуск и новое его поручение в Оренбург, а сам прислушивался чутко, не бежит ли Параня на его голос из своей комнаты, как бывало не раз.

— Ну и хорошо! И слава Богу! Стало, начальством ты сыскан, что тебе дают важные поручительства. Эдак ты и чинов скорей нахватаешь. Мало, что ты князь, Ванюша, ты уж утешь, будь генерал. Чтобы когда-нибудь я, старая, коль доживу, могла быть на бале у дочки губернаторши... Я буду не чета Анне Ивановне. Драться с дворянами учну тогда, с важности своей...

Иван перебил болтовню и спросил о Паране.

— В сад ушли, голубчик. Давно! Поди-ка ты, да зови их. Негоже с этим сорванцом запаздывать в саду. Да не девичье и дело гулять так... Мне из-за Парашка и так все глаза вытыкали...

— А кто там еще?

— А эти... ну их! Все они же. Тараторы-то наши!

— Тараторы? Бжегинский? — спросил Иван удивленно.

— Ну да! И мусья эта. Одного Махната не хватает. А то бы совсем Святки с ведмедями.

— Напрасно вы, Марфа Петровна, дозволяете Паране это обхожденье с ним... с ними! — поправился Иван. — Вот уже и темнеть стало. Разве это пригоже девице? Что подумают чужие-то люди? А сами сказываете много пересудов. Вы ее, сказывают люди, по-польскому, а не по-российскому ведете, — вымолвил Иван взволнованным голосом.

— Ванюша! — воскликнула Марфа Петровна, разинув рот. — Да ты очумел, что ль? А? Родимый?.. Очнись!..

— Истину сказываю, по любви.

— Да я-то что сказываю? Что ты впервой в дом-то пришел... А ты вот, глупая твоя голова, сунься-ко, поди, сам, подумай, как юлу-то мою ухватить... Как усадить ее да запрет в чем положить! Я тебе в ножки поклонюсь, три свечи Святому Иоанну поставлю в воскресенье.

— Вы уж безмерно повинуетесь.

— А ты не повинуешься? Вишь, Илья Муромец какой. На-поди! В чужом-то глазу сучок выискал. Ты на себя-то глянь. Что она из тебя-то прядет! Вон по сю пору не добьешься, когда свадьба. А туда же! Богатырь запечный! Я того и жду, что вдруг соберется она, да без нитки приданого и обвенчается.

— Что я могу? Вы ей начало.

— Начало? Хорошо, я начало. Ах ты! Меня вон и Артема, что ни скажу, знай, свиным ухом дразнит. Такая уж, знать, бесстрашная уродилась я. — Марфа Петровна начала хныкать. — Уж коли чужих не боится робенок, свои не суйся... Я чаю, шестериком коней скорее управишь чем Парашком. Мать-то ее недаром варшавка была. Ты виноват все! Ты вот все-таки жених, хоть и не повещенный... Ты бы мог иной раз любовным словом угомонить девку. Глупая голова! Право! Поди-ко зови домой. Вишь, во мне начало ей выискал!

И Марфа Петровна утирала слезы чулком.

Иван махнул рукой и пошел в сад. Нигде не было никого; поискав с полчаса он хотел ворочаться в недоумении, когда услыхал веселый хохот Парани, которая заливалась соловьем. Оказалось, что все были на границе с соседним садом и сидели на поваленном плетне, скрывавшем их со стороны дома. Иван, недовольный и поисками, и местом, выбранным для беседы, сумрачный пошел к ним мерными шагами. Он обогнул плетень и увидел Бжегинского на земле у плетня и близехонько от девушки. Нагнувшись всем телом к ней и опустив голову над ее коленами, он держал в руках ее маленькую руку и внимательно разглядывал ладонь. Параня, немного сгорбившись и откачнувшись, смотрела тоже на свою раскрытую руку и старалась по временам, когда Ян поднимал голову, заглядывать ему в лицо. Деталь сидел на корточках, пережевывая в зубах соломинку, кончиком которой он тоже изредка показывал конфедерату на ладонь девушки. Иван при виде их остановился, и дух занялся у него.

— Иванушка, иди, иди! Мы гадаем. Он и тебе погадает. Погадаете князю? Да? — заглядывала девушка в нагнутое лицо Бжегинского.

Параня даже забыла, что Иван хотел уехать, что она уже простилась с ним.

«И не удивилась?» — подумал Иван.

— Слушайте же, — продолжал Бжегинский, не обращая внимания на Ивана. Только Деталь притронулся к своему атласному шлыку собственной работы и промычал:

— Salut, mon prince!

— Ну! ну! Когда я выйду замуж и за кого? — спросила Параня, усмехаясь и косясь на Ивана.

— Вы никогда замуж не выйдете!

— Никогда! Вот пан и солгал... и солгал!.. У меня, может, и жених уже есть.

— Так линия показывает.

— Долго ли я проживу?

— Очень, очень... очень недолго, пани, — смеясь, продолжал Бжегинский.

— Нет... Я много хочу. Сто лет.

— И умрете вы не простою, а страшною смертью. Serieusement. Je vois là une mort terrible, — прибавил Ян, обращаясь к Деталю.

— Va te faire pendre! — воскликнул в ответ Деталь. Basta! Dobje! Allons souper.

Все встали и двинулись домой. Параня усмехалась, но, увидя сумрачное лицо Ивана, побежала вперед к матери.

— Diable! — говорил, идя, Деталь. — On ne soupe pas dans cette maison. Filons chez le cher homme, il mange à cette heure, le губернатор.

Бжегинский задумчиво кивнул головой.

Иван и не понимал и не слушал. Все трое вошли в дом.

— Parle-t-il quelque fois? — спросил Деталь, указывая глазами на Ивана.

Бжегинский снова кивнул головой и покосился узнать, не понимает ли Иван.

— Quoi? La langue des fleurs!!. — захохотал Деталь. — Bonsoir, Mesdames! — объявил он, входя. — Prostchay barinia.

Марфа Петровна не удерживала ни того, ни другого.

— До видзеня! — проводила их Параня, улыбаясь Яну.

— Простите, отцы-турусы! — вымолвила Марфа Петровна, когда гостей уже не было. — Православная-то речь, видно, не дается нехристям. Отчего ты, Парашок, и энтого... Саманила мохнатого не позовешь никогда на показ? Уж так, от всех бы ссыльных по казовому.

Параня надула губки и отошла к окну. Молчавший все время Иван наконец раскрыл рот и объявил свой отъезд, не в Азгар, а обратно в Оренбург. Параня встрепенулась, пересела к нему поближе и положила руку ему на плечо.

— Бедный Ванюша! Опять семьсот верст.

— Да... Ступай, бейся с башкирами... а тут поляки отвоюют, что мне подороже яицких фортеций.

— Бжегинский меня отвоюет, так ли?

Иван грустно молчал.

— Иванушка-дурачок ты и есть! — вымолвила Параня свою любимую ласку для жениха. — Ты вот там в Оренбурге поймай жар-птицу какую, за хвост... С самоцветными перьями, мое подвенечное платье и сошьем.

— Тебе все смехота. А вот убьют башкирцы... Тогда...

— И-и! Типун тебе! Сухо дерево! Тьфу! Тьфу! — откликнулась из угла Марфа Петровна.

Параня опять задумалась; наступило молчание, а Иван ждал, что скажет она.

— Ваня, Ваня! — грустно вымолвила вдруг девушка. — Я ныне утром всю мою кацавейку чаем облила.

Иван вздохнул и отвернулся к окну. Снова замолчала она.

— Параня! Сказывай, не морочь!!. — вдруг через минуту воскликнул Иван, оборачиваясь и изменившись в лице... — Сказывай по-Божьему... по-истинному... любишь ты меня или потешаешься?

Марфа Петровна перестала вязать, опустила чулок на колени и широко раскрыла глаза на Ивана. Параня оторопела и закраснелась.

— Дурной! Дурной! — вымолвила кротко Марфа Петровна. — Что ты? Аль зелья какого кипучего поднесли тебе? Который год любитесь, якобы брат и сестра родные, а ныне, видишь, спросы какие спрашиваешь. Дурной!

— Пускай по-Божьему сказывает хоть раз... Я, Марфа Петровна, измучился... Я... я... Изрубил бы я сего...

— Кого это? — шелохнулась Параня.

Марфа Петровна вытаращила глаза.

— Кого? Того, кто всему помеха!

— Ты не стыдись, Иванушка, уж приревнуй Парашка к турке, к Махнату... Что поляк? Ты уберегайся от турки. В те поры, что ты в порученьи будешь, я Парашка с туркой повенчаю, право слово! А не то и с холопом каким... — Марфа Петровна запнулась и прибавила живо: — Тьфу! до каких речей меня довел! Кипучка дурашная! — Марфа Петровна бросила чулок и вышла из комнаты.

Молодые люди остались вдвоем. Параня думала о том, что Иван приревновал ее к Бжегинскому.

Стало, его полюбить можно... Не к другому кому, а именно к Яну приревновал Иван. Стало, он лучше всех здесь. В Казани все любят Яна, все ласкают. А свои?.. Вот хоть Ванюша?.. Тихий он и добрый; давно любит ее, много любит... Но в нем нету чего-то... Чего в нем нет? Параня глубоко задумалась.

Наступил вечер, давно уже князь Иван смотрел на милую, светловолосую головку девушки. Синие глаза ее остановились на одном пятне пола и не двигались. И все лицо это окаменело. Уж она ли это умеет смеяться подчас так звонко и беззаботно?

— Молви мне хоть единое словечко! — сказал Иван тихо и грустно.

Подняла Параня глаза и вздохнула молча.

— Люб тебе этот конфедерат? Скажи.

— Нет, Ванюша, ей-ей. На бале, час времени был люб. Он пляшет удало. Одним плясом меня не приворотишь к себе. Забудешь эдак все, как пляшешь. Голова кругом пойдет. А очнешься — и опять своя... Понимаешь! Впрочем, я и сама не понимаю.

— Пожалеешь ты, коли меня убьют там мятежники? — И Иван опустился на пол перед девушкой, прижимаясь лбом к ее рукам, сложенным на коленях. — Поплачешь тогда? Скажи.

— Молчи, дурной! — И Параня положила руку ему под губы и опять задумалась. — Вот кабы ты, Ванюша, — заговорила вдруг девушка после долгого молчания. — Вот кабы ты... — И она вдруг опять запнулась.

— Что? Сказывай, что?..

— Кабы ты... фортецию какую взял... Один!! Нет... Лучше возьми в полон этого атамана! Либо... Постой! — Она подумала и вздохнула. — Не знаю и сама... Покажи ты, Ванюша, что ты и удалее всех, и ретивей... Вот твой брат!.. Кабы ты Данилой Родивонычем был!.. Ты, Ванюша, уж такой смирный... Смотри-ко, как в сказках... Какие удалые молодцы!.. Вот кабы мне... Кабы ты, Ваня... Э!.. Пустое я все сказываю! То ведь токмо в сказках... А у нас в Казани, должно быть, никогда...

Параня не договорила, понурилась и смолкла уныло. Иван глядел в ее грустное лицо и дивился: другая опять девушка сидит перед ним и непонятные речи ведет...