Глава 3. П.И. Бартенев

Одной из главных кандидатур на роль человека, доставившего Герцену Записки Екатерины II, уже давно называют П.И. Бартенева. В пользу такой точки зрения существуют достаточно серьезные аргументы. Вместе с тем имеются и весьма весомые основания поставить подобную гипотезу под сомнение или, во всяком случае, значительно ее уточнить. Рассмотрим некоторые те и другие аргументы.

В октябрьской книжке «Русской старины» за 1890 год появились «Записки Натальи Алексеевны Огаревой-Тучковой. 1828—1878». Эти воспоминания, занимавшие 80 страниц, завершались 1855 годом, и никакого извещения об их продолжении не было.

В октябрьской книжке за 1894 год появилось продолжение под заглавием: «Воспоминания Н.А. Тучковой-Огаревой. IX. 1856—1860 гг.»^* с извещением в конце, что «Продолжение следует».

Именно тут, на странице 9, было опубликовано сообщение о доставке Герцену в Лондон Записок Екатерины II:

«В это время, — писала она о событиях 1858 года, — приехал к Александру Ивановичу один русский, NN. Он был небольшого роста и слегка прихрамывал. Герцен много с ним беседовал. Кажется, он был уже известен своими литературными трудами. Теперь, когда его уже нет на свете, я могу открыть тайну, которую знаю одна, могу рассказать о причине, которая привела его в Лондон. После его первого посещения Герцен сказал Огареву и мне: «Я очень рад приезду NN, он нам привез клад, только про это ни слова, пока он жив. Смотри, Огарев, — продолжал Герцен, подавая ему тетрадь, — это записки императрицы Екатерины II, писанные ею по-французски; вот и тогдашняя орфография — это верная копия». Когда записки императрицы были напечатаны, NN был уже в Германии, и никто не узнал об его поездке в Лондон. Из Германии он писал Герцену, что желал бы перевести записки эти на русский язык. Герцен с радостью выслал ему один экземпляр, а через месяц перевод был напечатан Чернецким; не помню, кто перевел упомянутые записки на немецкий язык и на английский; только знаю, что записки Екатерины II явились сразу на четырех языках и произвели своим неожиданным появлением неслыханное впечатление во всей Европе. Издания быстро разошлись. Многие утверждали, что Герцен сам написал эти записки; другие недоумевали, как они попали в руки Герцена. Русские стремились только узнать, кто привез их из России, но это была тайна, которую, кроме NN, знали только три человека, обучившиеся молчанию при Николае I».

Весьма примечательно, что это сообщение не было устранено цензурой, хотя в тексте встречаются купюры, касающиеся, например, Серно-Соловьевича (с. 45).

В ноябре последовало продолжение публикации.

В 1903 году «Воспоминания» Тучковой-Огаревой^** вышли отдельной книгой.

В 1929 году в издательстве Academia под редакцией и с примечаниями С.А. Переселенкова появилось новое издание упомянутых «Воспоминаний», в котором были восстановлены отдельные фрагменты текста из журнальных публикаций, изъятые по требованию цензуры в издании 1903 года, а также устранены купюры по сохранившимся корректурным листам и другим материалам. Однако подлинной рукописи у редактора в руках не было. Поэтому остались нерасшифрованными отдельные инициалы, и в частности обозначение NN, присутствующее в исследуемом нами фрагменте. С.А. Переселенков попытался выяснить роль П.И. Бартенева в публикации Записок. «Однако близкое к последнему лицо, к которому я по поводу этого обратился с вопросом, — пишет редактор, — категорически ответило мне отрицательно»¹. Странно, что исследователи не обращают внимание на исторический период, когда был задан этот вопрос; страной правил режим, основателем которого являлся автор заметки «Памяти Герцена». Следовательно, можно было использовать факт помощи Петра Ивановича знаменитому издателю «Колокола» в своих целях. Правда, подобные шаги были противны порядочным людям^***. Нельзя исключить, что Бартенев никому не говорил о эпизоде с Записками Екатерины II или взял с тех, кому рассказал правду, клятву молчать.

Не удалось найти рукопись «Воспоминаний» и позднее (при подготовке издания 1959 года)². Среди материалов Тучковой-Огаревой, входящих в состав «Заграничного архива Герцена и Огарева», хранящегося ныне в РГАЛИ (ф. 2197), имеются вырезки из журнала «Русская старина» с публикацией упомянутых мемуаров и незначительной правкой, произведенной неустановленным редактором³. Но и тут загадка NN не раскрывается.

Использовать текст Тучковой-Огаревой, в котором упоминался NN, ученые стали с момента появления в русской печати Записок Екатерины II.

В 20-е годы XX века этот фрагмент заинтересовал (в связи с судьбой пушкинского списка мемуаров Екатерины II) М.П. Алексеева, который пришел к выводу, что NN — П.И. Бартенев, поскольку он был «маленького роста и прихрамывал»⁴. Это предположение, на наш взгляд далеко не бесспорное, будет подробно рассмотрено ниже. В 1941 году М. Клевенский в материале «Герцен-издатель и его сотрудники» принимал версию того, что NN — Бартенев, учитывая «хромоту», службу в МГАМИД и двукратную поездку в Лондон⁵. В 1951 году А.Б. Светлов в статье «Из разысканий о деятельности А.И. Герцена» привел ряд аргументов в пользу того, что NN — это Бартенев⁶. Но он, как мы видели выше, ошибочно отождествил запись из дневника последнего и рассказ в «строках», открывающих издание Записок Екатерины II на русском языке.

Большую роль в восстановлении истины в рассматриваемом вопросе сыграл Н.Я. Эйдельман. Он обнаружил ряд новых документов и свидетельств, которые опубликовал в обширной статье «Восемнадцатое столетие в изданиях Вольной русской типографии»⁷. Однако не все его выводы могут быть сейчас безусловно приняты. К чести историка, Эйдельман и сам чувствовал, что подход к разгадке тайны NN не так прост.

Н.Я. Эйдельман приводит весьма интересное письмо от 19 октября 1905 года, которое М.К. Лемке направил П.И. Бартеневу: «Из рассказа покойного Пыпина мне известно, что «Записки» Екатерины II к Герцену привезены были вами. Если это верно, то не позволите [ли] сказать об этом в печати?» 22 октября 1905 года Бартенев отвечал: «Прошу вас не оглашать в печати, будто я привез Герцену «Записки» Екатерины II. Это может мне повредить у некоторых лиц. К тому же оно вполне неверно. Покойный А.Н. Пыпин (как и князь А.Б. Лобанов) были введены в заблуждение записками Огаревой. [...] Я занимался много «Записками» Екатерины, с которыми меня познакомил Т.Н. Грановский по списку, полученному им от Раевских. В марте 1856 года они ходили уже по рукам. [...] И не мудрено, что Огарева меня смешала, увидев меня у Герцена в одно время с другим лицом, тоже ходившим на костылях»⁸. Последнему высказыванию не придают большой веры, хотя оно подтверждено и в «Воспоминаниях» Петра Ивановича: «Грановский же дал мне прочитать отрывок из строго запрещенных в то время Записок Екатерины (про арест канцлера Бестужева-Рюмина). Записки эти он, вероятно, получил от Анны Михайловны Раевской, воспитанием двух сыновей которой он заведовал»⁹.

Эйдельман предположил, что Бартенев, говоря о другом «хромом посетителе» Герцена, намекал на князя Н.А. Орлова, «русского дипломата, действительно посещавшего А.И. Герцена и передававшего ему в 1857/58 году различные материалы»^{**** 10}. Действительно, требуется тщательный анализ упомянутого фрагмента текста из «Воспоминаний» Н.А. Тучковой-Огаревой.

«Воспоминания» Тучковой-Огаревой построены по историческому принципу. Однако, вероятно, из-за припоминания новых эпизодов мемуаристка возвращалась к рассмотренным ранее периодам.

Возможно, что у Тучковой-Огаревой были какие-то записи, но их забрали на таможне в августе 1876 года, когда она возвращалась в Россию.

Фрагмент текста, в котором упоминается таинственный NN, также противоречив и запутан, как и вся IX глава «Воспоминаний». Попробуем детально его проанализировать.

«В это время приехал к Александру Ивановичу один русский, NN».

Как уже говорилось выше, указание «в это время» весьма неопределенное; относила ли их Тучкова-Огарева к предыдущему эпизоду с князем Голицыным или отъездом сына Герцена в Женеву, неизвестно. Она не говорит — откуда в Лондон приехал NN; вероятно, она этого точно не знала.

Теперь необходимо сказать об инкогнитониме NN^5*. У Тучковой-Огаревой встречаются два способа скрытия фамилий персонажей ее «Воспоминаний». Так, она рассказывает о придворном NN, имевшем доступ к императору (Тучкова-Огарева Н.А. Воспоминания. М., 1959. С. 124. Далее ТО и указание страницы). Таким образом, это не специфическое обозначение, а символ для лиц, даже первые буквы фамилий которых нельзя было называть. Правда, следует заметить, что некоторые писатели употребляли этот символ (Карамзин, Гоголь, Достоевский, Некрасов)¹¹. Среди корреспондентов Герцена так подписывался, к примеру, А.И. Кошелев¹².

Чаще всего в «Воспоминаниях» употребляются первые буквы фамилий: А.Н.П. (ТО; 118), Г. (ТО; 21), Ж. (ТО; 193), С. (ТО; 189), Ш. (ТО; 218—220), Ч. и Л. (ТО; 219). В одном случае Тучкова делает сокращение следующим образом: Об-ва (ТО; 188). В некоторых случаях (например, фамилии Шелгуновой, Обручева, Пыпина) редакторам удалось установить, о ком идет речь. Примечательно, что и в отдельном издании 1903 года Тучкова-Огарева не раскрыла тех, кто был скрыт под символами NN. Правда, судя по всему, при подготовке отдельного издания не только не раскрывались отдельные символы, но и не исправлялись явные погрешности. Так, например, в подзаголовке главы VIII журнальной публикации присутствует упоминание фамилии А.И. Дельвига, а в тексте оно выпущено; и эта же ошибка повторена в отдельном издании (ТО; 114, 325).

Забегая несколько вперед, следует сказать, что даже Герцен был менее секретен в данном вопросе; если принять мнение тех, кто считает, что NN — Бартенев, то в цитированном уже письме И.С. Аксакову от 8 ноября (27 октября) 1858 года он скрывается за слишком прозрачными символами ПИ.

«Он был небольшого роста и слегка прихрамывал».

Возможно, что автор «Воспоминаний» сама видела NN. Примечательно также, что Тучкова-Огарева ограничилась этими слишком общими чертами, не говоря о возрасте и его лице. С чем это связано, трудно сказать: то ли лицо было весьма невыразительно, то ли, напротив, имело особенности, по которым NN можно было сразу узнать. Например, описывая портрет М.А. Языкова, мемуаристка делает это более полно: «Михаил Александрович был очень маленького роста, слегка хромал, с мелкими, довольно правильными чертами лица, всегда острижен под гребенку» (ТО; 76). Или вот описание князя П.В. Долгорукова: «Наружность его была непривлекательна, несимпатична: в больших карих глазах виднелись самолюбие и привычка повелевать, черты лица были неправильны; князь был небольшого роста, дурно сложен и слегка прихрамывал, почему его прозвали: «le bancal»^6* (ТО; 158, 159).

Не сообщает нам Тучкова-Огарева и о том, была ли при NN палка или что-то другое. Долгоруков имел трость (ТО; 159). Рассказывая о Гарибальди, автор «Воспоминаний» сначала замечает, что он «слегка прихрамывал» (ТО; 205), а затем — что он имел палку, на которую «привык опираться» и которую один англичанин заменил «щегольской тростью в золотой оправе» (ТО; 206). При этом Тучкова-Огарева несколько ниже называет палку Гарибальди костылем. Это странно, так как костыль значительно отличается от палки и трости. Как пишет В. Даль, костыль — «шест, палка, посох с поперечною насадкою; клюка под мышку для хромых и безногих». Вместе с тем автор словаря дает и другой термин — «костыльчик», обозначающий «клюку короткую, ручную, замест трости, посоха». Возможно, Тучкова-Огарева применяет в данном случае слово костыль для подчеркивания контраста между простой палкой и щегольской тростью. Автор «Воспоминаний» применяет упомянутое слово и в другом месте, описывая мнимую болезнь Огарева, для подтверждения которой он «разъезжал по Петербургу, опираясь на костыль» (ТО; 95). Что тут имелось в виду, не совсем ясно.

Различие трости и костыля связано со степенью хромоты; передвигающийся с костылем без него ходить практически не может, и его нельзя называть «слегка прихрамывающим». «Слегка прихрамывающий» П.В. Долгоруков ходил с тростью, а такой же Гарибальди — с палкой.

Здесь мы считаем необходимым сказать несколько слов о предположении, высказанном еще М.П. Алексеевым, что «слега прихрамывающий» NN и есть П.И. Бартенев. Сам Петр Иванович рассказывает, что охромел еще до 1839 года, когда упал с лестницы и расшиб себе чашечку на правой ноге, и что у «маменьки хранился целый ряд моих костылей». Внучка Бартенева С.С. Сидорова-Бартенева вспоминает, что на травму не обратили особого внимания: «нога срослась неправильно, и нижняя ее часть, начиная от колена, была суха и короче левой и без костыля дед был совершенно беспомощен» (курсив наш. — О.И.)^{13 14}. Это подтверждают и воспоминания самого Бартенева, рассказывающего, как было трудно ему передвигаться «на костылях» на большие расстояния по Москве и как он упал с лестницы в магазине на Невском, когда сломался его костыль («клюка»)¹⁵. Дочь Петра Ивановича, Т.П. Вельяшева, писала: «Мама моя была стройна, красива, а отец — с костылем, некрасивый, маленького роста. Отца это мучило, и он нередко говорил матери: «Я — как нищий перед тобою»¹⁶. Бартенев очень стеснялся своей хромоты в молодости^7*. Попав в Петербург в начале 50-х годов, он старался не показываться на улице. Заметно это и по фотографии 1860-х годов, помещенной в книге А.Д. Зайцева, где видно, как Петр Иванович скрывает свой костыль (но не убирает совсем!). А вот на фотографии Я. Минковского, сделанной в Варшаве в 1873 году, он открыто демонстрирует под правой рукой костыль, имеющий мягкий валик¹⁷. Поэтический образ П.И. Бартенева, развертывающийся с основных признаков, оставил нам Б.А. Садовский:

«Халат, очки, под мышкою костыль...»¹⁸

Другой словесный портрет Петра Ивановича сохранился в бумагах В.И. Голицына: «Типична была фигура Бартенева: хромой, ходивший с тяжелым костылем, с большой лысой головой и не сходившей с губ улыбкой, выражавшею не то приветливость, не то заискивание...» (курсив наш. — О.И.)¹⁹.

Костыль очень сковывал перемещения Бартенева, но в этом он видел и положительный фактор. Т.П. Вельяшева вспоминала: «Отец говорил, что благословляет свой костыль, который помешал ему быть «шелкопером», как он выражался»²⁰. Таким образом, если бы NN был П.И. Бартенев, то о нем Тучковой-Огаревой следовало сказать, что он «сильно хромал» или что «без костыля он не мог передвигаться».

В заключение стоит напомнить, что хромали и некоторые другие знакомые Герцена, которые, правда, мало подходили на роль NN.

Забавно, что хромой Погодин написал в августе 1855 года в своем дневнике: «Бартенев хромой жмет руку за статью о Пушкине»²¹.

Другой «хромой», знавший Герцена, — Н.И. Тургенев — описан в десятой главе «Евгения Онегина»:

Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

Д.Н. Свербеев, встретивший Николая Ивановича осенью 1833 года в Женеве, пишет, что он «слегка прихрамывал»²². Возможно, об этом не стоило и упоминать. Однако в докладной 1869 года одного из цензоров, найденной Н.Я. Эйдельманом, говорится, что Записки Екатерины II получили «через Н. Тургенева и Герцена большую огласку в России»²³.

Тучкова-Огарева не просто пишет, что NN умер, но добавляет, что его тайну теперь знает она одна (имея в виду то, что уже умерли Герцен и Огарев, также хранившие тайну NN). Мы видели, что исследователями высказывались сомнения в истинности этого утверждения Тучковой-Огаревой. Но зачем ей было кого-то обманывать, если она не называла фамилии NNv Зачем тогда вообще говорить о NN? Может быть, Тучкова-Огарева не знала достоверно о смерти NN, а писала по слухам? Почему же тогда она не поправила свой текст в отдельном издании — это ведь не просто пропуск фамилии, а объявление живого человека мертвым! В тексте «Воспоминаний» есть пример, показывающий, что, когда Тучкова-Огарева была не совсем уверена в смерти лица, о котором она рассказывала, она так и говорила. Так, повествуя о жене Европеуса, Тучкова-Огарева замечает: «Если ее нет уже на свете, я могу передать ее рассказ» (ТО; 151). Даже если автор «Воспоминаний» и была атеисткой^8*, такой обман — дело весьма некрасивое и, скорее всего, похож на месть.

Что было делить Тучковой-Огаревой с NN? Чем он мог ее так сильно обидеть, что она объявила его при жизни мертвым? Из характера изложения — вполне спокойного, без отрицательных деталей (а положительные сами собой следуют — прежде всего, доставка Записок Екатерины II) — ничего подобного не следует. Хотя нельзя исключить, что NN не назывался потому, что Тучкова-Огарева не хотела называть его рядом с именем Герцена, которому NN почему-то разонравился (как это часто бывало с другими его друзьями). Если допустить, что она обманывала читателей относительно смерти NN, то как можно верить всему остальному в цитируемом тексте? А.Д. Зайцев подметил важное противоречие в исследуемом тексте: если Герцен ограничил тайну имени NN пределами его жизни, то почему Тучкова-Огарева не раскрыла ее? На этом основании исследователь даже высказал сомнение в том, что мемуаристка знала сама NN²⁴.

Необходимо также иметь в виду, что Наталья Алексеевна называет лишь одну причину, приведшую NN в Лондон, — передачу Записок Екатерины II^9*. Это весьма интересно и наводит на новые размышления. Если целью поездки NN была публикация столь важного и секретного документа, каким являлись Записки Екатерины II, то к этой поездке он (или они) должен был хорошо подготовиться: подготовить ясную копию, исправить ошибки, подготовить предисловие и комментарий. Иначе зачем подвергать себя столь большой опасности? Как явился NN к Герцену; трудно поверить, что он с порога так сказал: вот подлинные Записки Екатерины, и Герцен ему поверил, никогда не видев последних?! Все это кажется весьма несерьезным, больше достойным какого-то авантюриста. Почему Герцен, весьма подозрительный, не подумал, что это III Отделение направило к нему агента с фальсифицированными Записками? Но может быть, NN выполнял роль перевозчика и доставка Записок была оговорена заранее? А если NN был собственником рукописи, то что двигало им: тщеславие, желание дать читателям узнать что-то сенсационное — хранящиеся в глубокой тайне мемуары Екатерины II, или научные интересы? Положим, что Записки были бы изданы, но кто тогда бы их прочел — публика, совершенно не разбиравшаяся в истории середины XVIII века (комментариев не было), да к тому же имевшая очень малую возможность не только купить герценовские издания, но и привезти их в Россию, или ученые, историки? Но последние (не более десятка человек) имели подобные же списки или могли их прочесть; зачем им была ненаучная публикация, где было совершенно неясно, не выпустил ли что переписчик или не вписал лишнего? Да, изданием мемуаров Екатерины II пользовались, но достоверных выводов из этого текста сделать было нельзя.

Чтобы сделать вполне обоснованное заключение о достоверности попавшего в руки Герцена списка, необходимы были специальные знание и многократное его прочтение, вызываемое необходимостью установления тождества текста (в тексте могут находиться и произвольные вставки). Можно, однако, предположить, что Герцен сам просмотрел список, прежде чем он представил его Огареву и его жене. Последняя пишет, что Герцен подавал Огареву тетрадь, а не связку (кипу) листов. Но если Тучкова сама не видела, как NN вручил Герцену Записки Екатерины II, то нельзя совершенно исключить, что последний по каким-то причинам оговорил известное ей лицо, к делу привоза рукописи отношения не имевшее. Здесь же следует напомнить, что в объявлении об издании Трюбнером Записок Екатерины II сообщалось о предложении списка от другого «корреспондента», о чем Тучкова-Огарева почему-то не рассказала.

Наибольшую загадку в приведенном фрагменте представляет фраза Герцена, обращенная к Огареву и его жене: «Я очень рад приезду NN, он нам привез клад, только про это ни слова, пока он жив» (курсив наш. — О.И.). Присутствует ли в последних словах намек на преклонный возраст NN, которого наверняка переживут участники разговора, или речь идет о какой-то серьезной болезни, которая должна была скоро свести NN в могилу? Нет сомнения, что эти слова находятся в связи с приведенным выше утверждением Тучковой о смерти NN, которая, как видно, ожидалась. Если верить рассмотренной фразе — «кажется, он был уже известен своими литературными трудами», то из нее следует, что речь идет о человеке, недавно вступившем в науку — «уже известен». Итак, NN — молодой (в науке), но больной.

«Когда записки императрицы были напечатаны, NN был уже в Германии, и никто не узнал об его поездке в Лондон».

Из этого предложения (особенно от оборота — «был уже») создается впечатление, что NN находился достаточно долго в Лондоне или издание готовилось быстро. Последнее, как следует из объявлений в «Колоколе», — неверно. Правда, тут возникает вопрос, как русский человек с костылем мог остаться незамеченным; как он сумел спрятаться при посадке на корабль, по прибытии в порту, в гостинице, где он останавливался (вряд ли у Герцена)? Это было весьма трудно сделать, учитывая большое количество русских, посещавших тогда Лондон и особенно Герцена.

У этого дела была и официальная сторона: каждый отъезжающий за границу должен был оповестить об этом через столичные газеты с указанием стран, которые намеревался посетить, получить заграничный паспорт, который обязан был визировать в русских посольствах или консульствах.

«Из Германии он писал Герцену, что желал бы перевести записки эти на русский язык. Герцен с радостью выслал ему один экземпляр, а через месяц перевод был напечатан Чернецким».

Странно выглядит спонтанное желание NN переводить Записки Екатерины II; как можно, находясь проездом или на отдыхе (хотя Тучкова-Огарева указывает единственной целью поездки в Лондон — доставку туда этих мемуаров), без особой подготовки и справочных материалов взяться за перевод такого серьезного памятника? Это значительно снижает оценку NN как историка, желающего видеть хорошо изданным столь важный документ. Да и как Герцен, не зная уровня переводческих способностей NN, решился доверить ему столь серьезную работу? Если Искандер преследовал явно политические, а не научные цели, то чего хотел достигнуть NN переводом мемуаров Екатерины II на русский язык? Ведь уже издание французского текста, без сверки его с другими списками, а также из-за массы погрешностей, было мало удовлетворительным, перевод же оказался еще менее приемлемым — и из-за неточностей, и из-за многочисленных ошибок. Неужели политические цели (или аргументы Герцена) настолько заслонили научные?

Итак, Тучкова-Огарева настаивает, что тайна доставки Герцену Записок Екатерины II так и осталось тайной к моменту публикации ее «Воспоминаний». Несмотря на объявленную ею смерть NN, она все-таки не решилась назвать его имени: сама ли или под давлением цензуры — мы этого, к сожалению, не знаем. Примечательно, что в одном из писем Е.С. Некрасовой Тучкова-Огарева пишет: «...Мы люди николаевского времени, мы, может быть, глубже чувствуем, потому что обучены молчанию...»²⁵

Чтобы выяснить, как и почему П.И. Бартенев мог передать Герцену Записки Екатерины II и сделал ли это на самом деле, необходимо исследовать, как он относился к России и ее народу, к властям, к своему окружению, как видел свое будущее (мог ли, например, он пожертвовать им для публикации упомянутых Записок); другими словами, с каким настроением он пришел к 1858 году.

Нет никакого сомнения, что Петр Иванович Бартенев был истинным патриотом России. Истинным, потому что любил не слепо, а видя и недостатки, Отсюда любовь к России и в прошлом — любовь к ее истории, которой Бартенев посвятил всю свою жизнь. А.Д. Зайцев, автор первой биографии Бартенева, основанной на серьезном изучении архива, писал: «Не случайно все-таки выбрал Бартенев занятия историей! В этом со всей очевидностью убеждаешься, прочитывая его дневник, в котором не раз встречаются восторженные (или негодующие, но всегда одинаково страстно выражаемые) мысли об истории России. Для Бартенева изучение прошлого не тема научной разработки, а живое прикосновение к славе и величию российской истории»²⁶. Так, например, говоря о войне 1812 года, Петр Иванович писал: «Стоит только прочесть описание Отечественной войны, чтоб не любящему России возлюбить ее, а любящему полюбить еще жарче, еще искреннее и благодарить Бога, что такова Россия!»

По отношению к судьбам России он оценивал и людей. Так, о П.В. Киреевском Бартенев с сердечной благодарностью написал, что он «был народолюбцем в истинном смысле слова: всю многостороннюю ученость свою применял он к делу родины, и про него можно было без преувеличения сказать, что общее дело России почитал он своим частным делом». А о А.С. Хомякове, сыгравшем наибольшую роль в его духовном становлении, Петр Иванович как-то заметил, что он был «провозвестником всемирно-исторического назначения России».

П.И. Бартенев солидарен с борьбой за освобождение славян от турецкого ига. Он переводит с немецкого книгу Л. Ранке «История Сербии по сербским источникам» (М., 1857). В январе 1858 года в Москве был образован Славянский благотворительный комитет, целью которого было доставлять славянам, «угнетенным турецким игом», средства к просвещению — «утолению духовного глада»; в 1862 году Бартенев стал членом Постоянной комиссии этого комитета, временным председателем которого был избран М.П. Погодин²⁷. Происходя из дворян, Бартенев вместе с тем с детских лет задумывался над несправедливостью крепостного строя. Однако Петр Иванович не одобрял и того освобождения крестьян, которое предложило правительство. Он сам пишет, что «впоследствии был врагом того способа раскрепощения, благодаря которому разорены помещики, развращены бывшие крепостные...»²⁸.

После окончания гимназии в июне 1847 года Бартенев решил поступить «на словесный факультет, куда влекли меня имена Шевырева, Грановского, Соловьева»²⁹. Но судьбе было угодно свести его через некоторое время с А.С. Хомяковым. «Могу повторить за себя слова одного из поклонников Магомета: он схватил меня за сердце, как за волосы, и не отпускал больше прочь. Любовь и благоговение его памяти и до сей минуты не покидают меня», — напишет Бартенев в своих «Воспоминаниях»³⁰. Дочь Петра Ивановича, Т.П. Вельяшева, писала, говоря о доме Хомякова, детям которого преподавал Бартенев: «Здесь и началась хорошая репутация его, как преподавателя словесности. Можно сказать, что в доме Хомякова отец начал свою «карьеру»³¹. Как известно, А.С. Хомяков предложил Бартеневу идею об издании исторического журнала — будущего «Русского архива». Внучка Петра Ивановича пишет: «Этого доброго совета Алексея Степановича Хомякова дед никогда не забывал и всю жизнь хранил к нему в сердце глубочайшую благодарность и уважение, смешанное с нежностью»³².

Среди университетских преподавателей было несколько выдающихся профессоров. «С самого первого курса, — вспоминает Бартенев, — был я счастлив тем, что главным профессором был у нас Степан Петрович Шевырев, великий трудолюбец, идеалист, строго православный и многостороннейше образованный»^10* (курсив наш. — О.И.). Другим человеком, искренне стоящим на патриотических позициях и сыгравшим большую роль в жизни Бартенева, был М.П. Погодин. Петр Иванович рассказывает: «Еще до отъезда к брату ездил я на Девичье поле к Михаилу Петровичу Погодину, который стал благоволить ко мне с самого времени моего студенчества. Он, узнав от Шевырева про мою работоспособность, однажды навестил меня в рабочей моей келье, просидел довольно долго и вслед за тем прислал ко мне целый воз своего «Москвитянина», который он издавал с 1841 года. В благодарность я составил указатель статей «Москвитянина» по истории Русской, этнографии и по истории Русской словесности... Мы до конца дней его (1875 г. декабря 8-го) оставались в наилучшей дружеской связи, простиравшейся и на наше семейство. Я от всей души полюбил его, и он ценил мое трудолюбие и любознательность, называя меня за мои расспросы «дразнилкою»³³. «В течение с лишком двадцати лет посчастливилось мне, — пишет Бартенев в другом месте, — пользоваться его расположением и участием в обстоятельствах моей жизни. Несчетное число раз ездил я на Девичье поле и никогда не уезжал от Михаила Петровича без нравственной и умственной для себя пользы»³⁴. М.П. Погодин связывал Бартенева с великими людьми России Н.М. Карамзиным и А.С. Пушкиным. Более 40 материалов Михаила Петровича было опубликовано в «Русском архиве», а Петр Иванович принимал участие в его работе, писал для журнала «Москвитянин».

Погодин в свое время, когда он узнал, что Бартенев хочет написать статью о В.А. Жуковском, дал ему «кургузую записочку» к Авдотье Петровне Елагиной. Петр Иванович в «Воспоминаниях» пишет: «Знакомство с Елагиными принадлежит к немногим вполне счастливым обстоятельствам моей жизни. Я полюбил их от всего сердца, и эта семья сделалась мне как родная. Пришел я к ним весной 1853 года поутру...»³⁵ Там молодой историк знакомится с братьями Киреевскими, Аксаковыми. А.Д. Зайцев подчеркивал особую роль подобных отношений в жизни Петра Ивановича: «Эти знакомства стали важнейшим фактором в формировании его историко-литературных и общественно-политических воззрений. Уважение и привязанность к вождям раннего славянофильства Бартенев сохранил на всю жизнь»³⁶. Многое сближало Бартенева с Иваном Сергеевичем Аксаковым, бывшим «западником, но постепенно сблизившимся со славянофилами»³⁷, который стал, по выражению Петра Ивановича, «усердным» сотрудником «Русского архива» (около 30 материалов). Весьма ценил Бартенев и его брата, К.С. Аксакова. «Пишущий эти строки, — замечает Петр Иванович, — счастлив тем, что знал Константина Сергеевича. После разговора с ним всякий раз становилось как-то светлее и чище на душе»³⁸. Но славянофилы, как известно, недолюбливали Петра Великого.

Несмотря на свои симпатии, П.И. Бартенев был всегда самостоятельно мыслящим человеком и, уважая авторитеты, не преклонялся перед ними. Так было дело с оценкой им Петра I. А.Д Зайцев пишет, что Бартенев чрезвычайно высоко оценивал личность Петра I и говорил про него: «Петр ярко выступает с чертами истинного гения и вполне русского человека». По мнению Петра Ивановича, петровское время является одной из крупнейших вех в русской истории. «Тут корень и объяснение всему, что происходило в знаменитом XVIII веке и чем по большей части Россия живет и до сих пор», — говаривал он. Полемизируя с теми, кто предъявлял Петру различного рода обвинения (в том числе и со славянофилами!), Бартенев в июне 1872 года писал П.А. Вяземскому: «Но вот что замечательно и составляет истинный признак гения: какие обвинения на него ни возводи, как ни думай о нем, его величавый образ неотразимо предстоит перед вами, овладевает вами». Не обходил Бартенев и «мерзости Петровых времен», считая необходимым, в целях выяснения исторической правды, их изучение³⁹.

В те годы Бартенев познакомился и с Александром Ивановичем Кошелевым, которого он характеризовал как человека «выдающихся способностей, широкой образованности и отменного трудолюбия...» и говорил, что «история оценит его заслуги русскому просвещению. Это был неутомимый борец за самобытность русской мысли, горячий друг и честный гражданин»⁴⁰. А.И. Кошелев стал издавать в 1856 году журнал «Русская беседа», сыгравший важную роль в судьбе Бартенева. Александр Иванович вспоминал, как осенью 1855 года «А.С Хомяков, К.С Аксаков, Ю.Ф. Самарин и я съехались в Москву и порешили издавать журнал, сперва в виде четырех книг в год, назвать этот журнал «Русскою беседою» и быть мне его издателем-редактором»⁴¹. В число постоянных сотрудников «Русской беседы» вошли: И.С. Аксаков, кн. В.А. Черкасский, И.Д. и И.В. Беляевы, Т.И. Филиппов и другие.

В «Русской беседе», по-видимому, познакомился Петр Иванович с другим выдающимся деятелем славянофильства — Ю.Ф. Самариным, который в начале 1860-х годов в числе «общих наших друзей» называл Бартенева, Аксакова и В.А. Черкасского. Московский журнал «Русская беседа», выходивший в 1856—1860 годах и являвшийся органом славянофилов, выступал за освобождение крестьян с землей за выкуп и с сохранением крестьянской общины. Зная активное сотрудничество Бартенева в этом журнале, можно говорить, что его взгляды по этому вопросу совпадали с позицией журнала. «Сближение с Хомяковым, братьями Киреевскими, Елагиными и семьею Аксаковых, — писал Бартенев, — почитаю счастьем своей литературной и общественной жизни»⁴².

Славянофилам противостояли так называемые западники. А.И. Кошелев очень хорошо передал основной вопрос дискуссии между теми и другими. Он писал: «Нас всех и в особенности Хомякова и К. Аксакова прозвали «славянофилами»; но это прозвище вовсе не выражает сущности нашего направления. Правда, мы всегда были расположены к славянам, старались быть с ними в сношениях, изучали их историю и нынешнее их положение, помогали им, чем могли, но это вовсе не составляло главного, существенного отличия нашего кружка от противоположного кружка западников. Между нами и ими были разногласия несравненно более существенные. Они отводили религии местечко в жизни и понимании только малообразованного человека и допускали ее владычество в России только на время, — пока народ не просвещен и малограмотен; мы же на учении Христовом, хранящемся в нашей православной церкви, основывали весь наги быт, все наше любомудрие и убеждены были, что только на этом основании мы должны и можем развиваться, совершенствоваться и занять подобающее место в мировом ходе человечества.

Они ожидали света только с Запада, превозносили все там существующее, старались подражать всему там установившемуся и забывали, что есть у нас свой ум, свои местные, временные, духовные и физические особенности и потребности. Мы вовсе не отвергали великих открытий и усовершенствований, сделанных на Западе, — считали необходимым узнавать все там выработанное, пользоваться от него весьма многим; но мы находили необходимым все пропускать через критику нашего собственного разума и развивать себя с помощью, а не посредством позаимствований от народов, опередивших нас на пути образования». И тут же Кошелев сообщал историческую программу славянофилов: «Мы признавали первою, самою существенною нашею задачею — изучение самих себя в истории и в настоящем быте; и как мы находили себя и окружающих нас цивилизованных людей утратившими много свойств русского человека, то мы считали долгом изучать его преимущественно в допетровской его истории и в крестьянском быте. Мы вовсе не желали воскресить древнюю Русь, не ставили на пьедестал крестьянина, не поклонялись ему и отнюдь не имели в виду себя и других в него преобразовать. Все это — клеветы, ни на чем не основанные. Но в этом первобытном русском человеке мы искали, что именно свойственно русскому человеку, в чем он нуждается и что следует в нем развивать. Вот почему мы так дорожили собиранием народных песен и сказок, узнаванием народных обычаев, поверий, пословиц и пр.» (курсив наш. — О.И.)⁴³.

Проблема веры была важной в жизни Петра Ивановича. Сидорова-Бартенева вспоминала: «Дед верил в Бога, Иисуса Христа и Божию Матерь, а также в загробную жизнь со справедливым воздаянием за все, что совершено человеком в продолжении его земной жизни, верил твердо, наивно, как ребенок, заглушая в себе сомнения, как искушения, порожденные дьяволом, скорбя и бичуя себя за то, что насущная забота о тех, кто был ему дорог, и суета жизни не давали ему времени серьезно подумать о спасении своей души»⁴⁴. Однако Бартенев не любил ханжества; говоря в некрологе А.Н. Бахметевой о ее отношении к религии, Петр Иванович заметил: «Постоянно обращаясь с предметами духовными и церковными, умела она уберечься от заразы ханжества»⁴⁵.

Отдельные идеи западников Бартенев ценил, но в целом относился к их представителям прохладно. Например, о П.Я. Чаадаеве Петр Иванович придерживался тех же взглядов, что и А.И. Кошелев. Бартенев писал, что «никогда Чаадаевым не пленялся», считая его мнения о русской истории «оскорблением русского человека»⁴⁶. Более сложным было отношение Петра Ивановича к Герцену (об этом мы поговорим особо). Грановский, лекции которого так хотел услышать молодой Бартенев, также не вызывал в нем тех же теплых воспоминаний, как Хомяков или К. Аксаков⁴⁷.

Нельзя сказать, что П.И. Бартенев придерживался строго только славянофильских взглядов. Его воззрения были шире. По собственным словам Петра Ивановича, «и западники и восточники не считали меня вполне своим»⁴⁸.

Непростое отношение у Бартенева было к С.М. Соловьеву. В своих «Воспоминаниях» Петр Иванович, касаясь учебы в университете, писал: «Русскую историю читал Соловьев Сергей Михайлович без всякого воодушевления и с возмутительною холодностью. Немудрено: у него было столько других должностей»⁴⁹. Вместе с тем Петр Иванович называл Соловьева «великим трудолюбцем»⁵⁰. Говоря о знаменитой «Истории с древнейших времен», Бартенев писал в заметке «Воспоминания о С.М. Соловьеве»: «История Соловьева в особенности ценна в последних своих томах, в изложении событий XVIII века, так как до него приходилось довольствоваться скудными сведениями о том времени, а он пользовался архивными бумагами, которые тщательно скрывались и только теперь для всех доступны. Благодаря Соловьеву осмнадцатый век русской истории раскрылся для русских людей. Отношения Петра Великого к сыну, воцарение Елизаветы, царствование Петра III читаются в изложении Соловьева, как самая занимательная повесть...»⁵¹ С.М. Соловьев поддерживал интерес Бартенева к деталям русской истории. «Подробности, анекдоты о государях, о дворах, известия о том, что было сказано одним министром, что думал другой, — писал он, — сохраняют навсегда свою важность, потому что от этих слов, от этих мыслей зависит судьба целого народа и очень часто судьба многих народов»⁵². А.Д. Зайцев пишет, что культ факта, культ документа, сложившийся у Бартенева уже в начале его научной деятельности, постепенно выработал в нем представление о том, что единственно полезное, научно необходимое поле творчества — это разыскание и введение в оборот конкретных документов прошлого⁵³. Теоретическую разработку фактов прошлого, построение цельной картины русской истории Бартенев считал делом будущего. «Я совершенно не способен к критической оценке, — писал он в 1862 году литератору М.Ф. де-Пуле, — а требую только осязательного факта». Подобное отношение с годами только укреплялось в Бартеневе; в 1873 году он писал П.А. Вяземскому: «Мы слишком богаты общими выводами и теоретическими разглагольствованиями, в исторических сочинениях наших нам нужно больше фактических рассказов, которые, конечно, тем ценнее, чем осмысленнее». В переговорах с авторами Бартенев настаивал, чтобы статьи для его журнала имели характер «не столько теоретический, как биографо-исторический». Поэтому он и считался лучшим знатоком родословных. Бартенев постоянно подчеркивал, что для любых теоретических построений, любых выводов необходимы «прямые указания» источников. Бартенев упрекал С.М. Соловьева, говоря, что он, «этот враг казачества, сам зачастую действует, как казак, выхватывая из архивов отдельные отрывки и пробавляясь общими взглядами». Эта оценка научного метода одного из крупнейших отечественных ученых очевидно упрощена. Впрочем, и С.М. Соловьев не соглашается с Бартеневым, которому якобы «требуется один только простой перечень голых фактов без всякого участия субъективной мысли»⁵⁴.

Следует заметить, что именно С.М. Соловьеву Бартенев был обязан тем, что был принят в МГАМИД. «В 1853 году, когда я жил в игрушечном магазине Трухачева, — вспоминал Бартенев, — навестил меня профессор С.М. Соловьев и предложил от имени князя Михаила Андреевича Оболенского поступить на службу в находившийся под его управлением Московский Главный Архив Министерства Иностранных Дел — это хранилище важнейших исторических бумаг, какие знает Русская историография. Архив помещался в огромном доме некогда дьяка Украинцева и состоял в ведении Посольского приказа. Только верх его отапливался, внизу же под сводами хранились бумаги, доставать которые приходилось не иначе, как укутавшись, а зимою в шубе и валенках. Кроме сторожей ходил тут только один чиновник, Иван Арсеньевич Тяжелов. Да и наверху всегда было прохладно, и я спасался тем, что мой стол находился поблизости от печи...»⁵⁵

Важной вехой в жизни Бартенева стало знакомство с семейством Блудовых. Благодаря своему трудолюбию, добросовестности, научным интересам и любви к поэзии Жуковского и Пушкина Петр Иванович снискал себе уважение в просвещенном обществе. Похвальные отзывы о Бартеневе дошли даже до В.А. Жуковского.

После того как отпал контракт с Жуковским, К.А. Коссович рекомендовал П.И. Бартенева Л.Д. Шевич, дочери Д.Н. Блудова, известного государственного деятеля, знатока исторических тайн. Он стал для молодого историка источником бесценной информации. Сам Бартенев писал: «Беседы с графом Блудовым и мои расспросы у него были для меня тем, что немцы зовут historische Vorstudien. В то время почти ничего не позволялось печатать об русской истории XVIII века... Блудов же был необыкновенно словоохотлив, и я внимал ему, аки губа напояема»⁵⁶. Раскрывая некоторые темы этих рассказов, в 1868 году П.И. Бартенев писал: «Покойный гр[аф] Д.Н. Блудов передавал нам, что ему при разборе архивов Зимнего дворца случилось читать неизданную собственноручную тетрадь Екатерины II-й на французском языке... содержащую в себе подробные ее рассказы о рождении, детстве и вообще о жизни ее до приезда в Россию»⁵⁷. Известно также, что Дмитрий Николаевич рассказывал Бартеневу о письмах А.Г. Орлова из Ропши⁵⁸.

В исторических исследованиях Бартенева все складывалось хорошо. В записках Петра Ивановича читаем: «По указанию Шевырева я составил и напечатал в «Московских ведомостях» жизнеописание одного из первых студентов университета — Якова Ивановича Булгакова, а Оболенский заставил меня написать биографию своего деда-дяди, графа Аркадия Ив. Моркова, для чего позволил мне рыться в его депешах. Успех окрылил меня, и к юбилею университета написал я биографию его основателя Ив. Ив. Шувалова».

Как пишет сам П.И. Бартенев, ему не нравилась «угодливость перед властями». Об императоре Николае I он как-то отозвался, процитировав знаменитые строки Некрасова:

И только тот один,
Кто всех собой давил,
Свободно и дышал,
И действовал, и жил.

Есть сведения, что он не любил и Александра II⁵⁹. При этом необходимо заметить, что Петр Иванович чрезвычайно высоко ставил Петра I и Екатерину II (об отношении к ней Бартенева пойдет речь ниже).

С властями Петр Бартенев столкнулся рано: еще в 1849 году он вызывался на допрос к генерал-губернатору А.А. Закревскому по делу о высылке из Москвы А.С. Хомякова⁶⁰. Кстати сказать, по словам П.И. Бартенева, посещения Хомякова не оставались незамеченными; «правительство в то время косо смотрело на славянофилов, и полиция вела списки лиц, посещавших Хомякова»⁶¹. Но самые серьезные проблемы возникли у Бартенева через пять лет. Неожиданно Петр Иванович попал в поле зрения III Отделения. Этот факт, насколько мы знаем, неизвестен его биографам. Дело, хранящееся в архиве упомянутого ведомства, носит название: «По письму Петра Бартенева из Москвы от 3 мая 1854 года к графине Антонине Дмитриевне Блудовой в Петербург»⁶².

Дело Хомякова слегка только коснулось П.И. Бартенева; никаких организационных выводов на его счет в III Отделении сделано не было, но следить за его перепиской все-таки продолжали. Петр Иванович вел себя, по-видимому, аккуратно, но вот его корреспонденты не были таковы.

Судя по отсутствию в этом деле каких-либо других сведений, наблюдение за П.И. Бартеневым не дало, по-видимому, каких-то новых компрометирующих материалов. Это отчасти подтверждает и опубликованный самим Бартеневым «Список подозрительных лиц в Москве (1859)», составленный генерал-губернатором графом А.А. Закревским и переданный им в III Отделение. Несмотря на якобы ходившие слухи о том — «молва гласила» (если верить В.М. Голицыну), что Бартенев передал Герцену Записки Екатерины II, Петр Иванович не попал в поле зрения Закревского, хотя тот и знал о его ранних «прегрешениях». Но там оказались весьма близкие к Бартеневу люди: А.И. Кошелев, Ю. Самарин, А.С. Хомяков, М.П. Погодин, который был даже представлен как корреспондент Герцена. Все это весьма странно. Тем более, если принять во внимание, что перлюстрация писем, получаемых Бартеневым, не остановилась.

Какие чувства мог питать после этих событий П.И. Бартенев к властям? Особой симпатии, естественно, все это вызвать не могло. Вместе с тем нельзя сказать, что Бартенев затаил обиду и думал о мести. Кому? Начальнику III Отделения? Императору? Скорее всего, он понял, что надо быть осторожным. Правда, и дальнейшие отношения с властями были у Бартенева далеко не безоблачными, но не тайными: ему весьма доставалось от цезуры, внимательно читавшей его «Русский архив»⁶³.

А.О. Смирнова-Россет говорила: «Бартенев так влюблен в Екатерину, что у него сумбур в башке»⁶⁴. Это была сильная и долгая любовь. Сам Петр Иванович писал: «Екатерина, ее царствование, ее судьба, ее великие заслуги перед Россиею занимают меня с юношеских лет. Мой профессор С.М. Соловьев сочувствовал моей приверженности к славной ее памяти. И он считал, что ее воцарение было делом народного избрания, так как тогдашняя гвардия была представительницею всех сословий русского народа... Я же воспитывался и под действием предания семейного: мой дед по матери, Петр Тимофеевич Бурцев, после военной службы долго и с честию был городничим в городе Липецке и покинул эту должность вслед за воцарением Павла Петровича. Тамбовский губернатор Державин ценил его, и я еще отроком знал наизусть стихи из Фелицы и видения Мурзы. У нас в доме говорили про Екатерину с благоговением, а когда был я еще студентом, покойный Д.Н. Свербеев звал меня загробным фаворитом Екатерины (favori posthume)»^{11* 65}.

Это же подтверждают и люди, близко знавшие Бартенева. С.С. Сидорова-Бартенева вспоминала: «У Деда^12* были две страсти: Пушкин и «матушка Екатерина». Екатерину II и ее царствование дед так хорошо знал, что, по его словам, мог по памяти рассказать год за годом и день за днем на протяжении всего царствования, где она была в этот день, с кем говорила, какие государственные мероприятия проводила в жизнь, какие указы издавала и т. д. Умирая, за 3—4 дня до своей кончины, в предсмертном бреду, он разговаривал с нею, перемежая эту беседу распоряжениями относительно очередной книжки Русского архива. Слушая его уже едва внятный голос, я дивилась, насколько 83-летний умирающий дед был крепко привязан к жизни и полон мыслями о том, что он любил и чему посвятил свою долгую трудовую жизнь. Кто-то прозвал его «посмертным любовником Екатерины», а я могу прибавить: оставшимся верным ей до последнего вздоха!»⁶⁶ Сам П.И. Бартенев писал: «...Жизнь таких людей, как Пушкин, как Екатерина II, запечатлена чем-то чудесным, да и сами они в ходе истории — какое-то чудо»⁶⁷. Сидорова-Бартенева рассказывает, что, осаждаемый корреспондентами, Петр Иванович их к себе не пускал и с ними не разговаривал; но тут один упомянул «матушку Екатерину»: «Дед внезапно просиял, любезно начал с ним разговаривать — «Ах, милый!», повел его в кабинет и целый час просидел с ним, рассказывая о Екатерине»⁶⁸.

Можно полагать, что взгляды Бартенева на Екатерину II не вошли в противоречие с воззрениями на нее А.С. Хомякова, который оценивал царство императрицы как хорошее в сравнении с предшествующим и последующим⁶⁹. Конечно, далеко не все славянофилы симпатизировали Екатерине II.

Рассказы о Екатерине II захватывали молодого Бартенева. Бог послал ему знакомство с Д.Н. Блудовым, читавшим многие тайные документы Екатерины II, включая и ее Записки.

П.И. Бартенев уже в середине 1850-х годов обсуждал с приятелями царствование Екатерины II и ее личность, хотя публично это нельзя было сделать. А.Д. Зайцев приводит выписку из Дневника Петра Ивановича 1854 года: «Вечер 18 ноября у И.В. Киреевского... Разумеется, мы не могли не поговорить об Екатерине»⁷⁰. После смерти Николая Павловича стали возможны публикации, в которых упоминалось царствование его бабки.

Для того чтобы глубже понять эволюцию взглядов Бартенева на Екатерину II и ее время, следует изучить его первые работы. Начнем с солидной статьи о И.И. Шувалове (80 страниц), написанной к юбилею Московского университета^13* и опубликованной в «Русской беседе» в 1857 году⁷¹. Сам тон работы — любовь к родине, к ее народу — показывает близость Бартенева с славянофилами. О таком подходе свидетельствуют первые ее фразы. «Едва ли где-нибудь история образованности, изложенная надлежащим образом, — пишет Бартенев, — может представить столько важных и для всякого мыслящего человека поучительных явлений, как в нашем отечестве. Разнообразие путей, которыми переходила к нам наука, борьба возникавших понятий, участие в этом деле самого общества, которое то жадно устремлялось к свету, то снова предавалось губительному равнодушию, — все здесь привлекает внимание наблюдателя»⁷².

Говоря о том, что Ивана Шувалова «вскормили деревенские мамушки» на русских сказках, песнях, Бартенев замечает: «Тогдашнее воспитание, как ни много представляет оно недостатков, имело, однако, свою выгоду, и именно в этом ближайшем знакомстве с родною страною и с окружающею природою... Такое сближение действовало живительно: ребенок вырастал настоящим сыном земли своей. Вообще Шувалов, подобно многим другим славным людям прошлого века, первоначальными основами своего характера обязан был тому быту, который обыкновенно называют допетровскою стариною. Из родительского дома вынес он безусловную покорность уставам церкви, благоразумное, далеко не похожее на раболепство, уважение власти, горячую любовь к родине и то желание быть ей полезным, которое увековечивает его имя в истории. Оттого европейское образование, усвоенное им впоследствии, принесло такие прекрасные общественные плоды. Шувалова никогда не покидала мысль о родине и о сообщении своим соотечественникам новых благ образованности. Письма его из-за границы, которые читатель встретит ниже, показывают, что, по складу ума и речи, он был вполне русский человек»⁷³.

Рассказывая об отношениях с Вольтером Шувалова, Бартенев подчеркивал: «При всем уважении к талантам Вольтера, при всей мягкости своего характера, благочестивый Шувалов не мог мириться с его мнениями и должен был чувствовать отвращение к его цинизму и кощунству»⁷⁴. В отличие от оголтелых критиков российского XVIII века, Бартенев занимает разумную историческую позицию: «Нравы и понятия того времени не дозволяют произносить строгих приговоров»⁷⁵.

«Петр Федорович, — писал Бартенев, — будучи великим князем, нередко посещал Шувалова в его дворцовых покоях и оставался у него подолгу...»

Согласно Бартеневу, И.И. Шувалов оказывал, будучи за границей, услуги Екатерине. Так, например, историк пишет: «Римские связи дали возможность Шувалову принести пользу отечеству и в политическом отношении. Он помогал графам Орловым, когда они из Италии подготовляли восстание греков и обеспечивали свои успехи в пределах турецкого царства. В другой раз Шувалов успел исполнить личное поручение Екатерины, которое сообщил ему присланный от графа Панина курьер. Дурини, папский нунций в Варшаве, действовал вопреки русским интересам; императрица поручила Шувалову исходатайствовать у папы (Климента XIV) удаление Дурини из Варшавы. Папа не только исполнил желание Екатерины, но даже предоставил Шувалову самому выбрать нового нунция, из людей, лично ему известных. Вслед за тем место Дурини занял некто Грамши, человек самый миролюбивый и смиренный. Императрица благодарила за это Шувалова письмом, которое очень обрадовало его»⁷⁶. Бартенев пишет, что поэтому возвратившегося из-за границы Шувалова ждала хорошая встреча. «При дворе его приняли отлично. Время давно сгладило бывшие неудовольствия. Императрице приятно было увидать давнишнего своего знакомца: она знала, как уважали его в чужих краях. Его образованность, близкое знакомство с первыми людьми Европы, знание иностранных дворов и политических отношений, все давало ему право на внимание и отличие. В самый день приезда государыня послала князя Орлова звать его на завтра во дворец и поспешила сделать ему приятное, назначив возвратившегося с ним молодого кн. Голицына своим камер-юнкером. Орлов и Потемкин спорили между собою, кому из них представлять Шувалова императрице. Нарочно было назначено вечернее собрание или так называемый эрмитаж для такого дорогого гостя, как выразилась Екатерина. В течение некоторого времени она беспрестанно с ним видалась, расспрашивая его о чужих краях, рассказывая ему о новых учреждениях в России, требуя от него мнений и замечаний. По всему видно, что Екатерина любовалась трудами своими, видя, как изумлялся Шувалов переменам, происшедшим в России в 15 лет ее правления...» Милости Екатерины II к И.И. Шувалову не прекращались до конца его дней: он был назначен обер-камергером, получил ордена Андреевский и Владимирский 1-й степени, продолжал считаться куратором Московского университета⁷⁷. При этом Бартенев подчеркивает, что «важного значения при дворе, разумеется, он уже не имел, оставаясь представителем времен прошедших...».

В непосредственной оценке личности и деяний Екатерины II в упомянутой статье Бартенев сдержан. По-видимому, давала знать прошлая — николаевская — эпоха, когда о Екатерине предпочитали не говорить.

Весьма любопытно обратить внимание на те источники, которые использовал П.И. Бартенев в первой своей фундаментальной работе. Первое, что хотелось бы тут отметить, что Бартенев использовал в основном русские источники. Причина этого раскрывается в следующих словах Бартенева об истории Петра Великого, написанной Вольтером: «Вообще написанная им история Петра Великого должна была служить опровержением всякого рода пасквилей, которыми издавна изобилует европейская литература»⁷⁸. Однако мы все-таки находим некоторые иностранные источники; например, ссылку на переписку Гримма с Дидро (Paris. 1829—1831. T. VIII) или «известного Бюшенга»⁷⁹.

Другим источником сведений для Бартенева был, как мы уже говорили, Д.Н. Блудов. На него Петр Иванович ссылается, рассказывая о письме Екатерины II Понятовскому; и тот же Блудов фигурирует как человек, сообщивший Бартеневу о запрете Державину ехать с франкмасоном Шуваловым за границу⁸⁰. Весьма помог Бартеневу в сборе материала известный библиофил и библиограф С.Д. Полторацкий.

На первых же страницах статьи о И.И. Шувалове Бартенев ссылается на «Российскую родословную книгу» П.В. Долгорукова. При этом он указывает на некоторые противоречия ее с другими сведениями. Так, выясняя вопрос о происхождении рода Шуваловых, Петр Иванович (в примечаниях) пишет: «Из этих разноречащих показаний мы признаем второе достоверным, ибо кн. Долгоруков очевидно пользовался бумагами, каких не было у Бантыша-Каменского. К сожалению, оба они не указывают своих источников. Кн. Долгоруков письменно извещал нас, что сведения и бумаги о Шуваловых были получены им от покойного знатока старины, Карабанова. Решить дело предстоит тому, кто получит доступ к семейному Шуваловскому архиву»⁸¹.

Несмотря на высказанные критические замечания, работа Бартенева князю Долгорукову понравилась. 1 июля 1857 года он писал Петру Ивановичу: «С величайшим удовольствием прочел я вашу прекрасную биографию И.И. Шувалова. Труд образцовый. Вы сетуете, что я в Российской родословной книге не указываю источников, но не разочли, что если бы я захотел указывать источники, то Родословная книга вместо 9 или 10 томов имела бы их двадцать...^14* Если вы будете еще писать русские биографии и если вам угодно будет вашу рукопись сообщить мне до ее напечатания, я всегда готов передать вам сведения, какие могу иметь. Написав Русскую историю двух последних веков и записки об этой эпохе (все это хранится не у меня)^15*, я могу сообщить вам многое и всегда с удовольствием готов это сделать»⁸².

Пришло время сказать несколько слов об упомянутой статье о графе Моркове. П.И. Бартенев в своих «Воспоминаниях» рассказывал, что «Оболенский заставил меня написать биографию своего деда-дяди, графа Аркадия Ивановича Моркова, для чего позволил мне рыться в его депешах»⁸³. В самой статье сказано более почтительно: «Князю Михаилу Андреевичу Оболенскому, известному многими любопытными изданиями по русской истории и древностям и управляющему Московским Главным архивом М.И. дел, мы обязаны за сообщение разных сведений о графе Аркадии Ивановиче и особенно бумагам его, состоящим преимущественно из черновых донесений и журнала дипломатической переписки»⁸⁴.

Что касается других источников статьи, то Бартенев подчеркивал, что предпочитал источники отечественные. «Но смеем думать, — писал он, — что и предлагаемые нами известия о жизни Моркова не лишены некоторого значения и важности, будучи собраны из источников отечественных и большею частью вполне достоверных. В таких известиях нуждается новая русская история. Если иностранные очки мешают нам понимать древнюю нашу жизнь, то неудобство это еще ощутительнее относительно так называемого Петровского периода: понятия об этом времени составляются по большей части по книгам и брошюрам заграничным, которые наполнены всякого рода умышленными и невольными искажениями. Между тем великая важность новой русской истории неоспорима: без точного знакомства с ближайшими к нам эпохами останется непонятным настоящее время, к уразумению которого должна вести истинная историческая наука»⁸⁵.

Архивные материалы, к которым допустил Бартенева князь Оболенский, ограничивались 1786 годом. Поэтому Петр Иванович вынужден был прибегнуть к другим источникам и заметил: «Нам должно будет ограничиться немногими и краткими указаниями. Неопределенные известия, сохранившиеся в некоторых заграничных брошюрах, не войдут в наше изложение»⁸⁶. Тут просматривается вполне определенная позиция.

Что же касается Екатерины II, во время царствования которой прошла большая часть деятельности Моркова, то Бартенев о ней почти ничего не говорит. Возможно, подобная особенность определялась взглядами заказчика статьи. Есть только одно место, где Петр Иванович воздает должное императрице. «Владея редким умением подмечать свойства людей, — пишет он, — быстро взвешивать их, находить таланты и искусно пользоваться ими, Государыня в ту пору, о которой идет теперь речь, без сомнения уже знала Моркова не по одним отзывам графа Панина и других его начальников...»⁸⁷ Обращает на себя внимание, что в самом начале статьи Бартенев называет Екатерину Великой, а сообщая о беседе императрицы с Морковым осенью 1784 года, он пишет, что «Государыня не раз удостоила его личной беседы Своей» (курсив наш. — О.И.)⁸⁸.

Князь П.В. Долгоруков высоко оценил и эту статью Бартенева. 22 июля 1857 года он сообщал Петру Ивановичу: «Письмо Ваше и посылку имел честь получить. С величайшим удовольствием прочел Вашу прекрасную статью о графе Моркове и возвращаю ее с некоторыми прибавлениями. Прошу принять на память прилагаемые здесь 4 части Родословной книги и сказание о роде Долгоруковых. Письма царя Алексея и историю Сербии я имею, Указатель к Москвитянину ожидаю от Вас; по вашему любезному предложению, проезжая через Москву, я к Вам заеду за ним»⁸⁹.

Большую роль в становлении Бартенева как историка сыграли «Библиографические записки», в которых он опубликовал ряд любопытных материалов, касающихся Екатерининского века. Тут необходимо сказать несколько слов об организаторе этого издания — А.Н. Афанасьеве (1826—1871). Он окончил юридический факультет Московского университета (в 1848 году). С ноября 1849 года Афанасьев служил в МГАМИД; в 1855 году стал начальником отделения, а затем правителем дел Комиссии печатания государственных грамот и договоров⁹⁰. В конце 1850-х — начале 1860-х годов Афанасьев передавал материалы Герцену, которого сам посетил в 1860 году в Лондоне; в ноябре 1862 года он был арестован по упоминавшемуся нами «Делу о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами». В декабре 1864 года А.Н. Афанасьев был освобожден приговором Сената от суда, но со службы уволен.

В 1858 году в только что организованных «Библиографических записках» появляется статья П.И. Бартенева «Заметка о сельских типографиях в России», которая сразу определила отношение Петра Ивановича к отечественной истории, и в частности к XVIII веку. Петр Иванович писал: «Последняя четверть прошедшего столетия, столь блистательного в политическом отношении, составляет эпоху и в истории умственного образования России. В самом деле, рядом с победами русского оружия, сколько завоеваний русского ума, — прочных ли, или только временных и кажущихся, это решит история. На престоле сидела государыня, находившаяся в непрерывных сношениях с умнейшими людьми века, сама автор и издательница. Первые люди государства, ближайшие к Екатерине лица, не оставались равнодушными к успехам наук, искусств и всякого умственного движения. Никому не приходила в голову несчастная мысль, что просвещение вредно. Из многих примеров назовем хоть князя Потемкина, который не расставался с своею библиотекою и приказывал возить ее за собою в походах, главного государственного дельца Безбородку, автора и исследователя малороссийской истории, статс-секретарей императрицы Храповицкого, Державина, Грибовского и др. Оттого-то народное самопознание так дружно и спешно пошло вперед.

Внешняя природа России разъяснялась благодаря путешествиям Палласа, Гмелина, Георги, Лепехина и др., добросовестные труды которых до сих пор нимало не утратили цены своей. Положено было начало изучению и отдаленной и ближайшей старины, с одной стороны, изданием памятников, с другой — критическими исследованиями Болтина. Переводческий департамент и частные лица издали на русском языке произведения всемирных гениев. Русская изящная словесность имела в это время Державина и фон-Визина. Вследствие прямого, нестеснительного взгляда на книгопечатанье появилось большое число периодических изданий. Образование проникло в средние и даже низшие слои общества благодаря дешевым изданиям Новикова и заведению народных училищ...» (курсив наш. — О.И.)⁹¹. Мы специально подчеркиваем тут слова, в которых Бартенев дает высокую оценку Екатерине II и князю Г.А. Потемкину, так разнящуюся с текстом «строк». Обращает на себя внимание идея преемственности в развитии духовной жизни в России, которую выдвигает в своей статье Бартенев. Он пишет: «Деятельность Карамзина, Жуковского, Батюшкова и даже самого Пушкина утверждалась на почве, подготовленной трудами Екатерины и ее современников»⁹².

Также необходимо сказать несколько слов о М.Н. Лонгинове и его отношениях с П.И. Бартеневым, сыгравших важную роль в исторических исследованиях последнего. Он родился 2 ноября 1823 года. Отец Лонгинова — Николай Михайлович, был сыном сельского священника, ставшим впоследствии действительным тайным советником, сенатором, членом Государственного совета, статс-секретарем и поверенным лицом императрицы Елизаветы Алексеевны. Он был известен как либерал, англоман, сторонник конституционной монархии, что оказала влияние на формирование взглядов Михаила Николаевича⁹³. В их доме в Петербурге бывали многие выдающиеся люди того времени; детям Н.М. Лонгинова давали уроки Жуковский и Гоголь. Михаил получил образование в Царскосельском лицее, а затем в Петербургском университете. После смерти отца М.Н. Лонгинов в декабре 1853 года переезжает в Москву, где получает место чиновника по особым поручениям в аппарате московского военного генерал-губернатора А.А. Закревского⁹⁴.

С весны 1856 года он начинает публиковать свои библиографические изыскания в «Современнике» под рубрикой «Библиографические записки»⁹⁵. В 1857 году в нескольких номерах газеты «Молва»^16* печатается исследование Лонгинова «Драматические сочинения Екатерины II», появившееся в том же году отдельным изданием⁹⁶. Текст статьи открывается посвящением С.Д. Полторацкому, известному библиофилу и библиографу. Исследование Лонгинова стало важным шагом к созданию биографии Екатерины II и исследованию истории России второй половины XVIII века. Примечательно, что автор использовал как важнейший справочный материал «Дневник А.В. Храповицкого», отрывки из которого публиковались в «Отечественных записках». В упомянутом втором томе «Библиографических записок» за 1859 год (№ 18) Лонгинов опубликовал несколько материалов, посвященных Пушкину. Первый из них — «Пушкин в Одессе (1824)» — был снабжен примечанием: «По рассказу дяди Никанора Михайловича Лонгинова, служившего в Одессе при графе М.С. Воронцове»⁹⁷. Дядя М.Н. Лонгинова, Никанор Михайлович, с 1823 года был начальником I отделения канцелярии М.С. Воронцова, а с 1826 года — вице-губернатором Таврической губернии; был знаком с Пушкиным⁹⁸. Не мог ли Н.М. Лонгинов тогда познакомиться с Записками Екатерины II, список которых хранился у Воронцовых?

Во второй половине 1850-х — начале 1860-х годов М.Н. Лонгинов не принадлежал ни к славянофилам, ни к западникам, хотя, кажется, склонялся к последним. И.С. Аксаков писал Герцену 25 (13) сентября 1860 года: «Между Хомяковым, между нами и Лонгиновым нет ни малейшей солидарности, ни малейшей связи. Он скорее «ваш», т. е. был ваш. Я его в первый раз узнал у Милютина, как приятеля Милютина, Огарева, Корша и пр. Тогда он был нашим противником и вместе со всеми вашими (бывшими) приятелями глумился над нами, лгал на нас и бросал в нас грязью. В Москве он пристал к партии «Русского вестника», которой и служит с верностью и преданностию. Как библиограф, как хлопотун — много способствовавший восстановлению Общества словесности, выбран он в секретари, и только как секретарь имеет отношение к Хомякову»⁹⁹. В этом письме речь шла об Обществе любителей русской словесности, в возобновлении деятельности которого Лонгинов сыграл большую роль. Упомянутое общество было основано в 1811 году и просуществовало до 1837 года. Идею его возобновления выдвинули С.Т. и К.С. Аксаковы. Лонгинов знакомится с ними и становится их деятельным помощником. Благодаря связям М.Н. Лонгинова при Дворе дело по возобновлению Общества любителей российской словесности стало продвигаться; 27 мая 1858 года состоялось первое заседание. Председателем общества стал А.С. Хомяков, а секретарем — М.Н. Лонгинов¹⁰⁰.

Исследователи отмечают это любопытное противоречие во взглядах Лонгинова: с одной стороны, он западник, но с другой — ценитель русской истории, который провозглашал в следующих словах программу своей деятельности: «...Теперь именно наступило время самое благоприятное в нашей литературе связать настоящее с прошедшим посредством разъяснения характера этого прошедшего и определения отношений его к современности» (курсив наш. — О.И.)¹⁰¹. Особое внимание обращает на себя то, что в основание своего исторического мировоззрения Лонгинов ставил фундаментальную идею — преемственность! В 1864 году в письме к Н.И. Гречу Лонгинов писал, имея в виду свое отношение к русской истории и людям, которые пытались ее представить в искаженном виде: «Нынешние деятели хвастаются тем, что игнорируют все это (преемственность русской истории. — О.И.) и радуются тому, что у нас нет непрерывной цепи добрых преданий, научных, литературных, общественных, как то существует в Европе. Но потому она и Европа, а у нас дикие инстинкты высказываются то и дело в тех сферах, где было бы естественно стремление быть на нее похожими, и все понятные уклонения ума и просвещения, развивающиеся там путем историческим, у нас растут вдруг, как зловредные грибы, и беспрепятственно заражают около себя атмосферу. Право, в этом отношении отдыхаешь, только отвращаясь от настоящего и обращаясь к прошедшему. Конечно, в последнем были свои пятна, недостатки, пороки и такие достоинства, которых нет теперь и в помине между тем, как черная сторона самодовольно выставляет себя на показ, в огромных размерах...» (курсив наш. — О.И.)¹⁰². Что бы сказал Михаил Николаевич, если бы увидел современную «черную сторону» — «новых русских»?!

Лонгинов говорил о значении русского дворянства в минувшем настоящем и будущем¹⁰³. Необходимо заметить, что М.Н. Лонгинов, следуя взглядам своего отца, и сам был сторонником конституционной монархии. Об этом он писал А.М. Жемчужникову в начале марта 1863 года¹⁰⁴.

Особое значение в своих исследованиях М.Н. Лонгинов придавал изучению XVIII века русской истории, где первое место занимало екатерининское царствование. Как пишет Л.М. Равич, «Лонгинов считался даже в этом высокопрофессиональном кругу крупнейшим знатоком восемнадцатого века. И действительно, из трех сотен его работ более половины посвящено людям и событиям этого столетия, в котором его интересовало все: наука и литература, государственные дела и войны, писатели»¹⁰⁵. Мы уже привели ряд работ Лонгинова, опубликованных во второй половине 50-х годов XIX века. О царствовании Екатерины II М.Н. Лонгинов отзывался высоко, говорил о «благоговении, питаемом им к памяти Екатерины Великой». Соглашаясь с ее критиками о «темных сторонах ее царствования», в Послесловии к своему переводу воспоминаний Рюльера (1870) писал: «Вспомним, что темные стороны этих событий (имеется в виду переворот 1762 года и смерть Петра Федоровича. — О.И.) искупаются тридцатью четырьмя годами приготовленного ими великого царствования, благодетельные следы которого живут доселе, и бывшего столь славным и счастливым, что, по словам Карамзина, «едва ли не всякий пожелал бы жить тогда, а не в иное время»¹⁰⁶.

Согласно одному сообщению друга М.Н. Лонгинова, А.Б. Лобанова-Ростовского, у того была написана «История переворота 28 июня 1762 года», остававшаяся в рукописи.

М.Н. Лонгинов внимательнейшим образом изучал Записки Екатерины II. Как пишет Я. Барсков, «в Собственной Е.И.В. Библиотеке находится печатный экземпляр «Записок» императрицы (Лонд. изд. 1859) с примечаниями кн. А.Б. Лобанова-Ростовского и с различными приложениями; в числе этих последних имеются письма М. Лонгинова относительно порядка, в каком следует читать 285—351 стр. (Лонд. изд.)».

Общность интересов (включая любовь к Пушкину) не могла не сблизить двух московских исследователей — Бартенева и Лонгинова. Писем Михаила Николаевича в архиве П.И. Бартенева мало. Судя по всему, в московский период жизни Лонгинова они и не требовались.

Нет сомнения, что данью уважения к исследованиям приятеля, П.И. Бартенева, является цитирование его очерка о И.И. Шувалове в статье «Княжна Тараканова. Эпизод из анекдотической хроники XVIII века», появившейся в 1859 году в «Русском вестнике»^17* (№ 24)¹⁰⁷. Статья Лонгинова явилась реакцией на публикацию в «Русской беседе» (№ 6) в том же году статьи «Принцесса Тараканова (несколько данных для ее истории)»¹⁰⁸.

Лонгинов, по-видимому занимавшийся и ранее историей упомянутой авантюристки, имел список «Жизнь Елизаветы Алексеевны Таракановой», аналогичный тому, который был использован в «Русской беседе».

Еще до поездки за границу П.И. Бартенев начал готовить к изданию выдающийся памятник XVIII века — Записки Г.Р. Державина. Это следует из письма к Петру Ивановичу А.И. Кошелева от 20 сентября 1858 года и приписке к нему, сделанной И.С. Аксаковым (в то время заведовавшим «Русской беседой»). Последний писал: «Я непременно печатаю Записки Державина с 1-й же книги Беседы 1859 года»¹⁰⁹. Цензурное разрешение на первую книгу 1859 года было дано 26 января.

Основной интерес в данной публикации для нас представляют комментарии, которыми П.И. Бартенев снабдил Записки Державина. Это большой труд, показывающий, что Петр Иванович сделал важный шаг в познании русской истории XVIII века. Весьма примечательно, что цензура сохранила такие острые моменты, как описание переворота 1762 года и отправление Петра III в Ропшу, а также историю с «секретными бумагами, касательно до великого князя», которые Безбородко по приказу Екатерины II должен был прислать Державину¹¹⁰. Выпущенные же цензурой места касались Павла I¹¹¹.

Бартенев стремится быть возможно более объективным. Так, говоря о браке великого князя Павла Петровича с Натальей Алексеевной в 1773 году, он пишет: «Первое появление Самозванца относится к середине этого месяца. Великому князю Павлу Петровичу исполнилось тогда 19 лет; было отпраздновано его совершеннолетие^18*, и, следовательно, он имел полную возможность принять правление. С этих пор императрица Екатерина могла опираться исключительно на славу своего царствования, на свою несомненную преданность благу отечества и на любовь народную. Именно так она и понимала свое положение. Это видно, между прочим, из одного ее отзыва Храповицкому: сравнивая свое восшествие на престол с восшествием императрицы Елизаветы Петровны, Екатерина заметила, что общий голос народа и общая нужда, а не желание отдельных лиц призвали ее царствовать»¹¹². В другом примечании Бартенев сообщает рассказ Радищева (переданный его сыном) о том, что Державин донес на автора «Путешествия» Екатерине II, представив присланную ему книгу, «отметив карандашом важнейшие места»¹¹³.

Любопытно примечание Бартенева, касающееся истории с захватом у Пугачева голштинского знамени Петра III. «Оно, — пишет Бартенев, — могло достаться ему не иначе как из Петербурга. Екатерина приказывала строго розыскать, как он получил это знамя. Но к чему повели эти розыски, мы не знаем. «Хорошо было бы, — писала она кн. Волконскому, — если бы вы открыли источник, каким образом сие знамя дошло до Пугачева; ибо вывели б много плутней наружу» (Москвитянин. 1843. IX. С. 50)¹¹⁴.

Давая краткую биографическую справку о другом сподвижнике великой императрицы, князе А.А. Вяземском, Бартенев пишет: «Екатерина рано отгадала в нем необыкновенно точного и смышленого исполнителя и не усомнилась дать ему одну из важнейших государственных должностей — генерал-прокурора в Сенате. При этом она написала ему свое знаменитое, ныне обнародованное Секретнейшее наставление — памятник ее правительственной прозорливости, практической мудрости и доверия к Вяземскому. «Увижу я от вас верность, прилежание и откровенное чистосердечие, тогда вы ласкать себя можете получить от меня поверенность беспредельную... Надеюсь вам опытами доказать, что и у двора люди с этими качествами живут благополучно». Назначение Вяземского в генерал-прокурорскую должность долго удивляло современников. «...29 лет сряду, почти во все продолжение Екатеринина царствования, через руки Вяземского проходили все внутренние дела России. Екатерина, видимо, гордилась им как своим созданием, привыкла к нему и не покидала до самой его смерти»¹¹⁵. Тут же Бартенев показывает прекрасное знакомство с генеалогией своего героя.

Показывает Бартенев и свои географически знания. Так, говоря о месте Красный Яр, он замечает, что это «может быть, нынешнее село на левом берегу Волги, в немецких колониях, недалеко от Саратова. Но в таком случае Державину незачем было проезжать Приволжский Ставрополь»¹¹⁶.

Тесные деловые и дружеские связи возникли у Бартенева с Я.К. Гротом в связи с работой последнего над изданием собрания сочинений Державина. Об этом свидетельствуют письма Грота, хранящиеся в архиве Петра Ивановича. «Недавно, — пишет Грот^19*, — я перечитал ваши статьи о Моркове и Шувалове и был чрезвычайно доволен обеими. Как много вы можете еще сделать, идя по этому пути! Сбиваюсь познакомить Наследника с этими биографиями. Но я не согласен с вами, чтобы И.И. Шувалова нельзя было назвать необыкновенным человеком; по способностям — так, но по образу мысли, благородству характера и действиям он был в полном смысле необыкновенный человек между вельможами. Эти редкие свойства на таком месте стоят гения»¹¹⁷.

В лице Грота Бартенев встретил человека, который был прямым потомком действующего лица переворота 1762 года. Отвечая на вопрос Петра Ивановича о книге его деда, пастора, прибывшего из Киля, Грот писал 5 мая 1860 года: «Брошюра деда моего, о которой Вы пишете, мне известна; она есть и в нашей библиотеке. Сведения о предмете ее находятся в 1-м издании словаря светских писателей, из которых дед мой, в числе некоторых других лиц, исключен при напечатании книги 2-м изданием. Впрочем, там год смерти этого пастора означен неправильно: он умер еще в прошлом столетии. Надеюсь вскоре посетить и родину его — Голштинию, и место его образования — Кильский университет»¹¹⁸.

Большой интерес имели для Бартенева указания на обнаруженные Гротом записки и письма Екатерины II к князю А.А. Вяземскому. 20 сентября 1864 года Грот обещает их прислать¹¹⁹.

Говоря о лицах, знаниями которых дорожил П.И. Бартенев, нельзя не упомянуть о его контактах с бароном М.А. Корфом. В архиве Петра Ивановича сохранилось несколько писем последнего, свидетельствующих как об его личном уважении к Бартеневу и его изданию, так и о подразумеваемом положительном отношении власти. С обнаруженным или тайным корреспондентом Герцена Корф вряд ли бы вошел в какие-либо отношения. Так, в письме от 31 декабря 1863 года М.А. Корф писал Бартеневу: «Весьма также благодарен за обещаемую мне на будущий год присылку вашего «архива», которого в истекающем году я был и подпищиком и усердным читателем. Может быть, на полках моих старых шкафов найдется тоже кое-что, что Вы мне позволите представить Вам для этого превосходного издания. Остается только удивляться, и еще более сожалеть, чем удивляться, что оно до сих пор так мало распространяемо в публике...»¹²⁰

С самых первых номеров «Русского архива» в центре внимания Бартенева оказывается XVIII век и Екатерина II. Одной из первых публикаций явилась записка императрицы, обозначенная как «Нравственные идеалы Екатерины II». Ее передал в «Русский архив» С.А. Соболевский. Но, пожалуй, для Петра Ивановича было важно, что Соболевский дружил с Пушкиным, который, по словам самого библиофила, «был ко мне весьма расположен и, как другу, поверял свои задушевные мысли»¹²¹. В библиотеке Соболевского хранилось много ценностей, прежде всего рукописей, среди которых, по воспоминаниям современников, было много автографов Пушкина и даже «собственноручные заметки Екатерины II»¹²². Все это, конечно, видел и читал Бартенев.

Все, что находит Бартенев, требует публикации, а выходящие журналы не могут предоставить ему столько места. Необходим свой журнал. И главным делом жизни Петра Ивановича становится замечательный отечественный исторический журнал — «Русский архив».

Фрагменты высказываний П.И. Бартенева о Екатерине II приходится собирать по крупицам; так получилось, что один из самых ревностных почитателей императрицы не написал о ней особой книги. Вполне вероятно, что его остановила огромность этой работы, из-за которой пришлось бы распроститься со многими другими интересами Петра Ивановича, и прежде всего прекратить издание «Русского архива». Однако в последнем (кроме упомянутых нами публикаций, как и множества других — нами не упомянутых) есть достаточно большой текст, посвященный Екатерине Великой. Речь идет о заметках П.И. Бартенева на выход ее академического собрания сочинений, помещенных на внутренних сторонах обложек журнала.

Говоря о первых четырех томах «Сочинений императрицы Екатерины II», вышедших в 1901 году под редакцией и с примечаниями академика А.Н. Пыпина и содержащих драматические сочинения, Бартенев писал: «В президентство Августейшего Праправнука Великой Государыни^20*, наша академия, столь многим ей обязанная, начинает издавать ее сочинения. «Русский Архив» с глубоким, полнейшим сочувствием приветствует это начинание. Екатерина останется навсегда в негаснущих лучах бессмертия, и потомство, постепенно знакомясь ближе с царственными трудами ее, исполняется к ней признательным удивлением. Мы уверены, что наступит время, когда русским станет стыдно повторять рассказы о женских ее слабостях, распространенные зложелателями России, которые не прощают ей того, что широкое Европейское просвещение умела она мирить со светлыми сторонами русского быта и, будучи иноземкою по крови, была так своеземна народу, избравшему ее властительницею судеб своих (или, как выразился Державин:

Норд седой ей удивился
И обладать собой избрал).

Полное собрание сочинений Екатерины нужно для русской истории и для нашего народного самосознания»¹²³.

Говоря о грандиозности предпринятого издания, Петр Иванович замечает. «Екатерина однажды писала Гримму, что ей необычно провести сутки, не исписавши несколько листов бумаги. Поэтому, кроме изданного уже в нескольких книгах собрания писем ее (которое, однако, очень еще не полно), Императорской Академии Наук предстоит труд продолжительный. Позволим себе обратить ее внимание на Екатерининский разбор сочинения Блакстона об английской свободе, читанный нами у покойного графа А.В. Адлерберга и хранящийся, вероятно, во дворцовом архиве».

Радуясь изданию сочинений Екатерины II, Бартенев вместе с тем делает ряд замечаний в адрес редактора.

В 1906 году в книге третьей (№ 10) все на тех же «обложках» появилась заметка Бартенева «Записки императрицы Екатерины Великой. Новое Петербургское издание». Заметка эта, по-видимому, предшествовала самому изданию 12-го тома «Сочинений императрицы Екатерины II», датированному 1907 годом^21*; в конце своей заметки Бартенев пишет: «Нельзя не пожелать, чтобы Записки великой государыни были изданы в подлиннике, и в подобающем им виде» и ничего не говорит о том, что в появившемся академическом издании были купюры и почти полностью отсутствовал требуемый им исторический комментарий.

Упомянутая заметка состоит из двух половин: введения и истории публикации Записок Екатерины II, которая нам особенно интересна. В первой половине Бартенев пишет: «Наконец-то русские люди могут безвозбранно читать удивительную летопись тяжелых испытаний, вынесенных дочерью древнего Сербского^22* княжеского дома, которой предназначено было стать основательницею царствующей династии и воспрославить русское имя во всем мире: ее восхвалял даже Наполеон на острове Св. Елены, а один француз-республиканец прозвал Юпитером женского пола (Jupiter-femelle). Покойный государь Александр Александрович однажды изволил выразиться, говоря про Ораниенбаум: «там великая Екатерина страдала и училась царствовать».

В течение 18 лет с приезда в Россию и до воцарения имела она достаточно досуга для занятий чтением и писанием и впоследствии говаривала, что ей непривычно провести день, не исписавши несколько листов. В Государственном Архиве хранится семь толстых переплетенных книг с ее рукописями (ныне большею частью уже обнародованными); но это лишь малая доля того, что она на своем веку написала. Письма ее все еще открываются, и мы уверены, что много их найдется в частных и общественных архивах заграничных. Имея сношения с влиятельными деятелями века, знала она, что происходило в любом государстве.

Было бы исполнением долга благодарности издать все, что осталось от написанного Екатериною. В Германии печатается возможно полное письменное наследие Фридриха Великого. Еще более заслуживает этого наша Екатерина; ибо созидания Фридриха очень скоро оказались несостоятельными, тогда как благодаря Екатерининскому царствованию и поколению, выросшему при ней и воспитавшемуся в ее политических началах, Россия победоносно вынесла нашествие западноевропейских народов. Она же вчинательница русского исторического самосознания».

Желание П.И. Бартенева поехать «в чужие края» появилось задолго до самой поездки. Он вспоминает, что, договариваясь о преподавании сыновьям Шевич, имел в виду, что весной 1852 года отправится с ними за границу. Но тогда поездка не состоялась¹²⁴. Денег же в то время у самого Петра Ивановича не было; до поступления к Шевичам он, еще будучи студентом, зарабатывал уроками русского языка¹²⁵. По-видимому, нестабильность этого заработка привела к тому, что Бартенев пошел служить в МГАМИД, а затем стал сотрудником «Русской беседы». Важную роль в укреплении финансового положения сыграло получение наследства. Летом 1857 года он продал брату свою долю за 8150 рублей. «Тогда я в денежном отношении был уж спокоен, получая по 100 рублей в месяц за мою работу над изданием «Русской Беседы» и, кроме того, имея уроки»¹²⁶. Пора было подумать о желанной поездке за границу.

Еще в январе 1857 года Бартенев писал брату: «Заветное мое желание — хотя полгода побывать в славянских краях»¹²⁷. О поездке за границу Бартенев писал своему близкому другу А. Казановичу и сестре Саре, которой, по-видимому, сообщил о своем плане уехать за границу весною¹²⁸. Однако под воздействием различных факторов эта цель изменялась как по месту, так и по времени.

Нет сомнения, что в тот период Бартенев находился в растерянности, не зная, к какому лагерю — славянофилов или западников — пристать. 12 октября 1857 года Казанович, отвечая на сомнения друга, писал: «Почему ты говоришь, что ты шаток? Может быть, шатки твои занятия, т. е. подвержены переменам, но таковы все дела мира сего. А ты сам, по-моему, нисколько не шаток, если можешь заниматься столько, сколько при мне занимался. По моему же мнению, не будет бесполезно тебе пробыть в Москве еще эту зиму или хоть даже целый год, а потом за границу»¹²⁹.

Бартенев не хотел откладывать поездки надолго и, по-видимому, вел переговоры с А.И. Кошелевым. Об этом говорят два письма его сестры Сары.

П.И. Бартенева беспокоила не только неудовлетворенность общественным положением, но и вопросы личной жизни. Дочь Бартенева рассказывала (не называя даты), что Петр Иванович сделал предложение «кажется, Языковой и был очень оскорблен и огорчен, получив отказ»¹³⁰.

В 1859 году Бартенев наконец-то обрел семейный очаг, женившись на своей дальней родственнице Софии Даниловне Шпигоцкой¹³¹.

Вероятно, в конце 1857 года планы поездки Бартенева несколько изменились и туда была включена Англия.

В Москве его ждали друзья, и прежде всего Елагины.

Здесь мы непосредственно подходим к загадочной истории с переписыванием Елагиной для Бартенева записок Екатерины II, открытой Н.А. Рабкиной.

Нет сомнения, что текст списка, принесенного Бартеневым Авдотье Петровне, был написан другой (не Бартенева) рукой, но Елагина не поинтересовалась чьей или не сообщила об этом своим родным.

Елагина берется за эту большую работу, хотя уже не молода и совсем недавно у нее так болели глаза, что она не могла читать. Родным она ничего не объяснила, для чего Бартеневу нужна эта рукопись. Возможно, из-за того, что дело шло просто о срочном переписывании для себя (Бартенева) подвернувшегося в тот момент списка. Стала бы делать это Елагина, если узнала, что рукопись поедет за границу, где может быть перехвачена со всеми вытекающими последствиями? Стала бы Авдотья Петровна так открыто писать о своем переписывании в письмах к родным, да еще если Бартенев действительно планировал переправить рукопись Герцену и этим планом поделился с Елагиной? Известно, что Герцен бывал в 1842—1843 годах в салоне А.П. Елагиной, и она его, конечно, знала.

Бартенев спешил уехать; 9 апреля в газете «Ведомости Московской городской полиции» (№ 74) появилось первое сообщение (третье — в № 78 от 14 апреля) об отъезде кандидата Московского университета П.И. Бартенева за границу: в Германию, Англию и Францию. Весьма примечательно, что Петр Иванович публично объявил страны, которые собирался посетить. Так что его визит в Англию не мог остаться неизвестным.

Какова была основная цель поездки Бартенева за границу? Внук Петра Ивановича в некрологе Бартенева писал об этой поездке: «В 1858 г. Петр Иванович, покинув службу в Архиве Иностранных дел, поехал в чужие края пополнить образование и слушал лекции в Берлинском университете». Однако П.А. Плетнев, хорошо осведомленный о намерениях Петра Ивановича и активно с ним переписывающийся, писал князю П.А. Вяземскому: «Бартенев долго жил в Берлине, два раза ездил в Лондон, влюбился в него и в англичан, теперь он в Париже, где бранит все французское. В начале декабря, вероятно, достигнет Праги, главной цели его путешествия» (курсив наш. — О.И.)¹³². Теперь мы знаем, что, приехав в Лондон, Петр Иванович посетил Герцена и даже, как считают некоторые исследователи, передал ему Записки Екатерины II. Как решился Бартенев на совмещение всех этих значительных целей, из которых осуществление последней могло стать препятствием на пути реализации остальных, не совсем понятно. Только если принять гипотезу о том, что первые цели на самом деле были своего рода маскировкой. В это верится с трудом. Вот и биограф Бартенева, А.Д. Зайцев, ставя под сомнение предположение о том, что целью заграничной поездки Петра Ивановича была встреча с Герценом, пишет следующее: «...Главной причиной поездки все же было иное: с одной стороны, характерное для многих русских того времени обращение к западноевропейским научным центрам для пополнения собственного образования и приобщения к достижениям европейской научной и политической мысли, с другой — и это связано с упоминавшимся выше интересом Бартенева к славянской истории и современности, а также его славянофильским окружением, — желание поближе, самому увидеть славянский быт, стремление к общению с видными представителями славянского ученого мира — В. Ганкой и П.И. Шафариком»¹³³.

А.Д. Зайцев сообщает, что Бартенев посетил Бельгию, Германию, Францию, Англию, был в Праге; посещал университеты, в частности «слушал лекции Куно Фишера и Дройзена», «по целым страницам читал Маколея»; в Брюсселе многократно встречался с польским общественным деятелем И. Лелевелем, беседы с которым, по замечанию Бартенева, «стоили многих лекций».

Мог ли П.И. Бартенев привезти и передать Искандеру Записки Екатерины II? И если мог, то почему он это сделал? Проблема эта весьма сложная и деликатная. Наиболее отчетливо ее поставил А.Д. Зайцев. Он писал: «Независимо от количества привезенных в Лондон Бартеневым исторических материалов^23* возникает естественный вопрос — почему он это сделал? С какой целью? Вопрос сложен. Очевидно, вряд ли возможно ответить на него с исчерпывающей полнотой»¹³⁴. Зайцев считает, что русская история XVIII века была в то время слабо изучена и что Герцен будто бы «одним из первых осознал необходимость преодоления такого положения вещей и приступил к широкой публикации исторических материалов сравнительно недавней русской истории». Бартенев, зная об этом, решил «с помощью Герцена обнародовать важные документы». Как указывает А.Д Зайцев, все это происходило во время (конец 1850-х годов) «наиболее критического отношения Бартенева к существующим в России порядкам».

Пока можно высказать два основных возражения на приведенное выше рассуждение Зайцева: во-первых, как мы пытались показать в соответствующем разделе, Герцену материалы по русской истории XVIII века нужны были в своих пропагандистских целях; и во-вторых, обращает на себя внимание небрежность, с которой публиковался столь важный документ и которую мы должны приписать человеку, проработавшему четыре года в МГАМИД и написавшему добротные исторические исследования о И.И. Шувалове и графе Моркове. Есть и ряд других замечаний, о которых мы поговорим ниже. Наконец, почему мы должны не верить самому П.И. Бартеневу, отрицавшему возводимые на него обвинения? Попробуем рассмотреть и понять имеющиеся данные.

К сожалению, почти не уцелело прямых высказываний Бартенева о Герцене. Это не дает возможности достоверно оценить позицию Петра Ивановича. Нет сомнения, что с годами отношение к Герцену у Бартенева менялось, и не просто от хорошего к плохому.

Определяющим в отношении Бартенева к Герцену было несколько проблем: 1. религия; 2. русская история; 3. будущее России.

Что касается первого пункта, то православный Бартенев никак не мог сблизиться с атеистом Герценом. Не мог Петр Иванович принять и ту горячую поддержку, которую Искандер выражал католической Польше. «Я с самого отрочества моего относился к католичеству и полякам почти враждебно», — вспоминал Бартенев¹³⁵.

Что касается второго пункта, то, как мы видели выше, Герцен выражал полное презрение к русской истории (кроме восстания декабристов). Как мог Бартенев спокойно читать заявления Герцена по поводу отсутствия в русской истории личностей? Для него, напротив, XVIII век — «петербургский период» — был интересен именно из-за ярких деятелей. Вряд ли он мог согласиться с критикой Петра I, например, как она была высказана Герценом в предисловии к французскому изданию Записок Екатерины II: «Петр I, террорист и реформатор по преимуществу, не питал никакого уважения к законности»¹³⁶. Согласно же Бартеневу, Петр I — «чудо-богатырь русской земли» — «ярко выступает с чертами истинного гения и вполне русского человека»¹³⁷. Бартенев не мог принять то обливание грязью, которому Искандер подверг Екатерину II. Отсюда и реплика Петра Ивановича в письме от 2 августа 1858 года (еще до встречи с А.И. Герценом) П.А. Плетневу из Остенде: «Колокол» и другие лондонские издания, рассеянные здесь по всем ресторациям и кофейням, конечно, не представляют отрадного чтения и только раздражают и волнуют»¹³⁸. Необходимо заметить, что Бартенев был знаком с герценовскими изданиями еще до поездки и имел некоторые из них в своей библиотеке.

Что касается третьего пункта, то тут Бартенев становился на сторону Герцена. 2 января 1859 года, тут же по возвращении, Петр Иванович писал П.А. Плетневу: «Если хочешь любить Россию разумно, то это возможно только в прошедшем, как делают многие друзья мои, или в будущем, как Герцен»^{24* 139}. Думается, что Бартенев достаточно скоро понял ошибочность этого положения. Так мог рассуждать только сторонник революций, отрицавший всякую преемственность и непрерывность в развитии общества. Но во второй половине 50-х годов XIX века еще не знали об истинных взглядах Герцена и видели в нем неустрашимого критика режима, с которым связывали неудачи России (Крымская война). Весьма любопытно, что родственники Петра Ивановича интересовались Герценом. Так, один из них (кажется, брат) писал Бартеневу за границу: «Скоро ли ты к нам? Когда будешь в Лондоне? Пиши больше о Герцене в особенности!»¹⁴⁰

Несмотря на общее разочарование в Герцене, Бартенев старался быть объективным. Когда Искандер умер, Петр Иванович поместил воспоминания Д.Н. Свербеева в своем журнале. А.Д. Зайцев указывает на достаточно длинный путь этой публикации. Бартенев предложил некоторым своим знакомым, как сообщает упомянутый исследователь, написать о Герцене что-либо вроде воспоминаний.

По-видимому, Бартенев следовал в этом отношении словам Т.Н. Грановского, ставшим эпиграфом «Русского архива»: «К отшедшим деятелям истории следует относиться с тем же чувством, какое испытываешь при входе в комнату, где лежит покойник».

О том, что со временем Бартенев стал лучше разбираться в особенностях творчества Герцена, свидетельствует публикация в 1874 году в «Русском архиве» статьи-отзыва Д. Голохвастова «Wahrheit und Dichtung».

Был ли Бартенев у Герцена? Судя по сохранившейся переписке Бартенева, он открыто писал о своем посещении Лондона.

Однако нам неизвестны документы, свидетельствующие о том, что Бартенев кому-то сообщил о своем посещении Искандера. До публикации книги А.Д. Зайцева «Петр Иванович Бартенев» не было известно ни одного прямого свидетельства о пребывании Бартенева у Герцена. Как выяснил исследователь, последний сделал Петру Ивановичу дорогой подарок — книгу, на которой Петр Иванович сделал помету: «Сочинение Якова Рейтенфельса». Подарен мне в Лондоне в 1858 А.И. Г-ом, которому книгопродавец Трюбнер поднес эту книжку как большую редкость. П.Б.»¹⁴¹ Речь идет об издании — Reutenfels J. De rebus Moschoviticis ad Serenissimum Magnum Hetruriae Ducem Cosmum Tertium. — Patavii, MDCLXXX. Поскольку других изданий не выходило, это была действительно весьма редкая и дорогая книга¹⁴².

Но можно ли, исходя из этого, утверждать, что «Сказания» были получены за Записки Екатерины II? Нам кажется, что нельзя. Вполне возможно, что упомянутая книга была подарена за весточки с родины и как залог будущих отношений.

Возможно, о посещении Бартенева рассказывает Герцен в своем письме к И.С. Аксакову от 8 ноября (27 октября) 1858 года. Эту версию, как известно, отстаивал Н.Я. Эйдельман¹⁴³. Он полагал, что именно Бартенев привез Герцену майское письмо Аксакова, ответом на которое и стало письмо от 8 ноября¹⁴⁴. Однако это предположение тоже вызывает ряд вопросов.

Мог ли П.И. Бартенев написать «строки»? Кто же написал «строки» и отправил их в Лондон? Большинство историков считают, что это сделал Бартенев¹⁴⁵. Однако есть основания для того, чтобы не согласиться с истинностью подобного утверждения.

Прежде всего, речь идет об отношении автора «строк» к Екатерине II. Разве мог П.И. Бартенев написать такой текст, содержащий слова о душе, великой при всех недостатках и даже преступлениях, о великой женщине, которая поддалась гнусностям, что она превышала своих противников только умом и ловкостью, а не нравственным достоинством? Напротив, Бартенев писал (пусть и значительно позднее), как мы уже видели выше: «Екатерина останется навсегда в негаснущих лучах бессмертия, и потомство, постепенно знакомясь ближе с царственными трудами ее, исполняется к ней признательным удивлением. Мы уверены, что наступит время, когда русским станет стыдно повторять рассказы о женских ее слабостях, распространенные зложелателями России, которые не прощают ей того, что широкое Европейское просвещение умела она мирить со светлыми сторонами русского быта и, будучи иноземкою по крови, была так своеземна народу, избравшему ее властительницею судеб своих...»

Удивительным образом различаются цель Записок Екатерины II с точки зрения автора «строк» и Бартенева. Последний, как уже говорилось выше, писал, говоря об упомянутом выше «посвящении» Павлу Петровичу: «Для нас этими словами определяется цель Записок. Они написаны именно для того, чтобы показать Павлу Петровичу, что положением своим он обязан именно ей, а не Петру III-му» (курсив наш. — О.И.). «Нам кажется, — продолжал Петр Иванович, — что написание их находится в связи с намерением предоставить наследие великому князю Александру и тем избавить Россию от предвиденных бедствий Павловского царствования...» Автор же «строк», как мы видим, выдвигает другую концепцию Записок: «Цель их очевидна; это — потребность души, великой при всех недостатках и даже преступлениях, оправдаться в глазах сына и потомства, которое конечно должно оценить и побуждение, и искренность этих признаний» (курсив наш. — О.И.).

В тексте «строк» есть одно с первого взгляда неприметное замечание: «Около 1827 года, когда Николай приказал Блудову разобрать дворцовый бумажный хлам, мемуары (Екатерины II. — О.И.) были ему показаны, и потом под государственною печатью положены в главный архив» (курсив наш. — О.И.). Итак, автор «строк» называет архивные документы (в которые входили и бесценные Записки Екатерины II) «бумажным хламом». Мог ли Бартенев, бывший архивист, поклонник исторических документов, так отозваться о важнейших свидетельствах русской истории? По нашему мнению, не мог и нигде, насколько нам известно, не отзывался.

«Строки», скорее всего, были доставлены Герцену вместе с Записками Екатерины II; как пишет Искандер — «при следующих строках» и называет их «присланной запиской». Если их написал Бартенев, то из сказанного можно предположить, что он почему-то решил везти через границу документ, более опасный, чем Записки Екатерины II, поскольку в нем говорилось о нарушении Романовской династии. Он же понимал или знал, что III Отделение может за ним следить. Почему же Бартенев не написал «строк», находясь уже в Англии, или об этом Герцен не знал?

Если же «строки» писал не Бартенев, то возникает парадоксальная ситуация: он вез в Лондон записки Екатерины II и чужое, не соответствующее ее взглядам предисловие к ним, с которым его не могли не познакомить. Если список Записок был его, то ситуация становится еще более непонятной: кто и почему мог принудить Петра Ивановича пойти на рискованное дело — везти через границу и опубликовать столь крамольный документ в качестве предисловия к мемуарам Екатерины II? Можно было предположить, что это был какой-то очень солидный ученый — специалист по екатерининскому времени. Но такового, насколько нам известно, не было, а тем более по Запискам Екатерины II. Напротив, сам Бартенев, по его словам, изучавший их за три года до заграничной поездки, а также слушавший рассказы Д.Н. Блудова, мог бы вполне написать приличное предисловие.

Остается допустить наиболее простое объяснение: Бартенев не привозил Герцену ни «строк», ни мемуаров Екатерины II. Так устраняется проблема «строк», снимается неприятное сомнение в честности сказанного Петром Ивановичем в письме к Лемке, разрешаются некоторые проблемы опубликованного в Лондоне французского текста Записок Екатерины II. Кроме того, становится более вероятным рассказ Тучковой-Огаревой об «уже умершем NN», который «слегка хромал».

Итак, Бартенев, по нашему мнению, не мог написать «строк», поскольку то у что в них говорилось, было противоположно его взглядам на Екатерину II и ее Записки.

Если «строки» писал не Бартенев, а кто-то другой, то Тучкова-Огарева ошибалась, утверждая, что тайну NN (если видеть в нем Бартенева) знали всего три человека; а если еще учесть и то, что Записки Екатерины II переписывала А. Елагина, от которой Бартенев вряд ли мог бы скрыть источник лондонской публикации (а Герцен, весьма вероятно, помнил ее почерк), то число лиц, знавших тайну NN, было как минимум пятеро (без самого NN). Да и тот, кто переводил упомянутые Записки, мог быть не NN.

Но остается еще одна проблема: переводил ли Бартенев Записки Екатерины II?

Мог ли П.И. Бартенев перевести Записки Екатерины II?

Материалом тут послужат особенности перевода Записок (а также писем Петра Федоровича и Екатерины Ст.-А. Понятовскому), которые мы выявили ранее; для сравнения будут также использованы две рассмотренные выше статьи Бартенева, посвященные И.И. Шувалову и А.И. Моркову, а также перевод книги Ранке «История Сербии». В связи с тем, мог ли Бартенев так перевести или не мог, мы выделим две группы аргументов — за и против.

Тучкова-Огарева писала, что NN привез и перевел Записки Екатерины II. Однако нет оснований верить в это утверждение больше, чем в то, что NN умер. Не исключено, что подруга Герцена и Огарева могла и не знать о подлинных обстоятельствах дела, которые Искандер скрыл от нее, сообщив отвлекающую версию. Рассматривая вопрос о переводчике Записок, следует иметь в виду и то обстоятельство, что Бартенев (и по собственному признанию, и по словам А.П. Елагиной) плохо знал французский язык; тем более что речь шла о языке XVIII века. Можно ли поверить, что ему, историку, архивисту, написавшему две вполне добротные биографии, в условиях заграничной поездки, то есть без возможности иметь под рукой необходимые справочные материалы, а также пользоваться советами знающих людей (например, как его приятель М.Н. Лонгинов), пришло в голову переводить такой объемный труд, как Записки Екатерины II (даже если он их переводил и изучал ранее).

Нельзя исключить, что перевод выполнялся одним человеком, а редактировался другим (например, исторически более подготовленным). Возможно, что и переводчиков было несколько. В редакции перевода, вероятно, вынужден был принять участие и сам Герцен (чем можно отчасти объяснить запоздание с русским изданием). Если судить по опубликованной его переписке, то появление русского перевода не нашло ни малейшего упоминания в его письмах; возможно, Искандер считал его плохим.

Рассмотрев основные аргументы против и за перевод Записок Екатерины II П.И. Бартеневым, мы сделали очевидный вывод, что аргументы против перевешивают.

Аргументы за не несут важного индивидуального отличия. Несомненно, приведенные аргументы страдают неполнотой и нужна особая филологическая экспертиза, которая позволит сравнить не только лексику, но и синтаксис текста Записок Екатерины II и статей П.И. Бартенева, а также его переводов с немецкого («История Сербии» Л. Ранке и «История Германии» Ф. Кольрауша). Пока это не сделано, нет никаких научных оснований утверждать, что мемуары Екатерины II перевел П.И. Бартенев. Такой же вывод мы делаем при сопоставлении аргументов против и за перевод П.И. Бартеневым писем из Приложения к Запискам Екатерины II, включая письма Петра Федоровича.

Примечания

*. Примечательно, как поменялось название мемуаров и фамилия автора. Не новый ли редактор «Русской старины» тут оказал влияние; М.И. Семевский умер в 1892 году, и с этого года до 1896 года редактором были Н.К. Шильдер (СИЭ. Т. 12., М. 1969. С. 332). Самой Тучковой-Огаревой это было безразлично; как-то она записала: «...Пусть зовут меня Огаревой, Герценой, Тучковой, мне все равно...» (ЛН. Т. 99. Кн. 2. С. 257). Сам Герцен в июне 1869 года предлагал Тучковой называться «одним именем» (XXX, 138).

**. В этом издании фамилия автора выглядит так: Н.А. Огарева-Тучкова.

***. Число лиц, несших с Лениным на субботнике знаменитое бревно, с годами не уменьшалось, а, напротив, росло.

****. Сведений о том, какие «материалы» передавал князь Н.А. Орлов Герцену, в указанном Н.Я. Эйдельманом комментарии к письму Искандера к И.С. Тургеневу от 18 (6) января 1857 года отсутствуют. Нет их и в других известных книгах историка: «Тайные корреспонденты «Полярной звезды» и «Герцен против самодержавия». На дипломатическую службу (чрезвычайным посланником и полномочным министром при Бельгийском дворе) князь Н.А. Орлов был назначен в июле 1859 года (РБС. С. 360, 361).

5*. Что является сокращением латинского выражения nomen nescio — «имени не знаю».

6*. Кривоногий (фр.).

7*. К этому следует добавить, что Петр Иванович был левшой (Российский архив. С. 61).

8*. Тучкова-Огарева признается, что была неверующей (ЛН. Т. 99. Кн. 2. С. 240).

9*. Если, несколько опережая события, говорить о П.И. Бартеневе, то у последнего главной целью визита к Герцену была передача, по просьбе И.С. Аксакова, «письма от молодого человека» (XXVI, 220).

10*. Тут Бартенев, по-видимому, перечисляет основные качества, которые ему импонировали в людях.

11*. Герцен называл «своей фавориткой» княгиню Е.Р. Дашкову (XXVII, 64). Поэтому он считал возможным, с одной стороны, «подрумянить и посыпать рисовой пудрой» (XXVI, 32), а с другой — окрестить «бабой-бабарицей» (XXVI, 82).

12*. Слово «дед» Сидорова-Бартенева пишет с заглавной буквы.

13*. В конце статьи проставлен 1855 год, однако в сносках используются сведения, относящиеся к более позднему периоду; например, ссылка на 3-ю книгу «Русской беседы» за 1856 год. С. 69.

14*. К этому месту значительно позднее П.И. Бартенев сделал следующее примечание: «Их всего напечатано четыре. Князь Петр Владимирович Долгорукий увлекся своею враждою к правительству, к сожалению, не кончил своей прекрасной генеалогической работы и уехал в чужие края. Где теперь его бумаги по новой русской истории, которую он знал отлично, но односторонне и злобно?»

15*. В подлиннике эта фраза выглядит так: «все это находится в рукописи, и во избежание официального любопытства, хранится не у меня» (РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. № 554. Л. 189).

16*. «Молва» — еженедельная литературная газета, выходившая в 1857 году в Москве под редакцией И.С. Аксакова.

17*. В этом журнале в период с 1857 по 1861 год Лонгинов опубликовал 22 материала.

18*. Тут П.И. Бартенев ошибался; никакого особого празднования не было.

19*. К сожалению, письма Я. Грота, изданные в «Русском архиве», почти все не датированы.

20*. Великого князя Константина Константиновича.

21*. На обороте титула сказано: «Напечатано по распоряжению Императорской Академии Наук. Март 1907. Непременный секретарь академик С. Ольденбург».

22*. Цербстского.

23*. Этот факт не установлен.

24*. Герцен писал 15 (3) апреля 1861 года Н.Ф. Щербине: «Да и вся наша жизнь — в будущем» (XXVII, 147). Тут надо вспомнить слова СМ. Соловьева: «Прошедшее, настоящее и будущее принадлежат не тем, которые уходят, но тем, которые остаются, остаются на своей земле, при своих братьях, под своим народным знаменем» (Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 438).

1. Тучкова-Огарева Н.А. Воспоминания. Л., 1929. С. 220.

2. Там же. С. 308.

3. РГАЛИ. Ф. 2197. Оп. 1. № 592.

4. Пушкин: статьи и материалы. Одесса, 1926. Вып. 2. С. 96, 97.

5. ЛН. Т. 41, 42. М., 1941. С. 582.

6. Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1951. № 6. С. 542—544.

7. Эйдельман И.Я. Восемнадцатое столетие.

8. Там же. С. 182.

9. Российский архив. Кн. 1. М., 1991. С. 70, 71.

10. Эйдельман И.Я. Восемнадцатое столетие. С. 182.

11. Дмитриев В.Г. Скрывшие свое имя. М., 1980. С. 221.

12. ЛН. Т. 62. С. 827, 828.

13. Российский архив. Кн. 1. С. 49.

14. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 8. № 61. Л. 79.

15. Российский архив. Кн. 1. С. 59, 80.

16. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 8. № 60. Л. 68 об.

17. ЛН. Т. 97. М., 1988. С. 480.

18. Зайцев А.Д. Петр Иванович Бартенев. М., 1989. С. 59.

19. ОР РГБ. Ф.261, карт. 18. № 5. Л. 61 (С. 43).

20. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 8. № 60. Л. 68 об. У Сидоровой-Бартеневой это высказывание более развернуто (№ 61. Л. 79 об. — 80).

21. Барсуков И.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 14. СПб., 1900. С. 181.

22. РА. 1870. Стлб. 1965.

23. Эйдельман И.Я. Восемнадцатое столетие. С. 190, 191.

24. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 38.

25. ЛН. Т. 99. Кн. 2. С. 257.

26. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 27.

27. Барсуков И.П. Указ. соч. Кн. 19. СПб., 1905. С. 90, 91.

28. Там же. С. 82.

29. Там же. С. 57.

30. Там же. С. 64.

31. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 8. № 60. Л. 69—69 об.

32. Там же, № 61. Л. 8.

33. Российский архив. Т. 1. С. 83.

34. РА. 1900. Кн. 3. № 11. С. 478, 479.

35. РА. Т. 1. М., 1991. С. 83.

36. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 30, 31.

37. Кошелев А.И. Записки А.И. Кошелева. М., 1991. С. 90.

38. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 32.

39. Там же. С. 61.

40. Там же. С. 31.

41. Кошелев А.И. Указ. соч. С. 95.

42. РА. 1912. С. 570.

43. Кошелев А.И. Указ. соч. С. 90, 91.

44. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 8. № 61. Л. 120, 121.

45. РА. 1901. Кн. 2. № 7. С. 448.

46. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 83, 84.

47. Российский архив. Т. 1. С. 68, 71; Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 85, 86.

48. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 34.

49. Российский архив. Т. 1. С. 68.

50. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 75.

51. РА. 1907. Кн. 3. № 8. С. 553.

52. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 124.

53. Там же. С. 33.

54. Там же. С. 63.

55. Российский архив. Т. 1. С. 93.

56. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 29; Российский архив. Т. 1. С. 76.

57. Осмнадцатый век. Кн. 1. М., 1868. С. 5.

58. РА. 1907. № 1. С 0162.

59. Голос минувшего. 1918. № 7—9. С. 223, 224. Публикация эта вызывает у нас подозрение.

60. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 23.

61. РА. 1912. С. 570.

62. ГА РФ. Ф. 109. III Отделение, 1-я экспедиция. 1854. № 157.

63. Зайцев А.Д. «Русский архив» и цензура. В сб.: Археографический ежегодник. С. 101—110.

64. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 132.

65. РА. 1906. № 12. С. 614. На этот фрагмент нам указал В.С. Лопатин.

66. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 8. № 61. Л. 39, 40, 234.

67. Бартенев П.И. О Пушкине. М., 1992. С. 269.

68. Там же. Л. 102.

69. Кошелев В. Алексей Степанович Хомяков. Жизнеописание в документах, в рассуждениях и разысканиях. М., 2000. С. 416.

70. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 68.

71. Бартенев П.И. Воспоминания // Российский архив. Т. 1. М., 1991. С. 93; Русская беседа. 1857. Т. 1.

72. Русская беседа. 1857. С. 1.

73. Там же. С. 4, 5.

74. Там же. С. 63.

75. Там же. С. 10.

76. Там же. С. 61.

77. Там же. С. 68, 69.

78. Там же. С. 64.

79. Там же. С. 45, 64.

80. Там же. С. 52.

81. Там же. С. 2.

82. РА. 1912. Кн. 2. № 7. С. 474, 475.

83. Бартенев П.И. Воспоминания. С. 93.

84. Русская беседа. 1857. Т. 4. С. 3.

85. Там же. Кн. 8. С. 1.

86. Там же. С. 47.

87. Там же. С. 13.

88. Там же. С. 1, 43.

89. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. № 554. Л. 203.

90. Баландин А.И. Научный подвиг А.Н. Афанасьева. В кн.: Афанасьев А.Н. Живая вода и вещее слово. М., 1988. С. 12.

91. Библиографические записки. 1858. № 9. Стлб. 279, 280.

92. Там же. Стлб. 283.

93. Равич Л.М. Михаил Лонгинов, библиофил и ученый. В сб. Книга. Т. 72. М., 1996. С. 161; РБС. СПб., 1914. С. 630.

94. Мандрик М.В. М.Н. Лонгинов (1823—1875). В кн.: Лонгинов М.Н. Новиков и московские мартинисты. СПб., 2000. С. 574.

95. Там же. С. 575; РБС. С. 630.

96. Лонгинов М. Драматические сочинения Екатерины II. М., 1857.

97. Там же. Стлб. 553, 554.

98. Черейский А.А. Пушкин и его окружение. Л. 1989. С. 240.

99. Вольное слово. 1883. № 60.

100. Мандрик М.В. Указ. соч. С. 587.

101. Там же. С. 594.

102. Там же. С. 595.

103. ГА РФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. 1863. № 23. Ч. 216. Л. 13.

104. ЛН. Т. 22, 24. М., 1935. С. 752, 753.

105. Там же. С. 184.

106. ГА РФ. Ф. 728. Оп. 2. № 381. С. 562, 563.

107. Русский вестник. 1859. № 24. С. 722.

108. Русская беседа. 1859. № 6. С. 59, 76.

109. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. № 555. Л. 147, 148.

110. Там же. Т. 1. С. 22; Т. 4. С. 321, 322.

111. Державин Г.Р. Избранная проза. М. 1984. С. 380, 381 (сн.: 87, 93, 96, 99). Заметим, что ни в этом издании (под редакцией П.Г. Паламарчука), ни в новейшей публикации Записок (М., 2000) все пропуски — «двадцать пять строк» — не выявлены. Так, например, в последнем издании на странице 206 после слов «Вот это-то и не полюбилось...» имеется отточие, неизвестно что обозначающее; а после него добавлены не совсем подходящие слова: «подлые души, задушая глас совести, для своей корысти выслуживаются». В издании «Русской беседы» тут купюра, а в издании 1984 года текст более правильный: «Вот это-то и не полюбилось, ибо и самый жестокий любит жар загребать чужими руками, чем подлыя души, заглушая глас совести, для своей корысти выслуживаются» (Указ. изд. С. 193, 194).

112. Там же. С. 279, 280.

113. Там же. С. 307.

114. Там же. С. 281.

115. Там же. С. 292, 293.

116. Там же. С. 282.

117. РА. 1912. С. 554.

118. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. № 556. Л. 64.

119. Там же. Л. 86.

120. Там же, № 557. Л. 311—311 об.

121. Апостол П.Н. Библиофил С.А. Соболевский. В сб. Книга. Т. 67. М., 1994. С. 249.

122. Там же. С. 250.

123. РА. 1901. Кн. 2. № 7. Обложки.

124. Бартенев П.И. Воспоминания. С. 77.

125. Там же. С. 74.

126. Там же. С. 82.

127. Цит. по: Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 40.

128. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. № 554. Л. 2, 61 об.

129. Там же. Оп. 1. № 554. Л. 77, 77 об.

130. Там же. Оп. 8. № 60. Л. 67 об.

131. РА. 1912. Кн. 3. № 12. С. 571.

132. РА. 1912. С. 571.

133. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 40, 41.

134. Там же. С. 44, 45.

135. Бартенев П.И. Воспоминания. С. 84.

136. Эдельман Н.Я.. С. 9.

137. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 34, 67, 68.

138. Там же. С. 41.

139. Там же. С. 42.

140. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. № 555. Л. 60 об.

141. Зайцев А.Д. Указ. соч. С. 42.

142. Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу тосканскому Козьме Третьему о Московии. Падуя, 1680. М., 1905. С. VIII.

143. Эйдельман Н.Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». С. 90, 91.

144. Там же. С. 89.

145. Эйдельман Н.Я. Восемнадцатый век. С. 183.