Человека, присваивающего чужое имя и/или статус, ради достижения каких-либо личных или общественных целей, в самом широком смысле слова обычно принято называть самозванцем. Подобное встречалось в разные времена и у многих народов, начиная с давних пор. Однако ни в какой другой стране это явление не было таким частым и не играло столь значительной роли в истории государства и общества, как в России в минувшие столетия. Некоторые отечественные авторы пытались даже протестовать против возможных намеков на якобы исключительное «невежество» русского народа. Например, веский «оправдательный» аргумент историка М.Н. Тихомирова заключался в утверждении, что «и такой «рассудочный» народ, как англичане, испытали тоже своего рода эпопею самозванчества в конце XV века, то есть на столетие раньше, чем подобный же самозванец появился в России».1
Однако споры о «национальной» принадлежности данного феномена кажутся нам не слишком перспективными. Тем более что количественный перевес российских самозванцев на фоне заграничных аналогов сомнений не вызывает. По образному выражению историка Н.И. Костомарова, у нас самозванцев «было так много, что их не перечесть, да еще многие в свое время являвшиеся остались до сих пор неизвестными и как бы случайно из мрака архивов открываются на горизонте истории словно астероиды, беспрестанно увеличивающие каталог планет».2
Историки отмечают, что, в отличие от Западной Европы, наши источники до начала XVII в. не знают ни одного самозванца, хотя нередко складывались обстоятельства, «предрасполагавшие» к этому. Таковыми были и междукняжеская война второй четверти XV века, и схватка за престол между внуком и сыном Ивана III еще при его жизни, и в особенности конец царствования Ивана Грозного. Между тем ни в одной из этих ситуаций самозванец не появился. Вне русских пределов — это довольно редкое и спорадическое, но, так сказать, «равномерное» явление. В истории же России, как полагал академик А.М. Панченко, оно вмещается в четкие временные рамки — от начала XVII в. до крестьянской реформы 1861 г., от Лжедмитрия до Лжеконстантина.3
Однако мы в данном случае присоединимся к тем исследователям, которые не соглашаются с таким верхним хронологическим ограничением феномена, «обнаруживая» его и в несколько более позднее время.
С историософской точки зрения, подобная «хроническая болезнь» российской истории отнюдь не случайна. Дело в том, — считал Н.А. Бердяев, что «Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы». По этим причинам некоторые ученые полагают возможным называть самозванцем всякого человека, пытающегося «выйти за границы царства сложившихся форм..., поскольку в стремлении к свободной самореализации он преступает грань общедозволенного». Похожим образом Г.Л. Тульчинский трактует понятие «самозванец» как «примат воли, космической уверенности в правоте, в праве решать за других — как им жить, в праве на переделку общественного строя исключительно по собственному разумению, на «все или ничего», на агрессию, на решение судьбы чужого правительства, на переселение целых народов, на конституционное закрепление собственного превосходства — как нации, как класса, как партии, как личности» и т. д.4
В свете сказанного, нет ничего удивительного, что российские самозванцы с давних пор приковывают к себе внимание представителей разных областей социо-гуманитарного знания, в том числе историков. Сравнительно недавно один из лучших отечественных специалистов по самозванцам И.О. Тюменцев в принципе справедливо заметил, что «после Лжедмитрия I самозванчество превратилось в явление русской народной жизни, которое не изжито до сегодняшнего дня. Именно поэтому данный феномен неизменно вызывает пристальный интерес у многих исследователей».5
Однако анализ написанного о российских самозванцах показывает, что среди историков отсутствует сколько-нибудь заметное взаимопонимание по вопросу, какой понятийный инструментарий даст возможность наиболее эффективно изучать столь яркий феномен нашего прошлого. Со времен князя М.М. Щербатова и по сегодняшний день учеными в качестве синонимов используются такие неравнозначные термины, как «самозванство», «самозванчество» и «самозванщина», хотя последний из них встречается намного реже двух остальных. Недавно в литературе появился совершенно немыслимый и, на наш взгляд, неудачный термин «Самозванничество»*. С их помощью идентичным образом обозначаются, с одной стороны, мысли и действия самих самозванцев, но, с другой стороны, и поведенческие реакции людей, которым они объявляли о своем высоком происхождении, а также и то, и другое вместе взятое. Причем, не всегда уделяется специальное внимание их «расшифровке», видимо, ученые полагают, что речь идет о чем-то само собой разумеющемся. Из текстов можно составить впечатление о необычайно расширительной и универсальной трактовке используемых ими понятий. Отсутствие терминологической четкости само по себе вызывает недоумение. К тому же заметим, что оно было характерно уже для дореволюционной науки, и, пережив не одну историографическую революцию, благополучно дожило до наших дней. Лишь изредка историки усматривают семантически значимые оттенки в их употреблениях в зависимости от сюжетных особенностей действий самозванцев и их сторонников. Необходимо, наконец, разобраться в этой путанице понятий, сущностей и их дефиниций, ибо только в этом случае они могут стать результативным средством познавательного процесса, позволят получить адекватные картины прошлого. Для понимания тонкостей используемой учеными терминологии нам придется нередко обращаться к литературе, посвященной самозванцам XVII столетия, ибо соответствующих исследований по XVIII веку явно недостаточно, чтобы составить целостное представление.
Одни авторы понятиями как «самозванство», так и «самозванчество» обозначают только поведение самого самозванца, незаконное присвоение им чужого имени и/или звания. Обычно имеется в виду, что все это делается исключительно из корыстных соображений с целью сознательного обмана потенциальных сторонников. Именно такой смысл, как правило, предполагается составителями различных справочников, энциклопедий и словарей, а также некоторыми учеными-историками. Например, в трактовке автора «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И. Даля, самозванец — это индивид, «принявший чужое имя или звание, утаившийся под видом иного человека, выдающий себя за кого-либо иного».6
Историк И.В. Побережников в принципе соглашается с такой формулировкой, но именует «присваивание себе царского звания» уже по-иному — «самозванчество» (здесь и далее выделено мной. — Ю.О.).7
Аналогичным образом, отмечая «живучесть феномена самозванчества», А.С. Логинова относит к нему и те случаи, когда «заявления самозванцев не нашли отклика», и их можно объяснить всего лишь «личными амбициями одного-двух человек». Предполагается, что необоснованного притязания каким-либо человеком на высочайшее имя и/или статус для историка уже вполне достаточно, чтобы квалифицировать эти действия именно как «самозванчество». Вполне, казалось бы, определенная авторская позиция. Однако, обращение к другим работам того же исследователя показывает, что в действительности А.С. Логиновой абсолютно все равно, как квалифицировать изучаемый ею исторический феномен: она не видит совершенно никакой разницы между востребованными терминами, обращаясь с ними весьма произвольно по своему усмотрению. Цитирую фрагменты одного и того же ее текста: «О самозванщине в целом, и в том числе о провинциальной, рассказывается в «Казанском сказании» первых лет царствования Михаила Федоровича». Таким образом, А.С. Логинова, не подготовив к этому читателя, использует новый для себя термин «самозванщина», непонятно что обозначающий в ее интерпретации. А далее безо всяких необходимых комментариев и разъяснений пишет уже иначе: «Самозванчество традиционно воспринимается автором («Казанского сказания». — Ю.О.) как возмездие за грехи».8
По этим и многим другим примерам видим, что принятие на себя чужого имени и/или статуса в исторической справочной и научной литературе безоговорочно, на альтернативной основе может называться как самозванством, так и самозванчеством, а изредка и самозванщиной. К сожалению, подобное неразборчивое использование специфической терминологии весьма нередко.
В историографии есть случаи вкладывание в содержание понятий «самозванство» и «самозванчество» и других дефиниций. Ряд ученых также искренне полагают, что это синонимы, и без разницы, с помощью какого из них обозначать, но уже не индивидуальные действия самозванцев, а более или менее массовые народные выступления в их поддержку.
В этой связи обратим внимание на соответствующее высказывание историка А.Г. Брикнера, который еще в XIX веке полагал, что «самозванство оказывается результатом общаго брожения, несноснаго положения массы народа, коллективным преступлением черни».9
Как ни странно, но уже на почве «классовой борьбы», свою видимую «солидарность» в этом вопросе с дореволюционным ученым выражали и советские историки. Выясняя характер и значение, так называемых, «крестьянских войн» в России, они считали, что в ходе них шла острая борьба «за власть, хотя и в старой, привычной форме, ориентированной на монархический характер правления». По мнению историка В.В. Мавродина, этим «и объясняется широкое распространение самозванства».10
Такое же значение «самозванству» присваивает и современный нам историк Н.А. Васецкий. Описывая народные выступления в поддержку Лжедмитриев, он отмечает, что «без самозванства смутного времени наша история была бы, не скажу совершенно иной, но гораздо чище, ближе к национальному менталитету».11
Еще один известный исследователь В.Н. Козляков, анализируя историю первого самозванца, задается характерным вопросом о театрализованных формах интриги названого Дмитрия: «Видели ли этот вымышленный подтекст другие современники, столкнувшиеся с самозванством?» На последующих страницах историк продолжает настаивать на правильности именно такого истолкования термина. Он отмечает, что с появлением Е. Пугачева «и страшным повторением самозванства в русской истории Екатерина II, да и другие современники уже больше не смогли бы выдерживать учтивый и по-светски занимательный тон в беседе о Лжедмитрии».12
Таким образом, по мнению В.Н. Козлякова, многотысячную поддержку двух «наиболее успешных» самозванцев в российской истории различными категориями населения, прежде всего, из числа социальных низов следует классифицировать как самозванство.
Есть в научной литературе иные обозначения тех же самых исторических событий Смутного времени. Так, английская исследовательница М. Перри объясняет массовую поддержку первых Лжедмитриев с позиций религиозно-монархических представлений простолюдинов и считает, что «именно поэтому, может быть, самозванчество стало таким значительным явлением во время династических кризисов в России в начале XVII века». Но историк И.О. Тюменцев описывает взгляды английского ученого уже с помощью понятия «самозванство»: «М. Перри, — пишет он, — усомнилась в том, что самозванство явилось формой антифеодального протеста русского народа». Впрочем, в отношении позиции иностранных авторов может иметь место проблема адекватности перевода специфической терминологии с английского, французского, немецкого и т. п. на русский язык и наоборот. Сама английская исследовательница в одной из последних работ также отметила данное затруднение: «Как лучше передавать значение древнерусских терминов на иностранном языке вопрос очень сложный, и на него, конечно, нет однозначного ответа». В этой связи обратим внимание на Glossary of Russian terms, помещенный в фундаментальной монографии М. Перри о самозванцах, где она поясняет, что samozvanchestvo (samozvanstvo) — это синонимы, к тому же они тождественны понятиям pretence, imposture, pretender phenomenon.13
В тоже время И.О. Тюменцев, характеризуя взгляды на Смуту историка Р.Г. Скрынникова, использует уже термин «самозванчество». По мнению исследователя, ленинградский ученый «пришел к выводу, что у истоков самозванческой интриги (Лжедмитрия II. — Ю.О.) стояли русские повстанцы, и питательной почвой самозванчества явилось недовольство широких слоев русского народа существующим государственным порядком». При этом делаются ссылки на монографию о И. Болотникове. Однако это не более чем интерпретация комментатора, ибо на указанных страницах сам Р.Г. Скрынников ни разу не употребил слово «самозванчество», а только — «самозванец» и «самозванческая интрига».14
По этим косвенным данным следует понимать, что для И.О. Тюменцева самым приемлемым понятием для описания выступлений ложных претендентов на корону и их поддержки широкими общественными кругами является термин «самозванчество». Такое предположение подтверждается анализом работ самого историка.
Другой известный ученый А.С. Мыльников также предпочитал называть соответствующий исторический феномен «самозванчеством». Он был уверен, что «народное самозванчество» — это «не только индивидуальный, но и коллективный феномен».15
В отличие от предшествующих трактовок, видим, что в данном контексте «самозванство» и «самозванчество» оказываются наполненными иными содержательными дефинициями, связанными не столько с действиями самих самозванцев, сколько с активным поведением их сторонников. Но никаких семантических нюансов в каждом из этих понятий ученые не замечают, а потому не усматривают между ними никакой принципиальной разницы.
Примеры абсолютного неразличения терминологической специфики демонстрируют те историки, которые считают, что «самозванство», «самозванчество» и даже «самозванщина» — это полностью тождественные понятия, обозначающие весь комплекс событий, так или иначе связанных с историей самозванцев в любых их комбинациях и проявлениях.
Из подобных соображений исходит, например, современный историк Е.В. Анисимов в своей фундаментальной монографии о политическом сыске и русском обществе XVIII века. В его формулировке это звучит так: «Тяжким государственным преступлением было самозванство («самозванчество», или «именование себя непринадлежащим именем», или «вклепавший на себя имя»)».16
Еще дальше по пути окончательного отождествления всех рассматриваемых нами понятий пошел советский историк М.Н. Тихомиров. Назвав свою интересную статью о Лжедмитриях начала XVII века «Самозванщина», он далее на первой же странице текста безо всяких различий употребляет для обозначения поведенческих реакций их самих и их сторонников термины и «самозванство» и «самозванчество».17
Вспомним, что А.С. Логинова также на равных «задействовала» в своем понятийном аппарате все три термина, а историк Р.Г. Скрынников, отмечая, что «роль самозванца оказалась Молчанову не по плечу», предложил совершенно неожиданную фразеологию для обозначения «весьма своеобразного исторического явления» — «самозванщина без самозванца».18
Представляется все же, что нет достаточных оснований для того, чтобы любому из этих терминов придавать суммативные интегральные значения, или исключать наиболее востребованные среди них из понятийного арсенала науки, ибо это лишает исследователя возможности разглядеть тонкие нюансы и оттенки в яркой и многогранной истории российских самозванцев.
Необходимость принципиально дифференцировать и упорядочить столь запутанную терминологию была осознана только на современном этапе развития отечественной историографии. Отказавшись от приоритета «единственно верной» марксистско-ленинской методологии истории, историческая наука оказалась в сложной ситуации методологического плюрализма, потребовавшего от историков более умелого обращения с научными понятиями и их дефинициями. Стало очевидным, что каждая познавательная парадигма несет в себе высокую гносеологическую нагрузку, задает определенный исследовательский дискурс и раскрывается как особая понятийная реальность. Хорошо известно, что наиболее простым и очевидным способом реализации неявного теоретического знания в конкретном историческом исследовании является использование того или иного понятийного инструментария. Неслучайно, что ведущая задача методологии истории заключается именно в обосновании основных понятий исторической науки, ибо степень зрелости науки заключается в степени зрелости ее понятийного аппарата. Наибольший вклад в его упорядочивание при изучении истории российских самозванцев внес историк О.Г. Усенко.
Не вызывает возражений мнение ученого, предлагающего понимать под самозванством «мысли, чувства и действия конкретного человека, решившего выдавать себя за носителя другого, нового имени и/или статуса, особенности его самовосприятия, внутренние факторы его поведения и самооценки. Самозванство, — пишет О.Г. Усенко, — начинается тогда, когда у человека появляется идея о смене привычного статуса, а кончается в момент его публичного саморазоблачения — признания, что действительным (настоящим) его статусом является прежний, «покинутый» им». Иное дело, дальнейшие рассуждения исследователя, с которыми едва ли можно согласиться. Когда «индивиду, выступающему в новом качестве, удается привлечь на свою сторону хотя бы одного человека», возникает, по мнению историка, такой социально-психологический феномен, как «самозванщина». «Соответственно, — полагает исследователь, — этот феномен прекращает свое существование в тот момент, когда от самозванца публично отрекается последний сподвижник». Согласно утверждению О.Г. Усенко, «диалектическое единство двух указанных выше феноменов» рождает «самозванчество». Любопытна и резюмирующая часть рассуждений историка, которая также выглядит далеко не бесспорной. Он уверяет, что «не может быть самозванщины без самозванства, однако самозванство без самозванщины вполне возможно». Однако к этому вопросу мы вернемся позже.19
Не без влияния научных построений О.Г. Усенко с проблемой «сущностей» и «дефиниций» попыталась разобраться исследовательница М.С. Арканникова. Она обоснованно заметила, что «многие из существующих смысловых значений политических самопритязаний противоречат друг другу», поэтому «вопрос о дефиниции «политического самозванства» может стать самостоятельной научной проблемой». Совершенно справедливо она отрицает необходимость явно лишнего, на ее взгляд, термина «самозванщина», который только усложняет, а не упрощает понимание ситуации. Основным же принципом «смыслового разграничения» двух оставшихся понятий — «самозванства» и «самозванчества» — считает «наличие факта социальной поддержки: «самозванство» определяется сугубо личными помыслами и рассматривается как социальное действие, «самозванчество» же рассматривается как социальное взаимодействие». Следовательно, полагает исследовательница, ««самозванчество» «включает два компонента, которые условно соответствуют стадиям: 1) самого «самозванства» и 2) «мобилизации» тех социальных групп, которые будут вовлечены в реализацию политических действий самозванца». Поэтому ей «представляется целесообразным рассматривать самозванство как подструктуру или «эмбриональную» форму самозванчества».20
Такое понимание изучаемых дефиниций в принципе с небольшими корректировками солидарно и с нашим видением проблемы. Имеется в виду, что самозванство нам представляется не столько социальным, сколько индивидуальным действием, хотя в некоторых случаях и не исключавшим социальный элемент, по крайней мере, направленность на него. Кроме того, учитывая цель и задачи нашего исследования, кажется не совсем корректным ограничивать самозванство только сознательным стремлением «принять имя и (или) титул верховного правителя». Насколько позволяют судить источники, самозванец мог претендовать и на другие имена и/или статусы монархического типа. Однако, опираясь в целом на достаточно грамотную интерпретацию, сама же М.С. Арканникова не всегда последовательно придерживается этого правила в своих исследованиях. Рассуждая об одном и том же явлении, она в разных научных трудах, но в одном историческом контексте употребляет оба эти термина как взаимозаменяющие.
На наш взгляд, в решении вопроса о тех или иных понятиях при изучении феномена российских самозванцев необходимо избегать терминологической неразберихи и четко разграничивать «самозванство» и «самозванчество» в качестве терминов, обозначающих, хотя и родственные, но не тождественные явления российского прошлого.
С этой точки зрения, правильными нам представляются следующие трактовки: самозванство — это необоснованные притязания кого-либо на чужое имя и/или статус, а самозванчество — это появление у самозванца сторонников, т. е. тех, кто признал за ним право на это имя и/или статус. По сути дела, употребление в научных исследованиях термина «самозванство» уже само по себе будет указывать на провал самозванческого начинания, означать, что ложного претендента никто не поддержал, в то время как использование понятия «самозванчество» — это констатация хотя бы минимального первоначального успеха самозванца среди окружающих.
Причем в центре нашего внимания будут находиться только те самозванцы, которые выдвигали претензии на имя и/или статус монарха или членов его семьи. В первом случае мы будем иметь дело с системой представлений конкретного индивида, осмелившегося принять на себя монархическое имя и/или звание, а во втором — с социальной психологией, коллективной ментальностью той или иной группы, решившей поддержать высочайшие притязания такого самозванца. Полагаем, что простые и ясные дефиниции понятий, используемые для изучения истории российских самозванцев, помогут наилучшим образом истолковать столь неординарный феномен нашего прошлого.
Согласно наиболее полным подсчетам историка О.Г. Усенко, в России на протяжении XVIII века известно 118 самозванцев — соответственно 58 человек в первой половине столетия (до 1762 г.) и 60 человек — в период с 1762 по 1800 гг. Впрочем, это далеко не окончательные цифры, и количество самозванцев монархического толка требует дальнейшей корректировки.21
Во второй половине века, — пишет исследователь, — «наибольшей популярностью пользовалось имя Петра III — его «похитили» 23 чел. Остальные показатели таковы: имя Петра Великого «похищалось» 1 раз, Петра II — 2 раза, Екатерины II — 1 раз (предположительно), Павла Петровича (тогда еще наследника) — 3 раза, цесаревича Александра Павловича — 2 раза, цесаревны Елены Павловны — 1 раз. Однажды было «похищено» также имя Ивана Грозного».22
Для первых же десятилетий одним из самых распространенных у самозванцев было имя царевича Алексея Петровича, несчастного сына Петра Великого (семь присвоений); известны, как минимум, четыре мнимых Петра Петровича, но от разных отцов — Петра I и Петра II соответственно. Имя самого Петра II Алексеевича присваивалось пять раз и т. д. Иной раз самозванцы, словно бы нарочито, именовались весьма экзотичным и экстравагантным образом, например, «побочным сыном царицы Евдокии Федоровны», «племянником императора Петра I», «богоизбранным женихом императрицы Екатерины II», «первым императором», «царским сыном», «государем», «двоюродной сестрой императора Петра III» и т. п.
Данное обстоятельство, хотя не может не вызывать удивления, тем не менее, вполне понятно и объяснимо с точки зрения традиционной логики. По мнению историка И.Л. Андреева, «принятое самозванцем имя реально существовавшего государя — палка о двух концах. Оно, конечно, усиливало позиции самозванца, особенно если это было популярное имя... Однако реальное имя создавало и свои трудности. Надо было постоянно «идентифицироваться» с его носителем. Сделать это было достаточно трудно... Однако был и иной путь утвердить себя в народном сознании. Искатели удачи на русский образец сплошь и рядом принимали имена царевичей, реально никогда не существовавших... Выдумка облегчала жизнь самозванцу. Им следовало лишь доказывать свою принадлежность к царственному роду, а не тождество с конкретным лицом».23
Впрочем, выводы историка в основном сформулированы на примерах самозванцев, прежде всего, начала XVII века, действительно принимавших мифические имена не существовавших царевичей «Петра Федоровича», «Ивана-Августа», «Федора Федоровича» и т. д. Для XVIII столетия подобное — редкость, а потому для самозванцев этого времени больше были характерны вымышленные статусные, но не придуманные именные претензии. Как правило, именами чаще всего они назывались реальных прототипов. Еще один показательный статистический факт: примерно на 30 лет мужского правления в России XVIII века приходится около 20 самозванцев, в то время как за приблизительно 70 лет женского царствования — около 95 (см. приложение к монографии).
Итак, монархическое самозванство — это необоснованные притязания кого-либо на имя и/или статус того или иного монарха, а также членов его семьи. Типичным и наиболее распространенным в XVIII веке примером подобного самозванства может служить история неизвестного нам по имени гренадера «глуховского гарнизонного полка», который «за неоднократное ложное сказыванье слова и дела наказан был шпицрутенами, но не унимался. Однажды произнес перед солдатами, «с криком», такие слова: «мир, народ Божий, слушай! я — царевич»». Поскольку никакого отклика на столь пламенный призыв не последовало, его притязания так и остались лишь «в эмбриональном» состоянии. «Самозванца наказали кнутом и, с вырыванием ноздрей, сослали в Оренбург, в вечную работу».24
Довольно заурядно выглядит и случившееся в 1708 г. проявление гулящего человека Ивана Михайлова, задержанного уездным чиновником Владимиром Максимовым, который в сопроводительном письме воеводе сообщал: «И в том селе будучи он Бежецкого Верха с подьячим с Минею Тяжелым, поимали прохожево гулящего человека Ивана Михайлова. И сказался он салдатом и назывался блаженнейшей памяти великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичю... братом, а великому государю царю и великому князю Петру Алексеевичю... дядею. А те де слова он, гулящей человек Иван, говорил при... подьячем при Мине Тяжелом, да при приставе Василье Кликунове, да вотчины Знаменского монастыря села Хабоцкого при соцком Тимофее прозвище Сука, да при старосте при Юрье Антипине деревни Броду». В тот же день самозванца под караулом отправили в Москву.25
Вполне также отвечает критериям исключительно только самозванства казус солдата Гренадерского полка в Астрахани Евстифея Артемьева, который в церкви на исповеди «сказывался царевичем Алексеем Петровичем». По доносу попа Матвея Харитонова он был разыскан и на допросе, упорствуя, сначала настаивал на своем: «Алексеем его зовут, Петров сын, прозвания нет». Будучи приведен в застенок, он в конце концов «на виске в расспросе сказал: царевичем Алексеем Петровичем назвался сам собою с пьянства, а не по чьему научению; и чего ради назвался, того и сам не знает». Соответственно, и в данном случае самозванец не приобрел себе адептов, а, значит, за рамки самозванства его история также не вышла.26
Еще один «царевич Алексей» объявился в 1725 году. Им стал уроженец сибирского городка Погорельного сын пономаря Александр Семиков. Взятый в солдаты, он был «записан во второй гренадерский полк, квартировавшийся в Почепе, где затеял называться именем Царевича, в каковом своем намерении в расспросах розысках винился». Однако, из протокола допроса известно: «Важнейших соумышленников его не оказалось», т. е. и здесь самозванство не переросло в самозванчество.27
Подобных, так сказать, типовых примеров на протяжении XVIII в. встречалось достаточно большое количество, когда в ответ на высочайшее возглашение кто-то из присутствовавших людей выражал свое недоверие и доносил воеводе или другому чиновнику. После чего следовали арест самозванца, пытки, признания и, как правило, жестокая расправа. В этой связи назовем имена таких ложных претендентов монархического толка, как Иов Попов, Алексей Радионов, Федор Иванов, Николай Колченко, Тимофей Курдилов и многих других.
История XVIII столетия неоднократно показывает, что самозванство могло возникнуть не по инициативе самого самозванца, а в результате чьего-либо намеренного подговора, когда человека сначала убеждали выдать себя за высочайшую особу, но после согласия он мог не получить поддержки даже со стороны подговорщиков. К таковым случаям можно отнести, например, историю с бывшим крестьянским сыном, а затем солдатом Иваном Андреевым, которому о «высоком происхождении» еще в 1747 г. поведал его родитель: «Когда же он взрос до пятнадцати или шестнадцати лет, что... мог уже своею работою себя прокормить, то показанный Андрей Зиновьев (отец. — Ю.О.) стал его высылать из своего дома, выговаривая, яко бы он, Иван, не его сын, и указывая притом на свою жену (которая тогда от него лежала избита), говорил, что «должен ты плакаться Богу на нее, ты де сын Голштинскаго принца, и она, тебя оттуда взяв, отнесла на твое место своего роднаго сына»; в чем, сняв со стены образ, он ему, Ивану, клялся... Жене же своей говорил: «Вот что ты, шельмовка, наделала, что вместо кровнаго нашего сына принесла другого!» На что жена тогда ему отвечала: «Наш де сын хотя недолго, однако будет царствовать»». «Голштинский принц» — это реальное историческое лицо, в 1747 г. — уже объявленный наследником российского престола, а в будущем ставший на короткий срок правителем России. «А потому он Иван и думает, что это был самый тот их сын, о котором она говорила, — бывший император Петр Третий, и считает, что он не настоящий принца Голштинскаго сын, а подлинно онаго крестьянина». Услышанное оказало необычайно сильное воздействие на неокрепшую юношескую психику, и он до конца жизни уверовал в то, «что он сын Голштинскаго принца для того: пускай бы по суду что ни сделали, хотя бы отрубили ему и голову, то все бы лучше, нежели ему по своей природе жить в такой бедности». Уже давно став взрослым (в 1775 г.), он несколько раз безуспешно пытался объявить о себе: «хотя и говорил он человекам десяти не знакомым ему людям, не в одно время, но порознь попадающимся на рынке, чтобы написали ему к государыне такое дельцо; но ни один человек за то не взялся, и уходили от него прочь». Поскольку индивидуальное самозванство в данном случае так и не переросло в массовое самозванчество, И. Андреев ограничил свои притязания достаточно «скромными» желаниями: «когда бы его отпустили на волю, то он бы пошел в Голштинию искать своих сродников; буде же и их никого бы не нашел, то бы остался по крайней мере в своем отечестве; может быть, кто-нибудь сделал бы с ним какую милость».28
Возможно, еще более ярким примером для иллюстрации сказанного выше о подговорах на самозванство может быть казус с «сыном английского короля», произошедший в царствование Екатерины II. Вот что об этом свидетельствуют источники: во время разговора двух отставных офицеров «о покойной государыне Елизавете Петровне» «Батюшков... стал вглядываться в меня и сказал: — Да и ты, Ипполит, не императрицы ли Елизаветы Петровны сын? Я сказал, что это вздор. Но Батюшков, несколько времени спустя, опять повторил то же самое. Да каким же образом это было? спросил я. — А вот я тебе скажу каким образом, я это знаю: мне сказывала покойная бабка моя Анна Пребышевская, и она это дело знала, что когда здесь был в России Английский посол, то в его свите был под именем кавалера посольства сам король Английский, и в ту бытность прижил тебя с покойною государынею Елизаветою Петровною, а Александру-то Васильевичу отдан ты на воспитание. Я, приняв это за самую истину и желая уверить самого Батюшкова, что это правда, — каялся на допросе Опочинин — сказал ему, что, действительно, нашел в кабинете у своего отца письмо от государыни Елизаветы Петровны о том, что я рожден именно от нея и отдаюсь ему на воспитание, при чем-де в залог и перстень брильянтовый в 15 тысяч рублей приложен был. Да и нянька-де моя сказывала мне, что я полугода принесен и отдан на воспитание». Видим, что и в данной истории навязанная посторонним человеком мысль о высоком происхождении стала неотступно преследовать сознание самозванца и, в конце концов, восприниматься как своя собственная: «Затем Батюшков разсказал как было на самом деле: — Опочинин, по свойству со мною, будучи в доме моем недели с три в гостях, осенью 1768 года, в разговоре со мною, между прочим, сказывал, что он сын короля Английскаго. А как я спросил, почему бы он мог это знать, — Опочинин сказал: а вот-де почему это знаю. Мамка моя в одно время сказала мне, что я не Александра Васильевича Опочинина сын, а знатнаго потентанта, а именно короля и рожден от покойной государыни Елизаветы Петровны».29
Особенностью самозванства Ипполита Опочинина является так же то обстоятельство, что в качестве «сына» английского короля и российской императрицы он мог восприниматься как обладавший притязаниями сразу на оба монарших престола.
Имея в виду таких ложных претендентов, как Ипполит Опочинин и Василий Бунин (сам себя ни разу не назвал «Петром III», это делала его сподвижница М. Тюменева. — Ю.О.), историк О.Г. Усенко полагает, что «нет ни одного случая подговора на самозванство, т. е. ситуации, когда один человек просит, или заставляет другого откровенно дурачить окружающих, а сам лишь делает вид, что верит новоиспеченному «монарху»», «сознательная подготовка человека «в самозванцы» как вариант хитроумной аферы была просто невозможной».30
Рассмотренные выше примеры не позволяют согласиться с мнением авторитетного исследователя. Подговор был вполне возможен, хотя, действительно, едва ли можно говорить о намерении инициаторов «дурачить» окружающих и саму предполагаемую «монархическую особу». Подобные действия совершались всерьез, в том смысле, что зачинщики сами верили в эту вымышленную реальность, искренность собственной веры и позволяла им быть столь убедительными.
Кстати говоря, последняя история характерна еще одним любопытным вариантом самозваного провозглашения, виновником которого, по-видимому, был И. Батюшков. Рассуждая со своими конфидентами о возможных сторонниках заговора против Екатерины II, он коснулся личности президента Военной коллегии: «Вот-де и Захара Григорьевича (Чернышева. — Ю.О.) по этому делу примешали, за что и отставку ему дали, но после видно выправился и его приняли в службу по прежнему. Да полно, говорил Батюшков, даром что выправился, а он все-таки в нашей партии будет и от нас не отстанет, потому собственно, что он не Григорья Петровича сын, а Петра Великаго».31
Скорее всего, сам З.Г. Чернышев понятия не имел о такой своей «родословной», да и об уверениях И. Батюшкова едва ли знал. Хотя, учитывая обстоятельства эпохи, полной воспоминаниями и мечтами о дворцовых переворотах, утверждать это наверняка не рискнем. Вероятно, в данном случае мы фактически сталкиваемся с ситуацией, когда самозванца как такового не было, он возник только вербально в устах постороннего человека, но, все же, предполагалось его реальное существование, о чем и сообщалось собеседникам, которые гипотетически должны были отныне воспринимать его именно в такой мифической ипостаси. Впрочем, об их реакции на информацию о З.Г. Чернышеве — «сыне Петра Великого» нам неизвестно. Может ли это означать рождение еще одного случая самозванства, сложно судить, но не отметить данный необычный казус никак нельзя.
В целом полагаем, что проанализированные в работе проявления самозванцев, не сумевших или не захотевших приобрести сторонников, вполне репрезентативны для подтверждения вывода о справедливости и результативности нашей трактовки понятия «самозванство».
Что касается самозванчества, т. е. тех случаев, когда объявившиеся самозванцы получали массовую или хотя бы единичную поддержку, обратимся к подсчетам историка О.Г. Усенко для периода с 1762 по 1800 гг.: «Судя по всему, — пишет он, — наличием сторонников могли похвастать лишь 43% самозванцев (26 человек). Львиная их доля (19 человек, или 32% всех самозванцев) сумели обзавестись не более чем 20 соратниками, и лишь у двоих — Селиванова и Пугачева — счет идет на тысячи и десятки тысяч людей. Вот полная раскладка данных по этому параметру: 1—2 сподвижников обрели 7 самозванцев, от 3 до 10 человек — 8, от 11 до 20 человек — 4, от 21 до 50 человек — 1, от 51 до 100 человек — 1, от 201 до 300 человек — 1, от 301 до 500 человек — 1, от 501 до 1000 человек — 1, от 1000 до 10 000 человек — 1, свыше 10 000 человек — 1. В среднем получается, что на каждого из этой естественной выборки приходится по 1205 сторонников. Но если исключить Селиванова и Пугачева, то на долю оставшихся лжемонархов придется приблизительно по 55 человек».32
Относительно первой половины XVIII столетия данные намного более фрагментарны. Можно лишь с уверенностью констатировать, что в абсолютном большинстве монархических притязаний имело место обычное самозванство. Удалось насчитать лишь около 10 случаев самозванчества. Речь идет о таких самозванцах, получивших признание со стороны окружающих, как Андрей Холщевников, Тимофей Труженик, Ларион Стародубцев, Иван Миницкий, Андрей Обудин, Яков Татаринов, Артамон Чевычелов, Михаил Рандачич и Иван Дириков.
Рассмотрим конкретные примеры самозванчества, имея в виду, как уже отмечалось, наличие у самозванцев сторонников, тех, кто признал за ними право на объявленное высокое имя и/или статус. Из воспоминаний иностранного современника известно о произошедшей в царствование Анны Ивановны истории, которую можно признать самой типичной для российского самозванчества XVIII века. В ноябре 1739 года, — пишет автор мемуаров, — была «на Украине совершена страшная казнь. Сын местного крестьянина стал выдавать себя за сына Петра I, царевича (Алексея. — Ю.О.), умершего в 1718 году. Под этим именем пришел он в одно пограничное село, где объявил о себе трем солдатам, стоявшим на карауле у сигнальных маяков. Солдаты и поселяне оказали ему почести — местный священник велел звонить в колокола и отслужил в его честь литургию; наконец, все население столпилось на улице, и дело приняло бы, пожалуй, серьезный оборот, если бы не узнал о том казацкий сотник, который немедленно сообщил о случае находившемуся поблизости генералу Румянцеву. Лжецаревича и его немногочисленных приверженцев без труда арестовали и увезли в Петербург, где их судили в Тайной канцелярии». Из дальнейшего рассказа мы узнаем о печальном для участников событий эпилоге затеянной интриги: мнимый царевич «живым посажен на кол, священник и три солдата казнены различной смертью». Другим сторонникам самозванца «императрица объявила прощение, однако село их было уничтожено, а крестьяне переведены в другие места».33
В отличие от проанализированных ранее примеров самозванства, в данном случае у Лжеалексея появилась поддержка в лице солдат, священника и жителей села, в котором он объявил о себе. Следовательно, делаем мы вывод, возглашение анонимного крестьянина переросло в самозванчество.
Нет сомнений, что наиболее ярким и масштабным самозванчеством XVIII века является обраставшая многочисленными легендами история Пугачева/Петра III. Предполагают, что на мысль назваться императорским именем его навели слова одного беглого солдата, увидевшего в нем «подобие покойнаго государя Петра Третьяго». Под их влиянием Е. Пугачев, «обрадуясь сему случаю, утвердился принять на себя высокое название».34
Попав осенью 1772 г. на Яик, где едва отгремели раскаты казачьего бунта, Е. Пугачев мог понять, что судьба дарит ему уникальный шанс: «В сие-то время я разсудил наимяновать себя бывшим государем Петром Третиим в чаянии том, что яицкия казаки по обольщению моему скоряй чем в другом месте меня признают и помогут мне в моем намерении действительно».35
В принципе, его расчеты оказались безошибочными, хотя казаки сначала потребовали доказательств царского происхождения, и только после их предъявления «Оные казаки, Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников... сказали: «Ну, мы теперь верим и за государя тебя признаем».36
Будущий пугачевский атаман-сотник Тимофей Мясников дополнил картину рядом живописных черт. Он, например, отметил, как при встрече «они поклонились самозванцу низко, а самозванец приветствовал их сими словами: здравствуйте, войско Яицкое, доселева отцы ваши и деды в Москву и Петербург к монархам ездили, а ныне монарх сам к вам приехал».37
В данном случае поддержанные сторонниками претензии названого Петра Федоровича привели к возникновению мощного народного бунта во главе с «третьим императором», однако, как мы уже видели и увидим еще, так было далеко не всегда.
Из более ранних и менее масштабных примеров самозванчества можно привести незатейливую историю рейтарского сына угличанина Андрея Крекшина, который проявился еще в самом начале столетия, в 1712 году, среди крестьян Нижегородской губернии. Как показали на допросе приютившие его хозяева, он «будучи пьяной в разные времена при нем Анисиме и при сыне Федоре сказывался он боярским сыном... имени не называл... а в иные времена он назывался великим государем благородным царевичем и великим князем Алексеем Петровичем». Однако, «ево слова вправду они не ставили для того что он пьянствовал, и за государя царевича не вменяли»; или так: «В разные времена сказывался боярским человеком Андреем зовут Иванов сын Страхов. А по пьянству как бывал пьян назывался великим государем царевичем и великим князем Алексеем Петровичем... а однажды он сказал для того что взял ево хмель, то эти слова он Федор и отец ево Анисим слыхали». Похожим образом об этом вспоминал и сам А. Крекшин: «И во время де у того Анисима житья своего, будучи во пьянстве, в два поима, сидя с ним, Анисимом, да с сыном ево... Федором в бане и пьючи пиво, он, Андрей, великим государем и царевичем и великим князем Алексеем Петровичем назывался... Толко де они, Анисим и Федор, тех ево слов в ыстинну не ставили и вместо государя царевича не вменяли».38
Впоследствии выяснились подробности жизненных злоключений самозванца. Из показаний стало известно, как «отец прогнал его из дома за страсть к вину и игре в зернь. Он поселился у дяди, но и дядя скоро выгнал его за пьянство. Тогда у него возникла мысль о самозванстве, и он стал выдавать себя за царевича, чтобы крестьяне «з двора ево от себя не сослали и поили и кормили»». Эта выдумка в принципе оказалась успешной, и А. Крекшин прожил «царевичем» более трех лет. Следовательно, задуманная авантюра изначально была ориентирована на признание его мифического статуса другими людьми, и поскольку добиться этого удалось, мы, в действительности, имеем дело не с самозванством, а с самозванчеством. По мнению историка Н.Б. Голиковой, в этом деле «отчетливо проявились крестьянские настроения, позволившие авантюристу в течение ряда лет жить за счет крестьян».39
Контраст между авантюрной затейкой А. Крекшина и пугачевской эпопеей, конечно, разительный. Один из них — народный заступник, второй — обычный приживальщик, любитель паразитировать за чужой счет. И между количеством признавших их возглашения сторонников дистанция непреодолимой величины. Но и то, и другое — самозванчество, различающееся тем не менее своими масштабами и особенностями сюжетной канвы. Наиболее частым в XVIII веке было, конечно, самозванчество близкое к казусу А. Крекшина, а не Е. Пугачева. В этой связи можно назвать имена Тимофея Труженика, Лариона Стародубцева, Гаврилы Кремнева, Максима Ханина и многих других. Мерить их всех одинаковым «лекалом» также, разумеется, не приходится, что, впрочем, не исключает возможности конструирования на основе их историй обобщающих характеристик российского самозванчества.
Кроме того, большой интерес вызывают те случаи самозванчества, когда дело обходилось без физического наличия конкретного самозванца. Иначе говоря, не было никакого самозванства, но самозванчество, тем не менее, возникало, причем на всем протяжении его существования, в том числе и в XVIII веке. Попробуем на основе анализа источников и исторической литературы рассмотреть феномен «самозванчества без самозванства», и таким образом опровергнуть убеждение историка О.Г. Усенко о невозможности подобных ситуаций в принципе.
Один из ранних примеров дает разинский бунт 1667—1771 гг., предводитель которого посылал «в розные городы и места по черте свою братью воров с воровскими прелестными письмами, и писал в воровских письмах, бутто сын великого государя нашего благоверный государь наш царевич и великий князь Алексей Алексеевич... ныне жив». Он находится в повстанческом войске и «данской казак Стенька де Разин с товарыщи всяких чинов людей приводит крест целовать блаженныя памяти сыну твоему, а нашему великому государю благоверному царевичю и великому князю Алексею Алексеевичю».40
Неизвестный иностранный автор также утверждал, что Лжеалексей находился на одном из судов разинской флотилии. Он сообщал, что в Смоленске «повешен был человек, который говорил, будто умирает за то, что видел у Стеньки царского сына, тогда как на самом деле видел он лжецаревича».41
Правительству быстро стало ясно, что избранная С. Разиным тактика распространения слухов о присоединении царевича к восставшим, оказалась чрезвычайно действенной и вызвала поддержку со стороны бунтовщиков. Возникло столь памятное и внушавшее царским властям тревогу еще со времен Смуты самозванчество. Поэтому официальные документы отчаянно призывали не верить «лживым речам» мятежников, царь даже предлагал простолюдинам выбрать надежных делегатов и прислать их в Москву, где они могли бы своими глазами увидеть могилу царевича.42
Историки Е.В. Чистякова и В.М. Соловьев давно уже отметили специфический характер этой истории: «Разин не воспользовался обычной формой самозванчества», — писали они, и пытались понять, почему он окружил «это лицедейство тайной». Имеется в виду, что самого «царевича» по сути никто так и не видел. Однако ученые тут же сводят на нет всю необычность данного эпизода, тривиально объясняя его «наивным монархизмом» социальных низов.43
Разумеется, что здесь мы еще не сталкиваемся с загадочным феноменом «самозванчества без самозванства» в чистом виде. По некоторым не очень ясным свидетельствам, какой-то лжецаревич в разинском войске присутствовал. Но его пребывание на струге, обшитом красным бархатом, было окружено глубочайшей тайной, и мало кто из бунтовщиков мог похвастаться тем, что сумел лицезреть «Алексея Алексеевича» собственной персоной воочию. Следовательно, на продолжение повстанческой борьбы их толкало не физическое наличие предполагаемого царевича, а только активные пересуды и агитация в его пользу.
О возможности возникновения самозванчества в ответ лишь на молву об «истинном» царе, т. е. в отсутствии самого самозванца, свидетельствуют также события 1763 г. В то время в Оренбургской губернии распространились «слухи о том, что Петр III жив и скрывается у яицких казаков». Они вызвали живой отклик у местного населения, хотя самозванец «во плоти» так и не появился. В деревне Чесноковке около Уфы, которая получит широкую известность чуть позже, со времен Пугачевщины, «поп и дьячок служили даже благодарственный молебен о чудесном спасении императора от смерти».44
Еще более яркой иллюстрацией сказанному может служить история казака Федора Каменщикова (Слудникова) по прозвищу Алтынный Глаз, произошедшая в Шадринском уезде Исетской провинции в 1765 г. Ф. Каменщиков выдавал себя за сенатского курьера Михаила Ресцова и уверял о Петре III, «что де он бывший император в живе и неоднократно де в Троицкую крепость обще с действительным статским советником и бывшим в Оренбургской губернии губернатором Волковым приезжали для разведывания о народных обидах в ночныя времена».45
Самозванство здесь, конечно, налицо, а Ф. Каменщиков — несомненный самозванец, заявляет о себе как о «секретном посланце», «фуриере», отправленном «по именному высочайшему указу для разследования обид и притеснений, делаемых крестьянам прикащиками Демидова».46
Самозванчество же родилось в тот момент, когда к нему «потянулись крестьяне, возмущавшиеся несправедливостью законов, тяжестью повинностей». В присутствии приписных крестьян, мирских старост, сотских, писарей он производил розыски по крестьянским жалобам и обидам. Но это было вельможное, а не монархическое самозванчество, даже следствие «так и не смогло найти подтверждения тому, что Каменщиков якобы был приверженцем самозваного Петра III».47
В этой нашумевшей истории физически отсутствовал и сам лжемонарх как таковой. Он был представлен только виртуально — в объявлениях, народных слухах и разговорах других людей, поверивших в его существование и потому выступивших с акциями протеста против злоупотреблений местной администрации.
Не менее красноречивый пример относится к более позднему времени — к концу 70-х годов XIX века. Он связан с, так называемым, Чигиринским заговором, организованным на Украине членами революционного «Южного общества» в эпоху «хождения в народ». Заговорщики, мистифицируя население царским именем, ставили цель поднять мощное народное восстание. В «Уставе крестьянскаго общества Тайная дружина Высочайше утвержденном Его императорским Величеством Государем Императором Александром Николаевичем» от лица царя сообщалось: «Мы единолично не в силах помочь вашему горю, и что только вы сами можете свергнуть с себя дворянское иго и освободиться от тяжелых угнетений и непосильных поборов, если единодушно с оружием в руках возстанете против ненавистных вам врагов и завладеете всею землею». Далее содержался «царский» призыв соединяться в «Тайные Дружины», «с тем, чтобы подготовиться к возстанию против дворян, чиновников и всех высших сословий».48
Имелся в данной истории и вельможный самозванец — руководитель «Южного общества» Яков Стефанович, принявший звание «царского комиссара» под именем Дмитра Найды. Реализуя свои «полномочия», он обращался с посланиями к крестьянам Адамовской волости Чигиринского уезда. Самозванец уверял потенциальных сторонников, что государь будет «дуже рад, як наберется у вас Атаманства», и требовал от них — «тильки не милуйте зминщиков, а предавайте их смерти, так велит сам Государь в свои Тайни Грамоти».49
Успех самозванческой интриги, превзошедший самые смелые ожидания, еще раз показал, что иногда общественным низам для выступления в поддержку «истинного» государя его физическое наличие было совсем не обязательно. Известно, что к середине 1877 года «Тайная дружина» насчитывала уже около 2000 человек, во главе ее стоял атаман — отставной унтер-офицер Е. Олейник, который подчинялся «назначенному царем» комиссару Д. Найде. Восстание планировалось на 1 октября, но заговор был раскрыт. К следствию оказалось привлечено около 1000 крестьян, которым были вынесены различные приговоры».50
И хотя использование царистских настроений крестьянства было осуждено в революционной среде как чуждое народнической программе, Чигиринский заговор еще раз убедительно засвидетельствовал принципиальную возможность монархического «самозванчества без самозванства».
Таким образом, представляется, что проведенный анализ конкретных примеров из истории российских самозванцев XVIII века, несомненно, доказывает правомерность и результативность предложенных нами научных дефиниций понятиям «самозванство» и «самозванчество». С их помощью мы получаем результативный способ для дифференциации многочисленных российских самозванцев на две четкие группы: тогда, когда они получали хотя бы немногочисленную поддержку от окружающих («самозванчество»), или были лишены ее вовсе («самозванство»). Однако подобная градация не всегда позволяет увидеть содержательные различия между ними с исторической точки зрения, ибо даже внутри каждой из этих групп, как было показано, обнаруживается широкая гамма специфических оттенков. Для их выявления и анализа необходимо обратиться к решению вопроса о сущностных характеристиках и типологии самозванцев.
В центре исследования в основном окажутся те случаи проявления самозванцев, когда им все же удавалось снискать себе расположение хотя бы у нескольких сторонников. Кроме того, нас будут интересовать исключительно самозванцы, «заимствовавшие» имена и/или статус монархов и их родственников. Полагаем, что монархическое самозванчество — это специфическое явление политической и культурной истории России XVIII столетия, отличающееся от религиозных, вельможных и иных самозванческих притязаний.
Примечания
*. Антонов Д.И. Смута в культуре средневековой Руси: Эволюция древнерусских мифологем в книжности начала XVII века / Д.И. Антонов. — М.: Изд-во РГТУ, 2009. С. 100.
1. Тихомиров М.Н. Самозванщина // Наука и жизнь. 1969. № 1. С. 116
2. Костомаров Н.И. Самозванец лже-царевич Симеон // Исторический вестник. 1880. № 1. С. 25.
3. Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ // Панченко А.М. Русская история и культура: Работы разных лет. СПб., 1999. С. 28.
4. Бердяев Н.А. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности // Бердяев Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922. М., 2007. С. 31; Буйда Ю. Власть всея Руси // Октябрь. 2005. № 4. С. 142; Буйда Ю. Алхимия самозванства // Страна и мир. 1992. № 1. С. 152; Тульчинский Г.Л. Испытание именем, или Свобода и самозванство. СПб., 1994. С. 20, 23, 42, 51.
5. Тюменцев И.О. Рождение самозванчества в России в начале XVII века // Самозванцы и самозванчество в Московии. Будапешт, 2010. С. 100.
6. Самозванец // Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М., 1882. Т. 4. С. 133.
7. Побережников И.В. Непристойные речи про царей-государей // Родина. 2006. № 3. С. 26.
8. Логинова А.С. Провинциальные «лжецаревичи» Смутного времени и отражение самозванчества в русской общественной мысли первой трети XVII века: Автореф. дис. канд. ист. наук. Тюмень, 2004. С. 17; Логинова А.С. Отражение самозванчества в русской публицистике первой трети XVII века // Россия и Запад: Проблемы истории и культуры. Нижневартовск, 2003. С. 29.
9. Брикнер А.Г. История Екатерины Второй. СПб., 1885. С. 206.
10. Мавродин В.В. По поводу характера и исторического значения крестьянских войн в России // Крестьянские войны в России XVII—XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 40.
11. Васецкий Н.А. Самозванцы как явление русской жизни // Наука в России. 1995. № 3. С. 58.
12. Козляков В.Н. Лжедмитрий I. М., 2009. С. 6, 20 и др.
13. Перри М. Самозванцы XVII века и вопрос о легитимности правящего царя // Самозванцы и самозванчество в Московии. Будапешт, 2010. С. 79. См.: Тюменцев И.О. Казачество и самозванцы в 1606—1612 гг. // Казачество России: прошлое и настоящее. Вып. 1. Ростов-на-Дону, 2006. С. 52; Перри М. Проблемы публикации источников по истории России в переводе на английский язык: по поводу книги Роберта Смита о закрепощении русского крестьянства // Проблемы дипломатики, кодикологии и актовой археографии. М., 2012. С. 429; Perrie M. Pretenders and Popular Monarchism in Early Modern Russia: The False Tsars of the Time of Troubles. Cambridge, 1995. P. XV.
14. Тюменцев И.О. Казачество и самозванцы в 1606—1612 гг. ... С. 52. См.: Скрынников Р.Г. Смута в России в начале XVII в.: Иван Болотников. Л. 1987. С. 190—196.
15. Мыльников А.С. Самозванчество в контексте просвещенного абсолютизма (О модификации просветительской идеологии в народной культуре) // Монархия и народовластие в культуре Просвещения. М., 1995. С. 34.
16. Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 42.
17. Тихомиров М.Н. Указ. соч. С. 116.
18. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 68.
19. Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России в 1762—1800 гг. (опыт системно-статистического анализа) // Россия в XVIII столетии. Вып. 2. М., 2004. С. 302. Вспомним, что Р.Г. Скрынников «самозванщину без самозванца» считал возможной.
20. Арканникова М.С. Самозванство как объект социально-политологического анализа // Философские науки. 2009. № 12. С. 32—33; Арканникова М.С. Самозванчество как проявление кризиса легитимности власти в России: автореф. дис. ... канд. полит. наук. СПб., 2005. С. 13.
21. В приложении к монографии приводится уточненный нами перечень российских самозванцев монархического толка XVIII века, составленный на основе различны доступных данных. Всего получилось 115 человек. В список не были включены те из них, кто проявился главным образом как самозванцы религиозного типа. Российскими монархическими самозванцами нами признаются ложные претенденты, являвшиеся подданными Российской империи и имевшие соответствующую национальность, или иностранные подданные, но претендовавшие на имя и/или статус российской монархической фамилии.
22. Усенко О.Г. Новые данные о монархическом самозванчестве в России второй половины XVIII века // Мининские чтения 2004. Нижний Новгород, 2005. С. 90. Эти данные также требуют корректировки. По нашим подсчетам, например, имя Петра I во второй половине столетия «присваивалось», как минимум 3 раза. См. приложение под №№ 44, 51, 91, возможно № 45.
23. Андреев И.Л. Анатомия самозванства // Наука и жизнь. 1999. № 10. С. 116.
24. Тайная канцелярия в царствование императрицы Елизаветы Петровны 17411761 гг. // Русская старина. 1875. Т. 12. С. 532.
25. РГАДА. Ф. 371. Оп. 1. Ч. 1. Д. 491.
26. О извощике 1-го гренадерскаго баталиона (Низоваго корпуса) Евстифие Артемьеве, назвавшемся царевичем Алексеем Петровичем // Чтения в Обществе истории и древностей Российских (ЧОИДР). 1897. Кн. 1. Смесь. С. 9—12.
27. Лашкевич С.И. Историческое замечание о смертной казни самозванца Александра Семикова, выдававшего себя за царевича Алексея Петровича // Чтения в Обществе истории и древностей Российских (ЧОИДР). 1860. Кн. 1. Отдел I. С. 143
28. Мнимый сын Голштинского принца (Из дел тайной экспедиции) // Памятники новой русской истории: Сборник исторических статей и материалов. Т. 3. СПб., 1873. С. 315, 316, 318, 320.
29. Барсуков А.П. Рассказы из русской истории XVIII века по архивным документам. СПб., 1885. С. 198—199, 204.
30. Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России... С. 332, 333.
31. Барсуков А.П. Указ. соч. С. 216.
32. Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России... С. 321.
33. Манштейн К.Г. Записки о России. Ростов-на-Дону, 1998. С. 199—200. Возможно, речь идет о незаконном сыне мелкого польского шляхтича И. Миницком, история которого очень похожа на описанную в мемуарах немецкого современника. См. Троицкий С.М. Самозванцы в России в XVII—XVIII вв. // Вопросы истории. 1969. № 3. С. 142.
34. Протокол допроса Е.И. Пугачева в следственной комиссии в Симбирске, — записи вопросных пунктов следователей и ответов подследственного 2—6 октября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М., 1997. С. 109.
35. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии 16 сентября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М., 1997. С. 71.
36. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4—14 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М., 1997. С. 161—162.
37. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 121.
38. РГАДА. Ф. 371. Оп. 1. Ч. 1. Д. 788. Л. 23 об. — 24, 25—25 об.
39. Голикова Н.Б. Политические процессы при Петре I: По материалам Преображенского приказа. М., 1957. С. 177—179.
40. Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов. М., 1962. Т. 3. С. 86; Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов. М., 1959. Т. 2. Ч. 2. С. 168.
41. Сообщение касательно подробностей мятежа недавно произведенного в Московии Стенькой Разиным // Записки иностранцев о восстании Степана Разина. Л., 1968. С. 111.
42. Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов. М., 1957. Т. 2. Ч. 1. Документы № 83, 171, 277, 327.
43. Чистякова Е.В., Соловьев В.М. Степан Разин и его соратники. М., 1988. С. 54—55.
44. См.: Сивков К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. // Исторические записки. 1950. Т. 31. С. 96.
45. В правительствующий сенат от Оренбургской губернской канцелярии рапорт // Памятники новой русской истории: Сборник исторических статей и материалов. Т. 3. СПб., 1873. С. 389. См. также: РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 405. Л. 1—49.
46. Юдин П. К истории Пугачевщины // Русский архив. 1896. Кн. II. № 6. С. 8.
47. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 405. Л. 42—43 об. См. также: Побережников И.В. Зауральский самозванец // Вопросы истории. 1986. № 11. С. 183.
48. ГАРФ. Ф. 112 (ОППС). Оп. 1. Д. 477 (2). Л. 71 об. — 73.
49. ГАРФ. Ф. 112 (ОППС). Оп. 1. Д. 474. Т. 2. Л. 195 об.
50. ГАРФ. Ф. 112 (ОППС). Оп. 1. Д. 477 (2). Л. 69—107.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |