Царицын остался в стороне. Многотысячная армия Пугачева обошла город и двинулась яровым берегом вниз по Волге. Не зевал и Михельсон — под Сальниковой Ватагой у Черного Яра преградил путь пугачевцам. Две армии стали друг против друга.
Пугачев сам расставил полки и сотни, определил место артиллерии. Войсковой атаман Овчинников, Перфильев, Маденев, Иванов, Гаян были полны веры в победу. Да другие атаманы сдали. Творогов, Чумаков, Федульев ходили, словно в воду опущенные. У Пугачева голова полна черными думами, тяжкими подозрениями, хоть он и не давал воли унынию. За день до боя, чтобы подбодрить приближенных, многим из них пожаловал генеральские звания, серебряные и золотые медали.
Творогов получил чин генерал-поручика. Гаян всегда недолюбливал этого здорового, гладкого, похожего на разбогатевшего купчика, атамана. И одет с форсом: на груди золотая цепочка болтается, руки унизаны перстнями. Маденев говорил, что у Творогова в Яицком городке свой богатый дом.
Однажды среди ночи меж атаманов разгорелся спор. Творогов и Чумаков горячо, с угрозой убеждали Овчинникова и Перфильева «кончить дело». Осерчав, Перфильев матерно выругался и ушел. За ним поплелся, хромая, Овчинников, приговаривая вслух: «Недоброе задумали, недоброе».
Гаян услышал слова Творогова:
— Связать бы его, пока не поздно. Все одно конец подставному царю. За собой и нас в могилу утянет Пугачев-то. Времячко к расчету близится. Головы свои надобно спасать. Сказнят, ежели будем упорствовать. Против силы нам не устоять.
— Не устоять, — подтвердил уныло Чумаков.
Федульев вздохнул тяжко, с сожалением:
— Видно, приспичило. Эх!.. А пожить хочется. Авось... Связать бы да ко начальству представить, верно.
Гаян хотел было рвануться с саблей к атаманам, готовый порубить предателей на месте. Передумал — повернулся и побежал к палатке Пугачева.
Емельян Иванович сидел на кошме по-татарски, с секретарем Дубровским, слушал составленный им манифест — обращение к донским казакам. Много раз уже обращался Пугачев к донцам, но те откликались на зов царя Петра Федоровича нехотя, с великим промедлением и оглядкой.
— Петр Федорович! — дрожа от возмущения и гнева, воскликнул Гаян, едва шагнув в палатку. Пламя свечи заметалось, свернулось, надломилось. Дубровский перестал читать. Пугачев поднял голову, внимательно посмотрел на Гаяна.
— Ну, с чем пришел-то? — насупившись, спросил.
— Батюшка! Петр Федорович!
Гаян. не находил слов, чтобы передать то, что услышал. Может, обмишулился, ослышался?
— Ну?..
— Творогов, Чумаков...
— Ну?
— Язык не поворачивается — такое замышляют! Сам слышал.
— А-а-а, — вдруг сник Пугачев и опустил голову. — Садись-ка, полковник. Ведаю, о чем толковать собираешься. Знаю, знаю, недоброе языками мелют по трусости своей. Да ведь меня не вдруг обморочат. Дождутся, башки снесу. Согрубители! Изменники!
Последние слова Емельян Иванович произнес с силой, в гневе, и тут же потух, замолчал. Его сразу охватила тоска-кручина. Никогда Гаян не видел Пугачева таким подавленным, скорбным, одиноким, слабым.
— Петр Федорович...
Пугачев поднял голову, не дал волю душевной муке, только вздохнул тяжко.
— Иди, секретарь, отдыхай пока, — сказал он Дубровскому. Тот поднялся с кошмы, собрал с низкого круглого стола бумаги, проворно вышел.
— Люб ты мне, верный человек, — с горестным отчаянием проговорил Пугачев. Гаян вспыхнул, потянулся к руке родного человека. Емельян Иванович остановил его недовольным взглядом, с внезапной обреченностью в голосе воскликнул:
— Что же делать? Что делать? Может, объявиться? Назваться народу, кто я есть такой?
— Что ты, Петр Федорович! — воскликнул Гаян. — Не поймут, ведь за обман примут, раздор пойдет!
— И то правда! — вздохнул Пугачев. — Хоть правда эта кошомная... Народу царь нужен! А я простой казак Емельян Пугачев. За казаком не пойдут, за царем — стадом, а?
— Нет, Петр Федорович! — твердо, пламенея от гордости, возразил Гаян. — Я иду за простым казаком. Пугачев моему народу вольность, землю, лес дал, а не царь Петр Третий. Уверовал я в тебя, в кровного брата и отца своего, Емельян Иванович! Веди, отец, до конца с тобой! Царь ты есть! Народный!
Гаян подался к Пугачеву, дрожа в ознобе восторженного откровения. Потрясенный собственными словами, склонил в поклоне голову.
Емельян Иванович просветлел лицом, схватил Гаяна за чуприну, потрепал ласково, озорно:
— Живой, живой я, стало! А иные удумали в покойники отписать навечно. Нет! Мы еще погуляем! Покой для покойников. А я народу служить объявился до гробовой крышки. И не уступлю!
— Петр Федорович! Мы с тобой! Прикажи, государь, всех тайных супротивников казнить. Башку долой! Да я своими руками...
Пугачев положил руку на плечо расходившемуся Гаяну, сказал успокоительно:
— Не ярись. Больно крут. Атаманы устали, веру в дело наше порастрясли по сыртам, дорогам. Победа нужна знатная нам завтра, чтоб дух поднять. Взять победу надобно.
Емельян Иванович внезапно умолк, глубоко задумался. Гаян сидел не шевелясь, в тревоге и ожидании.
— Не о себе дума, — чуть не со слезами на глазах проговорил Пугачев. — Атаманам иным своя шкура дороже всего. Что им народ? Пожить бы сладко. — Емельян Иванович помолчал и тихо, внятно продолжал: — Не за себя боюсь. Мне ли смертушки убояться? Перед народом в великом ответе. Не попусту начато, не попусту и кончить бы. Мы народу волюшку вкусить дали. Пущай и загинем, а дело не умрет. Тропку протоптали. Легче будет собратьям, внукам, правнукам идти вперед... И встанут! И пойдут! За правое дело поднимутся всем миром! На всей земле воля да правда восторжествует. Верю в то. С тем и иду войной на бар-помещиков, притеснителей народа. Правде служу.
Гаян слушал Пугачева, и в груди его расправляло крылья сыновнее чувство к человеку, за которого он готов пойти в огонь и воду. Только выразить это чувство Гаян не мог словами.
— Петр Федорович, Петр Федорович... — шептал он молитвенно...
Вместе с солнцем поднялась пугачевская армия, готовясь к бою. Пугачев бешено носился на высоком и поджаром скакуне перед полками и сотнями. Он не призывал к победе, не кричал. Не ругал, не хвалил никого. Зорким, проникающим в душу взглядом черных сверкающих глаз вглядывался в лица атаманов, полковников, сотников, казаков, крестьян и работных людей.
Чумаков явно затягивал с расстановкой пушек, да и место выбрал для артиллерии не лучшее. Пугачев покачал головой, глянул в мутные, невыспавшиеся глаза начальника артиллерии. Чумаков не выдержал прямого взгляда, опустил голову.
— Эх, Чумаков, Чумаков... — с укоризной проговорил Емельян Иванович.
Михельсон не мешкал. Его солдаты первыми двинулись на позиции пугачевцев.
Оранжевая пыль поднималась над степью, клубилась в солнечных лучах. Все поле усеяли правительственные войска. Сквозь золотые хлеба ряд за рядом плыли, будто в сказке, нарядные гусары: в расшитых шнурами доломанах, высоких касках, на подобранных в масть упитанных конях.
Бухнули пушки. Блеснули на солнце вырванные из ножен сабли. И завязался смертельный бой.
В центре армии напор михельсоновцев сдерживали отряды Овчинникова и Гаяна. Пугачев направил конных казаков в лоб гусарам. Сшиблись противники. Небо заволокло пылью. Золотистый морок над полем битвы прочерчивали черные ядра. Они падали, катились, рвали людей и коней.
Гаян дрался впереди своего отряда. Ни шагу назад. Рядом с ним дружно бился саратовский бородатый русский мужик с четырьмя сыновьями-молодцами. Явились они в Саратове к самому государю, упали в ноги:
— Прими, надежа-государь, в свое войско. Постоим за тебя, за правду!
Емельян Иванович обнял старика, расцеловал, прослезился; велел обуть, одеть мужиков, выдать оружие. Определил под начало Гаяна. Дивился полковник неброскому, молчаливому мужеству саратовских мужиков, стойкости в бою невиданной.
Волнами накатывались на старика с сыновьями солдатские ряды и разбивались, будто об утес. Первым упал, поддетый сразу тремя штыками, младший сын саратовского землепашца. Ядром свалило второго. Шагнув вперед, оградив от солдатских штыков тела убитых, стеной сомкнулись трое. Посредине — отец, по бокам — сыновья его. Видимо, понял офицер наступающих, сколь важен для пугачевцев пример мужества и стойкости трех богатырей: направил против них дюжину своих солдат.
Гаян, узрев опасность, бросился на выручку саратовцев. Противник напирает и напирает. Тут еще пушки Чумакова умолкли, словно подавились собственными ядрами.
Упал на колени старший сын старика. Обливаясь кровью, отражает удары справа и слева, защищая отца. Офицер почти в упор стреляет в грудь богатыря. Ткнулся он в изрытую, кровью обагренную землю головой. Отец, мстя за сына, достал офицера пикой. Треснула пика, как соломинка; взметнулся и плюхнулся безжизненно офицер. И старик получил рану в голову. Кровь залила глаза. Стирая рукавом рубахи алые струйки, он ожесточенно отбивался от наседавших врагов. Последний сын его грудью своей принимал штыковые удары солдат. Большой, могучий, он надвигался на врагов, словно гора; пронзенный, падал и поднимался, загребая под себя гренадеров.
Отец остался один. Сыновья лежали у его ног бездыханные. Страшен был старик в ярости своей беспредельной. Поднял с земли дубину и топор, привычное и доброе оружие крестьянина, пошел на штыки. Ударил влево топором, вправо дубиной и... повалился медленно, спокойно, будто дуб. Упал грудью, раскинул руки, обнял землю. Солдаты не посмели топтать старика ногами, обошли, как обходят волны утес на быстрине.
Дрогнули ряды пугачевцев, попятились. Еще мгновение, и побежали бы. Но из пыльной мглы на скакуне вымахнул сам Пугачев.
— Детушки! — и врезался в ряды наступающих. — Грудью, детушки! Грудью! Поберегите спины, детушки!
Гаян на своем Падыше подоспел на помощь Емельяну Ивановичу. Подскочила охрана государя — бородатые казаки. Маденев, Иванов, Семен плечом к плечу с Пугачевым. Устояли. Отхлынула вражеская волна.
И вот уже на другом конце поля, в самом опасном месте вновь слышится зычный, полный отваги и мужества зов вожака:
— Детушки! Грудью!
Гусары вклинились в ряды пугачевцев. Качнулось знамя над головой войскового атамана Овчинникова, он оказался отрезанным от своих. Сверкнула сабля гусара, и атаман повалился на землю. Исчезло знамя в пыли.
Полки смешались. Побежало крыло Федульева. В беспорядке попятились отряды Творогова. Чумаков бросил свои пушки одним из первых.
Войско побежало. Напрасно метался Пугачев из края в край, скликал своих товарищей по оружию. Нельзя было остановить отступление. Нельзя было предотвратить разгром.
Пугачевцы бежали. Атаманов не было видно. Сам Пугачев вместе с Маденевым и другими казаками кинулся прочь с поля боя, к обозу.
— Не отставайте! — бросил он и стеганул коня.
Гусары преследовали убегающих. Гаян скакал рядом с подводой, в которой ехала семья Емельяна Ивановича. Повозка, гремя колесами, летела вниз по склону. А впереди канава — свернуть некуда.
Пугачев первым заметил опасность.
— Остерегись! Одерживай! — крикнул.
Подводу уже нельзя было ни повернуть, ни удержать. Передние колеса провалились в канаву, задок задрался. Девочки, дочери Пугачева, вылетели из телеги, покатились по склону. А гусары тут как тут.
— Хватайте его! — кричали офицеры. — Это Пугачев! Хватайте! Вяжите!
— Тятя! Тятенька! — звали отца девочки. Они потерялись в пыли и цокоте копыт, как песчинки в потоке.
Гусарская лава смяла окружение Пугачева.
Творогов, Чумаков, Федульев и еще несколько атаманов, сотня яицких казаков да несколько разночинцев и инородцев — вот все, что осталось от многотысячной пугачевской армии.
Гаян, Маденев, Иванов и Семен ехали позади Пугачева; по бокам его, словно стража, — Творогов, Чумаков, Федульев.
Овчинников погиб, Перфильев и Пустобаев, секретарь Дубровский замешкались где-то позади, должно быть, попали в руки врага.
С уцелевшими людьми Пугачев чудом, вплавь на конях, одолел Волгу, выбрался на луговой берег.
Скакали что есть духу. Пугачев смотрел вдаль, нахлестывая плеткой коня. Лицо его было страшным, черным. Растерянности нет и следа: гнев и решимость.
...Долго скитались пугачевцы по степи, отклоняясь к Эльтонскому озеру. Голодные-холодные добрались до Узени. Выпал первый ранний снег, стало сыро и студено. Особенно неприютно было ночами.
Пугачев мало-помалу отошел, оживился. Гаян дивился мощи его духа. Емельян Иванович не терял надежды вновь обрести силу в народе. Звал казаков махнуть к Каспийскому морю, чтобы, подняв тамошних людей, снова пойти на Москву, через взбудораженную Россию. Не терял веры в народ Емельян Иванович.
Но атаманы замыслили другое.
Ранний снег быстро стаял, и опять в природе наступила золотая пора. Теплынь. Луга подернулись зеленой отавой.
Около Узени пугачевцы разбили лагерь. Творогов и Чумаков с группой казаков сразу же ускакали к старцам-скрытникам. Вернулись они возбужденные, раскрасневшиеся. Творогов держал в руках две дыни.
— Вот, — сказал атаман, подавая дыни Пугачеву. — Угощайся, Петр Федорыч, гостинец от старцев. Тут недалече живут. Скрытники бьют челом твоему величеству, просят в гости пожаловать.
Творогов говорил спокойно, напевно, но глаза его шныряли сторожко.
— Благодарствую, — ответил Пугачев.
— Старцы-скрытники — люди верные, известные тут. Не грех бы навестить их, польза делу какая вышла бы, — снова начал Творогов и зыркнул глазами на Чумакова и Федульева. Те поддержали атамана:
— Уж ты, Петр Федорыч, без опаски будь.
— Заспокойся, батюшка.
— Ништо, ништо, Петр Федорыч.
— Не побрезгай.
Емельян Иванович встал, усмехнулся.
— А что? — с веселым вызовом оглядел он атаманов, покосился на Маденева, Гаяна, Иванова.
— А что?.. Маденев, коня!
Пугачев вскочил в седло и тронул поводья.
Человек двадцать казаков из окружения Творогова, Чумакова и Федульева поскакали следом. Гаян с товарищами решили не отставать. У Гаяна тревожно билось сердце, какое-то предчувствие не давало ему покоя.
Подскакали к большому озеру — тихому, круглому, как чаша. На той стороне — изба, тронутый багрянцем лес, бахча, пасека.
Пугачев оживился.
— Экая благодать!
Творогов закричал, и от противоположного берега отошла большая лодка.
Пугачев и атаманы уселись в лодку на широкие скамьи. Остальным казакам велено было быть при конях, ожидать возвращения государя.
В лодку полезли без спросу Маденев, Гаян, Иванов. Творогов нахмурился:
— Не много ли? Как бы ко дну не пойти?
Емельян Иванович, однако, махнул рукой:
— Ничего! Лодка грузная.
Пугачев выскочил на берег первым. Старики-хозяева поклонились батюшке, пригласили в избу. Но Емельян Иванович пожелал пройтись по огороду, пасеке. Творогов и Чумаков увязались было за ним, Пугачев сердито буркнул:
— Желаю один побыть. Идите. Сейчас я.
В избе на столах приготовлено угощение, мед-пиво. Гаян от чарки отказался, дыню есть не стал. Да и не любил он дыни. Вот если бы репу.
Творогов подступил к Маденеву:
— Слышь, Михайло, игра кончена. Надо бы на Яик идти, сдаваться властям.
— Что?! — Маденев вскочил, схватился за саблю. Гаян и Иванов тоже приготовились к схватке. Чумаков и Федульев отступили.
Тут в избу вошел Пугачев. Маденев к нему:
— Петр Федорыч, надо возвращаться в лагерь!
Емельян Иванович оглядел атаманов, остановил взгляд на Творогове, насупил брови.
— Ты что, ехидна, удумал?
Творогов не ответил. Пугачев повернулся и быстро пошел к лодке. Маденев, Гаян и Иванов, не выпуская из рук оружия, двинулись следом.
В лодке разделились надвое, следили друг за другом, примерялись. Едва судно коснулось берега, Творогов кинулся к казакам, крикнул:
— Вяжите его! Не батюшка он — Пугачев Емелька. Вяжите, казаки. Милость царицы...
Творогов не договорил. Пугачев, выхватив саблю, ринулся на атамана.
— Смерть тебе, изменник!
Творогова взяли под защиту казаки, выставили пики.
Емельян Иванович остановился, с болью воскликнул:
— И вы, детушки?!
И вдруг бросился прямо на пики, рубя саблей налево и направо. Пугачев был грозен и страшен, казаки растерялись. Чумаков, Федульев и еще два атамана подскочили к Емельяну Ивановичу сзади.
— Кончай, Емельян Иванович, твоя карта бита!
— Нет! — Маденев разбросал атаманов. Гаян, Иванов и Семен загородили Емельяна Ивановича от казаков, готовые драться до конца. К ним присоединились еще два казака. Но другие, приспешники Творогова, взяли сторону атаманов, начали теснить Пугачева и его защитников к воде. Заговорщиков было в пять раз больше.
Засверкали сабли. Гаян бросил Иванову:
— Скачи за подмогой в лагерь! Живо!
Иванов поскакал, в него выстрелили. Промахнулись. В минуту замешательства среди заговорщиков Маденев и Гаян наскочили на изменников. Двое из них упали на землю с рассеченными головами. Маденев заорал:
— Батюшка, беги! На конь! Спасайся, Емельян Иванович. В лагерь скачи!
Пугачев, пробиваясь к коням, сшиб с ног Федульева, вскочил в седло. Его снова окружили, набросили аркан, вырвали из седла.
Творогов выстрелил в Маденева из пистолета, и тот упал. Гаян бросился к Пугачеву, получил удар сбоку — зашатался, повалился на колени. Семена изрубили на куски. Двух казаков загнали в воду.
Творогов, Чумаков и их сообщники связали Пугачева. Из последних усилий Гаян поднялся на ноги, сделал шаг, взмахнув саблей, тут же грохнулся наземь.
Емельян Иванович сумел сбросить с себя заговорщиков, вскочил и побежал к камышам, волоча за собой веревку. Еще миг и он скрылся бы в зарослях, но споткнулся, упал. Изменники догнали его, придавили к земле, повисли на руках и ногах.
Пугачев, видя, что все его верные товарищи полегли в схватке, внезапно перестал сопротивляться.
— Эх! — выдохнул он с неизбывной тоскою. — Ладно, ваш верх, а моя покрышка. Вяжите.
Ему скрутили руки, вскинули на седло, привязали. Творогов торопил, бормотал лихорадочно:
— Быстрей, быстрей! Из лагеря не прискакала бы подмога. Угодим в лапы. Быстрей!
Он был бледен, дрожал с головы до пят.
— Пре-да-те-ли... — простонал Емельян Иванович. На глазах его блеснули слезы.
Заговорщики сели на коней. Творогов, Чумаков и Федульев не спускали глаз с Пугачева, саблями подгоняли его коня.
Иванов вернулся с подмогой из лагеря слишком поздно. Склонился над Гаяном, начал тормошить его. Гаян открыл глаза, приподняв голову, пошарил взглядом вокруг.
— Эх, Емельян Иванович, отец родной, как же так...
И умолк, подавленный горем и болью, потерял сознание.
— Гаян, Гаян, Гаян, — поднимал его Иванов.
Чудилось Гаяну, что зовет его к себе Емельян Иванович Пугачев, зовут отец, сын, односельчане... И сквозь рокот гуслей, как заклинание, голосом самой земли звучат слова отца: «А ведь страданиям народным не пришел конец. Мужайтесь, люди добрые! Крепитесь духом! Думайте о жизни своей!.. Эй, там, за горами, за степями, за реками, отважные и вольные... Эй вы, там... Эй!..»
— Гаян, Гаян, Гаян, — звал мастеровой Иванов. — Вставай!
«Меня зовут. Зовут люди. Зовет Емельян Иванович. Некогда отдыхать. Некогда быть несчастным. Некогда умирать», — проносилось в затуманенной голове Гаяна. И вдруг он ясно понял и осознал все. Собрался с силами. Поднялся.
— Коня, — попросил он тихо, твердо. — Коня мне! К Яику! Догнать их, догнать. Вперед!
На холме под липой, у почерневшего от времени и дождей пня сидел старик с многострунными гуслями на коленях. Тонкие, высохшие руки дрожали. Лицо с острым подбородком, испещренное глубокими бороздами, казалось деревянным. Редкие и мягкие, как кудель, белые волосы упали на плечи. Старик был похож на изогнутое жестокими ветрами, обожженное и отбеленное солнцем дерево.
Рядом с ним возился, пыхтя, мальчик, внук Коля, сын Гаяна. Дед слепо протянул руки к внуку, поймал его за подол рубашки, привлек к себе, ощупал грудь, плечи, лицо. Затем вытащил из чехла ружье. Толпа селян, окружившая гусляра, сдержанно, одобрительно загудела. Все узнали ружье, подаренное отцу Гаяна самим царем, Петром Федоровичем.
Дед вложил ружье в руки внуку, сказал строго:
— Держи крепко, Николай. Не выпускай из рук до последнего дыхания. Это ружье царское. Емельяна Пугачева ружье, нашего заступника. Оно пригодится еще. Держи крепче.
Италмас, все это время безучастно наблюдавшая за Колей, вдруг захохотала, закинула голову назад и побежала в лес. Безумный смех девушки оборвал говор селян. Ветер прошелестел листьями липы, загудел в струнах гуслей.
Старик положил на грифель костлявые, узловатые пальцы, склонил голову, прислушался к чему-то в себе. И ударил по струнам, обратив лицо к небу, заговорил неожиданно величавым и глубоким голосом:
«Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает», — ответил-де катерининскому генералу Емельян Иванович Пугачев, наш батюшка, когда его поймали и повязали злые вороги. Не с победой вошел он в Москву белокаменную. Привезли его туда в клетке, в железном обруче, в цепях. Сильные морозы стояли во стольном граде. Но народу собралось видимо-невидимо. На Болоте построили высокий намост. Ввели батюшку на лобное место, на эшафот. Поклонился Емельян Иванович народу низко, в пояс, промолвил: «Прости, народ, в чем я согрубил перед тобою... прости!»
Гусляр умолк, трудно сглотнул, оглядел слепыми глазами селян и увидел, как чистую явь, — батюшку Емельяна Ивановича Пугачева, его царское обличие. А рядом с ним своего сына Гаяна. Вздохнул шумно и снова ударил по струнам, выкрикнул в лютой тоске:
«Отрубили ему голову. Рученьки и ноженьки отсекли, разнесли по четырем углам. Голову воткнули на кол и подняли высоко. И опять увидел и услышал народ вождя своего — огненный взор, трубный глас...»
Староста Балян подошел к липе на холме вдвоем с солдатом; пихнул старика ногой, заорал пискляво:
— Проваливай отсюда, не мути народ!
Стал выхватывать у Коли ружье, пытается отнять. А мальчик повис на ружье, закричал жалостливо. И детский крик этот был последней каплей в чаше терпения народа. Не сговариваясь, двинулись на Баляна, смяли, сомкнулись над ним, придавили к земле, растоптали, как гадину. И расступились. Труп старосты покатился вниз по склону холма в овраг, точно чурбак. Солдат и не пытался защищать старосту, положил свое ружье к ногам гусляра, повернулся и медленно ушел.
Старик поднял руки над головой, заговорил тихо:
— Дорогие братья! Не покоряйтесь. Павших в боях за народное дело замените. И идите заместо убиенных. Пусть казнен Пугачев, наш батюшка. Пал в бою Гаян, сын мой. Да никогда не исчезнет с лица земли народ. Бессмертен народ. Пожарами и виселицами не сломить супостатам нашего духа, нашей воли к свободе. Казнен Пугачев, но война народная не затухла. Вновь поднимаются работные люди. Сух порох у казаков. Туги тетивы у башкирцев. Не поставлены на колени удмурты, татары, чуваши... Теснитесь, люди, плечо к плечу. Идите на бой за свободу. Деритесь и побеждайте.
Старик резво поднялся, закачался, оперся на плечи парней. Ему подвели коня, подсадили в седло. Впереди деда поместили внука. Коля так крепко держал ружье — подарок Пугачева, что побелели его кулачки.
Тронулись в путь земляки и сородичи Гаяна. Пошли к Ижу, к работным людям и мастеровым, дабы объединиться с ними в одно целое.
Не успела толпа выйти на проселок, как навстречу ей — два всадника. Скачут по дороге в деревню во весь опор, пыль подняли, торопятся. Остановились селяне, поджидают верховых. Кто-то различил в подъезжающих мастерового Иванова. В руках у него красный флаг, через плечо — ружье. А рядом с ним... Неужели?!
— Гаян! — крикнула посветлевшая Италмас.
Вгляделись люди. И, разом скинув шапки, закричали с радостью:
— Гаян! Гаян! Гаян!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |