Часть первая. Отчизна в огне

Через бурные воды реки Агидель
Не найдут себе недруги брода.
Если есть у джигита высокая цель,
Не отнять у него свободы.

(Башкирская народная песня)

1

В мире только что царила тишина, и воздух, прогретый ласковым апрельским солнцем, был полон покоя. Но вдруг, в каком-то буйном желании перевернуть вверх дном белый свет, поднялся ураганный ветер. Первым же крутым дуновением он пригнул к земле набухшие почками ветви деревьев, вздыбил на водной глади крупную сердитую рябь, погнал к противоположному берегу плывущие по реке льдины.

Внезапно повеявший холод проникал под камзолы юных шакирдов, пришедших на место слияния Карана с Агиделью, ознобом охватывал их тела. Нахохлившись, как птенцы, они жались друг к другу, стынущими руками придерживали шапки, чтоб не сорвало их с головы, но не торопились уходить и не отрывали глаз от Агидели, любуясь величественной картиной ледохода. Именно отсюда, думалось им, от реки, от бьющей в берег зеленоватой ледяной волны, берет начало разыгравшаяся воздушная стихия. Ведь не зря говорят, что с началом ледохода накопившаяся за зиму стужа исходит из воды, рождая сырой, пронизывающий до костей ветер.

Однако дул он не от реки, а со стороны аула, над которым, закрывая собою полнеба, стеною выросла тяжелая лиловая туча. Там, за крайними домишками, на взгорье бесновался вихрь. Он вздымал с просохшей земли пыль и песок, прошлогодние листья и всякий другой сор, свивая в одно бешено крутящееся веретено. Дивы и пери закрутили его или сам шайтан, кто знает, но шакирды оробели, испытывая суеверный страх — вот возьмет да и накинется на них эта дьявольская круговерть!

По возрасту еще отроки, встречающие в своей жизни всего лишь четырнадцатую или пятнадцатую весну, доселе они никогда не видели такого страшного пылевого вихря, только понаслышке знали о нем, о его диковинном могуществе. Будто бы сокрушает он на своем пути все, что ни попадется, шутя поднимает в воздух дома, выпивает воду из колодцев, может унести на край света и швырнуть за сказочную гору Каф не только человека, но даже хитрого, кровожадного дракона — аждаху. Больше всего, конечно, пугали эти россказни, тотчас припомнившиеся при виде черного смерчевого столба. Притихшие шакирды теснее сгрудились около стройного, широкоплечего паренька, одетого в новехонький казакин и круглую плюшевую шапку с оторочкой из меха выдры. Как это часто бывает у мальчишек, за ним давно уж негласно было признано превосходство как в силе, так в находчивости и бесстрашии.

— Эй, Кинзя... а вдруг до нас доберется? — спросил один из шакирдов, опасливо наблюдавший за приближением бешено крутящейся чертовщины.

Но смерч повернул к верховью Мелеузки, всклубился на ее крутом берегу. Молча провожая его взглядом, задумавшись о чем-то, Кинзя откликнулся не сразу.

— Не бойся, Каскын. Видишь, к Сеитово подался, — спокойно произнес он. — После такой бури дождь пойдет. Пора нам возвращаться.

Тем временем в другом месте, теперь уже в нижнем конце аула, неожиданно поднялся новый смерч.

— Глядите, глядите! — раздались возбужденные крики шакирдов. — Еще один!

— Ну и дела!..

— Друг за дружкой появились, как близнецы!..

— Второй-то к тебе подбирается, Каскын, к твоему подворью. Все корье с кровли посдирает. Ненароком и избу со всеми домочадцами унесет!

— Не смейся, Бикбулат, нашел над чем шутить, — ответил товарищу Каскын. Хотя деревня, основанная его отцом Самаром, находилась там, на берегу Мекетаулы, он, делая вид, что ничего не боится, с напускным безразличием добавил: — наших все равно дома нет, перебрались на джайляу к Касай-бабаю.

И справа, и слева взметнулись два смерча, упирая вихревые воронки в обрастающее тучами небо. Покружились, понеслись в разных направлениях, будто два указующих перста, один — в Сухайлы, другой — вдоль берегов Мекетаулы и Тирекле, покуда оба не скрылись с глаз. Что-то таинственное, недоброе было в том, что зародились они на одном месте. Юные шакирды восприняли это как дурное предзнаменование. Значит, жди большую беду, мор в аулах или смуту. Скорее всего, смуту. Неспроста разговоры о ней ведутся почти в каждом доме, припоминаются прошлые восстания, имена тех, кто в них участвовал. В храбрости и отваге никому не откажешь, зато каким бедствиям подвергалась потом родная земля. Нет, никому не хочется новых побоищ. Очень уж много тяжких испытаний выпало за последнее время на долю башкирской саруа¹. Потому и люди сделались какими-то встревоженными, чего-то страшатся. Вызвано это, конечно, не тем, что наступил год зайца². Приходили вести одна тревожнее другой. И смутно было у всех на душе.

Дух беспокойства овладел и кильмекским медресе. Учеба разладилась. Занятия проводились от случая к случаю. Некоторые шакирды потихоньку разбегались по своим аулам. Никто не обращал внимания на их самовольную отлучку, ибо сами учителя довольно часто не являлись на уроки, занятые какими-то более важными делами. Вот и сегодня учебу отменили. Ребята, изныв от безделья, гурьбою пошли посмотреть на ледоход. Возвращались в аул озябшие, хмурые, без обычных шуток и баловства.

— Наш абыз опять не показывается. Куда-то уехал, что ли? — спросил у Кинзи Бикбулат.

— Да, уж несколько дней, как сел на коня, — ответил Кинзя сдержанно, чего-то не договаривая.

Абыз — значит человек просвещенный, образованный, отдающий свои знания другим людям. Когда Кильмек Нурыш открыл медресе в своем ауле, его почтительно называли устазом — наставником, однако сам он преподаванием занимался мало, перепоручив вести занятия другим хальфам — учителям, особенно после того, как поставили его старшиной Юрматинской волости. Он часто находился в разъездах, колесил по окрестным аулам и дальним кочевьям башкирского края. При встречах с Кинзей, как бы между прочим, подробно выспрашивал о новостях из дому, об отце. На днях опять поинтересовался:

— Какие вести имеешь из дома? Отец в ауле?

Кинзя почувствовал, что вопрос был задан не из простой вежливости. По-видимому, абыз собирался ехать к ним. Но это были только предположения, поэтому Кинзя ничего не стал говорить друзьям. Зато Каскын похвастался:

— А я знаю, зачем он уехал: читать людям свои прелестные грамоты.

Тут же посыпались вопросы:

— Какие грамоты?

— К чему он призывает? Ты хоть сам-то знаешь?

— А как же? Ага...

— Все-то он знает, — посмеялись приятели над хвастуном. — Всегда первым увидит, первым услышит. Вон какие длинные уши, не зря назвали его Касыром³.

— Не дразнитесь! — вспыхнул паренек, ощупывая уши, которые в самом деле были крупными для его головы и излишне топырились. — Какой я вам Касыр? Каскын меня зовут. Каскын, Каскын!

Кинзя не удержался и тоже слегка поддел не в меру горячего друга.

— Ты что, заделался кукушкой? Только она без конца повторяет свое имя.

Каскын обиженно примолк, но не надолго, его так и распирало от сведений, которыми он обладал.

— Наш абыз призывает подняться против Сары Саная⁴, я про Кирилуфа говорю. Абыз вместе с Акай-батыром и муллой Бепенеем в Уфу ездил. Не на шутку схлестнулись с этим самым Сары Санаем. Накрепко предупредили: не ходи в наши края, не то худо будет.

— Ну и как? — встрепенулся Кинзя. — Испугался Кирилуф? Может быть, обратно уйдет?

— В том-то и дело, что нет. Твердит: все равно крепости построим. Кого-то даже повесить приказал.

Правду ли говорил Каскын, или, как всегда, приврал немного, суть не в том. У шакирдов уже хватало своего ума сообразить, что времена наступают тяжелые. В народе поговаривали, что киргиз-кайсаки⁵ присоединились к России. По поводу этого события башкиры толковали по-разному. «Коль попали они в те же руки, что и мы, может быть, прекратятся междоусобицы, угоны скота и людей, и заживем вместе добрыми соседями», — радовались одни, другие выражали сомнение: «Натравят на нас киргиз-кайсаков, еще большими врагами сделаемся».

В ауле шакирдов ожидала новость: вернулся абыз. Возле его дома толпились люди, пришедшие услышать свежие новости из уст уважаемого человека. Кильмек Нурыш почтительно поздоровался с аксакалами, отвечал на приветствия молодых джигитов. Лицо у него, успевшее почернеть под весенним солнцем, сегодня было усталым, осунувшимся. В голосе звучали гнев и печаль.

— Российские генералы решили понастроить на башкирской земле крепости, — говорил он в толпу, и аксакалы шевелили бесцветными старческими губами, как бы неслышно повторяя каждое его слово, чтобы лучше запомнить. — Окружат нас со всех сторон этими крепостями, перекроют наши вековые дороги своими дорогами. Так решено высочайшею волей правительствующего сената. А волю его исполняет Кирилуф, с большой армией движется он в нашу сторону. Горе, страдания ждут нас, люди. Порубят саблями джигитов, многих закуют по рукам и ногам в железные цепи, опозорят жен и дочерей, продадут в неволю любимых детей наших...

Не понапрасну разъезжал Кильмек-абыз по аулам и кочевьям. Даже самые пугливые и осторожные люди, которых призывал он к борьбе, зашевелились, будто после зимней спячки. И вот сошли со склонов гор снега, забурлили вешние воды, размывая овраги, с гулом тронулся на Агидели лед. Оживились деревенские кузницы, спешно перековывались лихие кони, звенели под молотами на наковальнях боевые пики, заблестели на стрелах каленые наконечники. Зажиточные хозяева спешно прятали скотину в горных ущельях и глухих лесах.

Шакирдов постарше Кильмек-абыз взял с собой, а младшим было велено, не прерывая занятий, оставаться в медресе, чтобы не бросать ее на произвол судьбы, и быть настороже. А на какой срок оставаться — не сказал. Сам он в ауле больше не появлялся, никаких вестей о себе не подавал. О Кирилове тоже ничего не было слышно. Жизнь текла размеренная, скучная. Между тем поляны украсились желтыми головками горицвета, наступил кукушкин месяц — май. Утратив остатки терпения, шакирды один за другим покидали медресе. Надумал вернуться в свой аул и Кинзя.

* * *

В середине лета от заезжих путников Кинзя узнал о том, что тяжело заболел Котло-ата. Бывший хальфа, уже дряхлый от старости, он давно не давал уроков, но не ушел из медресе, взяв на себя обязанности назира — воспитателя приглядывающего за шакирдами. Справедливо рассудив, что жизнь близится к закату, он и остаток дней своих хотел посвятить ученикам, без коих не мыслил существования. К тому же был он один-одинешенек на белом свете. Шакирды любили его за кроткий нрав и доброту.

«Каково там сейчас старику одному?» — с жалостью думал Кинзя. Перед его мысленным взором вставал Котло-ата — беспомощный, нуждающийся в уходе и теплом слове. Лежит, наверное, на нарах в пустом медресе, нет сил подняться, и рядом никого, кто подал бы на ложечке еду, поднес бы чашу с водой к запекшимся в предсмертный час губам. Кинзя не находил себе места, думая об одиноком, старом человеке.

Как на счастье, из своей дальней Кырк-уйлиминской волости нагрянул в гости закадычный друг Алибай. Кинзя поделился с ним своими переживаниями.

— Ехать надо обязательно, — сказал он убежденно, как об окончательно принятом решении. — Помогу ему, пусть даже своим присутствием. Слушай, друг, поехали вместе?! По пути и Каскына прихватим. Ну как, согласен?

Алибая, хоть и не учился он в этом медресе, долго уговаривать не пришлось.

— Поехали!

Радости Котло-атая не было предела — нет, не забыли о нем любимые воспитанники, в такую трудную минуту вспомнили, навестили. Он с удовольствием отведал привезенные гостинцы, каждого в отдельности поблагодарил — и Кинзю, и Каскына, и Алибая, умиротворенно беседовал с ними, даже попытался встать, но подростки снова уложили его в постель.

Их приезд благотворно повлиял на старого назира, через несколько дней он поднялся на ноги. Болезнь отступила. Не было только покоя на душе. Как по зною и духоте чувствуется приближение грозы, так по многим приметам ощущалась близость неотвратимой беды: все чаше сновали в округе незнакомые люди; искоса поглядывали чужие глаза; появлялись и исчезали всадники в полном боевом облачении. По слухам, все ближе подступал к этим местам Кирилов. Вначале поговаривали, что он остановился в Табынске, потом выяснилось, что он в Куганаке. Теперь добрался до Ашкадара, Кашкара...

Однажды примчался гонец от Кильмека-абыза. По взмыленному коню можно было судить, что он очень спешил и гнал без остановки. Гонец сообщил, что Кирилов пересек Зирганскую поляну. Много у него солдат и драгунов. Спереди — войско, сзади — войско. При нем находятся наиб Тевкелев-мурза, сотник Надир Уразметов. С ними же, сказывают, главный старшина Кыдрас...

Гонец умчался дальше. Котло-ата велел ученикам, не мешкая, убрать из медресе все ценное. Кинзя вместе с Алибаем и Каскыном снимали с полок книги, сворачивали молельные коврики и длинные полотенца, пряча все это в надежное место. Каким-то ветром занесло в медресе Бикбулата. Его тоже вовлекли в работу. Больше всех суетился Котло-ата, подгонял мальчишек, сам хватался за книги, но иногда, раскрыв какую-нибудь из них, останавливался и забывал про все на свете, перелистывал чуть тронутые желтизной страницы, затем нехотя закрывал, горестно покачивая седой, как летний ковыль, головой. Он дотошно осматривал все уголки, следя за тем, чтоб ничего не было забыто. Будь это ему под силу, он унес бы и спрятал где-нибудь от грозящей напасти само медресе.

Весь аул пришел в движение. Озабоченно покрикивали мужчины, отдавая распоряжения, охали старики, плакали женщины, ведя за собой испуганную, хныкающую малышню. Прихватив наспех кой-какие вещи, они покидали дома и прятались кто где по окрестным лесам и буеракам. От Зиргана до аула Кильмек рукой подать, Кирилов мог нагрянуть в любой момент.

Котло-ата тоже поторапливал подростков, однако сам он, ослабленный болезнью, быстро выдохся и едва передвигал ноги; поэтому далеко уходить не стали и, выйдя из аула, укрылись на опушке молодого дубняка. Залегли в высокой, по пояс, траве и притихли, как перепелиный выводок в минуту опасности. Лишь иногда из-за деревьев, поверх цветущих метелок кипрея и кашки, черными пеньками высовывались головы подростков, пристально наблюдающих за сыртом по эту сторону речки Мекетаулы, откуда ожидался приход Кирилова. Гонец говорил, что войско очень большое. Интересно, каковы из себя солдаты и драгуны? А сам Кирилов, прозванный Сары Санаем, — неужели так страшен? Может быть, пройдут они мимо и никогда больше не вернутся? А если перевернут вверх дном весь аул, перестреляют людей, которые не успели или не смогли скрыться, разорят дома? Кто их знает...

Долго ждать не пришлось. В полдень на склоне сырта вихревым облаком всклубилась пыль. Поначалу ничего нельзя было различить, кроме серой колышущейся массы, затем начали вырисовываться конные и пешие люди, позади них вереницею катились телеги. Как много их! Значит, будет битва, большая битва! Все ближе придвигается людская лавина. Уже различимы отдельные лица. Драгуны в мундирах с красными воротниками. Из-под треугольных шляп торчат косички.

Солдаты и драгуны спустились с сырта, прошли через опустевший аул и, не задерживаясь в нем, проследовали дальше. Едва они скрылись из виду, ребята выскочили на открытое место, радуясь тому, что все так быстро закончилось, но тут же метнулись назад, в спасительную сень деревьев: на взгорье запылили новые всадники, и было их еще больше, чем предыдущих. Кинзя, приподняв голову, напряженно смотрел в их сторону.

— Теперь все понятно, — тихо сказал он друзьям. — Те просто-напросто были передовым отрядом.

— Да, большая у них армия, — шепотом отозвался Каскын.

Немного погодя, прямо вдоль опушки дубняка, прогарцевал дозор из десятка драгунов. Они, по всей вероятности, осматривали окрестности вдоль дороги, проверяя, нет ли где засады, и появились внезапно, сбоку, откуда их никто не ожидал. Глазевший на бредущее вдали войско, Кинзя едва успел нырнуть в кусты и всем телом прижался к земле. Буквально в нескольких шагах профыркали кони. Сердце у него готово было выскочить из груди.

Драгуны, не обнаружив ничего подозрительного, ускакали дальше. А по дороге шумно текла серая от пыли масса, оглашая воздух криками, топотом, скрипом колес, ржаньем лошадей. это были главные силы Кирилова. В середине колонны, окруженная свитой из начальников и чиновников, двигалась запряженная тройкой породистых, подобранных в масть лошадей, карета.

— Сам Сары Санай в той богатой арбе, — произнес Котло-ата. В его голосе прозвучали нотки почтительного страха, вызванного не числом солдат, а видом внушительной, поблескивающей позолотой кареты.

Кирилов тоже не стал надолго останавливаться в пустом, обезлюдевшем ауле. Напоили лошадей, дали отдохнуть пешим солдатам, и войско отправилось вслед за первым отрядом.

Снова наступила тишина, ничем не нарушаемая, звенящая от стрекота кузнечиков и жужжания пчел, берущих взяток с цветов. День клонился к вечеру, близился час икенды — молитвы, совершаемой мусульманами перед заходом солнца. Казалось, никакая опасность уже не грозит, и Котло-ата с шакирдами подумывали о возвращении домой, когда на дороге опять показались драгуны. Они, не дойдя до аула, остановились на большой поляне возле балки, поросшей тальником, затем начали распрягать лошадей; по кругу, вплотную одна к другой, составили телеги, образуя своего рода походную крепость.

— Значит, ночевать будут, — огорченно сказал Котло-ата. Приуныли и подростки. Страшновато возвращаться в аул! Вдруг драгуны надумают перебраться к жилью? Надо дождаться ночи, а уж там можно решать, что делать дальше.

Заполыхал в полнеба багряный закат, ярко зарделись над головой длинные нити паутинистых облаков. Солнце садилось в тучу, выползавшую из-за горизонта. Вечер не принес желанной свежести, напротив, духота усилилась. Приметы предвещали дождь. А драгунов, как видно, не заботило ни наступление ночи, ни приближение дождя. Доносились их веселые голоса. Стучали котлами кашевары. В нескольких местах вспыхнули костры. Дым низко стелился по земле и сизым пологом окутал лагерь.

Напрасно благодушествовали драгуны. Округа была неспокойной. В соседних рощах и перелесках, даже в том маленьком дубняке, где прятались подростки, оживали быстрые, неуловимые тени. Мимо притаившихся шакирдов не раз бесшумно проскальзывали башкирские всадники на быстрых конях. У каждого тугой лук, полон стрелами кожаный колчан, к седлу приторочена острая пика.

Все было тихо до тех пор, пока не опустились на землю зыбкие, еще прозрачные сумерки. И тогда вечерняя тишь взорвалась пронзительным боевым кличем, бешеным топотом скачущих во весь опор лошадей. С двух сторон, кольцом охватив лагерь, вылетели на рысях повстанцы. Призывая драгунов к бою, забил тревогу барабан. Послышался заполошный крик рожка и тотчас захлебнулся. Завязалась жестокая схватка. Смешались крики, стоны, брань, храп и ржанье лошадей, ружейные выстрелы и тонкие, смертельные посвисты стрел. Обе стороны дрались яростно, безоглядно.

Летние сумерки для зорких глаз не помеха. Несмотря на приличное расстояние, картина боя с опушки хорошо проглядывалась. Прятаться уже не было смысла, и все повыбирались из кустов. Вели себя по-разному. Алибай заметно оробел, вздрагивал при выстрелах, будто принимал их на себя. Каскын жадно глядел на сражение и одобрительно покрикивал. Котло-ата забормотал молитву.

— Читайте и вы поучение исме агзама⁶, — старик поднял глаза и воздел руки к небу. — Читайте, дети мои! Ни штык вас не тронет, ни сабля не заденет... О, милость аллаха всемогущего... о, аллах...

Подростки сделали вид, что не услышали его призыва к молитве. Бикбулат, в кровь которого впитались страстные проповеди Кильмека Нурыша, воскликнул:

— Они жаждали крови — получили кровь! Наш абыз на их силу ответил силой. Вон как теснят непрошенных гостей!

— Погоди, рано еще говорить наперед, — остудил его пыл Алибай. — Одолеют драгуны — и нам не сдобровать.

— Нет, нет, Кильмек победит! — уверенно сказал Бикбулат. — Сам Акай-батыр вместе с ним!

Он оказался прав — башкиры брали верх. Один только раз успели рявкнуть пушки, выплеснув красное пламя из грозных жерл, но тут же оказались захваченными нападавшими. Замолкли ружья. Шум схватки затихал.

Котло-ата, на глазах у которого разыгрывалось не случайное столкновение, а настоящее кровавое побоище, понимал, что оно не закончится добром, и при мысли о будущих невинных жертвах по его телу пробежала дрожь, острая боль подступила к сердцу. «Чего не хватает людям, зачем убивают они друг друга? Ведь и волки без нужды не грызут себе подобных! — произнес он вслух, взывая к небу. — Где ты, посланник аллаха, светлый ангел Джабраил? Раскинь свои святые крылья, спустись на землю, всели мир и благодать в души заблудших! О, аллах, не отвращай лика от рабов своих, дай им прозреть, останови их, ослепших!..»

Нет, не прилетел легкокрылый Джабраил, не снизошло с неба и божье соизволение. Что уж говорить об аллахе, если крик души старого учителя не услышали стоявшие рядом ученики, те самые, которых он любил, как собственных детей, и видел в них свое продолжение в жизни. Пожалуй, один Кинзя разделял его тревогу и беспокойство, не испытывая восторга от победы. Смешанное чувство владело им. Конечно, вид сражения волновал его не меньше, чем Каскына и Бикбулата, но соглашался он и с Котло-атаем: а была ли необходимость в кровопролитии?

— Всех кончали, так им и надо! — ликовал Бикбулат, прыгая от возбуждения.

— Перестань ты, шальной! — Кинзя хмуро взглянул на него. — Тебе-то с чего ненавидеть драгунов? Не они же первыми начали.

— У меня ненависти нет, — растерялся Бикбулат. — А если б победили они? Искрошили бы нас на куски, разве не так?!

— Нет, — вмешался всезнающий Каскын. — На руки — кандалы, на ноги — колодки, вот что было бы.

Обе стороны понесли большой урон. Башкирские всадники, помогая друг другу так же дружно, как и в бою, быстро собрали разбросанные ружья, седла и другую поживу, переловили лошадей, впрягли их в уцелевшие драгунские повозки, погрузили трофеи, товарищей — не только раненых, но и мертвых, чтобы потом захоронить по обряду, и, не мешкая, умчались прочь.

Нетерпеливые подростки, не дожидаясь ковыляющего сзади Котло-атая, помчались на место недавнего боя. Башкирских конников уже и след простыл. Поле брани выглядело жутко. Куда ни глянь — в самых немыслимых позах лежали трупы, валялись убитые лошади. К сломанным телегам подбирался огонь от непотушенных костров. В забытом котле, переварившись, подгорала уже никому ненужная каша. Ни звука, ни шороха в мертвой тишине. Потрясенные тягостной картиной смерти, ребята невольно попятились назад, дальше от страшного места, и вдруг услышали чей-то протяжный стон. Они побежали на голос, к краю балки, и наткнулись на тяжело раненого драгуна. Треугольная шляпа свалилась с его головы, из груди торчала оперенная стрела. Поблизости белели втоптанные в землю листки бумаги и испачканное чернилами гусиное перо. Пальцы правой руки тоже в чернилах, как это бывает у шакирдов. Кто он — русский шакирд или писарь?

Почувствовав присутствие людей, драгун открыл глаза, попытался привстать, но не смог. Однако с лица сошло выражение испуга. Он понял, что перед ним всего-навсего мальчишки. Эти не тронут, не обидят. Поднес руку ко рту, к пересохшим губам, затем к торчащей стреле, прося помощи.

— Дети мои, увечные безгрешны, — сказал Котло-ата. — Надо бы потихоньку вытащить стрелу.

— Абыз не благословил бы нас на помощь гяуру, — недовольно буркнул Бикбулат.

Этот шакирд приходился Кинзе каким-то очень дальним родственником. На том их близость кончалась. Как бы подчеркивая свое согласие с Котло-атаем, Кинзя решительно отпихнул Бикбулата локтем и склонился над раненым. Вначале мягким движением раскачал стрелу, зажмурился и, стиснув зубы, рывком выдернул из раны. Драгун душераздирающе вскрикнул, немного постонал и притих, закрыв ладонью грудь.

Котло-ата облегченно вздохнул.

— Пора, дети мои. Не ночевать же здесь...

Когда отошли подальше, он незаметно для остальных обнял идущего рядом Кинзю и благодарно прижал к себе. Дома шепнул ему на ухо:

— Отнести бы тому бедняге водицы. Возьми с собой кого-нибудь, сходи, сынок. Лепешку прихвати. Нельзя оставлять в беде живую душу, грех. А вам доброе дело зачтется. Если сможете, перенесите беднягу в тальники, чтоб утром над ним тенек был. Укройте чем-нибудь, гроза собирается. Все остальное — во власти всевышнего.

Кинзя послушно склонил голову.

Это было серьезное испытание — ночью идти на поляну, где на их глазах пожинала обильную жатву смерть, а теперь, возможно, в полночной темени праздновала над мертвыми телами тризну всякая нечисть. И все же они с Каскыном пришли на поляну. Приближающаяся гроза на мгновенье освещала вспышками молний разгромленный лагерь драгунов, выхватывая из мрака отдельные детали и еще больше добавляя им жути; она же помогла быстрее разыскать место, где был оставлен раненый драгун. Он лежал в прежнем положении, на спине, с прижатой к груди рукой. Склонились над ним: жив ли? Живой, дышит. Поднесли к его губам чашу с водой. Отпив несколько глотков, раненый глубоко, с облегчением вздохнул. Друзья сняли с лежавшего рядом убитого солдата рубаху, разорвали ее на полосы и, как могли, перевязали рану. Потом, подхватив его под мышки, перенесли подальше от трупов в укромное место, укрыли сверху попавшимся под руки тряпьем, вложили в руку пшеничную лепешку. Раненый о чем-то прерывисто говорил. Н хотя Кинзя с Каскыном не поняли ни слова, им стало ясно, что тот горячо благодарит их.

Закрапали первые капли дождя, все ближе и ярче вспыхивали молнии, но друзья возвращались обратно не прибавляя шага, медленно, испытывая какое-то возвышенное чувство и от победы над страхом, и от выполненного долга. Лишь возле самого дома, внезапно остановившись, Каскын дернул друга за рукав:

— Слушай-ка, Кинзя, а ведь Алибай с Бикбулатом заметили, как мы с тобой куда-то ушли. Что им скажем, а? Если догадаются про русского и проговорятся абызу, будет худо и нам с тобой, и Котло-атаю.

— Алибай промолчит, а Бикбулат... Да ты не бойся. Его отец Аптырак вместе с Ибраком и старшиной Бирдегулом сами якшаются с Кириловым. А Котло-атая мы в обиду не дадим...

Наутро, едва рассвело, в аул вернулся отряд Кирилова. Горстка чудом спасшихся драгунов догнала своих и сообщила о нападении повстанцев.

Жители аула, всю ночь не смыкавшие глаз, снова разбежались по округе. Спешно выпроводил из дома своих воспитанников Котло-ата, но сам решил остаться, чувствуя сильное недомогание и усталость после вчерашнего хождения. Шакирды так и не смогли уговорить его покинуть медресе. «Меня, старого человека, не тронут», — успокоил он их и вышел проводить до ограды.

Стоя у ворот, Котло-ата видел, как мальчики, его утешение и отрада, ниспосланная небом в последний час жизни, быстро шли к синеющему вдали лесу и часто оглядывались, будто еще и еще раз прощаясь с ним; видел, как начальник карателей, выехал на середину улицы, сердито взмахнул белой перчаткой, и сопровождающие его солдаты бросились к домам. В разных концах аула заклубился черный дым, заполыхали языки пламени. Вспугивая утреннюю дремотную тишину, с гулом и треском горели сухое корье крыш и бревенчатые стены изб. И вот уже не пройти, не проскочить по улице, охваченной палящим кольцом пожара.

Котло-ата заметил пляшущий язычок огня под стрехой медресе. Пока бежал от ворот к дому, с ноги у него соскочила одна ката⁷. Некогда было подбирать ее, скорее надо сбить пламя, пока не разгулялось. Удалось загасить огонь в одном месте, а он успел красным петухом перескочить на другое. Котло-ата боролся сколько мог, и когда понял, что все его попытки спасти медресе бесплодны, впал в отчаянье. И сразу сделались ватными ноги, закружилась голова. Он чуть не упал, едва добрался до нар и сел на них, лишенный последних сил...

Бушующий огонь гулял по аулу, поглотив дом Кильмека-абыза, мечеть с высоким минаретом и притулившееся рядом приземистое здание медресе...

Солдаты Кирилова, предав аул огню, остановились на вчерашнем поле брани. Здесь подобрали и захоронили погибших товарищей. Нашли и раненого драгуна, уложили его на подводу, отдав на попечение полкового лекаря. В тот же день войско снова вышло в путь, а в Санкт-Петербург Кирилов отправил рапорт, в котором сообщал: «В 180 верстах от Уфы, на устье реки Миниус, где был стан главного зачинщика бунта, на месте гибели драгунских рот Вологодского полка буду строить городок». В наказание, дабы местным жителям неповадно было бунтовать, все аулы на расстоянии тридцати верст вокруг городка подлежали выселению.

...А от бывшего аула Кильмек осталось одно пепелище. Обугленными холмиками бугрились остатки печей с полуразрушенными трубами. Тлели последние головни и дымилась спекшаяся от жара земля.

Сколько ни искали вернувшиеся на пожарище шакирды своего воспитателя, так и не нашли. Лишь в сторонке, глядя носком в сторону сгоревшего медресе, лежала упавшая с его ноги опаленная и потрескавшаяся ката. Горестно склонились головы подростков. На глазах вскипали слезы. Камнем легла печаль на юные сердца.

...События последних двух дней потрясли Кинзю. Налетели они вихрем, все смешали, перевернули. Целая жизнь оказалась за чертой, которую уже никогда не переступить. За нею остались детство, беспечные шалости, аул абыза Кильмека, старенький Котло-ата с душой, не ведающей зла и обращенной лицом только к добру.

Нет медресе. Где теперь учиться?

Кинзя приехал в аул Кильмека после того, как приглашенный отцом на дом учитель дал уроки на уровне начального класса. Здесь, в медресе, он провел пять незабываемых лет. С каждым днем мир открывал ему свои бесконечные тайны. Здесь он нашел себе верных друзей. И вот теперь все вынуждены разбрестись кто куда. Соберутся ли они когда-нибудь вместе, сядут ли за уроки, услышат ли голоса друг друга?..

Потрясенные, оцепеневшие от горя шакирды в скорбном молчании покинули спаленный дотла аул. В дороге почти не разговаривали между собой, каждый был занят своими невеселыми мыслями и переживаниями. Миновали прихотливые излучины Агидели, без приключений добрались до Нугуша, заглянули в тамьянский аул Касай. Здесь расстались с Каскыном. Тот уговаривал друзей погостить у него, но Кинзя рвался домой. Нынешнее лето не располагало к безмятежному отдыху.

2

Асылбика с утра не могла отделаться от какого-то неприятного чувства тревоги, овладевшего ею без всяких на то причин. Стараясь заглушить его, она хлопотала по хозяйству, всюду поспевая и проявляя такую расторопность, на какую была бы способна не всякая женщина ее возраста. Даже сильная полнота, появившаяся к старости, не мешала ей оставаться, как в лучшие годы, быстрой и проворной.

Асылбика выгнала скотину за ограду и сама проводила до околицы, разъясняя пастуху, какая корова сегодня требует большего внимания. Пастух слушал, дивясь тому, как хозяйка ухитряется подметить малейшие перемены в поведении каждой животинки. Было б их мало у нее, тогда понятно, а тут ведь вон сколько коров, первотелок, телят. Овцы, ягнята, ездовые и верховые лошади — они тоже на ее плечах. И за всем нужен глаз да глаз. Лишь косяки кобылиц отогнаны на горные пастбища, и хозяйка видит их редко, от случая к случаю.

Работы, конечно, много, но она не приедается, не тяготит Асылбику. Большое хозяйство не позволяет лениться, а благополучие радует. Почему же тогда неясная, ничем не объяснимая тревога подступает к сердцу?

Пастух погнал стадо на луга. В ауле наступил час временного затишья. Самая пора посидеть и вволю почаевничать. Асылбика повернула к дому, и в этот миг ее взгляд упал на склон горы, где показался большой косяк бегущих вразброд лошадей. Неспокойно вели себя кобылицы, с тоненьким отчаянным ржаньем метались между ними жеребята и стригунки. Асылбика сразу узнала косяк, ведомый гнедым жеребцом с белой звездой на лбу. Он был одним из лучших вожаков, ревниво и зорко оберегавших косяк, и послушные его воле кобылицы нагуливали жир на облюбованных им пастбищах, по его знаку спускались к родникам на водопой. Но сейчас они выказывали неповиновение, разгоряченный гнедой носился вокруг них, стараясь наладить строй. Завернет одну кобылу, а другая в этот момент строптиво скачет в сторону.

«С чего они так взбудоражены? — недоумевала Асылбика. — Да и возвращаются не ко времени».

У ворот дома стоял ее муж Арслан-батыр и задумчиво смотрел на верхушки вязов, растущих на берегу Назы.

— Отец, н-наш г-гнедой с белой звездочкой г-гонит косяк д-домой, — обратилась она к нему слегка заикаясь, как это случалось с ней в минуты волнения. — Что скажешь?

— А?

— Я г-говорю, г-гнедой косяк гонит. Что п-приключилось с ним, ума не приложу. Слышишь? Не ржет, а стонет.

— Ну?

— Вот и спрашиваю т-тебя — почему? Ох, к-какой ты бесчувственный! — Невозмутимость мужа разозлила ее. Можно подумать, что не о его косяке идет речь. Никаких забот о хозяйстве!

Между тем вожак привел кобылиц в аул. Покусывая их за крупы и тесня плечом, сбил в кучу возле раскидистого могучего дуба, где белели перекладины езелека — места для дойки кобылиц. Лошади; очутившись в привычной обстановке, быстро утихомирились, и гнедой издал короткое ржанье, как бы показывая: вот, мол, смотрите, полный порядок, все в целости и сохранности. Но сам по-прежнему проявлял беспокойство, прядал ушами, бил передними копытами землю.

— Весь в пене, бедняга! — пожалела его Асылбика.

Сообразив, что жена тревожится не понапрасну, однако все еще продолжая смотреть вверх, на деревья, Арслан, наконец-то, подал голос:

— А-а, действительно так... Думаю, к чему бы это карканье? Глянь на макушку вяза. Видишь? Одинокий ворон раскаркался. Собственное гнездо ему опостылело, что ли? Ишь, как разоряется. Беду накликивает на нашу голову.

— Я ему про г-гнедого, а он — про ворона! — до глубины души возмутилась Асылбика. — Ты что, оглох? Совсем не слушаешь меня. Может быть, шурале за жеребцом г-гонялся? Что т-тебе стоит ответить?..

— А-а, ты про жеребца... Да, да, разумеется, всю ночь на нем шурале катался. — Арслан метнул на жену из-под густых бровей лукавый взгляд. — Вот что, готовь смолу.

— Все бы надсмеивался надо мной, б-бессовестный!

— Не шучу. Обязательно нужна смола. Помажем жеребцу хребтину. В другой раз надумает шурале мучить его, вспрыгнет и — прилип. Никуда ему не деться, заполучим живьем.

Асылбика побелела от страха. Пуще смерти боялась она леших-шурале, чертей и прочей нечистой силы. «А вдруг и взаправду шурале носился верхом на гнедом?» — подумала она. Спросить бы, не натер ли леший холку коню, но муж опять поднимет на смех. Успокаивая себя, она робко предположила:

— Нет, наверное, т-табунщик Алимгул устроил себе скачки. Кто, как не он, бродит по ночам и ухает, словно филин.

— А вдруг он из шуралиного рода, Алимгул-то?

— Опять смеешься!..

Чтобы успокоить жену, Арслан пошел к жеребцу, стоявшему в тени дуба. Да, конь был сегодня непохож на себя. Пригляделся внимательней и присвистнул: на морде присохла кровь, на бабках клоками выдрана шерсть, видны глубокие следы укусов.

— С волками схватился, — определил Арслан.

— И я т-тебе о том т-твержу, мол, что-то случилось. А т-ты заладил свое: ворон да ворон. Далась т-тебе эта негодная тварь.

— Ворон — птица вещая, люди не зря так считают. Одинокий ворон крячет — быть войне. Он заранее чует кровь. Знает, будет чем ему поживиться на бранном поле. К крови это, женушка, к крови.

— О господи, неужто снова грянет мор на нашу землю?!

Асылбика не знала, что и подумать.

Арслан-батыр, видя, как вытянулось лицо жены, еще подлил масла в огонь:

— Даже если б ворон не накаркал, все равно большая смута назревает.

— Ай, аллах, не обойди нас своей милостью! — Асылбика вовсе пала духом. Вот откуда у нее с утра дурное настроение. Не обманывают предчувствия. Волчьей стаей подбирается опасность, угрожая благополучию дома, аула, всего башкирского края. — Отец наш, послушай меня, давай начнем потихоньку готовить юрты. В Биреке давно ведутся сборы. В Касае люди тоже сидят на узлах. Скотину угоняют подальше в горы. Может быть, и мы...

— Не спеши. Если тамъянцы хотят, пускай прячутся. А я считаю, что даже в самую лихую годину не следует с перепугу заливать водой свой очаг.

Арслан-батыр не любил торопить события. Не хотелось ему с бухты-барахты покидать прочно обжитые места...

Когда-то вся жизнь проходила в кочевке, и ничего хорошего в том не было. Много лет тому назад, после восстания Алдара и Кусима, наступили относительно тихие времена. Кипчакский юрт поделили на несколько отдельных волостей, затем началось закрепление земель за аймаками бушман-кипчакского рода. Именно тогда Арслан-батыр, еще молодой, только вступавший в пору зрелости, начал подумывать, а не осесть ли ему где-нибудь домом, чтоб зажить крепко и основательно. Многие его разубеждали, отговаривали, с пеной у рта доказывая: мол, что может быть лучше и прекраснее нашей вольной кочевой жизни? И деды так жили, и прадеды — не нам менять их уклад. Арслан на их уговоры лишь рукой махнул. Бесконечные скитания — не мед. Весной — откочевка на язлау, летом — на джайляу, осенью — кузляу. А повеет зимней стужей — думай, как провести кышлау. Нет, надо прекратить скитания. В немалой степени на его решение повлияла разбросанность закрепленных за ним угодий и пастбищ. Одни из них на Сакмарском берегу, другие — у излучины Каны, да еще в долине Иргиза, Ташлы, Нугуша. Допустим, джайляу проводишь на Сакмаре, а кышлау на Нугуше. Кочевье превращается в сплошное мучение. Расстояния-то какие! Да и перебираешься с одной стоянки на другую не по воздуху, а через чужие участки. Правда, кочевые пути были намечены и утверждены на племенном сборе. Обычно старались строго придерживаться этих путей, потому что их нарушение вызывало серьезные споры и вражду. И не было большего неудобства, чем ехать через наделы другого рода. Но чужой род — полбеды. Он, Арслан, готов был прочесть тысячу молитв, лишь бы копыто его коня не коснулось угодий тарханов собственного рода — Бирдегула, Явгасты, ибо эти тарханы — его непримиримые враги.

Взвесив все за и против, Арслан-батыр облюбовал долину близ рек Нугуша и Суканыша, по соседству с юрматинцами и тамъянцами, и заложил на берегу Назы постоянное становище. Место удачное, жаловаться не приходится. Слева возвышаются холмы с глубокими лощинами, лесистые косогоры. Дальше пойдешь — начинаются отроги Урала. Напротив — воды Назы, а за ней — большая луговина. Правда, речка небольшая. Рожденная из двух родников, бьющих из недр горы под сенью густого леса, весело бежит она по каменистому склону, чтобы слиться за аулом с рекой Тора; та, в свою очередь, впадает в Нугуш, а тут и до Агидели рукой подать.

Как раз напротив аула Назы делает крутую излучину, которая чуть приподнята над остальной местностью. Едва Арслан-батыр начал рубить здесь избу, на самом удобном и высоком участке, как вместе с ним начали селиться родичи — и близкие, и дальние. Кто побогаче, тот возводил бревенчатый сруб, а беднота сооружала избы-полуземлянки, лубяные балаганы, крытые камышом — благо далеко за ним не ходить. Никто не помышлял поставить себя на одну ногу с Арсланом-батыром, признавая его превосходство во всем. «Высоко поднимается луна, и только лев может запрыгнуть на нее, а нам этого не дано», — говорили аульчане, играя словами «лев» и «арслан», что означает одно и то же.

Так зарождался аул, и вот уже многие из поселян ходили в работниках у Арслана-батыра. Ухаживали за его скотиной, да и сами обзаводились коровами, овцами, лошадьми. Сообща ловили рыбу, отправлялись на охоту. Кое-кто занялся пчеловодством, заимел борти. Понемногу сеяли хлеб. По установленной Арсланом очереди стояли на карауле, несли ямскую повинность и кордонную службу, охраняя восточные границы Российского государства. Аул из года в год разрастался, появлялись новые дома и надворные постройки. Арслан-батыр окружил свой дом крепкой дубовой изгородью.

Даже теперь, когда от одной искры грозит вспыхнуть восстание, нет сил и желания бросить на произвол судьбы с таким трудом и с такой любовью обжитый угол. Гонцы приносят неутешительные вести. Народ утратил покой. Что люди — скотина сделалась беспокойной. Без всякой причины надрывно мычат коровы, в кутанах тоскливо блеют овцы.

Ладно еще, на счастье аульчан, Кирилов прошел другим берегом Агидели, хотя именно рядом с аулом исстари пролегала основная дорога. Русские не могли этого не знать, но почему-то выбрали другой, неудобный для себя путь. Впрочем, Арслан-батыр понял причину осторожности Кирилова и пояснил односельчанам:

— Тут у нас леса и горы. Вот и не решился Сары Санай, побоялся.

По мере возможности он успокаивал людей, но сам оставался настороженным, с львиной чуткостью держал ухо востро...

Выйдя замуж за Арслана и проживя с ним около сорока лет, Асылбика так и не научилась читать его мысли. Такое настало время, когда воздух кажется сгустившимся от грозовой опасности, а она так и не может понять, что же хочет предпринять муж. Недавно, на ее глазах, он вывел из терпения и рассердил абыза Кильмека, отказавшись выступить с ним против Кирилова. И тем не менее, не окунаясь в начавшуюся смуту, он тщательно проверил лук и перебрал стрелы, туго уложив их в колчан; вынул из сундука саблю с серебряной рукоятью; вытер пыль с круглого боевого щита, надраив до блеска его металлический обод; достал с подловки пику с плетеной из камыша ручкой; придирчиво осмотрел все седла, попробовал на ощупь войлок, который кладется между седлом и потником, приготовил стремена. Внимательно приглядывался он и к отборным коням из племенного табуна. Седлал из них пару и один, без провожатых, уезжал в горы, не считаясь с тем, утро на дворе или вечер. Давно он не проводил столько времени в седле. Асылбика не знала, что и подумать. Она теряла терпение.

— Отец наш, сказывают, появились поблизости караты⁸. Не нагрянули бы к нам.

— Что, у них других забот нету?

— Не говори так, они у тебя не спросят, где им ходить. А береженого бог бережет.

Арслан-батыр, понимая, куда клонит жена, дал, наконец, согласие:

— Коров и отару курдючных овец пусть отгонят подальше, за Кандышлы. Лес укроет, от всего убережет. Верховых лошадей не трогай. Из племенных тоже кой-каких оставим. Этих я сам отберу.

Асылбика того и дожидалась. В тот же день созвала работников и отправила с ними скотину в глухие леса, что раскинулись на многие десятки верст за речками Кандышлы и Силяза. Пастбища опустели, не стало слышно коровьего мычания на летних стоянках, затихли овечьи кутаны. Лишь на выгоне пощипывали траву породистые, красивые и сильные верховые лошади — лучшие из всего, что имелось в племенных косяках Арслана-батыра.

Асылбика глядела на коней, и сердце у нее вновь сжималось от недобрых предчувствий. Ни с того ни с сего муж не мог оставить этих прекрасных коней у себя под рукой. Так и чудилось ей, что однажды, скинув с плеч добрых два десятка лет, он птицей взлетит в седло и в сопровождении горячих, нетерпеливых джигитов помчится в бой.

Старшие сыновья Абдрахман и Аскар пока оставались на своих джайляу, но Кайбулат уже снарядился в поход. Прослышав об этом, Асылбика кинулась к мужу, втайне рассчитывая на то, что он остановит сына.

— Разве Кайбулат получил твое благословение, отец?

— Он уже достаточно взрослый. Пусть сам выбирает себе дорогу, — ответил Арслан-батыр, лишив ее тем самым всяких надежд.

Канбулата еще можно понять. Живет вдали от отцовского дома, в соседях с суун-кипчаками, даже является у них сотником. Он счел бы за позор остаться в стороне, схорониться от опасности.

На радость материнскому сердцу, единственным утешением на склоне лет, из сыновей в доме остался младший, как нарочно и нарекли его так — Кинзей, то есть младшеньким. Неужели и до него дотянется хваткая, безжалостная рука вселенской беды? От Кинзи всего можно ожидать. Унаследовал он кровь бушманского рода, всеми повадками похож на отца. «Мне ли сидеть дома, когда горит родная земля?» — скажет так, оседлает коня, пристегнет запасного, наденет колчан со стрелами, и только пыль взовьется из-под копыт. Что тогда останется делать ей, матери? Не удержишь, не встанешь поперек его желания. Все нынешние подростки таковы. Еще усы не пробились, а они своими ломкими голосами твердят, подражая взрослым: «Конь познается в горах, джигит — в битве». Если б не Арслан, она бы давно укрылась с младшеньким в каком-нибудь безопасном месте.

Нет, не в силах Асылбика проникнуть в ход мыслей мужа. По горло занятая хозяйством, она думала прежде всего о сиюминутных вопросах, связанных с домом, детьми, скотиной. Не дано ей было воспарить орлицей в поднебесье и увидеть то, что творится далеко за пределами родного гнезда. А там творилось неладное.

...С каждым годом народу жилось тяжелей. Царские чиновники строчили указ за указом, повинуясь которым местные власти — где силой, где обманом — ограничивали права башкир. Лучшие земли переходили в руки помещиков и дворян; урезались площади, отведенные для пастбищ и охотничьих угодий, хирело бортничество, появлялись невиданные и неслыханные до сей поры подати. За малейшее недовольство штрафовали, а непокорных карали жестокими мерами. Много несчастных угодили в Ост-зейские полки⁹, в пожизненную солдатчину; отправляли их и на каторжную морскую службу или на заготовки строевого леса для кораблей, а то и вовсе продавали в вечные холопы помещикам-самодурам в центральные российские губернии. От обычной воли остались одни воспоминания. Отныне не разрешали устраивать общинные собрания, где можно было поговорить о своих нуждах. Даже традиционные сборы в пойме Берсувани у Газиевой мечети, берущие начало из стародавних времен, оказались под запретом.

Как бы тяжело не приходилось, пока еще можно было приноравливаться и терпеть. В глубине России и ближе, на Волге, где свирепствовало крепостное право, людям жилось и того хуже. Иные из них, а таковых из года в год становилось все больше, спасаясь от господской лютости и расправы, переселялись семьями или бежали в одиночку, находя приют у башкир; те, слушая печальные рассказы беглых и видя их слезы, чувствовали, что и сюда, к ним, надвигается неумолимая волна новых испытаний, грозя задавить помещичьим гнетом. Так что не оставалось иного выхода, как усилить бдительность и постараться быть осведомленными во всем, что творится вокруг. Во многих местах у башкир имелись теперь глаза и уши.

В Санкт-Петербурге находился суун-кипчакский мулла Туксура Альмеков. Недавно он в составе посольства Тевкелева побывал у киргиз-кайсаков. Имея дело с чиновниками, вращающимися при царском дворе, он прослышал о том, что в башкирский край направляется большая экспедиция под замаскированным названием «Известная». Имелось в виду, что цели экспедиции известны только узкому кругу людей. С надежным человеком, соблюдая массу предосторожностей, Туксура послал письмо на родину. «По всему Башкортостану очищайте пшеницу от плевел, храните зерно, солому сжигайте. Готовьте к весеннему севу четверку лошадей», — писал он на потайном, непонятном чужому глазу языке. А кому надо было, тот понял. Пшеница — это верные джигиты, плевела — ненадежные люди, которым нельзя доверять тайну. Четверка лошадей — четыре башкирские дороги, коим следовало вести подготовку к боевым действиям. И началось — тайные сборища, горячий обмен мнениями, секретные письма, гонцы, мчавшиеся с одного джайляу на другое.

И вот прибыл Кирилов.

Мнилось людям, что эта загадочная «Известная экспедиция» принесет лишь новые притеснения и грабежи. Неспроста он ведет с собой такое большое войско. Ни для кого не было секретом, что в устье Ори собираются заложить город, но башкиры не понимали: кому он нужен? Для укрепления российских границ или чтоб еще больше закабалить народ, лишить его остатков свободы?

Было о чем поразмыслить. Наиболее уважаемые аксакалы, дабы разрешить все сомнения, собравшись вместе, написали письмо Кирилову. Ответа не последовало. В Уфу для переговоров были посланы ходоки из числа старшин. Но Иван Кирилов, наделенный царицей и сенатом большими полномочиями, держал себя надменно, всем своим видом давая понять, что меньше всего намерен считаться с мнением местного населения. Вместо того, чтобы разъяснить цели экспедиции, ее важное значение для России, он сыпал угрозами и оскорблениями. И теперь со всей беспощадной очевидностью встал вопрос: или гнет, или сражение.

Все эти события острой болью отдавались в душе Арслана-батыра. Худо приходится простому люду, нет слов. Но что плохого в том, если построят город и возведут крепостные стены? И заводы, если подумать, тоже нужны. Только бы надо все делать с умом, никого не притесняя, не нанося кровных обид.

Арслан в своих взглядах не был одинок. Не раз он беседовал с людьми, имеющими в народе авторитет, во многом соглашался с ним и бурзянский волостной старшина Алдар. По душам они поговорили, свои планы скрепили словом. Оба сочли вооруженное выступление нецелесообразным, но решили сделать все для того, чтобы не допустить карателей в свои вотчины, защищать народ, а побежденных в бою взять под покровительство. И у Алдара, и у Арслана имелось достаточно заслуг перед Российским государством, чтобы с ними посчитались. В крайнем случае, если возникнет необходимость, можно самим включиться в борьбу: и храбрости, и сил обоим не занимать.

Арслан-батыр, прознав об экспедиции Кирилова и ее выходе из Уфы, принял некоторые меры предосторожности. По всем правилам воинского искусства укрепил собственные владения. Еще древние башкиры для защиты своих жилищ копали круговые рвы — уры, сооружая за ними укрепленные пункты — сайбаны, ставили в горах тамы — башни на четырех столбах, на которых наблюдатели зажигали огонь в случае приближения неприятеля, извещая об опасности окрестные аулы. Арслан, конечно, рвы не копал, но тамы поставил. Часть людей выделил для охраны скота. Жена держала наготове походные юрты, собрала в узлы самые ценные вещи. В ту сторону, где двигался со своим отрядом Кирилов, Арслан послал дозорных. Какие вести они принесут?..

3

Асылбика подоила кобылиц, отправила их вместе с жеребятами на выпас, а сама принялась за другие дела. Повязала на голову белый ситцевый тастар¹⁰, закрывший всю спину, надела фартук, взобралась на помост возле летней лачуги и начала раскладывать скатанный в круглые комочки курут¹¹, чтобы посушить его над дымом. Внезапно увидев сына, она от радости едва не свалилась с помоста.

— Эсей! — Подбежавший Кинзя едва успел подхватить ее.

Сын вернулся в аул с Алибаем.

На их голоса вышел из дома отец. Остановившись на крыльце, торопливо завязал тесемки одетой нараспашку длинной белой рубахи, разгладил на ней складки, поправил ворот и полы карамзинового еляна. Перед людьми он смолоду привык выглядеть аккуратным. Высокая, не без природного изящества фигура, пронзительные черные глаза под припухшими веками, густая круглая борода в сочетании с опрятной одеждой делали его привлекательным. Лишь приведя себя в порядок, он спустился с крыльца поздоровался с сыном и его другом, бросил мимолетный взгляд на одежду жены и кивком показал ей на дом. Гость есть гость, кто бы он не был, пусть даже подросток, и выглядеть перед ним следует подобающе.

Привыкшая подчиняться мужу с полуслова, Асылбика убежала в дом и быстро сменила одежду. На ней были теперь малинового цвета новое платье, сшитый из бухарской узорчатой материи камзол, на голове выдровая шапка, на груди — звенящий серебряными монетами хакал¹². В ушах поблескивали серьги, на запястьях — браслеты. Арслан ухмыльнулся: в момент успела переодеться старая.

Асылбика любовно похлопала сына по спине и, прозвенев хакалом, ушла в летний домик готовить ужин. Пока Арслан вел разговоры о житье-бытье, она промыла в родниковой воде только что сбитое сливочное масло, положила в берестяной короб свежего курута, принесла вяленого мяса и казы — колбасу из цельной полосы конского сала, испеченные в золе и еще не успевшие остыть лепешки.

— Пешком, значит, пришли... Устали, проголодались, — приговаривала она, разливая по чашкам чай. — Ешьте, пейте на здоровье.

Арслан подробно расспрашивал ребят о войске Кирилова, о сражении, свидетелями которого они явились поневоле. Ему было известно многое из того, что происходит вокруг, он даже знал, что полк, понесший урон у аула Кильмека, называется Вологодским, что насчитывает он шесть рот, но одно дело — слышать, другое — быть очевидцем.

— Стало быть, аул не случайно сгорел, а сожгли его в отместку?

— Да. И медресе с мечетью сгорели. Вместе с Котло-атаем.

Асылбика, прошептав молитву, смахнула набежавшую слезу.

— Хоть бы святой дом и школу пожалели!

— Драгуны крепко сопротивлялись? — интересовался Арслан.

— Здорово... Наших много полегло. Их еще больше. Сами ходили, смотрели. Никого в живых не осталось. Только одного раненого видели. Стрела торчала в груди.

— Помогли ему? — испытывающе спросил Арслан.

Кинзя замялся — ведь они с Каскыном скрыли от товарища про свой ночной поход. Алибай, лукаво покосившись в его сторону, сказал:

— Кинзя с Каскыном ходили к нему. Ночью, перед грозой.

Арслан бросил на сына вопросительный взгляд, и тому пришлось сознаться, что они отнесли раненому еду и питье.

— Ах, сынок, стоило ли осквернять себя прикосновением к гяуру, — состроила брезгливую мину мать.

Отец недовольно покосился на нее.

— Ты учишь бессердечию? Нет, мой сын, ты поступил благородно, как истинный джигит.

— Гяур никогда не станет другом правоверному, — не сдавалась Асылбика. — Он будет мстить, если выздоровеет.

— Пусть выздоравливает. Жить и ему хочется.

— Так ведь он урус...

— Не морочь голову! — рассердился Арслан. — Чуть что, у тебя на языке гяур да урус. А он — человек, солдат! Понимаешь ты это? С русскими солдатами я на смерть ходил, воду с ними пил из одного котелка, когда у царя Петра службу ломал. Один русский из огня меня вынес. Если б не он... — Арслан махнул рукой.

Асылбика прикусила язык.

— Тебе видней, отец, — миролюбиво сказала она. — Конечно, ты белый свет повидал, а я от казана головы не поднимаю. И среди русских хорошие люди найдутся. Иначе Татегес-бей русскому царю челом не бил бы.

— С чего ты этого юрматинца припомнила?

— Так ведь он мир принес на нашу землю. А Кильмек с царем свару затеял...

При упоминании о Кильмеке Арслан задумался. Кирилов, получив удар в спину, теперь проявит большую жестокость. А Кильмек снова может наломать дров, захмелев от первой удачи. Усилится смута. Хорошо еще, что Кинзя с Алибаем не ввязались с юношеской опрометчивостью в эту скверную историю, вернулись домой, успокоили родителей.

Он с удовольствием наблюдал за тем, как ребята, проголодавшиеся с дороги, уминают казы и лепешки, обжигаются горячим чаем. Совсем еще дети, а мнят из себя взрослых джигитов, обижаются, что Кильмек-абыз не взял их с собой. «Земля под ногами, горит, а я отсиживаться должен? У нас тоже меткости и твердости в руке хватит!» — вот ведь как заявил Алибай, когда Арслан предложил ему погостить до тех пор, пока дороги не станут спокойными. Яблочко от яблони недалеко падает, сын в отца вылит. Арслан-батыр с давних пор в дружеских отношениях и с его отцом Мирзагулом, и с дедом Абысом, знает присущую их натурам взбалмошность.

После ужина Кинзя потащил Алибая на улицу. Они прошли по берегу Назы, с Волчьей поляны поднялись в гору. Отсюда, как на ладони, был виден весь джайляу в долинах Тусеркая и Бугаля, сверкала синяя ленточка Торы, темнели леса, накинутые медвежьей шкурой на соседнюю гору Натазы. Места были живописные и радовали взор.

Здесь Кинзя сделал свои первые шаги в жизни. Здесь впервые сел на коня. На душистых лугах собирал ягоды. Ловил серебристых хариусов в Торе. Дрался с Бирекскими мальчишками, в охоте на зайцев и лис соревновался с месеутами — так называли тамъянцев, живущих в устье Нугуша.

Все это было так недавно и казалось упоительным — и состязания в стрельбе из лука по далеким мишеням, и скачки, когда на полном скаку надо подхватить с земли палку. Верхом ли, пешим ли — не надоедало бродить по родной земле. Но сейчас ни горы, ни лес не могли развеять душевной тревоги. Слишком свежими были в памяти впечатления недавних дней, проведенных в ауле Кильмека. В ауле, который больше не существует на свете...

Когда они вернулись с прогулки домой, Арслан сразу подметил безрадостное выражение их лиц. Молодости не свойственно унывать, но, вероятно, невеселыми были мысли у ребят, и он с сочувствием спросил:

— Чего это вы места себе не находите?

— Душа ни к чему не лежит...

Ребята тянулись к нему, как бы ожидая, что он, умный и бывалый человек, внесет светлый настрой в их сумбур. Им хотелось общения и задушевной беседы.

— Сколько можно терпеть самоуправство Кирилова? — возмущался Алибай. — Не надо нам ни городов, ни крепостей!

Арслан-батыр молча смотрел на его раскосые узкие глаза, на нежный пушок над губой. Эх, заносчивый недоросль в дорогом полукафтане и изящной шапочке, купленных на деньги отца!

— Для спокойствия родной земли города и крепости нелишни, мурза¹³, — мягко возразил он.

— Башкиры и без городов прекрасно обходились, — неуступчиво сказал Алибай.

— Ты уверен? Нет, были они у нас и в прежние времена. Слыхивал когда-нибудь про Караульную гору¹⁴? Вряд ли. Очень давно, когда здесь господствовали, занимая Уфимскую гору, булгары, а затем ногайцы, на Караульной стоял наш башкирский городок...

По рассказам отца Кинзя знал, что близ Уфы был город Кара-абыза¹⁵. Его разрушили монгольские завоеватели. В неравной борьбе народ истощил силы, не мог противостоять невиданному нашествию орды. Люди, боясь грабежа и насилия, прятались кто где мог. Уральские леса с непроходимыми чащобами и горными ущельями надежно оберегали беглецов, служа им естественными крепостями.

Алибай ничем не мог возразить Арслану-батыру, а тот продолжал:

— Вы пока не выходили за пределы собственных джайляу. А мир так велик! От всей души желаю вам повидать белый свет. Тогда другими глазами будете смотреть на жизнь и на людей. А крепость — не прихоть. Я на своей шее испытал, какую грозную силу она представляет. У царя Петра тогда служил, а брали мы турецкую крепость Азак¹⁶. Ох и досталось нам! Едва одолели, а у нас солдаты были отчаянные...

Алибай понял все, что хотел сказать Арслан-батыр, но из молодости и природного упрямства продолжал возражать.

— Кирилов построит город, и все равно на этом не успокоится. Он нас с киргиз-кайсаками перессорит.

— С чужих слов поешь, сынок. Так говорят те, кто за чужой счет любит поживиться. Ну, скажи, народной саруа разве нужна барымта¹⁷?

— Почему ж тогда все против Кирилова поднялись?

— Не все. А причину тебе скажу: потому, что матушка-царица крепко жмет народ. Таким, как вы, стригункам этого не понять. Возраст у вас такой, что только скакать беспечно, куда погонит вожак-жеребец.

Краска смущения выступила на лицах ребят. Как серьезно ни разговаривал с ними Арслан, все-таки дал понять, как они зелены и глупы. Нотки пренебрежительного превосходства, проскользнувшие не столько в словах, сколько в интонации мужа, не понравились и Асылбике.

— Пощадил бы самолюбие детей, отец.

— Какие они дети? — хитро пошел на попятную муж. — В их-то годы! — Он хотел было похвастаться своей бурной молодостью, но смекнул, что снова подпортит ребятам настроение, и продолжил, обращаясь к жене: — Джигитами они становятся, рвутся в бой. Готовы хоть сейчас кашу заварить. Не слышишь, как они со мной спорят? Что скажешь, Алибай-мурза?

— Где уж нам, Арслан-агай, с тобой тягаться, — скромно опустил глаза Алибай.

— Будет вам стесняться да скромничать. Не умея натянуть тетиву лука, метко стрелять не научишься. Слово в споре оттачивается. Теперь такие настали времена, что с башкиром по-башкирски, с русским по-русски надо уметь говорить острым да убедительным языком. Так-то, мои друзья...

4

В тот же вечер, когда сгустились сумерки, с группой вооруженных провожатых, соблюдая все меры предосторожности, в ауле Арслана-батыра появился одетый по-походному высокий, худощавый человек со старшинской медалью на груди. Это был Кильмек Нурышев.

Кильмек-абыз искренне почитал и уважал Арслана-батыра, о чьем уме и добрых свершениях разнеслась слава почти по всей башкирской земле. Был он лишь на несколько лет моложе батыра, и советовался с ним во всех важных делах, прислушивался к его словам. Когда повсеместно начали готовить отпор экспедиции Кирилова, они разошлись в мнениях. Осторожность батыра ввергла Кильмека-абыза в задумчивую печаль. Как же так? Ведь Арслан глава не только подвластного ему родового подразделения, он имеет влияние и на значительную часть кипчакского рода. Вот почему, не считая это унижением, во всяком случае, не подавая виду, Кильмек сумел выбрать время, чтобы прибыть самому, переговорить снова и попытаться склонить его к выступлению против правительственных войск.

Гостя усадили в красный угол, на двух подушках — в знак особого уважения. Асылбика быстро постелила скатерть, поставила угощение и незаметно удалилась, забрав с собой в летний домик Кинзю с Алибаем.

Хозяин и гость, оставшись наедине, не спешили начать разговор. Арслан-батыр потчевал, Кильмек-абыз, отпивая из чаши кумыс, расспрашивал о здоровье домочадцев, о лошадях и скотине, прочел молитву за благоденствие дома.

— Почему на сход не приехал? — спросил Кильмек. — Я уж, грешным делом, подумал, что ты заболел. Беспокоиться начал.

— Болезни пока не трогают меня, — ответил Арслан. — Мирские заботы заели.

«Разве время думать о них сейчас!» — этот вопрос был написан на лице абыза и чуть не сорвался с языка, но вовремя заметив усмешку, спрятанную в прищуре глаз Арслана, вслух он произнес:

— Арслана-батыра мелочные заботы от важных дел не отвлекут.

— Слышал, сожгли твой аул.

— С помощью аллаха новый построим. Пока перебрался в аул жены.

— Тяжко тебе приходится.

— Не мне, а всем. Отчизна в огне!

— С чем прибыл? Сказывай...

— Что ж... вижу, что причина, приведшая меня сюда, стоит откровенного разговора с тобой, Арслан-батыр, — сказал Кильмек, заметив, как вспыхнули у того в глазах искры при упоминании о бедах отчизны. Он перешел к главному. — По нашим наблюдениям, нынешний 1147 год хиджры¹⁸ — очень удачливый и благоприятный. Далее... Звезда Маррих¹⁹ в час ночного намаза горит по-особенному ярко. Еще древние ученые, за триста лет до рождения пророка Исы утверждали, что ярко-красный цвет Марриха означает призыв к священной войне. Как видим, сам аллах дает нам свыше свое благословение.

Чуть припухшие веки Арслана дрогнули, холодным и жестким сделался взгляд.

— Как я понял из твоих слов, уважаемый абыз, требуется кровопролитие, так?

— Другого пути у нас нет. Сила — на силу, кровь — за кровь. Не мы начали. По-всякому старались: свои пожелания высказывали, писали послания; челобитчиков посылали.

— Раненых... тоже будете приканчивать?

— Придется, — со скорбным видом произнес Кильмек.

Арслан-батыр осуждающе покачал головой.

— Во время войны раненых и пленных не трогают. Хотя вы в плен брать не будете. Понимаю, священная война... Не понапрасну ли смуту затеял, почтенный? Вынесет ли твоя душа тяжесть каждой невинной жертвы?

Кильмек в замешательстве чуть не выронил из рук чашу с кумысом, но, справившись с волнением, гордо выпрямился.

— Я тоже могу оказаться жертвой.

— Нам дорога твоя жизнь.

— Нет, батыр, моя голова, считай, уже на плахе. За нее установлено денежное вознаграждение, и многие бы рады получить такой подарок. Правда, тех, на кого могу опереться, больше. Имеется у меня одна опора...

Арслан насторожился. Краем уха он слышал, что Кильмек помышляет пригласить на ханство некоего хаджи, и с неодобрением спросил:

— Ты что, решил затеять игру в ханство? Почему с самого начала связал себя по рукам и ногам?

Кильмек не обиделся на прямой вопрос.

— Шубы без ворота не бывает. Стаду нужен вожак, земле — хозяин. Властитель!

— Алдар и Кусим тоже когда-то хотели хана посадить.

— Ты, Арслан-батыр, живого оленя мертвым не пугал бы.

— Нет, почтенный, если Кусима нет на свете, то Алдар еще жив. И держится в стороне от подобных затей.

— Как ты?

— Да. Думы у нас на сегодняшний день одинаковы, — уверенно произнес Арслан, имевший твердую договоренность с бурзянским старшиной Алдаром.

У Кильмека вспыхнул в глазах торжествующий огонек. Самое время подрубить сук, на котором в полном спокойствии восседает упрямый батыр.

— Знаю, что тебе можно доверять, Арслан-агай, — вкрадчиво произнес он. — Не стану скрывать: Алдар-батыр не отказался от прежних замыслов. В стороне от битвы не останется, поверь мне. Правда, метит он в ханы другого человека...

Новость поразила Арслана, но он умело спрятал тревогу, даже посмеялся.

— В одну страну двух ханов приглашаете? А не разводит это ваши с Алдаром пути?

— Да, однако, я думаю, мы поладим. Все в руках всевышнего. А чей аргамак первым прискачет — время покажет.

— Скакать-то ты начал, — раздумчиво промолвил Арслан. — А что народ скажет?

— Уже сказал свое первое слово, — воодушевился Кильмек. — Кириловских драгунов побили, забрали у них много оружия.

— Это еще ни о чем не говорит. Летучий отряд — не весь народ.

— Придет время — и народ поднимется!

Про Кильмека-абыза люди с восхищением говорили: «Умеет словом душу всколыхнуть, даже сердце змеи ублажить может». В действенную силу своего красноречия верил и сам Кильмек. Он и сейчас не сомневался в том, что переломит сопротивление Арслана, сыграет на его тонких струнах, уговорит, заполучив очень важного союзника.

Арслан-батыр и в самом деле казался выбитым из колеи.

— Ты что же, всю Ногайскую даругу²⁰ решил на ноги поднять? — понизив голос, спросил он.

— Не одну, а все четыре без исключения, — самоуверенно заявил Кильмек-абыз. — По Казанскому юлу зашевелился Акай-батыр, по Сибирскому — Бепеней-мулла. Весь Исетский дистрикт поднялся. Край бурлит! Благодарение аллаху, не одиноки мы. На помощь придут киргиз-кайсаки и каракалпаки, сарты и аюкинские калмыки²¹. Будет на кого опереться. Экспедиция Кирилова несет угрозу не только нам. В свое время Ак-батша²² на Свияге крепость-городок возвел, а потом Казань на колени поставил. Тем же путем идет Кирилов.

— Ему-то кого на колени ставить? Киргиз-кайсаки давно в сторону России смотрят. На старой кляче далеко не уедешь. Хочешь того или не хочешь, Кирилов заглядывает вперед. Заводы будут, крепости. Новый день к нам приходит...

— И несет с собой новое зло, — подхватил Кильмек. — Народ кровью истекает, и я верю, Арслан-батыр в стороне не останется. Хотя ты из кипчакского рода, но не сенкем²³. Это про них говорят: ливень прольется — Нугуш разольется, скандал возникает — сенкем убегает.

Арслан от души рассмеялся, видя, как все больше горячится Кильмек и ведь далее чуть не упрекнул в трусости.

— Да, сенкемам родня, только в бою спиной врагу еще не поворачивался. А в твою войну ввязываться не хочу. Вот провожу тебя да уйду на недельку борти смотреть.

— Нам не до шуток, Арслан-агай. Слышал, что ты заядлый бортник, но сейчас бери у пчел не мед, а жало, — продолжал Кильмек-абыз с прежним напором, не давая возможности свести к шутке такой важный разговор. — У супротивника силы велики, у него хорошо обученная регулярная армия. Трудно нам будет устоять, если будем жить вот так, вразброд, Помоги своему народу. Ты уважаемый батыр! Старейшины нашей земли с надеждой на тебя уповают, на твое имя...

— Было имя, да быльем поросло, — махнул рукой Арслан, хотя тонкая лесть абыза пробудила приятные воспоминания о годах молодости, когда он вихрем мчался из глубин России к берегам Азова, и многие турки испытали на себе остроту его копья и стрел. За геройство царь Петр самолично нацепил ему на грудь знак отличия — гэмэлят.

Крайне лестно было бы Кильмеку представить его, Арслана, перед строем воинов. Вот почему он вцепился в него мертвой хваткой.

— Народ вправе ждать от тебя ответа! Покажи свое мужество, пусть твое знамя развевается рядом со стягом нашей земли!

Кильмек воинственно рубанул воздух рукой. У него от волнения вздымалась грудь, дыхание участилось, большие черные глаза горели лихорадочным блеском. Ему бы сейчас на коня — и в бой. С Арсланом-батыром, конечно. А тому надо было дать ответ. Найти такие же веские, убедительные слова. И он сказал:

— Я никогда не подниму оружия против России.

Кильмек ошеломленно смотрел на него.

— Если так.., — голос его сделался жестким, — позволь напрямик спросить тебя, Арслан-батыр. желаешь ли ты, чтоб Кирилов с огнем и мечом прошел по нашей земле, топтал башкирские джайляу?

— Нет!

— Нельзя стоять посередине реки. Нужно выбирать берег.

— Мой берег — родная земля.

— Нужно защищать народ.

— Разве я не был его защитником? Вся моя жизнь была отдана людям!

Кильмеку-абызу нечем было возразить, знал он об этом, и даже голову склонил, как бы выражая благодарность за все те добрые деяния, которые творил Арслан-батыр. Сколько людей он выручил, спасая от поклепов, возводимых жестокими старшинами. Ездил к ахуну и к воеводе, помогая попавшим в немилость. Он возвращал невинно пострадавших из ссылки, освобождал. от кандалов и штрафов. Важную услугу родной земле оказал Арслан-батыр после подавления восстания Алдара и Кусима, когда во всем происшедшем обвинили народ. Собрав пятьдесят четыре посланца со всех четырех юлов, он сумел доказать властям невиновность большинства вовлеченных в смуту людей и снял обвинение с народа. Не жалел он ни сил, ни времени, добиваясь того, чтобы обещания, данные правительством башкирскому народу, неукоснительно выполнялись. Арслан ездил к самому царю Петру, бесстрашно назвал ему истинных виновников волнений в Башкирии и добился вынесения указа по делу высокопоставленных чиновников. Правда, их выгородил приехавший из Петербурга вельможа, пришлось ехать к царю во второй раз. Лишь тогда, в 1722 году, прибывший с проверкой генерал вместе с воеводой были вынуждены внимательно отнестись к претензиям народных уполномоченных. Три чиновника, особенно повинные в кровавых событиях, были вызваны в Уфу, где в присутствии уполномоченных им учинили строгий допрос. Арслану крепко пришлось схватиться с крючкотворами. Опираясь на собранные им бумаги и документы, он впрах разбил их оправдания, уличил во лжи и мздоимстве, в зверствах и жестокости. Народ тогда вздохнул немного посвободней. За все эти святые деянья со всех концов родной земли Арслан-батыр слышал благодарное «рахмат».

— Знаю, Арслан-агай, ты всегда готов постоять за народное дело, — сказал Кильмек. — Потому и обратился к тебе. Людям опять грозит беда. Думал, от кого, как не от тебя, ждать помощи...

— Не так просто залатать на себе то, что порвано другим человеком, — ответил Арслан.

Кильмек в его словах уловил намек, брошенный в его сторону. Он вспыхнул, но подавил в себе раздражение, так как все еще тешил надежду, что со временем Арслан присоединится к нему.

Арслан-батыр проводил гостя довольно прохладно, горький осадок от разговора все еще тревожил душу. Беда, как бы о том не толковали, надвигалась. Разумеется, он сумеет найти берег к которому плыть и разделит с народом его судьбу. Но и бросаться в события сломя голову — надо быть глупцом. Легко взмутить воду, а потом сколько времени требуется, чтобы муть осела на дно...

5

Экспедиция, которую возглавил Кирилов, подготавливалась в течение многих лет.

Еще в царствование Петра Первого Российская империя вынашивала далеко идущие планы. Она предполагала распространить свое влияние все дальше на восток, присоединить к себе обширные владения киргиз-кайсаков, открыв тем самым дорогу на Бухару и Самарканд, в Персию и Индию, завязать взаимовыгодные отношения с Османскими турками и арабами, развить широкие торговые связи с ними. В один из дней 1722 года, в беседе с переводчиком Посольского приказа Тевкелевым, царь сказал:

— Киргиз-Кайсацкая орда всем азиатским странам и землям ключ и врата; и той ради причины оная де орда потребна под Российской протекцией быть, чтобы токмо через их во всех азиатских странах коммуникацию иметь и к Российской стороне полезные и способные меры взять... Будь оная орда в точное подданство не пожелает, то стараться, несмотря на великие издержки хотя бы до миллиона держать, но токмо чтобы только одним листом под протекцией Российской империи быть обязались.

Мечты об азиатских странах владели умами многих. Там земли бескрайние, пролегают по ним караванные тропы. Богатствам счету нет. Благоухают фруктовые сады, очаровывают взгляд хлопковые белоснежные поля. Все жители ходят в шелках и атласе. А в Бадахшане, мол, имеются золотые и серебряные рудники, баснословно дешевы рубины, сапфиры, голубые лазуриты.

Рассказы о загадочном востоке не сходили с уст царских генералов и дворян, торговых людей и путешественников. Для одних это была греза, привидевшаяся в причудливом сне, для других — далекая, но достижимая цель, а для царского трона — предмет самой высокой политики.

Очень заманчивыми и осуществимыми казались эти мечты подъячему сыскного приказа мешанину Ивану Кирилову, выделявшемуся среди сослуживцев образованием и острым умом. Еще когда он служил копиистом в сенате, его способности отметил Петр Первый. А когда Кирилов составил первый атлас России и разработал проект освоения Оренбургского края, царь немедленно сделал его секретарем сената.

Осуществлению замыслов Кирилова помешала война с Персией. А после безвременной кончины Петра проект долгое время оставался лишь на бумаге. У его противников находилось множество причин и отговорок: мы-де не готовы к такой экспедиции, ссылались на отсутствие ландкарты и вообще сочли бесполезным тратить силы и средства на дело, ставшее никому не нужным. Так и пылились бумаги в архиве, дожидаясь той поры, пока история России не перевернет новую страницу.

* * *

Тем временем киргиз-кайсаков раздирала жестокая междоусобица. Казахские султаны перессорились между собой в борьбе за ханский престол, подсылали друг к другу убийц, доходили до кровопролитных схваток. Край нищал, особенно тяжкие лишения выпали на долю шаруа и жатаков²⁴.

Воспользовавшись грызней между султанами, джунгарский властитель Цеван-Рабтан совершил несколько опустошительных набегов на казахов, отторг от них обширные территории и дошел со своими воинами вплоть до окрестностей Ташкента. Казахи, спасаясь от них, вынуждены были откочевать к границам России — к берегам Яика, Иртыша, Тобола.

Так называемая «черная кость» — аксакалы родов, старшины, батыры, собравшись воедино, решили положить предел бесконечным распрям среди «белой кости» — султанов, считавших себя прямыми потомками правителей Белой Орды, и на белый войлок престола возвели своего ставленника султана Абульхаира, сделав его ханом Малой Орды. Это был решительный, смышленый, хитрый, как лис, человек, умевший даже из невыгодного положения извлечь себе пользу. Так, в 1706 году, когда на башкирской земле вспыхнули волнения, Алдар-батыр предложил ему стать ханом у них. Абульхаир принял лестное предложение и прошел, сметая мелкие русские гарнизоны, на север и даже переправился через Сулман²⁵. После сокрушительного разгрома у аула Суязы, поджав хвост и бросив повстанцев на произвол судьбы, бежал через Яик и был таков. Однако ханское звание, предложенное ему Алдаром-батыром в тяжкую годину, оставил за собой. Мало того, отправясь к хану Бухары с богатыми подарками, он выговорил себе право называться ханом Абульхаиром Багадиром сыном Хажи Султана и в подтверждение ханского титула взял у него бумагу с печатью.

— Его ведь истэкский²⁶ Алдар-батыр ханом сделал, — смеялись люди, но постепенно свыклись с его претензиями, а вскоре он и вовсе утвердил свое право, взойдя на ханский престол.

Хотя и появился в Малой Орде хан, но это еще не гарантировало киргиз-кайсаков от набегов воинственных соседей. Поэтому светлые головы посоветовали новому хану последовать примеру башкир и присоединиться к России. Это был единственно верный путь. Начались переговоры. В 1730 году в качестве официального посланника царского правительства к казахам отправился башкирский старшина Алдар Исянгильдин. С ханом они были знакомы. Предварительные переговоры проходили при полном взаимопонимании. Обговорив условия присоединения к России, хан Абульхаир с возвращавшимися башкирами отправил своих людей к уфимскому воеводе Бутурлину. Потом его посланцы поехали в Санкт-Петербург и, обласканные, с богатыми подарками, вернулись домой с царской грамотой.

Таким образом, первая тропа была проложена. На следующий год по этой тропе к хану Абульхаиру прибыла новая, более представительная посольская делегация. Ее главой был назначен Кутлумухаммет Тевкелев. И хоть остер был у него язык, а ум замешан на хитрости, он, не понадеявшись на собственные силы, включил в посольство большую группу башкир. Даже оделся, как и они, — в зеленый елян и сафьяновые сапожки, на голову напялил малахай из черной лисицы. Отказавшись от кареты, взобрался на чалого коня с густой гривой и длинной челкой на лбу.

Ай, какой под Тевкелевым конь,
Быстрый и горячий, как огонь... —

пропели ему вслед провожавшие.

Настроение у Тевкелева было приподнятое. Судьбой своей он доволен. Карьера делается, авторитет растет.

— Я заставлю киргиз-кайсаков покориться, — чванливо заявил наиб, выезжая из Уфы.

Можно было подумать, что он первый делает шаги к казахам по тропе мира. И еще ему казалось, что они, молящие Россию о помощи, должны организовать пышную встречу главе делегации. Только зря Тевкелев петушился, сразу сник гребешок, когда Абульхаир принял его прохладно. На хана повлияли некоторые приближенные, ропща на то, что он не посоветовался с ними.

Переговоры начались, и тут все дело испортил сам Тевкелев.

— Наши советы считай для себя законом, — заявил он хану с присущей ему надменностью.

— Я никому не позволю вмешиваться в мои дела, — мгновенно взъерошился Абульхаир.

Поняв, что перегнул палку, Тевкелев попытался исправить свою ошибку, но один из советников, сидевший справа от хана, враждебно глянув, произнес:

— Мы не доверяем твоему слову, посланник. Ты не успел приехать к нам, как уже обманул, назвав себя Кутлумухамметом. Ты есть гой Алексей Иванович.

Аксакалам этого было достаточно. Осквернитель ислама вызвал в них негодование и гнев.

— Веру свою за крест продал, нас и подавно продашь!

— Зачем ты обманул меня?! — взревел Абульхаир и выхватил из ножен саблю. Валяться бы окровавленной голове Тевкелева на белой кошме, если бы башкирские старшины Алдар-батыр и Таймас-тархан не удержали взбешенного хана.

Переговоры оказались скомканными. О спокойном обмене мнениями не могло быть и речи. Попавший в немилость Тевкелев не мог никуда шагу ступить одни. В его жизни теперь был волен хан. Впрочем, он и сам боялся покидать отведенную ему юрту, чтобы не попасть в руки сердитых на него казахов. Но и обратно в Россию Тевкелев не торопился. Там тоже могут посмотреть косо, если вернется ни с чем. Набравшись терпения, во всем советуясь с башкирскими посланцами, искал он пути к соглашению с ханом. Надежды не терял, потому что у Абульхаира не было иного выхода, как дать согласие на протекцию со стороны России.

В 1732 году, поручив от его имени принести клятву верности России, Абульхаир отправил в Санкт-Петербург в сопровождении посольства Тевкелева султана Эралыя и своего двоюродного брата Нияза с несколькими старшинами. Долгим был их путь. Наконец, 10 февраля следующего года, представители казахов в присутствии всей дворцовой знати были милостиво приняты императрицей Анной Иоанновной. Таким образом, пусть еще не очень прочными нитями, часть территории киргиз-кайсаков, называемая Малым жузом, присоединилась к России.

Началось брожение в Среднем Жузе. Некоторые его султаны были за Россию, другие — против. И те, которые были против, в 1733 году совершили ряд набегов на башкирскую землю, находившуюся под властью России. Таймас Шаимов, собрав большой отряд, дал им отпор, захватил во время одного из налетов ханское знамя и множество пленных. Некоторое время спустя хан Шемак, собрав двадцатитысячное войско, сам двинулся на башкир. И на этот раз победил Таймас-тархан, оказав существенную помощь тем казахам, которые боролись за присоединение к России.

* * *

Присоединение казахов к России пока не шло дальше целования корана и торжественных клятв. Им не очень-то доверяли. По мнению государственных мужей и самой императрицы, сегодня они верны, а завтра могут передумать. Что можно говорить о казахах, если даже давние подданные башкиры, по доброй воле принявшие власть русского царя, чуть что не по им — бунтуют. А Россия должна твердой ногой встать на новых землях.

И вот тогда вспомнили о пылившемся в архиве проекте Ивана Кирилова и, однажды заговорив о нем, начали превозносить до небес. Составлен был проект с большим размахом. Чтобы окончательно закрепиться на востоке, Кирилов прежде всего намеревался построить крепостные городки на границах башкирских земель и сильную крепость на Ори, заложить заводы на несметно богатых рудах, развернуть хлебопашество, чтобы войска и чиновники не испытывали никаких тягот с провиантом. Условия для этого имелись самые благоприятные. Равнины сплошь непаханные, их можно отдать помещикам. Леса вековые. Сто городов и заводов построй — их не убавится. Башкиры — готовая рабочая сила. А из глубин России можно пригнать крепостных. Если ко всему прочему увеличить добычу соли в Тозтубе, можно завязать оживленную торговлю с лежащими на юг странами.

Первого мая 1734 года императрица Анна Иоанновна утвердила проект.

Дочь царя Иоанна, делившего в детском возрасте трон с братцем Петром, Анна была особой сумасбродной, невероятно упрямой, набожной и суеверной. После смерти мужа, герцога Курляндского, она свалила все государственные дела на фаворита Эрнста-Иоганна Бирона, человека такого же недалекого и полуграмотного, зато очень хитрого, жестокого и коварного, который, будучи всего лишь обер-камергером царского дворца, возымел неограниченное влияние на государыню и, в сущности, единолично вершил судьбами страны; впрочем, он больше занимался не делами государства, на интересы которого ему было наплевать, а интригами, скаковыми лошадьми, выездами на охоту и другими развлечениями в угоду прихотям венценосной вдовы, а та без конца предавалась светским утехам, фейерверкам и маскарадам, окружив себя сонмом придворных шутов и скоморохов, карлов и карлиц, блаженных и юродивых.

Тягостным было для русского сердца то время, а скорее всего — безвременье, и даже кажется странным, с чего вдруг при дворе вспомнили о забытом проекте Кирилова. Произошло это, возможно, потому, что неслыханная дворцовская роскошь требовала и неслыханных расходов. Из огромной страны, стонавшей под ярмом крепостного рабства, было выжато все возможное и невозможное, а проект сулил немалые выгоды.

Естественно, что экспедиция Кирилова при сложившейся обстановке, снаряженная из государственных соображений, не могла ставить перед собой цель облегчить положение башкирского народа, воспринявшего весть о будущем строительстве крепостей и города на Ори как посягательство на остатки своей свободы.

* * *

Радость Кирилова, достигшего предела желаний, была безгранична. Он был окрылен успехом, полон радужных надежд. Большая экспедиция, рожденная его стараниями, отправилась в дальний путь. Впереди кареты и позади нее — стройные ряды солдат и драгун. Зияют грозными жерлами пушки. Скрип и стук бесчисленных телег и повозок ласкает слух.

Императрица дала Кирилову большие полномочия. Помощником был назначен подполковник Алексей Иванович Тевкелев, крещеный татарин, принявший православную веру. Наиб хорошо знал башкирскую землю, жизнь ее народа, обычаи и нравы.

— Не пожалей, дорогой мой, своих сил ради матушки-императрицы, — воодушевлял его Кирилов. — Твои заслуги не забудутся. Милость государыни безмерна. Вот я, к примеру, живот готов положить ради благого деяния, и что ж — заметили мое усердие, возвысили. Покойная Екатерина Алексеевна сделала меня обер-секретарем сената. Благосклонность Анны Иоанновны обернулась для меня титулом статс-советника. Желаю новых чинов и тебе, Алексей Иванович.

В благодарность за щедрые посулы Тевкелев подобострастно склонил голову, но бродили в ней совсем другие мысли. Ведь он, Тевкелев, не из низкого сословия, как этот выскочивший из мещан Кирилов. В Терсинской волости Казанского уезда владеет он таким богатым имением, какого лысеющему статс-советнику в жизни не видать. Когда Кирилов сидел в сенате простым переписчиком, перед ним, Тевкелевым, многие ломали шапки...

Карета плавно катилась по укатанной дороге, лишь иногда ее потряхивало на выбоинах или засохших после дождя комьях земли. Еще далеко было до Уфы, а перед мысленным взором Кирилова вставали известные ему, пока только по рассказам, живописные долины Сакмары, величавый Яик с впадающей в него рекой Орью. В ее устьи мерещился ему большой сказочный город, который будет им построен в недалеком будущем. А вверх и вниз по течению Яика цепочкой протянутся крепости. Близкими станут лежащие за киргиз-кайсакскими степями Бухара, Бадахшан. Он сам поедет туда и собственными глазами увидит Самарканд... Под укачивание мягких рессор смежаются в полусне отяжелевшие веки, предстают в воображении красочные очертания азиатского города с золотыми башенками минаретов.

...10 ноября 1734 года экспедиция прибыла в Уфу с ее разбухшими от слякоти кривыми улочками и приземистыми домишками, которые казались чернее обычного в ошметках тающего, только что выпавшего первого снега. Начались долгие зимние вечера, скрашиваемые редкими развлечениями. Праздничным событием была для Кирилова беседа с купцом из Индии по имени Марвари Барайя. Он увлекательно рассказывал о восточных караванных дорогах, о роскошных шумных базарах и лавках с невиданными товарами, где можно купить все угодное душе, разве что кроме птичьего молока, но и оно, при желании, может быть доставлено из заморских стран. Бешено колотилось сердце упоенно слушавшего Кирилова, в глазах вспыхивали огоньки. Ах, дорогие шелковые ткани, самоцветные камни, мускатные орехи, плоды граната, инжира...

Случай закинул в Уфу и торговца из Ташкента Нурмухамета. Он тоже на все лады расхваливал богатства своего края. Жадно внимавший ему Кирилов спросил:

— Почтенный купец, а сколько станет верст отсюда до Ташкента?

— Вы хотите сказать сколько дней пути?

Э, да ведь на востоке расстояние верстами не мерят. По словам купца, навьюченный верблюд из Ташкента до Туркестана идет шесть дней. От Туркестана до джайляу Абульхаира — четырнадцать, от джайляу до его ставки, расположенной на берегу Иргиза — семь. А от Иргиза до Уфы лежит путь длиною в шестнадцать дней.

Нурмухамет продолжал знакомить Кирилова с расстояниями.

— Из Ташкента до Бухары даже при тяжелых вьюках можно дойти за десять дней. Оттуда в Балху — двадцать три дня. От Балхи до Бадахшана не более пяти дней...

У Кирилова захватило дух. Мысли у него бежали дальше.

— А до Индии?

Не стал купец отвечать на вопрос, увильнул. Знал он, конечно, дорогу, иначе какой из него торговый человек, да из каких-то своих соображений промолчал.

— Дойду, и сам в верстах вымеряю! — запальчиво произнес Кирилов, гордо встрепенулся, а потом вдруг потускнел, вспомнив, что пока доехал только до Уфы. Ах, как далеки те благословенные края! А тут кругом, словно нарочно раздражая, живут непокорные башкиры.

Как только купец Нурмухамет ушел, приглашенный в дом воеводы, Кирилов сердито сказал сидевшему рядом Тевкелеву:

— Надо поскорей взнуздать истэков.

— Башкир? — Тевкелев привстал с места, будто готов был немедленно приняться за исполнение приказа.

— Ужасно плодовиты они. Сказывают, по многу жен имеют. Воистину дикари.

— Всех их, вместе с татарами и мишарями, можно раздать помещикам, ваше превосходительство. Как крепостных крестьян.

— В том числе и тебе? — лукаво улыбнулся Кирилов, намекая на происхождение своего помощника. Подумал: «Кровь феодала течет в его жилах. Какую вотчину имеет, а все мало, надеется еще урвать». Однако расположения к наибу не изменил. Пускай хоть всех башкир забирает. — Рассуждаешь правильно, дорогой мой. Они должны принадлежать помещикам. А мишарей пока трогать не стоит, из них можно сделать опору для себя. Настроить супротив башкир, отдать им толику их земли. Нельзя допустить союза башкир и с киргиз-кайсаками. Я понятно говорю? А на той дороге, по которой ты послом ездил, понастроим деревни, городки. Для охраны обозов с нашими товарами...

Кирилов слова на ветер не бросал. Через несколько лет сбудутся его планы, которыми он тешил себя всю зиму. От Уфы до построенного им Оренбурга будет проложен новый тракт, вырастут вдоль него большие села — Камышлы, Бузовьязы, Ишлы, Толбазы, Аллагуват, Зирган, Мелеуз, Ермолаевка. Но пока ему нужно было как можно быстрей добраться до реки Орь.

Поджидая остальные воинские части, экспедиция расположилась лагерем на Караульной горе близ Уфы. Приближалась весна. Как только растает снег и схлынут вешние воды, можно трогаться в путь.

А неподалеку, на берегу Берсувани, начали собираться представители встревоженных башкирских юртов. Среди них были Бепеней-мулла, Кусяп-батыр, Кильмек-абыз, Акай-батыр и другие уважаемые люди. Помолившись в Газиевой мечети, они отправили несколько человек с посланием к Тевкелеву.

Письмо начиналось традиционно пышными словами приветствия и благих пожеланий, но чем дальше, тем больше цветистость речи исчезала, обретая прямоту выражений и даже скрытую угрозу. У Тевкелева дух зашелся от прихлынувшей злобы. Ишь, до какой наглости дошли эти дикари! Они, видите ли, испокон века являются хозяевами своей земли и аккуратно платят царям ясак, служа престолу верой и правдой. Крепостей иметь у себя не хотят, а если Кирилов попытается силой пойти, стращают народным гневом. Вот шайтаны.

— Туря, ждем ответа! — сказали послы, но Тевкелев и разговаривать с ними не пожелал. Заключил их под стражу и разослал приказ схватить всех участников схода. За поимку каждого из них посулил выдать тонкого сукна на кафтан.

Его поведение у многих вызвало недовольство. Собираясь группками, люди обсуждали сложившееся положение.

— Когда же выпустят наших из-под ареста?

— Ждать нечего, самим вызволять их надо!

— Послали, говорят, челобитную самой шахине²⁷. С народа подписи собирали. Она выручит!

— Нет, не ей, а губернатору написали. Акай-батыр сам повез.

— Кильмек-абыз тоже с письмами носится...

Послания народных представителей оставались без ответа, однако несколько человек сумели пробиться к Кирилову, чтобы поговорить с ним о целях экспедиции и интересах народа.

— Тевкелев наших людей в острог упрятал. Освободи их, туря, — потребовали они.

— Придет время, освободим, — беззаботно ответил Кирилов.

— Сейчас отпусти. А наиба Тевкелева нам отдай. Иначе народ взбунтуется.

Кирилов, долго не раздумывая, и этих холодов бросил в тюрьму, распорядясь заковать их в железные цепи. Чего захотели, ироды! Сегодня они Тевкелева потребуют на расправу, а завтра по его голову придут? Везде супротивничанье. В каждом встречном жди врага.

— Имеются среди них заслуживающие доверия? — обеспокоенно спросил он у Тевкелева.

— Имеются, ваше превосходительство.

— Кто они?

— Таймас Шаимов, весьма богатый человек... Кыдрас Муллакаев, главный старшина Ногайского юла.

— Дай ему знать, пусть прибудет со своими воинами. Кто еще?

— Надир...

— А-а, сотника Уразметова я знаю. Из Казанского юла он, верно? Только, мнится мне, трусоват.

— Он не из пугливых, ваше превосходительство. Но башкиры считают, что нас прислали по его доносу, поэтому точат на него зубы. Требуют, чтобы выдали его им.

— Окаянные! — сплюнул Кирилов. — Ждите, так я и выдал. Придется охранять его... Дальше кто?

— Бирдегул-тархан, кипчакский старшина.

Кирилов провел пальцем по лежавшей перед ним карте.

— Мимо него проходить будем. Пусть будет готов. Как потребуется, присоединится к нам... А кто супротив? Про Акая и Кильмека знаю. Обуздать их немедля! А этот, Алдар-батыр? Он ведь спас, когда киргиз-кайсаки хотели тебя... того? Друг твой, значит. Не говорил с ним?

— Несколько раз людей к нему посылал. Кажется, бесполезно. По сведениям Бирдегула-тархана, он да еще Саит Алкалин ненадежны. Предупреждает, чтобы остерегались Арслана Аккулова.

— А-а, того самого, который покойному императору Петру Алексеевичу челом бил? Верно, с ним надобно поосторожнее. И вообще, как я мыслю, тревожить его пока не резон. А тот... как его? О коем сказывал Кыдрас Муллакаев. Кто таков?

— Бепеней-мулла.

— Самый злонамеренный он человек. С него глаз не спускать!

Подполковник Тевкелев поименно перебрал всех башкирских старшин. Некоторых из них он потом перепроверил, расспросив знающих людей. Всем разослал письма и немного успокоился: теперь почти всюду были свои соглядатаи.

Тевкелев острее его превосходительства ощущал приближение грозы. В дыхании края чувствовалась тревога. Нрав здешних людей был ему хорошо известен. Так что тишины не жди. До стихийного бунта рукой подать.

— Ваше превосходительство, времени терять нельзя, надо срочно трогаться в путь, — сказал Кирилову дальновидный Тевкелев. — Когда май наступит и молодая трава появится, кони у башкир в силу войдут, кумыса будет вдоволь. А пока у них лошади за зиму поистощали, люди тоже, многие сидят на корешках саранки. Верные люди из башкир тоже так считают. Они готовы примкнуть к экспедиции.

Кирилов посчитал советы наиба дельными. И хотя еще не подошли дополнительные силы — шесть драгунских рот Вологодского полка, где-то застрявшие по дороге к Уфе, — он дал команду выступать. Было это 11 апреля.

Стояли ясные теплые дни. Согретая солнечными лучами, земля оттаивала и дышала пробуждением. Наливались соком древесные почки, на припеках оживала прошлогодняя трава. Кирилов в этой славной погоде видел доброе предзнаменование. Люди были бодры и веселы, после зимнего застоя все радовались движению. Но весну недаром сравнивают с капризной женщиной. Сегодня она мило улыбалась, а назавтра сердито нахмурилась. Подули холодные сквозящие ветры, свинцовые тучи заволокли небо. Зарядил студеный дождь, перемежаясь со снегом; приходилось останавливаться лагерем, пережидая ненастье.

Хорошая погода чередовалась с плохой вплоть до конца мая. Экспедиция продвигалась вперед медленно, делая длительные остановки для изучения окрестностей. Дорога выглядела однообразной. По правую руку тянулись, набегая друг на друга, бесконечные холмы, слева чернели леса, опушенные первой зеленью, и привольно несла свои воды Агидель. В стороне от дороги, на почтительном от нее расстоянии, то и дело вырастали одинокие, неподвижные фигуры вооруженных луками башкир. Сидит такой воин на коне, нахохлившись, как беркут, и смотрит на протекающую мимо него человеческую реку. Смотрит с застывшим лицом, ко всему безучастный, будто идол. И внушает он какую-то необъяснимую тревогу своей кажущейся безучастностью.

Начальник экспедиции предпринял все возможные меры безопасности. И впереди, и позади — дозоры. Всегда в готовности оружие. Постоянно дежурят возле пушек бомбардиры.

Башкирские воины не выпускали экспедицию из поля зрения. Скрытно, прячась за лесом или холмами, не отставая ни на шаг, они по обеим сторонам сопровождали колонну солдат. От аула к аулу мчались гонцы. Вести о продвижении Кирилова бежали подобно кругам на воде. Лошади у башкир подкованы, пики наточены, сабли наготове, стрелы оперены. Словно облепленные муравьиными полчищами, шли и основные силы Кирилова, и обоз, и спешившие на подмогу драгунские роты.

Не обращая внимания ни на что, Кирилов продолжал путь. Его хорошо вооруженные отряды разъезжали по округе и, ломая слабое сопротивление башкир, добывали продовольствие и фураж. Сопротивлявшихся пороли, а то и попросту убивали. Зная об этом, Кирилов утешал себя мыслью, что лес рубят — щепки летят.

Экспедиция испытывала в пути неимоверные тяготы. Большой урон она потерпела у реки Мелеуз во время схватки с летучим отрядом башкир. Затем, после излучины Агидели, охватившей полукольцом гору Кунгак, начались отроги Урала. Куда ни глянь — непроходимые лесные чащобы. Взметнулись в небо иссиня черные вершины. Лошади, запряженные в тяжело груженые телеги, с трудом одолевали перевалы. Казалось, нет конца глубоким ущельям и неожиданным обрывам. Дорога была отвратительной. Она то захлестывала гору, то тянулась по каменистому кряжу, то делала немыслимые повороты в густых урманах. Когда выходили на плоскогорье, тоже было не легче. Башкиры до их прихода успевали пустить пал, и солдатам приходилось спускаться в пойму рек, теряя время. А утром, выбиваясь из сил и калеча лошадей, снова поднимались в гору. У пушек ломались лафеты, терялись ядра. Что уж тут говорить о поломанных повозках и охромевших лошадях, если начали валить людей болезни. Иван Кирилов не избежал общей участи, слег с воспалением легких. Горы словно давили ему на грудь, сковывая дыханье, горело объятое жаром тело... но экспедиция продолжала идти вперед.

6

Проводив Алибая, Кинзя заскучал. Не было на душе той легкости, которая сопутствует отдыху, заработанному после долгих месяцев учебы. Медресе сожжено и неизвестно, будут ли когда-нибудь продолжены занятия. Опасность нависла над родной землей. Доносятся слухи о налетах карателей. Где-то гибнут люди. Льется кровь, проливаются слезы. В такую пору невозможно оставаться одному.

Кинзя потянулся к сверстникам из своего аула. Особой дружбы с ними у него не было. Дети бедняков, не имевшие нарядной одежды и возможности учиться в медресе, сторонились его, байского сынка. Поняв это, Кинзя решил ничем не отличаться от них. Красивую бархатную шапочку сменил на малахай, камзол — на казакин, вместо сапожек обул чарыки.

За речкой Назой, на окруженной березами лужайке, мальчишки самозабвенно, забыв обо всем на свете, упражнялись в меткости стрельбы из лука по мишеням.

В этом не было ничего необычного. С незапамятных времен, лишь стоило возникнуть угрозе войны, все мужчины, от безусых юнцов до седобородых старцев, гнули луки из березы и кленов, вспоенных кровью предков и потому обладавших особой прочностью, собирались группами, чтобы посостязаться в верности глаза. Устраивали сабельные бои, учились владеть пиками. Старшие показывали боевые приемы, младшие перенимали их. Все эти приемы сводились к трем основным моментам: враг находится далеко — стреляй в него из лука; чтобы не подпустить близко к себе — коли пикой; а если он очутился рядом — бей палицей-сукмаром, секирой или топором. Премудрость схватки в том, что в одном случае надо уберечь себя от смерти, в другом — убить врага.

— Ты тоже будешь стрелять? — спросил Кинзю один из парней и протянул лук. Он повертел его в руках и молча пошел домой — за своим.

У Кинзи всего было в достатке. Самодельных луков не перечесть, но отец подарил ему полное воинское снаряжение.

Войдя в дом, он снял со стены боевой лук, колчан со стрелами. Оружие отличное, сделанное из расщепленного ствола отборной елки, в два слоя, а изнутри для большей упругости прикреплены пластины из оленьего рога, и все это покрыто сверху туго намотанной берестой. Такой лук не отсыревал, не боялся ударов. Из него Кинзе приходилось стрелять много раз. Вот и сейчас он, перетянув ослабевшую тетиву из сухожилий, поиграл луком, примерил к руке.

Когда Кинзя вернулся к ребятам на лужайку, они устанавливали новую мишень, полую деревянную трубку длиной в полстрелы с легко выбиваемой затычкой на конце. Стрела должна была войти в трубку и выбить затычку. Это уда вались далеко не всем, но потерпевшие неудачу войдя в раж, нетерпеливо вставали в очередь друг за другом.

Приготовился стрелять Кинзя. Он выбрал хорошо оперенную стрелу, положил ее на выемку лука, оттянул тетиву. Ребята притихли. Одни любовались прекрасным оружием и ладной фигурой товарища, другие посмеивались над тем, что за своими книжками шакирд, поди, стрелять разучился.

Кинзя понимал, как необходимо ему поразить мишень. Не для похвальбы, а чтобы проложить тропку к сердцам сверстников. Он придержал дыхание, чтоб не качнулась рука, еще раз примерился и отпустил тетиву. Со свистом вылетела стрела.

— Вышиб, вышиб! — Ребята с криками побежали к мишени, разыскали выбитую затычку и восторженно окружили Кинзю.

Стреляли до тех пор, пока не стало смеркаться. А на следующий день устроили куда более серьезные состязания. Надо было попасть в колечко, прикрытое красным лоскутком. Потом соорудили нишану — мишень в виде человеческой фигуры, стараясь угодить стрелой в глаз, рот или лоб.

Изображение человека запрещено мусульманам самим аллахом. Считалось, что через девять лет изображение оживает, обретая душу. Однако стрельбу по нишане так никто и не запрещал, очевидно оттого, что обычай укоренился еще задолго до введения ислама. Да и какая душа позарится на нишану, изрешеченную множеством стрел?

Кинзя оказался метким стрелком, настоящим мергеном. Никто не смог одержать верх над ним, стрелы точно ложились в цель — и в глаз нишаны, и в отверстие колечка.

За стрельбой перешли на сабли и пики. Те, кто помладше, вытесав сабли из дерева, без устали размахивали ими, схватывались друг с другом как в настоящем бою. Старшие, оседлав лошадей, на полном скаку рубили уже настоящими саблями воткнутые в землю ветки тальника или насаженные на палку глиняные шары величиной с яблоко. Это было далеко не легкое дело, потому что успех зависел не только от всадника, но и от коня. А здесь Кинзя кое-кому уступал.

Арслан-батыр, однажды с интересом наблюдая за играми, сказал сыну:

— Лошадь тебя не понимает, не видишь? Смени. Возьми в табуне парочку из тех, что не знакомы с недоуздком, и учи.

На другой же день Кинзя отправился на пастбище, где жировал табун. Он долго выбирал подходящую лошадь. Глаза разбегались. Нравились ему жеребцы-двухлетки с подрезанными гривами, но для их обучения потребовалось бы довольно-таки много времени. Его взгляд остановился на трехлетней кобыле караковой масти. Табунщик Алимгул одобрил его выбор.

— Резвую выбрал, мурза. Ай-ай, не кобылка, а загляденье. Ноги стройные, грудь ястребиная. А грива-то, грива — чисто пламя!

С подбором второй лошади Кинзя измучился. То копыта слишком велики, то редкий волос у хвоста. У одной челка куцая, у другой бабки коротки. Приглянулась одна чалая лошадка, но караковая не захотела признать ее, закапризничала.

— Не получится из них пара, — сказал Алимгул. — Ты, мурза, возьми-ка для парной езды вон того буланого коня. Он постоянно ходит следом за караковой. Обе однолетки. Если не веришь, на зубы взгляни.

Кинзя только теперь обратил внимание на поджарого, с горячими глазами и точеной мордой коня. Как же он сразу его не приметил?

— После выездки никто еще их не приручал, — нахваливал выбранных лошадей пастух. — Сумеешь себе подчинить — на долгие годы сдружитесь.

Если караковая и буланый сразу потянулись друг к дружке, человека они дичились долго. При его приближении недоверчиво прядали ушами, фыркали, косили глазом. Кинзя с утра до поздней ночи пробыл рядом с ними, разговаривал, ласково похлопывал по крупу, угощал с руки кусочками лепешки. Через несколько дней они уже бежали на его призывный свист, а неделю спустя послушно позволяли надеть на себя узду. Он прилежно расчесывал им гривы, купал в реке, до изнеможения тер скребницей шелковистые бока. Лошади хорошели на глазах. На них красовались шитые узорами седла, сияли бронзовыми бляхами нагрудники, предназначенные для того, чтобы седло не соскальзывало назад, подхвостники были украшены наборными кистями. Загляденье да и только!

Кони плясали под всадником от нетерпения и избытка молодой силы, однако Кинзе пришлось повозиться с ними, приучая к военным упражнениям. Он целыми днями не слезал с седла. С зарей мчался с товарищами в горы, взбирался на крутые склоны, преодолевал карнизы, лепившиеся к отвесным, как стена, скалам, специально выбирал узкие тропы. Так объездил он всю округу до Тусеркая и истока Бугаля, до поймы Суканыша и Силязи.

Три пятницы минуло, и его терпение было вознаграждено. Теперь он мог сказать, что у него есть настоящие обученные кони.

* * *

Взрослые мужчины тоже собирались иногда на свои игры в липняке у Волчьей поляны, чтобы не утратить навыки и в любой час быть готовыми к выступлению. Сегодня тоже несколько человек, вдоволь намахавшись саблями и пиками, когда поостыл азарт, спешились и уселись в тени под деревьями отдохнуть.

День стоял безветренный, знойный. В лугах до звона в ушах трещали кузнечики. Тело размякало от жары, тянуло к неподвижности и дремоте. Кони, спасаясь от солнца, тоже сгрудились под деревьями, отгоняя хвостами надоедливых слепней и мух, роем кружившихся над ними.

Зашел невеселый разговор о жизни. Один жаловался, что вконец измотала гужевая повинность, другой рассказывал о злоключениях соседа, который отправился к начальству с челобитной.

— Салям алейкум, джигиты! — окликнул их проезжавший мимо Арслан-батыр. Судя по всему, он собрался проверить в лесу борти — об этом говорили лыковая веревка для лазанья по деревьям и предохранительная сетка от пчел.

— Алейкум васеалям, Арслан-агай. Присаживайся к нам.

Арслан Аккулов был не из тех честолюбивых знатных башкирских баев, которые могут высокомерно не откликнуться на обращение простолюдинов. Оставив обеих лошадей на лугу, он подошел к аульчанам, сел рядом.

— Нынче есть толк от бортей, Арслан-агай? — спросил один из них.

— Медосбор на славу должен быть, — охотно откликнулся он. — Цветень хороший. Лишь бы мед впрок пошел.

— Да-а, — раздумчиво протянул другой, возвращаясь к прерванному разговору. — Кажись, успеха наши не добились.

Сидевший рядом с Арсланом незнакомый мужчина оказался юрматинцем.

— Кильмек-абыз со всеми отрядами подался куда-то в другие места, — сообщил он. — У Ашкадара дела складываются худо. Там оставлен лишь небольшой заслон.

— Плохи у него дела, если спину показать пришлось, — сказал Арслан-батыр.

— На что рассчитывать, если в народе единства нет, — с горечью произнес юрматинец. — Половина старшин продалась Кирилову. А растопыренными пальцами воды не зачерпнешь. Вот и бьют нас поодиночке. Каратели аулы жгут. Но больше всех лютует Тевкелев.

— Где он пройдет, там воронью раздолье, — согласился Арслан-батыр.

— Вот я и говорю, что собраться бы всем в один кулак и трахнуть этим кулаком меж глаз кровопийцам. Не в игрушки играть, не лозу рубить, а вражьи головы с плеч снимать.

— Что делать мы и без тебя знаем, — грубовато прервал его Арслан. — Облачиться в доспехи — вещь нехитрая. А побитым окажешься, не ты один — весь народ пострадает.

— Живы будем — не помрем. На все есть милость аллаха...

Отдаленный звук топота конских копыт прервал беседу. По дороге, идущей по гребню горы вниз, стремительно, с пронзительным гиканьем, мчались всадники. Один из них, на караковой лошади, вырвался вперед, заметно опережая остальных.

— Ха-ай, вот это наездник! — восхищенно зацокали языком мужчины, выражая одобрение.

— Летит, словно горный кречет!

— Ба-а, да это ж Кинзя! Арслан-агай, твой сын!

А джигиты продолжали мчаться во весь опор. Приблизившись к верховьям Назы, завернули за Багратау и скрылись из виду. Вскоре — лошадь не успела бы напиться за это время — они показались с другой стороны горы. Караковая кобыла летела как стрела, выпущенная из лука. Буланый, не отставая, держался поблизости. Вот Кинзя, подзывая, свистнул и на полном скаку перемахнул на его спину. Проскакав немного на нем, опять взлетел птицей на спину караковой.

Арслан-батыр не поразился тому, как ловко и бесстрашно управлялся с лошадьми его сын. Наоборот, можно было заметить по движению бровей, он чем-то был недоволен.

Между тем, караковая, обогнув росшие у оврага три березы, вдруг остановилась и упала прямо в зарослях вишенника. Что такое? Загнал?!. Нет, видимо, жестом велел ей лечь. Кинзя, лежа рядом с лошадью, пронзительно свистнул. Буланый описал круг и подбежал, повинуясь приказу. Арслан ожидал, что он остановится. Нет, не остановился. Кинзя, успевший схватиться за переднюю луку, что-то сказал ему и в одно мгновенье запрыгнул в седло, успев на лету продеть ноги в стремена. И тут же вскочила на ноги караковая.

Скакавшие за Кинзей джигиты шумно радовались, кричали. Взрослые тоже, стоя рядом с Арсланом, хвалили его сына:

— А ведь получается!

— Твоя кровь, батыр, бушует в джигите!

Кинзя продолжал демонстрировать свое искусство. Отец не отрывал от него глаз, зорко подмечая и удачные приемы, и промахи. Похвала вовсе не умиляла его. Что, что, а уж это сын должен уметь. Иначе какой из него мужчина?

С незапамятных времен, уходя на войну или отправляясь в дальнюю дорогу, башкиры берут с собой запасного коня. Он так же обучен, как и первый. Если с одним случится в пути несчастье, довезет другой. Когда лошадь понимает хозяина и привязана к нему, она никогда не оставит его в беде. Но для ее воспитания требуется время и опыт. Как же успел Кинзя сделать так много за столь короткий срок? Не зря он, стало быть, возился с ними от зари до зари.

«Что ж, из малайки будет толк», — порадовался Арслан за сына и попросил одного из мальчишек позвать его.

Когда Кинзя придержал лошадь около отца, с его возбужденного, сияющего лица стекал обильный пот. Караковая с буланым тоже блестели влажными глянцевыми боками и крупами. Кинзя снял с головы платочек, которым повязал уши на время скачек, и тыльной стороной ладони ветер пот, евший глаза. Взрослые аульчане окружили его, высказывая лестные слова, ласково похлопывая лошадей.

— Афарин²⁸, Кинзя!

— Ай-хай, парень совсем возмужал!

Арслан, хотя и мельком, но внимательно оглядел лошадей.

— Для первого раза сойдет, — сдержанно высказался он. — обучить копя время требуется, но пуще всего самому надобно учиться.

У Кинзи чуть не вырвалось: «Что же еще надо?»

Упав духом, не скрывая обиды, он сказал:

— Отец, может быть, сам покажешь?

— А что? Тряхни стариной, Арслан-агай! Покажи, на что с молодости гож был! — подхватили остальные.

Арслан-батыр лукаво глянул из-под густых бровей.

— Где уж мне теперь с молодежью состязаться! Кости старые стали...

Все понимали, что он хитрит. Башкиры на коне рождаются, на коне умирают, и передается им из поколения в поколение гордый, воинственный дух, богатый опыт отцов и дедов.

Отца Арслана-батыра, Аккула, люди любили за смелость и доброту, переиначив его настоящее имя в созвучное Аккош²⁹. Рано он остался сиротой, и еще в юности вместе со старшим братом Шугуром, набравшись смелости, написал письмо царям Петру и Ивану, делившим тогда российский трон, и исхлопотал у них право на тарханство за погибшего на государевой службе отца.

А про самого Арслана рассказывали, будто в один прекрасный день он столкнулся один на один со львом и в жестокой схватке одолел его, задушив руками, а сила зверя перешла в него. Этой причиной объясняли его воинскую доблесть и то, что на сабантуях никто не мог перебороть его. Он играючи ловил необъезженных коней или, захватив пару лошадок, уединялся в укромном месте и начинал обучать их. Люди обо всем знают...

— Сегодня уже поздно, — сказал Арслан, не отказываясь решительно. — Завтра еще день будет, тогда посмотрим.

Наутро молодежь и взрослые аульчане опять собрались в липняке у Волчьей поляны. Арслан-батыр, одетый в ратные доспехи, привел огненно-рыжего коня с горделиво посаженной головой и серо-пегого жеребца. В глазах зрителей читалось любопытство и удивление. Да и сам Кинзя очень редко видел его в таком облачении — в военном зеленом еляне, в шапке с меховой оторочкой, с саблей на боку, с перекинутым через плечо колчаном. В луку седла упирается копье. И в коней будто вселился воинственный дух. Пляшут от нетерпения на месте, уши торчком. Кажется, отпусти поводья — и взовьются в небо.

Но не ради того, чтобы покрасоваться перед людьми, снарядился так Арслан-батыр.

— А ну-ка, и я встану в ряды джигитов! шутливо проговорил он.

— Покажи, Арслан-агай, как дрался в азовском походе!

Старый воин, прищурясь, несколько мгновений смотрел вдаль. Легкое движение путлища — ремня, держащего стремя, и кони пошли рысью. Затем, распластавшись над землей, полетели вдоль кромки леса. Арслан не стал отъезжать слишком далеко. Сделав широкий круг около людей, не сводивших с него взгляда, плавко пронесся мимо них. От движения воздуха колыхнулся вишенник, закачались тюбетейки дягиля. Брызнули искры из-под копыт на кремнистом склоне. Арслан колол пикой и рубил саблей, сражаясь с невидимым противником. Конь под ним то вставал на дыбы, то припадал к земле. Несколько раз, как это делал вчера сын, перепрыгнул с одного коня на другого. Но вот он дал знак огненно-рыжему, и тот послушно лег на траву. Седок выпал из седла и, опрокинувшись навзничь, замер. Рыжий, продолжая лежать, пронзительно, так что эхо раскатилось в горах, заржал. Таким же ржаньем ответил ему резвившийся неподалеку серо-пегий жеребец. Он подбежал к хозяину, начал толкать его мордой, лизать в лицо, затем улегся, подставив ему поудобнее седло. Притворившийся раненым, Арслан лег на седло, поперек перекинув тело, а конь, мягко поднявшись, нетряской трусцой вынес его с воображаемого поля боя.

Представление было закончено. Арслан легким шлепком отогнал коней пастись на лужайку, а зрители, сгрудившись около него, восклицали:

— Вот это да!

— Ну и сноровка у тебя, Арслан-агай!

— Вот уж действительно батыр!

Один пожилой башкир на полном серьезе сказал:

— Не зря у тебя, оказывается, двойная макушка. Ну точь-в-точь как у Гали-батыра из сказки.

— У Гали-батыра, как говорят, в затылочную ямку фунт пшеницы умещался. Где уж мне до него! — шутливо ответил, щупая затылок, Арслан и обратился к сыну. — Ты вчера недоволен был мною, сынок. А соль вот в чем. В бою не только конь, но и сам ранен бываешь. Скажем, свалилась под тобою лошадь, а ты саблей задет или оглушен сукмаром. Тут уж свистом вторую лошадь не позовешь. Потому надо учить их, чтобы они ржаньем сами друг друга звали. А вторая лошадь должна привести тебя в чувство и вызволить из опасности.

Кинзя понимающе кивнул.

7

Он крепко усвоил данный отцом урок и несколько дней опять не слезал с седла. Затем, утолив ли жажду молодечества, или оттого, что зарядило ненастье, к играм вдруг остыл и отвел лошадей обратно на вольный выпас.

Хмурые тучи нависли низко над землей, едва не задевая верхушки деревьев. Зачастили сильные дожди, какие бывают в конце июля в пору сенокоса. В такую погоду хоть помирай от скуки. Кинзя достал с полки книгу Хорезми и принялся за чтение. Он был знаком с содержанием, читал ее еще в прошлом году, но многого не понял, а теперь открывал как бы заново, часто задумывался, поднимая глаза поверх бессмертных строк великого поэта, и мог сидеть так часами, уставясь в одну точку, прислушиваясь к тому, как что-то очень непонятное, вкрадчивое, грустное ходит в груди волнами и охватывает сердце томлением по чему-то очень желанному и пока еще недоступному.

Мать, незаметно наблюдавшая за ним, уловила перемену, но по-своему истолковала причину его душевной неприкаянности. Она подсела к нему, положила руку на плечо.

— Все твои бои еще впереди, не печалься, сынок. Успеешь еще навоеваться.

Младшему ребенку всегда достается больше ласки. Правда, Арслан-батыр терпеть не мог телячьих нежностей и воспитывал сыновей в строгости, однако мать оставалась матерью. Она и сейчас относилась к Кинзе, как к маленькому. Мимо не пройдет, чтобы не обнять или не погладить по голове. Радовалась, когда он бывал беспечен и весел, тревожилась, если хмурился и не находил себе места. Пока он занимался лошадьми и боевым снаряжением, она с беспокойством думала, что сын переживает по поводу своего бездействия в трудный для отчизны час. Увидев его за чтением, успокоилась. Умница, даже в такое неуютное для души время не расстается с книгой. Пусть читает, вырастет — будет уважаемым муллой. Но, как видно, и чтение не приносит ему покоя. Какая тоска грызет его?

— Выпей тустак молока, сынок. Хандру как рукой снимет.

— Не хочется, мама. И вовсе не хандрю я, не надо за меня переживать.

Асылбика сама была Дочерью муллы, человека просвещенного. Училась дома, получая уроки от отца, и хоть не пошла дальше книги начального обучения «Иман шарты», была наслышана о некоторых известных поэмах-дастанах. Полюбопытствовала, что читает Кинзя. Ба, да это ведь «Мухаббат-наме»!³⁰ Кажется, она нашла ответ на беспокоящий ее вопрос. Вот почему у него так смутно на душе. Мальчик превращается в юношу. У него просыпается сердце.

— Сынок, если тебе надоело сидеть дома, съезди куда-нибудь, — ласково сказала она. — Проведай нагасы³¹. Разве тебе не хочется побывать там? Дядя сколько раз приглашал. Нынче на Сатра-тау, говорят, вишни богато. Сама бы поехала, да хозяйство не бросишь.

— Мне пока никуда не хочется.

— Вот и хорошо, — согласилась мать. — В долине Агидели полно карателей, и ходить там опасно. У Ашкадара, как сказывают, тоже неспокойно.

— А я не боюсь.

— Тебе, наверное, хотелось бы повидать свою названную, — спросила Асылбика, украдкой глянув на сына.

У Кинзи щеки запылали румянцем, он смущенно опустил глаза.

По старинному обычаю башкиры обручали детей с малого возраста. Делалось это по обоюдному сговору родителей. Кинзе было пять лет, когда у него появилась невеста. Звали ее Тузунбика, а была она родом из тельтем-юрматинцев. Девочка еще лежала в зыбке, и ей, в знак сговора, проткнули мочки ушей. С тех пор родители жениха и невесты постоянно наезжали друг к другу. Аккуратно вносился калым. Арслан-батыр и Асылбика, едучи к сватьям в гости, обязательно брали с собой Кинзю. Потом он начал ездить самостоятельно. В прошлом году вдвоем с Алибаем побывали у Тузунбики. Ее сестра Суюрбика, двумя годами постарше, еще раньше оказалась нареченной Алибая. Асылбика не могла этому нарадоваться. Как же, два близких друга поженятся на сестрах и станут свояками. Чем плохо?..

Алибаю, видимо, не сиделось дома. Он снова приехал к Кинзе.

После нескольких дней ненастья опять распогодилось. Лето уже достигло своей макушки, начиная посматривать в сторону осени. Упали на землю Стожары, — если в другое время года они загорались едва померкнет желтая полоска заката, то теперь висели на небе днем, невидимые простому глазу. А это означало, что зной пошел на убыль. Правда, в полдень еще бывало жарко. На водопое коровы не вылезали из реки, сбивались в тенек овцы, прятались под крутыми ярами козы.

Когда жара схлынула, Кинзя с Алибаем пошли на берег Назы и легли на мягкую густую траву под плакучей березой. Кинзя с чувством прочел вслух несколько страниц из книги Хорезми. Алибай зачарованно слушал.

— Ты будто знал, чего мне хочется! — воскликнул он. — Какие совершенные стихи! Какие удивительные слова о любви! Они сразу напомнили мне о моей соловушке...

Кинзя смотрел на друга и не узнавал его. Вроде бы парень как парень, ростом одинаковый с ним, чуть постарше и чуть пошире в плечах, с темной полоской усов на смуглом, пышущем здоровьем лице. А ведет себя как больной. Шумно вздыхает, охает и даже постанывает. Может быть, это и есть болезнь, когда сердце горит в любовном пламени? Он часто встречается с Суюрбикой. Все думы, все слова о ней.

— Прошлой осенью ты видел ее? А теперь не узнал бы. О, какая она стала необыкновенная! Гляжу в ее глаза — и нет сил оторваться. Родная сестра самой луне! Ты сам скажи, она ведь очень красивая, да? — Алибай умоляюще посмотрел на друга.

— Красивая...

— Ах, ты не видел, какая она сейчас! На меня бровью повела. — по жилам огонь пробежал. Голос услышал — голова закружилась. Не речь у нее, а райской птицы пенье!..

Так вот почему примчался Алибай. Сердце у него переполнено чувствами, необходимо с кем-то поделиться...

Кинзя и удивлялся, и радовался, и немножко завидовал другу.

— Она стесняется тебя? — выпытывал он.

— Сначала смущалась.

— Встретились прямо у нее дома?

— Ну что ты! У снохи, жены старшего брата. А знаешь, кто был с ней?

— Тузунбика, — спокойно отреагировал Кинзя.

— Змея ты, оказывается! — Алибай шутливо толкнул его в плечо. — Откуда узнал? Или сердце подсказало? Между прочим, она тоже красавица. Для меня свояченица, а для тебя... Надо же, как интересно у нас с тобой получается! — Алибай в избытке чувств облапил Кинзю, и они, борясь, покатились по траве, потом встали запыхавшиеся, довольные и счастливые, один — своей любовью, другой — верной дружбой.

— О чем же все-таки вы шептались с ней? Сознайся! — интересовался Кинзя.

— Ах, о чем только не щебетали. Не помню уже, все в голове смешалось. Да разве дело в словах?!

— Ай-хай, крепко ты влюбился.

— Как такую не полюбить? Когда я думаю о ней, моя душа наполняется цветами. А ты как любишь Тузунбику?

Кинзя вспомнил худенькую нескладную девочку с большим ртом и пугливыми глазами, к которой не испытывал никаких чувств, кроме острого любопытства, и честно ответил:

— Не знаю.

— Вот тебе на! — огорчился Алибай. — Разве можно не знать? Стало быть, не любишь. А вот я... — Он принялся в который раз красочно описывать свои чувства и даже продекламировал запомнившиеся ему строчки Хорезми: «По-прежнему мечта моя одна — с тобой соединиться, как долго бы не длилась ночь, рассвет наступит».

Кинзя знал слабость друга — одеться попышней и покрикливей, покрасоваться на людях, поважничать. Особенно в последнее время он старался казаться значительней, богаче, умней, чем был на самом деле. Так упивался он и собственной любовью, будто никто на свете сильнее и крепче него не любил.

— Ты совсем потерял голову, нельзя так, — старался отрезвить его Кинзя.

— Что поделаешь! Сам себе удивляюсь. Если умом не тронусь... Или сказать своим, чтобы сватов послали, а?

— Нашел время...

— Ну и что? Кому я помешаю, если женюсь?

— Отчизна в огне.

— Любовь — тоже огонь. А Суюрбика как ты рассуждает. Говорю, что сватов пришлю. Не согласна. Мол, пусть бои утихнут, поднимется вытоптанная трава...

— Она права.

— А мне ждать да мучиться? Сгорю я...

Кинзе было жалко друга. Может быть, и он сходит с ума подобно легендарному Меджнуну? Неужели такова она — любовь? И когда это с ним приключилось? Что удивительно, ведь не сам выбирал возлюбленную, а родители. А он, Кинзя? Сумеет ли так прикипеть сердцем к Тузунбике?

Алибаю, вероятно, очень хотелось, чтобы и друг изведал те же самые чувства, какими обуреваем был сам. Он пристал, как смола: едем со мной! Увидишь Тузунбику — разве плохо? Как ни отказывался Кинзя, ом вырвал у него обещание поехать через несколько дней.

Примечания

1. Саруа — народная масса.

2. Год зайца — у восточнотюркских народов летоисчисление велось по двенадцатилетнему животному циклу. Здесь речь идет о 1735 годе.

3. Касыр — длинноухий лошак.

4. Сары Санай — так прозвали башкиры Кирилова И.К., возглавившего экспедицию, целью которой была постройка Оренбурга и системы укреплений на границе Башкирии. Сары — рыжий, Санай — от искаженного слова «сенат», где служил Кирилов.

5. Киргиз-кайсаки — так называли в те времена нынешних казахов.

6. Поучение исме агзама — извлечение из корана.

7. Ката — глубокие кожаные галоши, надеваемые поверх войлочных или суконных чулок.

8. Караты — так называли башкиры карателей.

9. Ост-зейские — Эстляндская и Лифляндская губернии на Балтике.

10. Тастар — головной платок у старых женщин в виде полотнища в два с половиной аршина.

11. Курут — сыр особого приготовления.

12. Хакал — женское нагрудное украшение из монет.

13. Мурза — вежливое обращение к подростку.

14. Караульная гора — Чесноковская гора в 12 километрах от Уфы.

15. Город Кара-абыза — древнее городище близ нынешнего города Благовещенска.

16. Азак — Азов.

17. Барымта — баранта, самовольный захват скота и имущества, чаще всего в ответ на обиду.

18. Хиджра — мусульманское летоисчисление.

19. Маррих — планета Марс.

20. Даруга — административная единица времен монгольского ига. Русские переиначили в «дорогу», башкиры — в «юл».

21. Сарты — узбеки: аюкинские калмыки — подвластные бывшему хану Аюку калмыкские племена, принявшие мусульманскую религию.

22. Ак-патша — Белый царь, то есть Иван Грозный.

23. Сенкем — ветвь кипчакского рода.

24. Шаруа — основная масса казахов, находившаяся в феодальной зависимости; жатаки — бедные казахи, почти или вообще не имеющие скота.

25. Сулман — река Кама.

26. Истэк (иштэк) — башкир.

27. Шахиня — имеется в виду императрица.

28. Афарин — браво!, честь и слава!, а так же — молодец!

29. Аккош — лебедь, по-книжному — Акку.

30. «Мухаббат-наме» — «Повесть о любви», произведение Хорезми (1354 г.)

31. Нагасы — аул, дом, где родилась мать.