День четвертый

Вот, детушки, страдаю я двенадцать лет. Был на Дону и в России, во многих городах. И приметил, что народ везде разорен, и вы терпите много обид и налогов!..

Речь Пугачева перед народом

И вот, как атаман решил,
К нему съезжались гости в срок.
Толпа разряженных старшин
Кутить отправилась в лесок.
— Пожалуйте, закусим, други!
Донская не бедна земля! —
...Забегали усердно слуги,
Салфетки, скатерти стеля.

Коврами покрывали землю
И кресла ставили в тенек.
Заморские сгружали зелья.
Запах ухою костерок.
Дымилось сочное жаркое,
Лилось цимлянское вино,
Искристо-красное, какое
Испить потомкам не дано!
Прозрачнее слезы кизлярка¹.
Чуть перебрал — и с ног долой!
Без страха пили, хоть и жарко:
Лошадки довезут домой!

Фальцетом пели, баритоном,
Всяк показать старался прыть.
Потом спросили мускетоны,
По гнездам начали палить!

И снова за жаркое сели,
В бокалах вспыхнуло вино.
Поели и опять запели
И птиц расстреливали вновь!

Визжат собачки, ждут подачки —
Кусков с богатого стола.
А пышнотелые казачки,
Чтобы супругов похоть жгла,
Зазывно, молодо хохочут.
На пышных платьях жемчуга.
— Хозяин с Емельяном хочет
Потолковать! — зовет слуга.

А Емельян неподалеку
Пшеницу косит, позабыв

В горячке, что не много проку
Семейству от его косьбы!
Придется чуть не всю делянку
Свезти на атаманский двор,
Потом опять иди подранком,
Веди о займах разговор!

— Иди сюда, работник спорый!
Ишь, сколько за день накосил!
Бросай! Уже стемнеет скоро!
Ты чем-то мне, задева², мил!

Воткнул Емеля в землю косу
Еловым острым черенком.
Идет, оглядывая косо
Старшин, и почему-то ком
Обиды подступает к горлу.
Те ошарашенно молчат:
Тревожит режущий, упорный,
Секущий пугачевский взгляд.
— Пожалуйста, Иваныч, вволю
И ешь, и пей... Всех перепьешь
И переешь — тебе, соколик,
Полтину отвалю я. Что ж!

Захохотали снова дамы.
Издевку в смехе увидав,
Емеля злобно и упрямо
Взглянул, как на мышей удав.

— Скажи, я добрый казаченька?
Плачу я за добро добром.
Богат? Богат. Но суть не в деньгах,
Гостеприимством красен дом!
— Что я скажу, уразумей-ка:
Вон ястреба гнездо, взгляни,
В кустах. Пониже — соловейко
Устроился в густой тени...

Повсюду ястребы терзают
Таких же маленьких пичуг,
Врезаются с налета в стаю:
Мол, вашей кровушки хочу!
Но возле гнезд своих пичужек
Не тронут ни за что они.

Ты, может, спросишь: «Почему же?»
Отвечу прямо, извини!
Да потому, что крохи эти
Предупреждают ястребов,
Когда другой стервятник метит
Разграбить ястребиный кров.
Ведь есть же погрознее птицы!
...Спокоен ястреб за птенцов,
За пищей может отлучиться,
Чуть что — пичужек звонкий зов!

— Пичугой жалкой нас считает, —
Запричитали казаки. —
Мы, так сказать, ничтожных стая?
Под боком ястреба крепки?!

— Возьми-ка плетку, Тимофеич,
Да по могутной сей спине,
Как только ты, родной, умеешь,
На радость сыну и жене!

...И сколько раз вот так был сечен
Кнутом, лозою, батогом
Большой, достойный Человече —
Живого места нет на нем!

На царской службе—тоже гибель:
Чуть что — по морде, вот те бог!
Был дюжим он, подобно глыбе, —
Грудной болезнью занемог.

И это на Дону привольном,
Где не холопы — казаки.
Обидят горько — ветра в поле
Ищи. Следы уж далеки!

А что же в крепостной России,
Где человек как будто вещь!
Брели в Сибирь, согнувши выи,
Чтоб там навеки в землю лечь!

За ослушание помещик
Своею волей мог сослать:
Ведь человек — дешевле вещи,
Скотине даже не под стать!

Зато красуются поместья
В ажуре парковых оград,
И баре, исходя от спеси,
На рысаках на балы мчат.

Расшиты золотом камзолы,
Напудренные парики.
Екатерининский, веселый
Век показухи и тоски.
Приемы каждый день и яства.
Послов у трона череда.

Надежней нет для государства
Тупого рабского труда.
Он все окупит, все покроет.
Брось миллионы на Урал:
Пусть мужики заводы строят —
России верный капитал.

Всех непокорных и спесивых
На дыбу вздернуть! В рудники!
Поближе к трону льстивых, лживых —
Они от смуты далеки!

«Великий век Екатерины!» —
Пииты пели не стыдясь.
Куда теперь их голос сгинул?
Где строк рифмованная вязь?!

От кривды некуда деваться.
Душа в тиски заточена!
Не крикнешь: «Помогите, братцы!» —
У братцев всех судьба одна.

Пусть терпеливые осудят,
Но к туркам Пугачев решил
Бежать. Без хлеба там не будет:
Он сапоги искусно шил!

Доколе голова на месте —
О хлебе печься не резон,
Но как-то мыслилось бесчестьем:
Оставить все — и за кордон!
Держало что-то за штанину,
Как привязь гордого коня,
Держала, видно, пуповина,
Зарытая у куреня!

Раздумал... Но проруха снова.
Грозились ноздри изодрать...
Нет жизни под родимым кровом.
Покинул он Отчизну-мать.

Скитался Польшею надменной
И там достаточно хлебнул,
Но перед панами колена
Гонимый Пугачев не гнул.

Острее об Отчизне думы,
Когда ты на чужой земле.
Глядел Пугач вокруг угрюмо
В каком-то непонятном зле.
«Живут и в ус не дуют паны,
Какая прыть, какая спесь!
И этих гадов иностранных
Осмелился на Русь привесть
Отрепьев Гришка — ум куриный!

По мне, коль самозванцем стать,
То для того, чтоб в морду двинуть
Разбухшую от крови знать!»
И, засучив штаны, в Расею,
Поближе к отчему двору,
В дороге ежась на ветру,
Побрел, одну мечту лелея:
«Я — царь воскресший Петр Третий.
Ужели не пойдет народ За мной?..
А если эшафот?»
...Но отогнал он мысли эти.

Примечания

1. Кизлярка — виноградная водка.

2. Задева — задира, задорный (местн.).