От автора

Долгим и трудным был путь к этой книге. Путь длиною в, прожитую к настоящему времени, жизнь. Конечно, в далеком детстве не лежали передо мной белые листы бумаги и беглые строчки не лишали их девственной чистоты, но многое о Салавате Юлаеве я узнал именно тогда, в послевоенные 50-е годы теперь уже прошлого XX века, когда ходили еще в народе предания о нашем национальном герое. За полвека, прошедшие с тех пор, эти сведения так или иначе вошли в соприкосновение с историческими документами, сверились с ними, дополнили общую картину жизни и борьбы нашего национального героя.

У нас с ним одна родина. Я имею в виду малую родину, где мы появились на свет, где наша быстрая река Юрюзань, вырвавшись из скалистых каньонов, разливается по долине, окруженной невысокими горами, поросшими удивительно чистыми лесами. Там белизна берез прикрывается темной зеленью сосен и елей, а кусты калины, с повисшими на них шишечками хмеля, никак не хотят уступать по красоте серебристому наряду осин.

Долина богата родниками и маленькими речушками, на которых во времена моего детства еще стояли развалины водяных мельниц, скрытые от посторонних глаз густыми зарослями ольхи. Стоило войти в сумрак прибрежной ольховой рощи, как взгляду открывалось большое водяное колесо, какие-то желоба, затворы со штурвальными рукоятками. Все это отдавало таинственностью старины. Детское воображение тут же начинало рисовать старого бородатого мельника и русалку, выглядывающую из глубины озерца, куда стекала вода с мельничного колеса. Но колесо уже не крутилось, и русалка не покидала своего убежища, а громадные кованые гвозди, торчащие из досок, напрочь отбивали желание лазить по развалинам мельницы. Выбравшись на солнечный свет и оглядевшись, можно было заметить следы плотины, некогда перегораживавшей ручей, и остатки устройства, по которому вода попадала на колесо. Такие развалины водяных мельниц встречались на всех ручьях, протекающих в округе, а на некоторых речках стояли каскады таких мельниц.

Через мою родную деревню Каратаулы протекает речка Шардали. Как объяснил мне мой отец, название этой речки связано с тем, что зимой лед на ней замерзает наплывами, называемыми «шар». На этой речке как раз и стояло несколько водяных мельниц, только в окрестностях нашей деревни их было три.

Издавна башкир привлекали прибрежные луга, раскинувшиеся вдоль Юрюзани и ее притоков. Здесь, на невысоком холме и располагалась наша деревня Каратаулы. Ее улица тянулась по берегу речки Шардали и около устья упиралась в Юрюзань.

Из нашей деревни уходили четыре дороги. Первая тянулась на север, где у кромки горизонта в дымке расплывались контуры горы Янгантау, извергающей тепло из своих недр с памятной нам середины XVIII в. и по сей день. Это дорога на Екатеринбург, старинный Сибирский тракт.

Вторая дорога, ставшая продолжением улицы по направлению к Юрюзани, пройдя через паромную переправу, сворачивает вдоль берега к Калмак-аулу и, поднимаясь на гору, уходит к мишарской деревне Лак, Лаклы, и далее к Саткинскому и Златоустовскому заводам.

Третья дорога — это дорога моего детства. Она поднимается по косогору к урочищу Болонбай, на невысокое нагорье, где располагаются ближайшие леса. Сюда чаще всего мы ходили собирать землянику, клубнику, костянику, харыну, драли кору с таловых кустарников и сдавали ее в заготконтору, в результате чего нам удавалось выручить небольшую денежку для похода в кино. Побродив по лесу несколько часов, с наступлением полуденной жары мы спускались к берегу чудесного ручья. Как чиста и холодна вода в этом ручье, да и название он имеет романтическое — Яше-елга, что означает примерно «живи и здравствуй». Идет, к примеру, путник, сморил его летний зной, и вдруг на пути у него тенистый ольховник, а внутри среди деревьев течет ручей с чистой, холодной и удивительно вкусной водой. Напейся, отдохни, порадуйся жизни! Яше — живи!

Название ручья можно перевести и как «река слез», ведь «яш» по-башкирски означает еще и «слеза». Сколько слез пролили башкирские вдовы и дети, оплакивая своих мужей и отцов, погибших и казненных во время восстаний. Здесь также когда-то проходил Сибирский тракт, направлением на Уфу. Он тянулся через деревню Шаганай. Земли по ту сторону Яше-елги мы называли «Шайтан-як». Это и есть родина Салавата Юлаева.

Нет сомнений в том, что и Салават в знойную летнюю пору припадал губами и пил чистую холодную воду из этого ручья, и с каждым глотком воды жизненные силы его множились, дух крепчал и призывал к борьбе.

Четвертая дорога соединяет деревню Каратаулы со станцией Кропачево. Это уже современная дорога, берущая начало на большом перекрестке трассы Самара — Челябинск около станции Кропачево. Далее, за Каратаулами, она уходит на север, к Янгантау, к Екатеринбургу.

За деревней Каратаулы, на лугах раскинулось несколько озер: Узун-куль, Тепхыз-куль, Тунарак-куль и Ялан-куль. Одно из них, Узун-куль, было не очень глубоким, и мы в детстве часто бороздили его бреднем, добывая на пропитание золотистых карасей. Жаренных в сметане карасей я и по сей день считаю лучшей пищей, дарованной человеку природой. Это озеро привлекало нас еще одним служением человеку. Здесь вымачивали липовую кору и получали из нее мочало. Оно использовалось для изготовления всякого рода веревок и канатов, без которых в деревне было не обойтись. Мы же, мальчишки, драли мочало с одной целью — плести из него кнуты.

Первые юбилейные торжества, посвященные 200-летию Салавата Юлаева. Райцентр Салаватского района, 1952 г. Автор — 1 ряд, третий слева

Другие озера имели топкие болотистые берега, где селились разные виды водоплавающих птиц, и по причине труднодоступности нами не посещались. Ялан-куль, расположенное подальше, по направлению к старой паромной переправе, мы не баловали вниманием, опасаясь его глубины.

Юрюзань здесь усмиряет свой крутой нрав и разливается меж невысоких берегов. В иных местах она шумит перекатами, не успев еще успокоиться от бурной молодости, проведенной в верховьях, где она мощным потоком пробивалась через узкие ущелья Уральских гор.

Всякий раз, возвращаясь на эту нашу малую родину, я иду к Юрюзани — реке моего детства. Люблю постоять у шумливого переката или посидеть на берегу напротив высокой скалы у старой паромной переправы. Кажется мне, что река с верховьев несет в своих водах память о Салавате. Год за годом, век за веком рассказывает она людям о прошлых поколениях, о многолетней и жестокой борьбе за право жить свободно на этой прекрасной земле. Из поколения в поколение передается свободолюбивый дух Салавата, молодой порыв, вера в святое дело, его мужество и преданность борьбе. Будто все еще несет река его стихи и песни о родине, о свободе, о вере, о любви.

Салават пришел ко мне из той далекой страны, которую называют страною детства. Как-то я пытался вспомнить самое раннее событие в моей жизни, сохранившееся в памяти. И встали перед глазами наша деревня, ставшая уже районным центром, детский сад. Вот моя мама, заведующая этим садом, выводит нас на площадку. Мы идем строем, парами — мальчик с девочкой, в руках у нас красные флажки.

— Мама, а зачем мы сюда пришли?

— Митинг будет, посвященный 200-летию со дня рождения Салавата Юлаева.

— Он здесь родился?

— Да, недалеко, в нашем районе.

— А что сейчас будет?

— Памятник ему поставят.

— А кто он, мама? Танкист или летчик?

— Нет, он — наш национальный герой.

— А как это — национальный герой? Он на чем воевал — на танке или на самолете?

— Он воевал на коне, как Чапаев. Стой, смотри и слушай, сейчас все расскажут. Что не поймешь, дома у бабушки спросишь.

Моя мама невесткой попала в наши края и мало что могла рассказать о Салавате Юлаеве. А вот бабушка Фатыма, мать моего отца, выросла и прожила всю свою жизнь в деревне Каратаулы. Она родилась в 1908 г., хорошо помнила эпизоды Гражданской войны, которую пережила подростком, знала много преданий о Салавате Юлаеве.

Бабушка Фатыма и поведала нам в тот вечер, каким героем был Салават, за что боролся, каким запомнил его народ, рассказала о его родстве с нашим родом через его жену. Она спела несколько песен о нем, какие-то куплеты, которые в народе считались сочиненными Салаватом. Большим знатоком песен Салавата и песен о нем слыл ее дядя Гарифьян Султанов, известный в наших краях песенник и скрипач. От него бабушка Фатыма и услышала эти песни. В Великую Отечественную войну 1941—1945 гг. она проводила на фронт и моего деда, и моего отца. Дед Казыхан пропал без вести в 1944 г., а отец Шакир вернулся и стал работать в районной прокуратуре сначала помощником прокурора, а затем прокурором Салаватского района.

Моя тетя Манзума в 1949—1950 гг. жила и работала учительницей в деревне Шаганай. Это была единственная деревня, связанная с именем Салавата, не сожженная карателями. Молоденькая учительница местной начальной школы также знала предания о Салавате, о его потомках, живших здесь, и она рассказывала их нам, когда приезжала в родительский дом.

Бабушка Фатыма, родственница жены С. Юлаева Зулейхи, хранительница преданий о Салавате

Летом 1952 г. моего отца забрали прямо с покоса около хутора Куркина. Приехал милиционер на трехколесном мотоцикле, посадил его в люльку и увез. Мама и бабушка плакали — то были сталинские времена, те, кого увозили, редко возвращались домой. Но нам повезло. Через несколько дней отец вернулся, получив назначение на должность прокурора Уфимской области. Башкирскую АССР разделили тогда на Уфимскую и Стерлитамакскую области. В холодную зиму 1952—1953 гг. мы переехали в Уфу, и я стал городским жителем.

Но едва звенел последний звонок, извещавший о начале летних каникул, как я с любой оказией старался уехать в родные места. Так и не полюбил я жизнь городских мальчишек, она казалась мне пустой и скучной. Не нравилось мне кататься на самокатах или на заднем фаркопе трамвая, именуемом «колбасой», гонять голубей и лазить за ними по крышам. Моей страстью с детства стали лошади, а они были там, в Каратаулах.

По-моему, башкирский мальчик, как только родится, так и начинает страстно мечтать о том, чтобы прокатиться верхом на лошади. Как рассказывает башкирский народный эпос «Юлай и Салават», Салават также с детства очень любил коней, объезжал молодняк, мог на скаку поднять с земли шапку или платок.

Конечно, у Салавата в детстве было больше возможностей для верховой езды, чем у нас. Его семья имела много лошадей. Были у них и кумысные кобылы, и молодые неуки, и обученные кони, и, конечно же, скакуны, которых держали специально для скачек на сабантуе.

Мы, мальчишки послевоенной поры, такого выбора не имели. Наши деды еще до войны, в 30-х годах XX в. отвели своих коней на колхозную конюшню и сдали в колхоз. Во время Великой Отечественной войны многих из этих лошадей забрали на фронт, оставшихся большей частью заморили голодом, иных съели. Те жалкие остатки, которые выжили, как правило старые кобылы, были так замучены тяжелой работой, что их называли не иначе, как колхозными клячами.

Мы, мальчишки, по-своему их любили, прикипали душой, и у каждого из нас была в колхозном табуне своя любимица, имевшая длинноногого жеребенка. Ради них мы увязывались за взрослыми на колхозный сенокос.

Скошенное сено обычно сгребали в жаркие летние дни. Женщины с песнями скатывали граблями покосы в небольшие кучки. Мы подъезжали к ним верхом на лошади, запряженной в волокушу, на которую молодые парни грузили сено. Потом везли это сено к стогу, развязывали веревки волокуши, копна сползала с нее. Мужики, которые были посильнее других и повыше ростом, метали сено в стог, а мы вновь ехали грузиться.

Такую работу и верховой ездой-то можно было назвать лишь условно. Лошадь была запряжена русской упряжью в волокушу, и мы сидели не на седлах, как обычно ездят верхом, а на горбатых железных седелках, поверх которых была брошена лишь старая телогрейка. Это было примерно так же, как и сидеть верхом на ребре доски. Слепни роями нападали на нас и на лошадей. Казалось, что длинный летний день никогда не закончится. Но мы терпели только ради того, чтобы в обеденный перерыв и после работы покататься верхом на лошади.

В один из таких дней, когда полуденная жара валила с ног, и колхозники отдыхали, мы, мальчишки, как обычно, распрягли лошадей, сели на них верхом и отправились на Юрюзани купаться. Там мы мыли коней, взбирались им на спины и прыгали в воду. И вот, стоя на спине кобылы Машки, я увидел неподалеку, за изгибом реки, какой-то грузовик. Немедленно двое из нас снарядились в разведку. Вскоре они вернулись и рассказали, что заводские люди из г. Сима, человек десять, перегородили реку сетями около устья ручья, где обычно табунами ходил подуст. Его-то они и загоняли в сети матом и боталом.

В этом же месте еще утром мы поставили свои «морды», ловушки для рыбы, сплетенные из ивовых прутьев. Они, естественно, пустые валялись на берегу, а рядом стоял неполный мешок рыбы. Годы были голодные... Едва ли только у меня одного на губах тогда почувствовался вкус наваристого рыбного супа, и не я один сглотнул липкую слюну. Но наших сил, хоть и верховых, было явно недостаточно для серьезного разговора с этими людьми, опорожнившими наши «морды». Мы тихо удалились с реки за подмогой.

Парни постарше сразу взяли операцию в свои руки. Они ссадили нас с коней, сами сели верхом и поскакали к реке. Конечно, мы не могли остаться в стороне от столь интересных событий, и наши голые пятки мигом засверкали в том же направлении. Нам было не угнаться за верховыми и завязки сражения мы не увидели, а когда подбежали, около грузовика уже кружили всадники. Конский топот, пыль, хлопанье кнутов, крики, ругань... Высокий рыжий мужик, стоя в кузове, размахивал длинной рукояткой, которой в те времена «заводили» моторы автомобилей. Этой железкой он все-таки достал моего дядю, но тот, падая с Машки, сумел уцепиться за мешок с рыбой, который заводчане пытались забросить в кузов. Мешок упал на землю, и рыба вывалилась из него.

До этого момента заводские и деревенские дрались деловито и старательно, но как только рыба чешуей своей сверкнула на земле, все разом остановились — добыча оказалась у нас. Кто-то из наших парней выплюнул зуб, другой стал утирать кровавые сопли, а заводчане махом сгрудились в кузове и заняли круговую оборону. Они не успели одеться и следы ударов кнутом багровыми полосами выделялись на их белой коже.

Дальше драться всем как-то расхотелось, но и просто разъехаться было невозможно. Вот, наконец, рыжий мужик с рукояткой-заводилкой решился спрыгнуть с кузова и крутануть мотор. Никто ему не мешал. Деревенские парни с интересом наблюдали, как заводится эта техника.

Грузовик без труда прорвал цепь конников и выехал на проселочную дорогу. Противник покинул поле боя. Все кинулись делить рыбу, но какая-то неведомая сила подтолкнула вдруг меня, подбросила на любимую кобылу Машку и погнала за грузовиком. Торжество победы не умещалось во мне.

Вот мы уже несемся в пыли грузовика, подпрыгивающего на ухабах. Я машу кнутом над головой, Машка, прижав уши, стелется в бешеном галопе, не отстает от нас и ее рыжий белоногий жеребенок. Кто-то из людей в кузове грозит мне кулаком. Один встает и, размахивая черенком ботала, кричит: «Ща-ас я тебе мозги вышибу, Салаватка окаянный!» Вдохновленный столь высоким для меня сравнением, я готов был продолжить поединок и уже прицельно замахивался кнутом, пытаясь щелчком достать противника, но Машка подустала, галоп ее отяжелел, и грузовик исчез за клубами пыли.

Вот так, нет-нет, да и повторялись в череде годов стычки башкир с заводчанами, начатые еще юным Салаватом, за землю, за реку, за рыбу, за лес, за борти, за охотничьи угодья.

Жизнь в деревне строго привязана к деревенскому стаду. Утром, с рассветом хозяйки доят своих коров и, как только захлопает кнутом пастух, выгоняют свою живность на улицу, где она сбивается в стадо и уходит из деревни на дальние пастбища. Целый день скотина кормится, а люди работают. И заканчивают они свою работу тоже к возвращению стада.

Аксакал, краевед Ш. Аюпов, поведавший предание об аресте С. Юлаева в д. См. Каратаулы, с дочерью Фанзирой

Вечером стадо надо встретить, чтобы скотина не прошла мимо своих ворот. Не «загуляла» ли молодая телка, не отбилась ли с быком от стада? Все ли овцы пришли? Вот и сидим мы — стар и млад на холме, на краю деревни, ждем стадо. Солнце уже клонится к закату, а его все нет и нет.

Дед Шаймухамет Аюпов, как всегда, сам ждет стадо. Он живет вдвоем со своей старухой, ей уж тяжеловато бегать, загонять скотину, а дед еще хоть куда: моложав, сухопар и в ясном уме. Обычно он рассказывает нам, мальчишкам, разные истории, случавшиеся на его веку. Сегодня же он ударился в глубокую старину, заговорил о Салавате.

— Вон там, на краю леса, где начинается урочище Болонбай, мишары догнали Салавата, — дед указывает хворостинкой на другой конец деревни, откуда проселочная дорога уходит на Шаганай-аул.

— У него что, лошадь устала, — допытываюсь я.

— Нет, — отвечает бабай, — Салават шел на лыжах, лошадей своих они оставили здесь, у Ракая. А мишары ехали верхом. Там на косогоре снег был неглубокий, их лошади с трудом, но прошли, и они окружили Салавата.

— А кто такие мишары?

— Есть у нас в районе, по дороге в деревню Месягут, Шарып-аул. Эти мишары там останавливались, то ли у своих родственников, то ли просто у знакомых. Они один народ.

— А потом что было? — мы уже смотрели старику в рот.

— Салавата и его товарищей связали, бросили в сани и повезли вот по этой дороге к Юрюзани, на тот берег, в Калмак-аул. Там был допрос. Потом Салавата куда-то увезли, только его лошадь долго стояла привязанная у того дома, где был допрос. Потом кто-то отвязал ее, седло снял, а лошадь отпустил. Она убежала домой, в Юлай-аул, а седло жители Калмак-аула спрятали, долго хранили. Еще до войны Гарифьян Султанов сдал его в музей.

Тут из-за горы показалось деревенское стадо и враз мы бросились звать своих кормилиц, забыв Шаймухамет-бабая и его рассказ об аресте Салавата. Но семена, брошенные в детскую память, обычно все равно когда-нибудь произрастают, тем более, что было кому их поливать и взращивать.

Немного выше по течению Юрюзани в нее впадает речка Кускянды. На ее берегу располагались кочевья рода Салавата — его отца, деда, других родственников. «Кускянды» так и переводится — кочевье. Здесь хорошие заливные луга, а по берегам речки трава зеленеет от ранней весны до поздней осени. Действительно, очень удобно для летнего кочевья. Видимо, и поселения людей здесь возникли на месте летних стойбищ. Отсюда и название речки. Вот только где располагались их зимние стоянки?

Богатство недр, обилие ручьев и рек обусловили развитие здесь металлургии и металлообработки с очень давних времен. Древние металлурги и кузнецы из башкирского племени кувакан выплавляли железо еще до начала нашей эры. Недра земли на берегах Юрюзани давали руду, а на мелких речушках строились плотины и водяные колеса, от которых приводились в действие горны плавильных печей и механические молоты кузнечных мастерских. Но императрица Анна Иоанновна, напуганная очередным башкирским восстанием, издала Указ от 11 февраля 1736 г., согласно которому эти плавильни и мастерские были разрушены, плотины и водяные колеса переделали в мельницы. Отсюда обилие последних в наших краях. Небольшие пашни башкир, расположенные на косогорах, давали немного зерна, и такого количества мельниц не требовалось для его перемола. Но сильны были традиции и навыки их создания у местного населения, потому здесь долгие годы был мельничный край. Этому способствовало и строительство здесь железоделательных заводов.

В начале XVIII в. один из «птенцов гнезда Петрова», купец А. Демидов увидел на Урале плавильни и кузницы башкир, познакомился с их рудознатцами. С благословления и при активной поддержке Петра Великого и началось строительство железоделательных и медеплавильных заводов на местах древних башкирских плавилен и кузниц. Россия не имела тогда ни инженерных, ни геологоразведочных кадров. На Урал пригнали тысячи крепостных крестьян, обутых в лапти. Они и стали заводскими рабочими, строили заводы, учились у башкир искусству поиска рудных залежей. Не кто-нибудь, а башкир Исмаил Тасимов на свои средства учредил Горное училище в С.-Петербурге. Только тогда в России появились кадры горных инженеров. Урал поднимал Россию, деревянная, лапотная страна становилась в ряд индустриально развитых мировых держав.

И под заводы, и под заводские деревни, и под пашни заводских крестьян изымалась многовековая вотчинная земля башкир. Башкиры и их земли становились заложниками своих древних занятий — металлургии и металлообработки.

Строительство Симского завода на земле шайтан-кудейских башкир, захват земли под заводские деревни, вырубка лесов породили в середине XVIII в. всплеск национально-освободительной борьбы, в которой рос и мужал башкирский национальный герой Салават Юлаев.

Для нас, его земляков, Салават не только национальный герой, он наш человек, многим родственник, предок. На родине его знали и помнили с юношеских лет, пели его песни. Гордились им, когда он стал воином и полководцем. Память о нем — это память и о наших предках, ведь именно они первыми откликнулись на его боевой клич-оран, они вместе с Салаватом насмерть стояли на берегах Юрюзани, Сима, Ая, Кускянды, защищая свою родину от полчищ карателей. Может быть, поэтому мы столь дорожим памятью о нем, бережем ее, стараемся сохранить для потомков, передать ее чистой и светлой, такой, какой эта память сохранилась в наших сердцах.