Предисловие

Несколько страниц об авторе и его книге

Публикуя в 1834 году свою «Историю Пугачева», Александр Сергеевич Пушкин надеялся, что «будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачеве, легко исправит и дополнит» его «труд — конечно несовершенный, но добросовестный». «Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева, двух Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, — утверждал поэт, — не должна быть затеряна для потомства».

Историки не утратили эту страницу и кто как мог старались дополнить «несовершенный» труд А.С. Пушкина, а уж в стремлении «исправить» зачастую превосходили самих себя... И создавали кровавых кумиров, и «пели песнь топору», и требовали поклонения тем, кто к этому самому топору звал Русь. Казалось, что сама жизнь подтверждала пророческие слова Максимилиана Александровича Волошина из его известной статьи «Россия Распятая»:

«Когда в октябре 1917 года с русской революции спала интеллигентская идеологическая шелуха и обнаружился ее подлинный лик, то сразу начало выявляться ее сродство с народными движениями давно отживших эпох русской истории. Из могил стали вставать похороненные мертвецы; казалось, навсегда отошедшие страшные исторические лики по-новому осветились современностью. Прежде всего проступили черты Разинщины и Пугачевщины».

И действительно, новейшая политическая история России потребовала от своих летописцев иного освещения страшных ликов минувших эпох, и, расстаравшись, те забыли пушкинское пожелание о «труде добросовестном» и написали множество сочинений лукавых, восхваляя темноту, невежество, наивную веру в добрых царей и проходимцев, обещавших в одно мгновение одеть оборванцев, накормить голодных, утолить страждущих. Из их в общем-то верных в фактологическом отношении работ, едва ли не по минутам восстанавливающих ход народных бунтов, уходило главное — Правда!

Путь к Истине тернист и долог... Кто-то возразит, что он ведет в пропасть, ибо даже на страстный вопрос Пилата — «Что есть истина?» — Христос ничего не ответил... Но каким бы тернистым ни был этот путь, его необходимо пройти, каким бы мучительным ни был поиск исторической правды. И похоже, вновь, в который уже раз, мы оказались в начале этого пути, получив шанс заново переосмыслить, восстановить и постичь наше прошлое.

Книга Владимира Ивановича Лесина, которую вы держите в руках, — одна из вех на этом пути. Помимо несомненных научных достоинств, о которых еще выскажутся его почитатели и те, кого принято называть «специалистами», книга несет в себе и некоторый высший смысл — она правдива! Как обмолвился сам автор в одном из своих исследований, у него «каждая фраза имеет документальную основу, даже рассуждения о погоде подкреплены источниками».

Не нужно быть пророком, чтобы предсказать книге В.И. Лесина сложную судьбу. Автор живет на Дону и с его неумением писать конъюнктурные политические памфлеты взялся за историю донского казачества с непримиримостью ко лжи и бездарности. Да вот, извольте — собственные авторские слова из его книги «Бунтари и воины», которая принесла ученому-историку звание лауреата литературной премии имени В.А. Закруткина:

«Сегодня бурно обсуждается проблема возрождения казачества. Практические шаги верховной власти в этом направлении имеют сугубо конъюнктурный характер и принимаются в спешке с целью самосохранения. Сама идея представляется мертворожденной, ибо вдохнуть жизнь в труп без вмешательства Провидения невозможно».

Представляю, как возмутятся некоторые «казаковеды» и упрекнут В.И. Лесина в «попрании святынь», в небрежении к национальному прошлому и гордости за Отечество. Но мне ближе позиция автора, не идеализирующего своих героев, но утверждающего, что «элементы бывшей организации, ее культурно- и военно-исторические традиции, восстановленные усилиями добросовестных ученых, могут сыграть неоценимую роль в воспитании утраченного чувства национальной гордости. Без этого у России не может быть будущего». А что касается сложной судьбы книги — что ж, все яркое, выбивающееся из привычной среды корпоративного единомыслия в России всегда имело сложную судьбу. Но всегда находило благодарного читателя и в конечном итоге получало признание и успех.

Герои новой книги В.И. Лесина — бунтари «безумного и мудрого» XVIII столетия атаман Булавин, самозванец Пугачев и полковник императорской свиты Грузинов. В изображении автора все они — живые люди, можно сказать, обыкновенные люди, со свойственными им страстями и пороками, достоинствами и слабостями, волею судьбы вытолкнутые на авансцену истории и сыгравшие в этом кровавом спектакле главные роли.

Историк В.И. Лесин проявил себя в этом исследовании еще и как тонкий психолог, попытавшись проникнуть во внутренний мир своих героев, передать игру обуревавших их страстей и желаний... Он будто бы погружается в эти образы, впрочем всегда сохраняя некоторую отстраненность, рисуя нам не романтических народных вождей, а живых персонажей, максимально приближенных к историческим реалиям.

Однако это не единственный сюрприз, который приготовил нам В.И. Лесин. При чтении его очерков легко угадывается ряд концептуальных положений, идущих вразрез с общепринятыми мнениями в оценке известных событий. Не уверен в своей правоте, но, как говорят, хорошие книги начинают жить собственной судьбой, над которой автор уже не властен, как не властен он изменить те впечатления, которые порождены его трудом.

Что касается первого очерка, посвященного Кондратию Афанасьевичу Булавину, то за блестящим и тонким психологическим портретом мятежного атамана стоит еще более тонкое и серьезное размышление о сущности восстания и мотивах действий его предводителя. А посему лично мне авторские выводы кажутся сколь сенсационными, столь же и убедительными.

Известный вывод Н.И. Павленко о том, что вряд ли события 1707—1708 годов можно считать крестьянской войной, В.И. Лесин дополняет более глубоким размышлением о том, что движение под предводительством К.А. Булавина вообще нельзя считать антимосковским, антиправительственным. А мучительные сомнения, страстное желание мятежного атамана «помириться» с Петром I и служить государю заставляют пересмотреть не только побудительные мотивы его действий, но и сущность и характер всего восстания. Все это неизбежно вызовет споры и возражения, но именно в этом и состоит еще одно достоинство представляемого труда — он неизбежно подтолкнет к дальнейшим исследованиям этой проблемы и созданию картины, пусть «несовершенной, но добросовестной».

Очерк, посвященный Емельяну Ивановичу Пугачеву, на мой взгляд, является одним из лучших исследований восстания 1773—1775 годов на сегодняшний день. В.И. Лесину удалось уйти от изображения предводителя движения как народного героя и в то же время не впасть в другую крайность и нарисовать его как исключительно кровавого монстра. Круто замешанная буйная натура самозванца потребовала от автора такого же нестандартного подхода к его характеристике, что он с блеском и продемонстрировал нам.

Е.И. Пугачев в изображении профессора В.И. Лесина одновременно храбрый воин — и обыкновенный вор и бродяга. Он — тонкий психолог, осознающий рабскую преданность мужиков законному государю; умный и даже талантливый от природы человек; актер-импровизатор и бесстрашный авантюрист; патологически жестокий убийца, склонный к демагогии; безответственный отец и муж, предающий детей и жену; похотливый хам, создавший себе походный гарем из наложниц — девушек, отобранных у казненных им родителей...

У первого исследователя пугачевского бунта, А.С. Пушкина, есть впечатляющее по силе воздействия описание бесчинств мятежников:

«Бердская слобода была вертепом убийств и распутства.

Лагерь был полон офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, пьянствуя по селениям, грабя казну и достояние дворян, но не касаясь крестьянской собственности».

Лесинское изображение пугачевщины — сродни пушкинскому. Автор не скрывает от читателя путь грабежа и насилий, убийств и пьяного разгула, по которому шли мятежники. И далее доказывает, что Пугачев грабил не только дворян, но и всех, кто не хотел признавать в нем «самодержавного ампиратора», — сжигались целые деревни, жители которых отказывались снабжать самозванца продовольствием. Впрочем, не буду отнимать и доли тех впечатлений и эмоций, которые возникают при чтении этой книги — пусть читатель убедится во всем самолично.

Донская история XVIII века в изображении автора предстает такой, какой она, по моему убеждению, и была — намертво связанной с историей империи, являющейся неотъемлемой частью единого процесса, в котором Дон и Россия — неразрывное целое. Здесь В.И. Лесин выступает как противник приписывания казакам идеи сепаратизма, и этот подход составляет, на наш взгляд, несомненное достоинство нынешнего труда автора.

Отдельного слова заслуживает и стремление В.И. Лесина изучить явление из числа не слишком любимых отечественными историками. Прямо или косвенно он неизбежно возвращается к вопросу о «феномене толпы» в движениях под предводительством бахмутского атамана Булавина и самозванца Пугачева. По справедливому утверждению некоторых историков, в частности В.М. Соловьева, «мы привыкли искать корни радикальности и непреклонности тех, кто поднимался на борьбу, кто решался на открытый протест, в объединяющей их идее». Но идея обретает силу и объединяет людей только тогда, когда становится достоянием каждого ее носителя, проникает в его душу, овладевает его волей, мыслями, чувствами, толкает на безрассудство, заставляет совершать либо преступления, либо мужественные поступки.

В.И. Лесин справедливо подчеркивает, что большая часть тех, кто составлял «армию» бунтарей, были отважными только в толпе, которая спасительно обезличивала их и снимала чувство страха. Они не решались на индивидуальный протест, но именно в толпе рождалась их крайняя жестокость, готовность на любое преступление, лютость, обретала власть над людьми низменность желаний и поступков. Именно толпа и выталкивала наверх таких деятелей, как Е.И. Пугачев, она вызывала всеобщее буйство, непреодолимую тягу к безрассудству, крайностям и зверству.

В чем причина такой психологии толпы? Ответы, которые дает В.И. Лесин, отнюдь не являются отвлеченными размышлениями ученого-историка и представляют не только академический интерес. Ведь речь идет не столько о реконструкции прошлого, сколько о прямых выходах на сюжеты дня нынешнего. Поэтому книга «Силуэты русского бунта» — это еще и предупреждение, чем может обернуться забвение или фальсификация (что, в сущности, одно и то же) событий минувших эпох.

Как настоящий ученый, В.И. Лесин извлекает из прошлого уроки, которые весьма пригодятся нам в нашем беспокойном настоящем и недалеком будущем. Размышления профессора о том, что Пугачев — вождь, не затронутый идеалами гуманизма, звучат удивительно злободневно и актуально, заставляя читателя задуматься о том, какую же цену платит общество за «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», и когда же на смену насилию и крови придет эра милосердия и гуманизма.

Как любое яркое и нестандартное исследование, работа В.И. Лесина вызовет множество вопросов, возражений, споров. Наверное, стоило бы попросить автора побольше уделить внимания феномену самозванства в XVIII веке. Ведь высказывания Е.И. Пугачева, которые приводит автор, наталкивают на совершенно иные, непривычные для нас, представления об этом явлении:

«Точно верьте: в начале Бог, а потом на земле я сам, властительный ваш государь;

А ныне ж я для вас един из потерянных объявился и всю землю ногами своими исходил и для дарования вам милосердия от Создателя явился;

— Глава армии, светлый государь двух светов, я, великий и величайший повелитель всех Российских земель, сторон и жилищ, надо всеми тварями и самодержец и сильнейший в свете руке...»

Не стоило ли здесь поразмышлять над тем, что мнимый царь-избавитель пытался представить себя еще и пророком, мессией. История самозванства и история народных бунтов не случайно так тесно связаны между собой.

Самозванство царистского толка создавало не только определенную почву для народных бунтов, но и некоторые трудности для самих самозванцев. Ведь питательная база самозванства — пресловутый «наивный монархизм» — затрудняла сознательную поддержку самозванца, когда даже ближайшее окружение должно было быть уверенным, что находится на службе у «истинного», «божеского» царя. Здесь возникает еще одна интересная проблема, которая отчасти затронута В.И. Лесиным, — проблема не только формирования «программы», которая привела бы толпу к сытой и беспечной жизни, но и строго определенных методов достижения этих целей, которые диктовались именно народным сознанием. Таким образом, не являлся ли Пугачев заложником тех средневековых представлений народных масс, которые веками укоренялись в сознании и не позволяли достичь целей именно ввиду несоответствия этих методов традиционным народным представлениям?

Можно было бы задать автору и другие вопросы, это непременно сделают читатели и критики исследования В.И. Лесина. Но в связи с этим мне хочется припомнить одно из высказываний известного французского историка Люсьена Февра из его статьи «Суд совести истории и историка»:

«...Поля истории усеяны грудами камней, кое-как отесанных добросовестными каменщиками и брошенных на месте без употребления... Камни эти ждут толкового архитектора, не особенно, впрочем, надеясь на его приход, но мне кажется, что если он впрямь появится, то обойдет стороной эти бесформенные завалы и начнет строительство на пустой и свободной площадке. Здесь — механический труд, там — творческий порыв; здесь — подсобные рабочие, там — мастера-строители: такое положение вещей никуда не годится. Творчество должно присутствовать всюду, чтобы ни крупицы человеческих усилий не пропало втуне. Установить факт — значит выработать его. Иными словами — отыскать определенный ответ на определенный вопрос. А там, где нет вопросов, нет вообще ничего».

К счастью, нам с вами повезло, и «архитектор» В.И. Лесин, прекрасно, впрочем, владеющий «ремеслом каменотеса», выстроил интересный «дом», в котором полно вопросов и ответов. Кому-то он нравится, кому-то — нет, что естественно.

Венчает книгу «Силуэты русского бунта» очерк о полковнике свиты Павла I Евграфе Осиповиче Грузинове, подлинном герое, практически неизвестном не только широкому кругу читателей, но даже специалистам. Его жизнь и политические взгляды В.И. Лесин восстанавливает почти исключительно по источникам, извлеченным им из архивов Москвы, Петербурга и Ростова. Он — «самое любимое дитя», но не фантазии автора, а реальной донской и российской истории.

Дело, однако, не только в том, что пером автора водила несомненная симпатия к своему герою. И может быть, даже не в том, что его очерк — первое (!) полное исследование, посвященное этой яркой и неординарной личности. Грузинов логично завершает размышления В.И. Лесина о парадоксах XVIII столетия. Он словно бы синтезировал в себе безумие и мудрость этого отчаянного века, сумевшего одновременно создать Вольтера и Казанову, Гельвеция и Сен-Жермена. Наконец, ужились тогда же Руссо и бароны Тренки...

Время, казалось, в лучших своих традициях вылепило простого казака, дослужившегося до полковника свиты императора Павла I, ставшего командором ордена мальтийских рыцарей, собственником тысячи душ крепостных крестьян и нескольких тысяч десятин земли... Именно этот парадоксальный век позволил Евграфу Осиповичу доделать то, что предоставила ему судьба, и он, лихой донской вояка, читает Эпиктета и Квинта Курция Руфа, Валерия Максима и Эмилио Тезауро, Мишеля Монтеня и Гельмара Кураса, Михаила Ломоносова и Александра Радищева... Напрасно губернские власти Москвы и Тамбова вызывают новоявленного помещика Грузинова к себе для вступления его в высочайше пожалованные владения — ему некогда принять царский подарок, ибо он уже бросил вызов павловской системе, отказавшись ловить «разного звания беглых» в Шлиссельбургском уезде... А ведь еще в планах — отвоевать у турок Константинополь и создать «под солнцем на островах» Греческого архипелага многонациональное демократическое государство, а потом расширить его до берегов Балтики.

«Я не так, как Пугач, но еще лучше сделаю — как возьмусь за меч, то вся Россия затрясется» — не эти ли слова Грузинова развивали мысли Радищева о переустройстве родины на началах добра и справедливости и предшествовали мечтаниям Пестеля или Каховского? А может быть, полковника гвардии и императорской свиты можно считать своеобразным продолжателем князя Хворостинина и предтечей графа Дмитриева-Мамонова?

Думается, каждый читатель найдет немало собственных параллелей, на которые его обязательно натолкнет это захватывающее и увлекательное полотно, не написанное даже — нарисованное автором книги. Этот бунтарь — явная предтеча декабризма, предтеча новых безумств и мудростей нового, XIX столетия.

И еще на одно свойство труда В.И. Лесина хотелось бы обратить внимание. В ученых кругах еще со времен «исторического материализма» сложилось предубеждение против литературного изящества, якобы несовместимого с научным исследованием. Языку В.И. Лесина присущи уникальный, неповторимый стиль и особое изящество. В сочетании с тонкой авторской иронией, изредка переходящей в едкий сарказм, неопровержимая научная состоятельность труда профессора превращается еще и в литературу высокого уровня.

А.С. Пушкин мечтал, что будущий историк пугачевского бунта дополнит его труд... Что на это ответил профессор В.И. Лесин? Он написал свою историю «русского бунта», и, может быть, она тоже оказалась несовершенной. Но добросовестной — несомненно! Противоречивой? Может быть! Но разве не знаем все мы, что в основе каждого научного достижения заложен дух противоречия, и успех исторической науки есть результат мучительного раздора. Историк, пробудивший игру не только разума, но и чувства, должен быть счастлив, ибо выполнил ту свою главную миссию, о которой любил повторять Поль Валери, писавший, что без такой истории, которая будит не только мысль, но и чувство, «никогда не почувствуешь трепета перед неизведанным, одного из самых сильных ощущений великих наций и великих людей: так трепещут целые народы накануне грандиозной битвы, в которой должна решиться их судьба; так содрогается честолюбец, знающий, что следующий час возведет его либо на престол, либо на эшафот; так трепещет художник, готовый сдернуть покров с только что оконченной статуи или дать сигнал к разборке лесов, скрывающих еще никем не виданное здание».

Итак, книга «Силуэты русского бунта», которую вы держите в руках, — своеобразный сигнал к «разборке лесов», скрывающих еще никем не виданное здание. Впрочем, может быть, кому-то оно покажется знакомым, ибо мы в общем-то знаем, что нынешних лесинских героев — «честолюбцев» непременно ожидает эшафот. Но разве мы откажем себе в удовольствии вновь пережить игру страстей «безумного и мудрого» XVIII столетия? Разве мы не восхитимся мужеством автора, который будто бы ворвался в старый дворец Истории, где она спала долгим сном, — ворвался будто бы с боя, еще не остывший от жара схватки, не отерший «пота и крови» очередной битвы за живое, непридуманное прошлое, и распахнул двери этого дворца, наполнив его гомоном и светом ушедшей эпохи, собственным дыханием и теплом, а теперь приглашает нас войти в него.

Сергей Горяйнов