Интересно, что ко всем вышеназванным успехам бунтовщиков самозваный император прямого отношения не имел. Большую часть времени он провел в Яицком городке. Напомним, что Толкачев захватил городок 30 декабря 1773 года, при этом ему не удалось овладеть крепостью, в которой укрылся гарнизон во главе с подполковником Симоновым. Эта крепость, или ретраншемент*, выстроенная еще осенью на высоком берегу старицы Яика, чтобы в случае надобности укрыть защитников городка, представляла собой ограждение из рвов и земляных валов с деревянным тыном. Внутри стояли каменный собор Архангела Михаила с колокольней, каменная же войсковая канцелярия, пороховой погреб, тюрьма, амбар, а также несколько деревянных казачьих домов. Гарнизон крепости состоял из 738 солдат и офицеров, 164 яицких и оренбургских казаков. Кроме них в крепости находились еще 188 горожан1.
Не сумев овладеть крепостью, Толкачев отправил на имя «Петра Федоровича» рапорт, в котором «просил, чтоб прислать к нему еще команду и пушек». Просьба Толкачева была уважена. 6 января, на Крещение, в городок прибыл отряд яицких казаков и башкир при четырех орудиях во главе с походным атаманом Андреем Овчинниковым. На следующий день приехал и сам «государь» с небольшой свитой. Встречали его, как и полагается, торжественно — с образами, крестами, хлебом-солью. Поселился «амператор» в Куренной части Яицкого городка, в двухэтажном каменном доме Михаила Толкачева на Кабанкиной улице. Появившись в доме, «государь» призвал к себе жену Толкачева Аксинью и его снох. Женщины, войдя в горницу, поклонились Пугачеву до земли.
— Здравствуйте, — обратился самозванец к казачкам, — все ли вы благополучны?
— Благополучны, батюшка!
— Есть ли у вас дети?
Услышав утвердительный ответ, Пугачев сказал:
— Хотя жаль вас, что у всех есть дети, да только одной надобно быть при мне, которая б могла готовить мне кушать и перестилать постелю.
Тут снохи сказали самозванцу, что у Аксиньи «хотя дети и есть, только де большинькие, а грудной один». «Петр Федорович» приказал им кормить Аксиньиного грудничка, а саму Аксинью взял в услужение2.
Вскоре к Пугачеву явился старый знакомый Денис Пьянов. Он больше года скрывался от властей, опасаясь ареста за укрывательство самозванца, и вернулся домой лишь незадолго до приезда «государя» в городок. Пугачев тепло встретил старого знакомца:
— Я хлеб и соль твою помню и тебя не забуду.
И действительно не забыл, вопреки утверждениям Пьянова, будто «никогда от Пугачева он... ничего не получал». При этом, правда, «Пугачев ни в какую должность его не определил», поскольку «он, Пьянов, человек немолодой (ему было 50 лет. — Е.Т.) и в отставке»3.
На следующий день Пугачев занялся непокоренной крепостью. Поскольку осажденные не собирались сдаваться миром, пришлось готовиться к штурму. Перво-наперво самозванец приказал соорудить «пританы» — укрепления из бревен, за которыми могли бы укрываться осаждавшие. Ведь казачьи избы вблизи крепости, ранее служившие бунтовщикам укрытиями, были сожжены по приказанию Симонова. За новыми укреплениями повстанцы расположили «неприметно батареи, коих было у них напоследок 16». Кроме того, Пугачев приказал подвести минный подкоп под одну из фланговых батарей крепости. Подкоп начали рыть из погреба казака Ивана Губкина, находившегося в 50 саженях от батареи. За работой смотрел мордвин из Пензенского уезда Яков Кубарь, под началом которого трудились 150 землекопов и 11 плотников. Однако, по признанию Пугачева, «главное над того работою надзирание я имел сам смотрение. Сия работа известна мне потому, когда был я в Пруском походе, так при подкопах употребляем был в работу и некоторое примечание тогда зделал». О том, что этими работами руководил сам Пугачев, на следствии говорили и некоторые повстанцы, например тот же Кубарь: «При начале [подкопа] Пугачев был сам и, как оную работу производить, показывал сам же и в день и ночь прихаживал раза по три осматривать оную работу»4.
Когда длина траншеи достигла 50 саженей, в конце ее была поставлена бочка, в которую насыпали до десяти пудов пороху. На рассвете 20 января Пугачев, Кубарь и один из работников спустились в галерею. Самозванец установил посередине бочки восковую свечу, которая, догорев, должна была вызвать взрыв. Войску же было приказано готовиться к штурму. Однако, как оказалось, повстанцы ошиблись в расчетах — «мина ведена была вместо батареи в пустой погреб, почему вся работа и пропала втуне»; прогремевший взрыв не причинил осажденным никакого вреда. «При состоянии подрывной техники того времени, — констатировал историк А.И. Андрущенко, — да еще в руках малоопытных в этом деле повстанцев, трудно было ожидать точности расчетов». Но бунтовщики ограничиваться взрывом не собирались — они во главе с самим «царем» двинулись на штурм крепости, причем, по некоторым данным, не только мужчины, но и женщины. Отдельные смельчаки уже лезли на крепостную стену, однако их прогнали «гретою в котлах водою и горячею золою». Видимо, под конец операции — а «оное штурмование» продолжалось более девяти часов — у бунтовщиков иссякли силы и боевой дух. По крайней мере, в журнале Яицкой комендантской канцелярии говорилось, что Пугачеву «напоследок» пришлось лично колоть своих подчиненных копьем, чтобы поднять их в атаку. Так или иначе, если не сил, то умения у осажденных было больше: они сделали вылазку, отбили атаку, чем причинили повстанцам большой урон. Опять же журнал комендантской канцелярии со ссылкой на пойманных «языков» утверждал, что у бунтовщиков погибло «до 400 человек, а сколько ранено — неизвестно», тогда как осажденные потеряли 15 человек убитыми и 22 ранеными. Трудно сказать, насколько верны приведенные подсчеты пугачевских потерь, однако несомненно, что они были большими, поскольку об этом говорят и другие источники. На следствии самозванец вспоминал: «...убито выласкою у меня много людей»5.
Со следующего дня, 21 января, Пугачев, опасаясь вылазок осажденных, «умножил около ретранжемента караулы при завалах и батареях». Повстанцы «беспрерывно» стреляли из ружей, «иногда» из пушек, изредка бросали бомбы и гранаты и неоднократно визгом «оказывали» (возвещали) «намеряемые атаки». Было также решено сделать новый подкоп. Яицкие казаки посоветовали самозванцу теперь рыть галерею в направлении колокольни церкви Архангела Михаила, служившей цитаделью оборонявшегося гарнизона. В подвале колокольни хранился пороховой запас, а на верхних ярусах были установлены две пушки и располагались солдаты, державшие под обстрелом окружающую местность. Однако для подрыва колокольни и вообще для сражения с неприятелем был нужен порох, которого в повстанческом войске явно недоставало. Поэтому Емельян приказал походному атаману Овчинникову захватить Гурьев городок и забрать оттуда порох. Овчинников вернулся в Яицкий городок в начале февраля, привезя, по разным данным, от 40 до 70 пудов пороха6.
Итак, порох привезли, а подкоп почти завершили. На сей раз главным по его рытью Пугачев назначил Тимофея Ситникова, беглого крестьянина из Казанского уезда, до вступления в повстанческое войско работавшего по найму у яицких казаков. Под его началом находилось более сотни крестьян, проживавших в это время на Яике. Поначалу мужики отказывались выполнять эту работу, но после того как семеро из них были повешены, остальные решили не противиться. Новый подкоп был примерно в 100 саженей — в два раза длиннее прежнего, а потому работы заняли без малого месяц. Однако 18 февраля они были завершены: вблизи каменного фундамента колокольни вырыли яму, в которую поместили несколько бочек с порохом. Взрыв было решено «произвесть в действо на другой день в обед». Разумеется, за ним должен был последовать штурм крепости. Но ночью из городка сбежал малолетний казак Иван Неулыбин и сообщил осажденным о готовящихся взрыве и штурме. Об этом стало известно Пугачеву, который, «уже не отлагая времяни», решил произвести взрыв, чтобы защитники крепости не успели вытащить пороховой запас из подвала колокольни7.
Согласно журналу Яицкой комендантской канцелярии, в крепости перебежчику не поверили. Во-первых, «невероятно казалось, чтоб толь огромное каменное здание, какова была колокольня, [можно] 20-ю пудами пороху взорвать» (именно таким количеством пороха, по словам Неулыбина, повстанцы собирались произвести взрыв; сам же Пугачев утверждал, что «приказал в подкоп положить пороху тритцать пуд»). Во-вторых, гарнизон делал «контрмину» и «из оной неприятельской земляной работы никогда слышно не было». Осажденные сомневались, «не подослан ли» казачок «от злодеев нарочно», дабы напугать их и заставить «расположенные посты по фасам, а паче около колокольни, оставить, чтоб им, злодеям, удобнее штурмовать». Тем не менее было всё же решено перенести пороховой запас из подвала в более безопасное место и приняты другие меры предосторожности, а потому взрыв, прогремевший на рассвете 19 февраля, принес меньше ущерба, чем ожидали повстанцы. Впрочем, ущерб всё же был довольно ощутимым: взрыв разрушил «нижнюю под колокольней палату» и «осадил» шесть верхних ярусов. По словам очевидца, колокольня «обрушилась» «с такою удивительною тихостию, что человека с три, на самом верху оной спавших, почти не раз-будя, наземь и с постелями их снесло». Разумеется, без жертв не обошлось. После взрыва бунтовщики открыли по осажденным артиллерийский огонь и, по некоторым данным, пытались «взойти» на развалины колокольни, но были отбиты. Неизвестен размер потерь восставших, а вот у осажденных, согласно журналу комендантской канцелярии, в тот день погибло 42 человека и 13 было ранено, среди них и комендант Симонов «контузиею». Для гарнизона, не получавшего пополнений, это были существенные потери8.
Однако не следует думать, будто всё это время, с начала января по 19 февраля, Пугачев безвыездно находился в Яицком городке. Он посещал Берду, где в один из приездов, по словам Почиталина, «множество вешал людей, разными случаи взятых ево сообщниками». Правда, кого именно повесил самозваный царь, Почиталин не припомнил9. Впрочем, и в Яицком городке Пугачев был занят не только подкопами. Однажды (по всей видимости, в феврале) «Петр Федорович» собрал казачий круг, на котором повелел яицким казакам избрать «общим советом кого сами захотят для их управления войсковаго атамана и двух старшин». Это войсковое начальство должно было находиться в Яицком городке и управлять только местными казаками. Предлагая избрать войсковых начальников, главарь повстанцев обещал: «...естли выбранныя ими атаман и старшины не станут делать войску угодность и казаки будут ими недовольны, то отдаст на их волю хоть чрез три дни старого атамана и старшин сменить, а на места их выбрать других».
Присутствующие, по словам очевидца, закричали:
— Довольны, батюшка, надёжа-государь, вашею царскою милостью!
Казаки и между собой «в кругу» стали нахваливать «государя»:
— То-та отец-ат, посмотри-ка, отдает на нашу волю выбор атамана, он старинной наш обычай по-прежнему хочет воз-становить!
Посовещавшись, казаки выбрали в войсковые атаманы Никиту Каргина, а в старшины — Афанасия Перфильева и Ивана Фофанова. Самозванец на это сказал:
— Ну, когда вам угодно, будь по-вашему, я воли с вас не снимаю.
«Проговоря сие», «амператор» поехал прочь, а казаки кричали ему вслед:
— Благодарствуем, надёжа-государь, на твоей царской милости!10
Однако, если верить показаниям Никиты Каргина, выбор его в войсковые атаманы не был для Пугачева неожиданностью. В свою очередь, и казачий круг был созван «амператором» не вдруг. О выборе войскового атамана Пугачев говорил с казаками и раньше и в процессе этих бесед выяснил, кого именно казаки хотят видеть на этой должности. Каргин пользовался авторитетом в их среде — был «правдивым» и набожным и жил «в пустыне» «верстах во сте» от Яицкого городка на реке Ташле для спасения души, но в это время приехал повидаться с семьей. Самозванец, узнав о предпочтениях казаков, вызвал Каргина к себе, внимательно посмотрел на него и отпустил, сказав:
— Поди теперь домой, а впредь будешь ты мне надобен11.
Таким образом, не исключено, что обращение «амператора» к казакам на круге, их ответы и даже похвалы в адрес «государя», произносимые казаками в разговорах между собой, были частью своеобразного ритуала, как и то, что люди, которых выдвигали на должность атамана и старшин, поначалу должны были отвергнуть это предложение. Вот как об этом ритуале рассказывал Афанасий Перфильев, которого, напомним, избрали войсковым старшиной: «...казаки вызвали их троих в средину круга и, сняв шапки, стали кланяться и просить: "Пожалуй, господин атаман, и вы, господа старшины, примите на себя етот труд, послужите нам, Яицкому войску, верою и правдою". Они же, выбираемые, отказывались от сей налагаемой на них должности такими словами: "Мы, де, Яицкое войско, не имеем большаго разума, да и недостойны управлять вами". Но напоследок, по многим с обоих сторон перекорам (кои у них обыкновенно и прежде при таких выборах в кругах бывали, и хотя бы кто и сам того чина домогался, однакож всегда в кругу отговариваются от принятия оного для того, чтоб больше их просили и чтоб тем показать свое безкорыстие) приняли на себя налагаемые чины и в согласие на то сказали: "Ну ин воля ваша, Яицкое войско"»12.
По словам того же Перфильева, Пугачев позволил новоизбранной войсковой администрации «разбирать всякие между казаками судные дела и винных за малыя какия погрешности наказывать самим», а уличенных «в важных винах» и противившихся «намерениям самозванцовым» следовало доставлять прямо к предводителю восставших «и ожидать от него указа, почему они, исполняя самозванцово приказание, общим советом с Каргиным и Фофановым, являющихся в маловажных винах наказывали сами плетьми, а которыя являлись противны по их мнению государю и в других важных делах, о тех представляли самозванцу на его разсмотрение, а он присылал иногда повеление таковых казнить смертию, что они уже и исполняли, но сколько ж человек и ково именно смерти предали, — не помнит...»13.
В это время произошло еще одно важное событие — 1 февраля 1774 года «государь» женился на казачке Устинье Кузнецовой. Зачем Пугачеву понадобилась эта женитьба и кто был ее инициатором? На допросе в Яицком городке самозванец рассказывал, что к нему пришли «яицкия казаки, все люди пристарелые», и предложили:
— Не можно ли, ваше величество, у нас жинитца?
— Естли я здесь женюсь, — отвечал Пугачев, — то Россия мне не поверит, что я царь.
— Когда мы поверили, так, конешно, и вся Россия поверит, а за то больше, что мы — славныя яицкия казаки.
Тогда самозванец решил «им зделать удовольствие» и согласился жениться14.
На большом московском допросе Пугачев пояснил причину, по которой казаки захотели женить своего «амператора» — те якобы говорили ему:
— Ты как женисся, так войско Яицкое всё к тебе прилежно будет.
Они предложили самозванцу взять в жены семнадцатилетнюю дочь казака Петра Кузнецова Устинью: «Она-де девка изрядная и постоянная». Из других характеристик, данных Устинье казаками и казачками, можно привести и такие: «очень хороша девка» «девица прекрасная», «очень хороша, добра и постоянна», «девушка смирная». Кстати, Пугачев уже видел Устинью «на дивишнике» и был так впечатлен, что даже велел записать ее имя. Так что советы казаков совпадали с его собственными вкусами15.
Если верить показаниям самозванца, то среди приходивших уговаривать его был и казак Михайла Толкачев. Однако на следствии тот нарисовал несколько иную картину. По его словам, не казаки, а сам Пугачев был инициатором этой женитьбы. Самозванец, дескать, собрал казачьих старшин, среди которых был и Толкачев, и сообщил им о своем намерении. Старшины не советовали Пугачеву спешить с его осуществлением:
— Надо еще погодить. Ты не основал порядочно своего царства.
Самозванец «на них осердился и сказал, что в том их не послушает, ибо де есть в том моя польза, а какая, не сказал». Однако в конце концов старшины уступили. Причиной такой сговорчивости был страх за местных девок, которых самозванец брал себе в наложницы. «А как пред сим, — вспоминал Толкачев, — Пугачев трех девок из Яицкого городка в Берду уже взял и с ними в одной кибитке жил, то старики рассудили, чтоб впредь такого похищения не мог делать, и при том видя его в том совершенную наклонность, сказали ему напоследок, когда де есть в том, государь, ваша польза, то женитесь»16.
Казаки и Пугачев и в этом случае, как уже не раз бывало, перекладывали вину друг на друга. Однако даже из показаний Толкачева видно, какую важную роль яицкие казаки играли при самозванце, раз ему приходилось просить у них разрешения на женитьбу. При этом всё же остается загадкой, кто был ее инициатором. Но как бы то ни было, решение было принято, и в конце января 1774 года Пугачев заслал к Устинье и ее отцу (матери уже не было в живых) сватов — Михайлу Толкачева с женой Аксиньей и Ивана Почиталина. Самозванец утверждал, будто просил сватов передать Кузнецову: «...естли отдаст он волею дочь свою, так я женюсь, а когда не согласитца, так силою не возьму»17.
Сваты, прибывшие в дом к Кузнецовым, отца не застали — старик уехал на похороны племянника. Не было в доме и Устиньиных братьев Егора и Андриана. А вот сама Устинья была на месте, коротала время «сам друг» со снохой Анной. Устинья хотела было спрятаться, но не успела.
— Не бегай, — сказали посланцы Пугачева. — Мы приехали тебя посмотреть и хотим высватать за гвардионца.
«Побыв малое время», сваты уехали назад, предварительно расспросив о кандидатке в «царицы» соседей и получив самую положительную характеристику. Через несколько часов Толкачев и Почиталин вернулись в кузнецовский дом в сопровождении множества яицких казаков. Когда гости стали заходить в сени, Устинья спряталась в подпол, а на вопрос, где она, сноха ответила, что не знает. Тогда казаки, выбранив «обеих скверною бранью» и приговаривая, что Устинье от них не скрыться, убрались восвояси. Устинья, выбравшись из подпола, стала бранить «обще с снохою» незваных гостей:
— Что они, дьяволы, псовы дети, привязались?
Через некоторое время в третий раз приехали сваты «во многом числе». Завидев их, «Устинья ушла было в другую, напротивную, избу», но оттуда ее вернули, и девка была «принуждена запросто, безо всякаго наряду, выти». Ей запомнилось, что, когда Пугачев вошел в двери, она стояла у печки. Пугачев сел на лавку и попросил показать ему невесту. Тогда сноха взяла Устинью за руку и подвела к самозванцу.
— Очень хороша, — сказал Пугачев. — Поздравляю тебя царицею!
Самозванец подарил невесте «рублей тритцать» и поцеловал, а она в ответ только плакала18.
В это время домой с похорон вернулся Петр Кузнецов. Пугачев осведомился, действительно ли он хозяин дома и отец Устиньи, а получив утвердительный ответ, провозгласил:
— Я намерен на ней жениться. И спасибо, что поил да кормил!
Кузнецов, кланяясь Пугачеву в ноги, горько плакал о том, что дочь еще «молодехонька и принуждена идти замуж неволею, хотя и за государя».
Пугачев строго пресек эту сцену:
— Я намерен на ней жениться. И чтоб к вечеру готово было к сговору, а завтра быть свадьбе19.
Этот рассказ основан главным образом на показаниях Устиньи и ее отца. Надо сказать, что он противоречит уверениям самозванца, будто Устинья пошла за него по своему желанию и по воле будущего тестя. О нежелании девушки выходить за Пугачева на следствии рассказывали также сестра Устиньи Марья и, что гораздо важнее, один из сватов, «государев» любимец, Иван Почиталин. По словам последнего, отец невесты также «не очень был доволен» предстоящей женитьбой20.
Объявив Петру Кузнецову свое намерение и приказав Устинье не плакать, самозванец покинул их дом. А «около сумерек» будущей «царице» привезли наряды: «сарафан и рубашку голевую, сороку и шубу длинную лисью». Одевали невесту у печки, «убирали ее подрушки, а первая тут сваха была жена показаннаго Толкачова». Когда Устинью нарядили, в кузнецовский дом прибыл «государь». Сначала он «дарил» невесту деньгами, затем состоялось «рукобитие» — сговор между женихом и будущим тестем. Разумеется, событие следовало отпраздновать. Пугачев усадил невесту возле себя и приказал «подносить вино всем, тут бывшим». Пили за «благополучной зговор», за государя императора Петра Федоровича, за цесаревича Павла Петровича, за его жену Наталью Алексеевну и за невесту. «И продолжалось пьянство до самой утренней зари», после чего гости разъехались21.
Однако уже через некоторое время Пугачев вернулся в кузнецовский дом с большой свитой, и свадебный поезд направился в Петропавловскую церковь. Впереди жениха и невесты ехало множество казаков с разноцветными знаменами и значками. Однако в церковь были допущены лишь самые близкие — остальные дожидались снаружи. «В песнях церковных во время венчания» Пугачев приказал Устинью «именовать государынею императрицею Всероссийскою». После венчания, одарив священников 20 рублями и приняв поздравления от верноподданного народа, «Петр Федорович» с новоиспеченной «императрицей» и приближенными под пушечную пальбу и колокольный звон отправился в дом Толкачева на свадебный пир. За ними следовало множество людей, которым Пугачев велел бросать деньги. «Государь» ехал верхом, а «государыню» везли в санях. Застолье продолжалось два дня: как и полагается, «пили шибко» «и все бывшие на свадьбе казаки были гораздо пьяны». Гостям подносили «вино простое, пиво и мед». На второй день Пугачев делал подарки новым родственникам и некоторым приближенным, например, тестю преподнес лисью шубу, крытую зеленым сукном. Других же гостей самозванец «дарил» «канаватами**, зипунами и бешметами». Не забыл он, кстати, и своего старого знакомого Дениса Пьянова — тот получил пять рублей. Впоследствии Пьянов «как человек бедной» «пропитание имел от Устиньина стола», домашним же его «отпускаем был в дом из канцелярии хлеб»22.
Пьянов вроде бы вошел в ближайшее окружение Устиньи, но, несмотря на все эти «государевы» милости, за стол с новоявленной «амператрицей» его не сажали. Обедать вместе с ней запрещалось даже родному отцу. На допросе он это объяснял: «...от Пугачова приказано было, чтоб с ней поступать так, как с царицею. А наше де дело казачье!» С Устиньей обедали только приближенные женщины и девки. Правда, отцу позволялось посещать ее. Более того, когда самозванец «поехал с Яику, то приказывал ему, Кузнецову, чтоб он чаще к дочери своей ходил, что он, Кузнецов, и исполнял». Чтобы подчеркнуть новый статус Устиньи, Пугачев «определил ей двух фре-лин, казачьих девок». При «дворе» «амператрицы» находились также Михайла Толкачев и его жена Аксинья, назначенная самозванцем «главной надзирательницей». По всей видимости, в ее обязанности входило управлять хозяйством и «служителями», которых у «государыни» Устиньи Петровны было «множество». У ворот и в доме стоял караул из яицких казаков. Разумеется, и обращение к новоявленной «царице» было подобающим: «Ваше императорское величество, как изволите приказать?» Несмотря на весь этот почет, Пугачев, покидая городок, запретил супруге выходить из дома, а потому она «ничего другова не делала, как, сидя во дворце, разговаривала с своими подругами»23.
Почему Устинья и ее отец не хотели породниться с «амператором»? Кузнецов объяснял свое нежелание тем, что в отсутствие дочери его «некому будеть обшить и обмыть». А если верить показаниям Почиталина, Кузнецов говорил ему, что, мол, «их дело казачье, а отдают дочь за царя, так не скоро привыкнет Устинья к царской поступи». Не исключено, что опасения старика по поводу несоответствия его дочери-казачки царскому статусу и впрямь были искренними. По крайней мере, следователей он уверял, что «почитал тогда Пугачева государем в чаянии том, как можно простому человеку взять на себя такое название»24. А что же сама Устинья? На следствии она рассказывала, какие разговоры происходили между ней и ее «царственным супругом»:
— Подлинно ли ты государь, и я сумневаюсь в том, потому что ты женился на казачке. И как я вижу, что ты меня обманул и заел мою молодость, ибо ты — человек старой, а я — молодехонька.
— Я со временем бороду-ту обрею и буду моложе.
— Так казаки любить не будут!
— Потому-то я и сам оной веры не люблю, что бороду брить, а зделаю угодность разве тебе одной.
Однако Устинья продолжала задавать сожителю неприятные вопросы. Как, мол, быть с тем, что у него уже есть супруга, государыня Екатерина Алексеевна? Ведь того, мол, не водится, чтобы «иметь две жены».
— Какая она мне жена, — отвечал Пугачев, — когда с царства сверзила! Она мне злодейка.
— Так тебе ее и не жаль?
— Отнюдь не жаль, а жаль только Павлушу, потому что он — законной мой сын. А ее, как Бог допустит в Петербург, то срублю из своих рук голову.
— Нельзя этому статца, тебя туда не допустят, у ней людей много — разве тебе прежде срубят.
— Я Оренбург скоро возьму и так до Питера дойду безпрепятственно.
— Да до Питера-то много еще городов.
— Только б Оренбург взять, а то все ко мне и приклонятся!
Разумеется, Пугачеву подобные расспросы не нравились, а потому, по словам Устиньи, он, «сердясь на нее, приказывал тем ему не скучать», то есть не докучать. А чтобы она не плакала, самозванец дарил подарки и при этом «приказывал молиться Богу, что он в такое достоинство ее произвел»25.
Об этих беседах мы знаем исключительно из показаний самой Устиньи. Трудно сказать, что говорилось на самом деле, а что она вольно или невольно додумала уже во время следствия. Если верить показаниям Аксиньи Толкачевой, выходит, что Устинья не была так уж несчастлива в замужестве, как пыталась уверить дознавателей.
— Вот, Аксиньюшка, — будто бы говорила Устинья, — могла ли я когда-нибудь думать о таком своем счастие? Но я боюсь, штоб оно не переменилось!26
Может быть, нечто подобное Устинья и вправду говорила, однако, скорее всего, женитьба «государя» на ней, простой казачке, заставила ее уже тогда усомниться в «царственном» происхождении супруга, ведь подобные сомнения возникали не у нее одной. Об этом говорили, между прочим, и ближайшие пугачевские сподвижники Максим Горшков, Максим Шигаев, Иван Почиталин, Тимофей Подуров, Иван Творогов. Так, пугачевский любимец Почиталин на допросе в Оренбурге 8 мая 1774 года вспоминал: «Когда ж Пугачев обвенчался, то в народе сделалось сумнение, что Пугачев не государь, и многие между собой говорили: "как де етому статца, чтоб царь мог жениться на казачке"; а потому многие начали из толпы его росходиться и усердие в толпе к его особе истребляться». Разочаровался в самозванце и сам Почиталин. Максиму Горшкову «казалось», что «прямому царю на простой казачей девке жениться... неприлично», поэтому он заключил, что Пугачев, конечно, «не государь». Почему же царь не может жениться на простой казачке? Ответ на этот вопрос можно найти в показаниях командира пугачевской гвардии Тимофея Мясникова: «...государи на простых никогда не женятся, а всегда берут за себя из иных государств царскую или королевскую дочь». Этот брак вызывал ропот еще и потому, что «царь» женился, «не окончав своего дела, то есть не получа престола», да еще и при живой жене (конечно, имелась в виду Екатерина II, а не Софья Дмитриевна)27.
Заканчивая разговор о пугачевской женитьбе, остановимся на одной детали, которую историки обычно опускают в своих повествованиях о самозваном «царе». Ходили слухи (кстати, сам Пугачев на допросе в Москве 15 ноября 1774 года признал их достоверными), будто Устинья «повинилась» Пугачеву, что «блядовала в девках» с неким казаком. За связь с будущей «императрицей» Устиньин кавалер поплатился жизнью — по приказанию самозванца был повешен28.
В то время как Устинья привыкала к новому статусу, в станицу Зимовейскую, где находился отчий дом Пугачева и жила его «старая» жена Софья с детьми, 4 февраля 1774 года приехали посланец коменданта крепости Святого Димитрия секунд-майор Рукин и прикомандированный к нему казачий старшина Туроверов. Прибыли они «для забрания находящихся в той станице злодея Пугачева жены и детей». Кроме того, им предписывалось при всех станичниках сжечь пугачевский дом, пепел развеять, а место, где дом стоял, огородить надолбами или окопать «во оставление на вечные времена без населения яко оскверненное жительством на нем все казни лютые истязания делами своими превзошедшего». Однако ни пугачевской жены с детьми, ни даже дома Рукин и Туроверов на месте не обнаружили. Дело в том, что, покинув своих домашних, Емельян лишил их средств к существованию, поэтому Софья с малолетними детьми перебралась на жительство к своей матери в станицу Есауловскую, а дом продала отставному казаку той же Есауловской Еремею Евсееву за 24 с половиной рубля, а тот разобрал дом и перевез к себе. Рукину и Туроверову пришлось отправиться в Есауловскую и по новой сломать «оный злодейский дом». Оттуда его опять отправили в Зимовейскую, где 6 февраля сожгли вместе с хутором, находившимся неподалеку от станицы и представлявшим собой «хижину с огорожею». Не пощадили при этом и несколько «садовых деревьев». Пепел, как и намеревались, развеяли, а пожарище окопали рвом29.
Разумеется, уничтожение пугачевского жилища состоялось в присутствии жителей Зимовейской. Кстати, сами они заявили майору Рукину, что, «мерзя злодейскими пороками», хотят переселиться на другое место, даже несмотря на то, что их станица по сравнению с другими была более защищена от паводков. Несколько позже они по этому поводу составили прошение. Трудно сказать, исходила ли инициатива от самих жителей, хотя бы станичной верхушки, или же составить прошение им присоветовало войсковое начальство из Черкасска. Как бы то ни было, но в Зимовейской и впрямь имелись люди, недовольные поступками земляка. По крайней мере, на одном из допросов первая жена Пугачева показала, что «станичные старики», узнав о подвигах ее мужа, «браня его и смеясь говорили: "смотри де, пожалуй, как можно было чаять от такой свиньи таких дел"»30.
Как же поступили с самой «Пугачихой» и «злодеевыми» детьми? Поначалу их отправили в крепость Святого Димитрия, а потом в Казань. Они жили вместе с двоюродным племянником Пугачева Федотом, которого за родство с самозванцем сослали из Петербурга, где он проходил службу. Заметим, речь идет именно о содержании на квартире, а не о тюремном заключении, как утверждается в некоторых работах31. Лишь летом 1774 года, когда Пугачев появился у Казани, Софья с детьми была переведена «в секретную комиссию, в офицерскую караульную палату». Екатерина II, а вслед за ней и ее подчиненные подчеркивали, что пугачевские родственники ни в чем не виноваты, а потому их никоим образом не следует обижать. Так, Бибиков приказывал пугачевскую жену «содержать на пристойной квартире под пресмотром, однако без всякого огорчения» и давать «пропитание порядочное». Кроме того, главнокомандующий предлагал выпускать Софью на улицу, чтобы она могла рассказывать о Пугачеве и в частности о том, что она является его женой. Делать это надлежало осторожно и даже с большой хитростью — как писал Бибиков, «с манерою», вести означенные разговоры «в базарные дни, чтоб она, ходя будто сама собой, рассказывала о нем кому можно или кстати будет». Неизвестно, как казачка справлялась с таким заданием, ведь для его выполнения надо было по меньшей мере обладать красноречием и силой убеждения, присущими ее мужу32.
Двадцатого февраля, на следующий день после подрыва колокольни, Пугачев отправился в Берду. В Яицкий городок он вернется еще дважды: один раз в качестве «царя», другой — уже пленником. А пока, уезжая, самозванец дал войсковому атаману Никите Каргину наставление:
— Смотри ж, старик, послужи мне верою и правдою! Я теперь поеду в армию под Оренбург и возвращусь оттуда скоро, а государыню здесь оставлю. Вы почитайте ее так, как меня, и будьте ей послушны. А ты тех, которые моей власти будут противиться, казни смертью.
Кроме того, Пугачев приказал Каргину и старшинам «содержать» «без всякой отмены» посты, которые были установлены им для контроля над осажденными в ретраншементе33.
Надо сказать, что атаман и его помощники строго исполняли «государевы» повеления: Устинью почитали, людей казнили, да и посты, судя по всему, отменять не собирались. Кстати, о состоянии постов они каждое утро докладывали «императрице», которая теперь жила не в толкачевском доме, а в доме бежавшего старшины Андрея Бородина — видимо, он больше подходил на роль дворца. Устинья выслушивала «репорты», но, кажется, до постов ей никакого дела не было. В ответ она только говорила:
— Смотрите, детушки, не дайте меня в обиду, вить от государя на ваши руки я отдана.
Видимо, выслушиванием «репортов» участие Устиньи в «государственных» делах и ограничивалось. «Царица» хорошо запомнила приказ мужа «ни в какие дела не входить». Однажды Каргин спросил у Устиньи разрешение на повешение неких «злодеев», на что она ответила:
— Мне до ваших дел никакой нужды нету, и, что хотите, то делайте, а мне о том никогда не докладывайте.
По праздничным дням старшины приходили «на поклон и целовали ее руку». «И хотя она принимала всех ласково, — вспоминал Никита Каргин, — однако ж никого не сажала», — видимо, уже хорошо усвоила, что даже казачья верхушка ей неровня34.
Впрочем, у Устиньи было еще одно развлечение — она переписывалась с «царственным» супругом. Вернее, письма писали их помощники, поскольку и «император», и «императрица» были неграмотны. Например, за Устинью писал казачий малолеток Алексей Бошенятов. Была составлена некая «форма», по которой и следовало писать письма самозванцу. Вот с этой-то «формы» и «списывал» секретарь Устиньи «и вместо йей подписывался»: «Царица и государыня Устинья». К сожалению, от этой переписки до нас дошло лишь одно пугачевское письмо:
«Всеавгустейшей, державнейшей, великой государыне, императрице Устинье Петровне, любезнейшей супруге моей, радоватися желаю на нещетные леты!
О здешнем состоянии ни о чем другом к сведению вашему донесть не нахожу: по сие течения со всею армиею всё благополучно. Напротиву того, я от вас всегда известнаго получения ежедневно слышить и видить писанием желаю. При сем послано от двора моего с подателем сего казаком Кузьмою Фофановым 2 сундуков за замками и за собственными моими печатьми, которыя по получению вам, что в них есть, не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорскаго величества прибытия. А фурман один, которой с ним же, Фофановым, посылается, повелеваю вам, розпечатов, и, что в нем имеется, приняв на свое смотрение. Да при сем десить бочак вина с ним же, Фофановым, посылается. О чем, по получению сего, имеете принять и в крайнем смотрении содержитъ. А сверх сего, что послано съестных припасов, тому при сем предлагается точной регистр.
В протчем, донеся вам, любезная моя и[м]ператрица, и остаюся я великий государь»35.
Понятно, что в присланных сундуках и «фурмане» находилась добыча. И хотя Пугачев любил подносить супруге дорогие подарки, почему-то ей, как видно из письма, не всегда разрешалось самостоятельно осматривать присланное добро. Впоследствии во «дворце» представителями правительственных сил были обнаружены немалые запасы награбленного: деньги, драгоценности, посуда, меха, одежда и пр.36
Напоследок несколько слов о том, что предпринимали бунтовщики против гарнизона ретраншемента после пугачевского отъезда. После второго взрыва они не собирались оставлять осажденных в покое. Повстанцы рыли новые подкопы, на которые противник, «к предохранению себя», отвечал «контраминами». Кроме того, противоборствующие стороны вели ружейную и пушечную перестрелку, сменявшуюся «переговорками». Об одной из них вспоминал на следствии Афанасий Перфильев. Он пытался убедить капитана Крылова (отца баснописца), что Пугачев не самозванец, а самый настоящий государь, «и старался уговаривать к здаче» крепости.
— Долго ли вам противиться батюшке нашему, государю Петру Федоровичу, пора вам образумиться и принесть ему, великому государю, покорность.
Капитан, разумеется, не собирался покоряться самозванцу, всячески укорял Перфильева и напоминал, что тот должен «исполнить то высочайшее повеление, с коим он отправлен из Петербурга от самой всемилостивейшей государыни».
— Меня нечего увещевать и учить, — отвечал Перфильев, — а послушайте лутче моего совета. Я знаю, с чем я послан от государыни, да мне там сказали, будто бы батюшка наш — донской казак Пугачев, но вместо того ето неправда, и я, приехав к нему, нашол, что он подлинной государь, так не могу злодейства предпринять против законного нашего государя. Да что вы стоите, вить ежели не здадитесь, так после вам худо будет. А лутче признайте свою вину и принесите покорность, батюшка вас простит и пожалует. Ты здесь капитан, а у него, может быть, генерал будешь.
Еще говорили, будто Перфильев, чтобы уверить Крылова в подлинности государя, сослался на то, что, мол, «Петру Федоровичу» «в Берде служит коллежской асессор из Симбирска», «так, де, ему лутче нашего можно знать, кому он служит, государю или нет». Впрочем, сам Перфильев не смог подтвердить, что он произнес такие слова и «был ли подлинно в толпе какой асессор», но при этом вспомнил, что сказал Крылову: «Сами разсудите, когда государь с государынею не согласны, так нам нечего в их дела вступаться, как они хотят между собою, а нам лутче сторону держать государя, потому что мы ему еще прежде присягали верно служить»37.
Однако эти доводы не убедили Крылова, и он остался верен Екатерине Алексеевне.
Впрочем, кажется, мы слишком задержались в Яицком городке. Поспешим за нашим героем, которого ждали весьма увлекательные события.
Примечания
*. Оборонительное сооружение полевого типа (фр.).
**. Канават — цветная шелковая полосатая ткань с узором, вытканным золотными или серебряными нитями.
1. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 268; Емельян Пугачев на следствии. С. 290.
2. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 270; Пугачевщина. Т. 2. С. 108, 109, 117, 125, 126, 164, 165; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 104; Емельян Пугачев на следствии. С. 91, 290; РГАДА. Ф. 6. Д. 436. Л. 6; Д. 467. Ч. 13. Л. 136 об.; Д. 506. Л. 236, 236 об; Ф. 349. Д. 7329. Л. 157, 157 об.
3. Пугачевщина. Т. 2. С. 117, 118.
4. См.: Летопись Рычкова. С. 296; Частное письмо (Яицкий городок, 15 мая 1774 г.) // Архив князя Воронцова: В 40 кн. Кн. 16. М., 1880. С. 472—475; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 269, 271; Пугачевщина. Т. 2. С. 108, 109, 126, 165; Емельян Пугачев на следствии. С. 91, 92, 186, 290, 291; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 137, 142—143; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 169, 169 об.
5. См.: Частное письмо. С. 476—479; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 271, 272; Пугачевщина. Т. 2. С. 109, 173; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 46; Емельян Пугачев на следствии. С. 92, 186, 292; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 137, 143, 143 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 170 об. — 171 об.; Пугачевщина. Т. 2. С. 165.
6. См.: Частное письмо. С. 482—484, 489; Пугачевщина. Т. 2. С. 109, 110; Емельян Пугачев на следствии. С. 93, 94, 186, 187, 290, 291, 295, 296; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 145; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 171 об.; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 275; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 46, 47.
7. См.: Частное письмо. С. 484, 485; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 276, 281; Пугачевщина. Т. 2. С. 110; Емельян Пугачев на следствии. С. 93, 94, 291, 294, 296; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 145—146; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 172; Пугачевщина. Т. 2. С. 166.
8. См.: Частное письмо. С. 484—489; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 281, 282; Пугачевщина. Т. 2. С. 110; Емельян Пугачев на следствии. С. 94, 188, 296; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 172, 173; Андрущенко А.И. Указ. соч. С. 49.
9. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 109.
10. См.: Там же. С. 199; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 104, 105; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 129, 130; Д. 506. Л. 71 об.; Емельян Пугачев на следствии. С. 188.
11. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 128, 129.
12. Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 105.
13. Там же.
14. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 92.
15. См.: Там же. С. 92, 187; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 137 об.; Д. 506. Л. 198 об.; Ф. 349. Д. 7329. Л. 157 об. — 158 об.
16. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 92, 187; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 137, 137 об.; Д. 506. Л. 198 об.; Ф. 349. Д. 7329. Л. 158.
17. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 93, 187; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 137 об.; Д. 506. Л. 198 об., 199; Ф. 349. Д. 7329. Л. 158.
18. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 118, 197, 198; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 137 об.; Д. 506. Л. 198 об., 199; Ф. 349. Д. 7329. Л. 158, 159.
19. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 118, 119, 198.
20. См.: Там же. С. 200; Емельян Пугачев на следствии. С. 92, 93, 187; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 199.
21. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 119, 198; РГАДА. Ф. 349. Д. 7329. Л. 159.
22. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 279, 280; Пугачевщина. Т. 2. С. 117—119, 198, 200; Емельян Пугачев на следствии. С. 93, 187; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 137 об., 138, 154 об., 160 об., 161; Д. 506. Л. 199; Ф. 349. Д. 7329. Л. 159 об., 160.
23. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 118, 119, 198—200; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 138, 138 об.; Ф. 349. Д. 7329. Л. 160.
24. Пугачевщина. Т. 2. С. 118; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 199.
25. Пугачевщина. Т. 2. С. 198, 199.
26. РГАДА. Ф. 349. Д. 7329. Л. 160.
27. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 109, 110, 114, 144, 188, 189; Показания командира пугачевской гвардии. С. 101; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 208; Частное письмо. С. 480.
28. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 207 об.; Ч. 2. Л. 412; Летопись Рычкова. С. 319.
29. См.: Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 27, 36, 37, 40.
30. См.: Показание о Пугачеве первой жены его Софьи Дмитриевой. С. 366; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 246.
31. См., например: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 180.
32. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 244, 245; Письма А.И. Бибикова к А.М. Лунину // РА. 1866. Вып. 3. С. 385; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 37, 38; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 441; Д. 512. Ч. 1. Л. 461—463.
33. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 130, 130 об.
34. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 199, 200; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 105; РГАДА. Ф. 6. Д. 467. Ч. 13. Л. 130 об. — 132, 138, 138 об.; Д. 506. Л. 287 об.
35. Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 367; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 383 об., 384.
36. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 418; Д. 506. Л. 383, 383 об., 385—386 об.
37. См.: Частное письмо. С. 490—493; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 105, 106; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1233. Ч. 1. Л. 173.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |