Несмотря на невысокую оценку предводителя мятежников в «Истории Пугачева», А.С. Пушкин всё же признавал, что самозванец имел некоторые военные познания. Хотя случай с первым подкопом в Яицком городке показал, что минер из Пугачева не самый лучший, в целом пушкинские слова справедливы. Так, И. Почиталин утверждал, что предводитель повстанцев «лутче всех знал правило, как в порядке артиллерию содержать». По словам другого пугачевского сподвижника Т. Подурова, «пушки и прочия орудия большою частию наводил сам самозванец, а иногда и канонеры»1.
Но обладал ли Пугачев полководческим талантом? Мы уже видели, что он предводительствовал вооруженными силами повстанцев во время сражений, руководил подготовкой к боевым операциям, то есть был реальным, а не номинальным главой своего войска. Следовательно, данная правительственными военачальниками высокая оценка боевых качеств главной пугачевской армии относится и к ее руководителю.
Правда, может возникнуть вопрос, не преувеличивали ли екатерининские командиры достоинства противника, чтобы их победы выглядели весомее в глазах вышестоящего начальства. Думается, это не так. И.И. Михельсон в рапортах о победах над Пугачевым под Казанью в июле 1774 года весьма высоко оценивал противника, однако не расточал похвалы восставшим после победы 25 августа у Солениковой ватаги, доставшейся ему относительно легко.
А.С. Пушкин характеризовал самозванца как отважного и проворного казака. Экземпляр «Истории пугачевского бунта» (под таким названием вышла книга, которую теперь мы знаем как «Историю Пугачева»), подаренный Денису Давыдову, он сопроводил стихами:
Вот мой Пугач — при первом взгляде
Он виден — плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой2.
Как мы помним, еще до восстания, во время Прусской и Турецкой кампаний, Пугачев проявил себя прекрасным воином. Во время бунта самозванец отличался «смелостию и проворством» и, несмотря на «высокое происхождение», во время сражений «всегда был сам напереди». Навыки стрелка и наездника Пугачев любил прилюдно демонстрировать не только в бою, но и в часы досуга. Подпрапорщик Григорий Аверкиев на допросе 5 февраля 1774 года в Казанской секретной комиссии вспоминал, что самозванец «стрелял иногда из лука в цель, пробивал колчугу, сеном набитую, а в шапки, вверх на копьях держанные, на всём скаку стрелял». Кроме того, Пугачев ездил «с молодыми казаками бегать по степи на лошадях»3. По всей видимости, в последнем случае он не просто показывал удаль, но и пытался передать молодежи свои навыки.
Несмотря на то что самозванец был храбрым человеком, его храбрость не была безрассудной. С одной стороны, он неоднократно участвовал в сражениях на переднем крае, с другой — выходил в «худом» платье, чтобы не быть узнанным. Под Татищевой он не стал дожидаться полного разгрома своего войска, а вовремя убрался в Бердскую слободу. Возможно, тот факт, что за все военные кампании, выпавшие на долю Пугачева, он был ранен всего лишь однажды, да и то легко, объясняется сохранением им присутствия духа и осторожностью.
Пугачевское войско состояло из главной армии и множества отрядов, действовавших в разной степени отдаленности от ставки самозванца. Иногда возникали новые повстанческие центры, довольно тесно связанные с «царем» и его правительством, например чесноковский под Уфой. Однако зачастую отряды бунтовщиков, находившиеся вне главной армии, лишь выступали от имени «Петра Федоровича» и были слабо или вовсе никак не связаны с каким-либо повстанческим центром (такая ситуация особенно характерна для лета 1774 года). Главной армией командовал походный атаман Андрей Овчинников. Всё пугачевское войско делилось на полки, как правило, формировавшиеся по национальному, социальному или территориальному принципу, например полки яицких или илецких казаков, заводских крестьян, пленных солдат, башкир, татар, калмыков. Впрочем, иногда этот принцип не соблюдался. Есть сведения, что «у каждых 500 был полковник». По замечанию В.В. Мавродина, «цифра 500 была обусловлена тем, что по "штатам" казацких войск в полку насчитывался 501 человек. Но чаще всего цифра 500 такая же условная, как 100 в "сотне", 1000 в "тысяче" и т. п.». Командовал полком полковник или атаман, обычно происходивший из той же среды, что и его подчиненные: во главе илецких казаков стоял их земляк Иван Творогов, крестьянин Хлопуша возглавлял мужиков и т. п. Но вот пленными солдатами руководили их бывшие офицеры, например уже известный нам Шванвич. Полк делился на роты, «в каждой роте считается до ста рядовых, есаул, сотник и два хорунжих». Командирами низших подразделений были пятидесятники и десятники. По свидетельству хорунжего Родиона Чеботарева, некоторое время находившегося в пугачевском войске, повстанческие отряды имели «именные списки». Согласно же показаниям самого Пугачева и его ближайшего сподвижника Максима Шигаева, подобных списков не было, ибо восставшие «выбывали и прибывали, а был счет одним командирам». Поименные списки отрядов главной армии до нас не дошли, но, по всей видимости, всё же существовали. Во-первых, подобные списки имелись в некоторых отрядах, не входивших в главную армию; во-вторых, походный атаман А. Овчинников, захватив Гурьев городок, приказал местному атаману составить «именной список» своих подчиненных, а значит, такая практика могла существовать и в главной армии4.
Из вышеприведенного описания войска видно, что чины в нем, как правило, были казачьи: атаманы, полковники (последние имелись, разумеется, и в правительственной армии), есаулы, хорунжие. Однако летом 1774 года «Петр Федорович» начал присваивать сподвижникам военные чины, скопированные с императорской армии. Так, например, 5 июня самозванец произвел в бригадиры башкира Салавата Юлаева и мещеряцкого полковника Канзафара Усаева, а незадолго до окончательного разгрома восстания сделал Овчинникова генерал-фельдмаршалом, Перфильева — генерал-аншефом, Чумакова — генерал-фельдцейхмейстером, Творогова — генерал-поручиком. Есть данные, что один пугачевец назывался «дежур-майором». Интересно, что Творогов о таком чине (как, впрочем, и о тех, которыми были награждены его товарищи) никогда прежде «не слыхивал», а потому на следствии даже не мог припомнить его точное название5.
Пугачев хотел, чтобы его армия походила на настоящую не только чинами, но и наградными знаками. В военно-походном журнале Михельсона, основанном на его донесениях, говорится, что среди прочих трофеев, попавших в руки правительственных войск после поражения повстанцев 22 мая 1774 года, была захвачена «названная злодеем ковалериею* вымышленная им голубая лента»: «Сказывают, что орден сей назывался "Черные бороды"». Однако в первоисточнике походного журнала — донесении Михельсона главнокомандующему Ф.Ф. Щербатову от 23 мая — о самом ордене ничего не говорится. Едва ли он существовал на самом деле6. Во всяком случае, из других источников мы ничего о нем не знаем. А вот медали появились в пугачевской армии, как и вышеозначенные чины, уже под конец восстания. Афанасий Перфильев на следствии вспоминал, что по дороге на Царицын (август 1774 года) «самозванец жаловал многих медалями серебряными, вызолоченными, в том числе и ево, Перфильева, и нашивали сии медали на груди на лентах, а делали их бывшие в толпе серебряники». Некоторые интересные подробности о медалях находим в показаниях другого видного пугачевского сподвижника Ивана Творогова: в качестве полуфабриката самозванец использовал «рублевяки с портретом покойного императора Петра Третьего и отдавал оные бывшим в его толпе серебряникам приделывать ушки, в которые вдевая ленты, у кого какие случилися, накалывали на левой стороне груди». Имеются также данные о том, что пугачевские наградные знаки делали из «старинных медалей» с изображением Петра I, выбитых на монетном дворе в 1725 году в память о первом российском императоре. Самозванец, по собственному признанию, просил мастеров выбить медаль с его изображением, но получил ответ: «У нас-де штемпелей нет, так-де зделать такова, как вы, не можем». Награждал Пугачев своих «детушек» и другими медалями, например теми, которые в русской армии вручали во время Семилетней войны (их следовало носить не на груди, а на шее). Надо заметить, что медалями и прочим награбленным добром самозванец жаловал, по всей видимости, не за какие-то особенные подвиги, а за обычную службу или даже просто за переход на его сторону. Помимо свидетельств современников о пугачевской наградной системе, имеются рассказы людей, гораздо позднее видевших самозванческие наградные знаки, например медали с изображением старообрядческого креста и латунный орден в виде такого же креста; правда, неизвестно, все ли эти награды были подлинные7.
Разумеется, чины и награды, так или иначе напоминающие чины и награды правительственной армии, лишний раз должны были подчеркнуть, что во главе повстанческого войска стоит подлинный «государь Петр III». Этой же цели служило и знамя одного из голштинских полков настоящего Петра III, расформированных после его свержения, появившееся у бунтовщиков в августе 1774 года. Другие пугачевские знамена мало походили на знамена регулярной российской армии: на них встречались изображения старообрядческих крестов, а также Николая Чудотворца и самого Христа. Говорят, что одно из знамен украшала написанная пугачевская «прокламация», которая якобы «была пересыпана кое-какими крепкими словцами без всякого стеснения и деликатности»8.
Если армию без чинов, наград и знамен всё же можно представить, пусть и с большим трудом, то без оружия она совершенно немыслима. Конечно, наиболее эффективным оружием было огнестрельное, но как раз его повстанцам сильно не хватало. Подробные сведения об оружии, использовавшемся пугачевцами, собрал советский историк В.В. Мавродин. Как правило, ручное огнестрельное оружие имелось у яицких казаков и ставропольских калмыков: разного рода ружья и даже винтовки (как правило, персидского и турецкого производства — «турки»). Что же касается солдат, перешедших на сторону самозванца, то они были вооружены длинноствольными петровскими фузеями и ружьями образца 1760 года с укороченными до метра стволами. У казаков, а иногда и у башкир имелись и пистолеты как русской, так и восточной работы: турецкие, персидские, кавказские, причем восточные отличались легкостью и удобством, да к тому же красотой отделки. Кроме ручного огнестрельного оружия у казаков были сабли и пики, а у башкир — сабли и луки. Лук являлся у башкир основным оружием, калмыки тоже владели им виртуозно. Какое-то огнестрельное оружие имелось, конечно, и у крестьян, однако в основном они использовали холодное оружие и орудия крестьянского труда: топоры, косы, вилы и пр. Широкое распространение в пугачевском войске получили копья — в данном случае этот собирательный термин объединяет всё холодное оружие на древке: длинные копья, пики, дротики и т. д.9
Большое значение Пугачев и его сподвижники придавали артиллерии. Уже первые приступы к Яицкому городку в сентябре 1773 года показали, что без нее нечего и думать об успешной борьбе с правительственными войсками. Не будем подробно останавливаться на калибрах, системах и назначении орудий, имевшихся в повстанческом войске, — на этот счет имеется обширная литература10; ограничимся лишь несколькими общими замечаниями. Большинство орудий было трофейным. Правда, бунтовщики на подконтрольных им заводах начали производство собственных орудий и боеприпасов, однако больших успехов им добиться не удалось. В.В. Мавродин суммировал причины подобной неудачи: «Малочисленность запасов чугуна на Авзяно-Петровском заводе, отсутствие достаточного числа работных людей для выплавки чугуна и разного рода подсобных работ, нехватка опытных мастеров, боязнь голода, заставлявшая забирать в главное войско с заводов хлеб, уход с завода партичных [крестьян] — всё это в общей сложности и привело к тому, что главная армия ориентировалась на то оружие, которое есть, а не на то, которое будет изготовлено». Следует также сказать, что после поражений под Татищевой крепостью и Сакмарским городком повстанцам и вовсе пришлось отказаться от производства собственных орудий и боеприпасов. (Впрочем, по мнению историка, трофейная артиллерия также в основном была мелкокалиберная и устаревшая.) А.И. Андрущенко придерживается противоположной точки зрения: «Артиллерия пугачевской армии по количеству и по качеству боевого огня часто не уступала артиллерии карательных войск, а нередко даже превосходила ее»11. Несмотря на все трудности с пополнением артиллерийского парка, численность орудий в главной пугачевской армии могла доходить до 120 стволов. Имелась артиллерия и в отрядах, действовавших в отдалении от главной армии. Например, в отряде И. Зарубина-Чики насчитывалось от двадцати пяти до сорока орудий. Пожалуй, к вышесказанному остается добавить, что во главе пугачевской артиллерии стоял яицкий казак Федор Чумаков и что сам «Петр Федорович» был или, во всяком случае, считался большим знатоком артиллерийского дела12.
Недостаток оружия и прочие проблемы повстанческого войска в некоторой степени компенсировались боевыми качествами бунтовщиков или, по крайней мере, их боевым духом. Причем эти достоинства восставших неоднократно отмечались их противниками. На страницах этой книги уже приводились слова генералов Кара и Голицына. Имеются и другие отзывы подобного рода. Например, подполковник Михельсон высоко оценил пугачевское войско, с которым ему пришлось сражаться под Казанью в июле 1774 года: «Злодеи меня с великим криком и с такою пушечною и ружейною стрельбою картечами встретили, какой я, будучи против разных неприятелей, редко видывал и от сих варваров не ожидал». Капитан Крылов отзывался об умении яицких казаков стрелять «отменно хорошо». Их меткость Крылов объяснял тем, что они «гулебщики», то есть охотники. Впрочем, порой и упреки противников в адрес бунтовщиков выглядят как невольная похвала. Подполковник Михельсон в донесении о победе над бунтовщиками под Уфой (24 марта 1774 года) сообщал А.И. Бибикову о башкирах, «в коих злость и жестокосердие с такою яростию вкоренилось, что реткой живой в полон отдавался, а которые и были захвачены, то некоторые вынимали ножи ис карманов и резали людей; другие [будучи] найдены в сене и под полом, видя себя открытыми, выскакивали с ножами и копьями»13.
Генерал Кар отмечал чрезвычайную подвижность повстанческой артиллерии. Подобная подвижность достигалась, в частности, установкой орудий на лафеты, представлявшие собой сани на широких полозьях. Такие сани-лафеты при бездорожье и глубоких снегах были гораздо полезнее, чем обычные колесные14.
Наиболее боеспособной частью главной пугачевской армии было яицкое казачество, то есть прежде всего прекрасная конница. В.В. Мавродин, изучавший боевую тактику пугачевцев, писал: «В бою казаки шли лавой, массой, при неудаче первого удара продолжая бой в рассыпном строю. При таком строе сражается каждый воин в отдельности, применяя все виды оружия, самые разнообразные способы и приемы боя. Бой ведется и на большом расстоянии, с применением ручного огнестрельного оружия, и грудь с грудью, на саблях, и на некотором расстоянии друг от друга, когда в ход идут пики, требующие известного пространства». Немаловажное значение для повстанцев имела башкирская и калмыцкая конница — по словам Мавродина, она, «стреляя на скаку, засыпала противника тучей стрел, сходилась вплотную, рубилась на саблях»15.
Казалось бы, хорошим дополнением к мощной коннице могла стать пехота из солдат, попавших в повстанческое войско. Однако у Пугачева на этот счет было иное мнение. «Солдат для того в толпе своей не имел, — показывал самозванец на допросе в Яицком городке, — что они для меня в службе не годятся. А когда в пехоте была надобность, то я приказывал спешиваться казакам, кои всё то делали, что и солдаты». Конечно, солдаты служили в его «толпе», о чем сам предводитель свидетельствовал на том же допросе. Более того, он называл их пехотой16. Тем не менее повстанческая верхушка частенько относилась к ним с пренебрежением и недоверием. Возможно, говоря, что солдат у него не было, Пугачев просто хотел выразить свое пренебрежительное отношение к ним.
В чем же выражалось пренебрежение к солдатам со стороны повстанческой верхушки? Обратимся к показаниям Ивана Почиталина. Пугачевский любимец рассказывал, что солдаты, попавшие к бунтовщикам, были «вооружены копьями, ружьями (а у кого нет такого оружия, то дубинами)». Если учесть, что попадали они к повстанцам с огнестрельным оружием, то слова Почиталина следует понимать так, что оружие у них сначала отнимали, а потом возвращали не всем. Это подтверждается источниками, сообщающими, что после того как у солдат отнимали оружие и передавали его другим бунтовщикам, их самих посылали в бой «с одними дубинками», а то и вовсе безоружными. Впрочем, согласно показаниям казачьего капрала Т. Соколова, попавшего в плен к бунтовщикам после захвата отряда Чернышева, 14 ноября 1773 года больше половины этого отряда вышли против бригадира Корфа без оружия по той причине, что «во время взятия их в полон... многими ружья были побросаны», а потому пришли в негодность. Но даже если слова капрала соответствуют действительности, они ни в коей мере не отменяют того недоверия, которое имелось у повстанцев-казаков к солдатам. Впоследствии солдаты этого отряда большей частью оставались безоружными. Саратовские солдаты, перешедшие на сторону самозванца, также «почитались сумнительными», и их оружие было передано «мужикам». При этом имеются сведения, что у пленных казаков оружие не забирали. Впрочем, как мы уже видели, в других случаях отказывали в доверии и крестьянам. Напомним, что по возвращении в Берду после поражения под Татищевой Пугачев приказал «солдат и крестьян с караула сменить, а на их места поставить яицких казаков»17.
По мнению советского историка А.И. Андрущенко, «недоверие к пленным солдатам имело некоторые основания»; он приводит в качестве доказательства записки священника Ивана Полянского, сообщающие, что канониры, попавшие в плен к Пугачеву и приставленные к его орудиям, забивали в гранатах «дырочки деревянными гвоздьми». Испорченные таким образом снаряды не разрывались, что и спасло Оренбург от пожара18. Трудно сказать, насколько сведения Полянского соответствовали действительности и знали ли бунтовщики об этих кознях канониров. Имеются, правда, сведения, что несколько позднее один канонир был повешен за то, что «палил фальшиво»19.
По всей видимости, недоверие казачества к солдатам и крестьянам объясняется прежде всего его несколько пренебрежительным и высокомерным отношением к другим непривилегированным слоям населения, которое можно было встретить и во время других крупных народных восстаний. Так, например, очевидец взятия разницами Астрахани в июне 1670 года голландец Л. Фабрициус писал: «...казаки пустили на штурм того участка, где был пост голландских корабельщиков, простой работный люд, или, как они их называют, ярыжек (Jariski). Этих каналий здесь было расстреляно, наверное, более тысячи...»20
Однако не следует и преувеличивать негативное отношение Пугачева и яицких казаков к другим повстанцам — в противном случае крестьяне и солдаты не вливались бы столь охотно в главную пугачевскую армию. Причем многие из них верно служили «третьему императору». Можно еще раз вспомнить, что Пугачев благожелательно разговаривал с солдатами и по их ходатайству прощал «добрых» командиров21.
А вот к пленным солдатам-канонирам отношение главаря бунтовщиков было куда лучше. Некоторые из них получали за службу чины и награды. Впрочем, в качестве пушкарей в повстанческом войске служили также крестьяне и казаки, а яицкие казаки и вовсе были главными командирами над артиллерией (в главной армии, по некоторым данным, служило 600 канониров)22.
Есть сведения, что в главной армии проводились учения, причем бунтовщики упражнялись не только в верховой езде, но и в стрельбе, в том числе артиллерийской23. Но вот чем они точно не занимались, так это строевой подготовкой. Состоявший в отряде Белобородова Дементий Верхоланцев вспоминал: когда белобородовцы в мае 1774 года подошли к местопребыванию самозванца под Магнитной крепостью, Пугачев принял их за врагов, ибо они «шли стройно». Иван Белобородов, бывший солдат, наверное, и не представлял себе, как иначе может ходить военный отряд24. Иное дело — казаки, ядро главной пугачевской армии. Едва ли у Пугачева и его окружения когда-либо возникала мысль заставить своих подчиненных ходить солдатским строем, особенно с учетом того, как боялись казаки, что правительство превратит их в солдат. (А не переносилась ли неприязнь к солдатчине отчасти на самих солдат?)
Не исключено, что у некоторых казаков нелюбовь к «регулярству» распространялась даже на барабаны, взятые в качестве трофеев. По крайней мере, подпрапорщик Аверкиев утверждал, что «ни одного барабана во всей толпе нет и взятыя у нас (в отряде Чернышева. — Е.Т.) барабаны все переломаны». В отсутствие барабанов утреннюю и вечернюю зорю возвещал пушечный выстрел, а «для сбора людей» использовался «частый звон в один колокол на подобие набата». Однако, если верить Аверкиеву, в случае тревоги повстанцев собирали «атаманы, сотники и десятники, а иногда и сам самозванец бегает под окна к яицким казакам и приказывает выходить в поход». Впрочем, известно, что летом 1774 года барабаны в главном пугачевском войске и отдельных повстанческих отрядах всё же имелись и с их помощью порой собирали людей25.
Кстати, Аверкиев привел интересные сведения относительно надежности (точнее, ненадежности) караулов в повстанческом войске. Сам он у пугачевцев «употребляем был за казака по караулам», а посему и «приметил», что у бунтовщиков «ни пароля, ни лозунга нет; и, когда по пикетам в ночное время разъезжают дозоры и их окликают, то они не больше отвечают, что "казаки", а потому и можно без всякой опасности объезжать их пикеты». Впрочем, по поводу пароля существуют прямо противоположные сведения, относящиеся примерно к тому же времени. 1 января 1774 года попавший в плен к правительственным войскам яицкий казак Иван Евсеичев на допросе в комендантской канцелярии Яицкого городка сказал: «Да у нас же положен пороль: естли кто в ночное время едит или идет, и его на бекете (пикете. — Е.Т.) или на карауле окличут, голос отдавать: "калмык", а буде кто скажет, что "казак", таковых, признав, что из согласных чинов, и таковых велено ловить и вязать»26.
Некоторые пленные, бежавшие от бунтовщиков, на допросах в декабре 1773 года давали показания, что караулы «в ночное время» расставляли «вокруг всей его (Пугачева. — Е.Т.) силы на притин по три человека». Причем на протяжении всей ночи эти караулы объезжали «разъезды в пятидесяти человеках». Пленники рассказывали также, что где бы самозванец ни остановился, у его квартиры и днем и ночью всегда стоят два часовых, тогда как у пушек, которые также всегда находились поблизости от пугачевской квартиры, лишь один. К вышесказанному необходимо также добавить, что для контроля над оренбургскими окрестностями из Берды высылались разъезды и были учреждены «станции» и «заставы»27.
Из всего вышесказанного видно, что пугачевское войско, несмотря на некоторое подражание имперской армии, по сути да и по форме оставалось казачьим. Именно поэтому люди, переходившие на сторону Пугачева, вне зависимости от их происхождения становились казаками. Причем им приходилось менять даже внешний облик — обряжали в казачье платье и стригли по-казачьи «в кружало», то есть в кружок28.
Однако всеобщее «показачение», как мы видели, не приводило к равноправию в повстанческом войске. Из различных источников, в том числе из показаний пугачевских сподвижников, отчетливо видно, что яицкие казаки (иногда вместе с ними называются илецкие) занимали наиболее привилегированное положение в повстанческом войске, несмотря на то, что составляли относительно небольшую группу в общей массе восставших: по некоторым данным, даже до разгрома под Татищевой и Сакмарским городком их было менее тысячи человек. Их особое положение заключалось в том, что они составляли ближайшее окружение самозванца и занимали большинство руководящих должностей в войске. Кроме того, исключительно из яицких казаков состояла «императорская гвардия». «Петр Федорович» обещал и в будущем сохранить их первенствующее положение: «когда он всю Россию завоюет, то сделает Яик Петербургом», а «яицких казаков производить будет в первое достоинство»29.
Согласно показаниям побывавшего в плену у повстанцев казака Якова Сутормина, Пугачев настолько отличал яицких казаков от других, что лишь им платил жалованье. Однако это утверждение не соответствует действительности. Сутормин попал к бунтовщикам незадолго до захвата Ильинской крепости в конце ноября 1773 года. По свидетельству Афанасия Соколова-Хлопуши, команда, захватившая эту крепость, получила по приходе в Берду «жалование по рублю на человека», при этом и сам Хлопуша, и многие другие члены этого отряда не принадлежали к яицким или илецким казакам. В пользу того, что жалованье выдавалось не только яицким казакам, свидетельствуют и другие источники. Правда, их сообщения не всегда согласуются между собой. Иван Зарубин-Чика на следствии показывал, что «на каждого башкирца» из отряда Кинзи Арсланова (этот отряд пришел под Оренбург в начале октября 1773 года) самозванец «роздал из взятых по крепостям денег по рублю». Позже башкирские старшины получали по три рубля на месяц, а рядовые — по рублю. Имеются также данные, что 13 февраля 1774 года в Бердской слободе яицкие и илецкие казаки получили всего три копейки на день, в то время как канониры по пять копеек, а «разночинцы и пленники» — по рублю на месяц, то есть в среднем 3,3 копейки. Но тогда выходит, что яицкие и илецкие казаки были самой низкооплачиваемой группой повстанцев. Поскольку мы знаем о положении этих казаков в пугачевском войске, вышеприведенные данные вызывают серьезные сомнения, особенно с учетом свидетельства отвечавшего за раздачу жалованья Максима Шигаева, что «в разные времена выдано было» на каждого конного (то есть казака) по шесть рублей, а на пешего — по пять30.
Правда, из свидетельства Шигаева непонятно, насколько регулярно повстанцам выплачивалось жалованье. Однако из других источников мы знаем, что с этим у бунтовщиков имелись серьезные проблемы. Например, Хлопуша на следствии показывал, что «дача жалованья производима была не в одно время, а тогда как привезут откуда деньги, ибо оных было для толпы его (Пугачева. — Е.Т.) недостаточно». Его слова подтверждаются показаниями подпрапорщика Аверкиева, что деньги выдавали тогда, когда они «случатся». Одна из таких выплат, как мы помним, была произведена перед уходом из Берды 23 марта 1774 года. Она стала возможной еще и потому, что повстанческая армия значительно уменьшилась. Хлопуша, вспоминая этот момент на следствии, говорил: «Потом приказано было, чтоб всю казну вываливать и давать на всю армию, в том числе и больным, жалованье...» Следовательно, можно предположить, что ранее больным жалованье не выплачивали. В связи с тем, что денег не хватало, вполне правдоподобно выглядят свидетельства, что жалованье выдавалось не только деньгами, но и награбленными вещами, в частности одеждой. Своеобразным добавлением к этим сведениям звучат слова Якова Сутормина: «А впротчем, всяк довольствуется сам собой, что где разграбит»31.
Несмотря на постоянную нехватку денег, самозванец дарил некоторым своим приверженцам довольно значительные суммы. Например, Иван Бичагов, некогда сидевший с Пугачевым в казанском остроге, зимой 1774 года получил от него 12 рублей. Щедро был пожалован «амператором» и Хлопуша. На следствии он вспоминал, что уже в первые дни пребывания в повстанческом лагере Пугачев подарил ему семь рублей, «приказал купить на оные одежу» и велел приходить вновь, когда деньги закончатся. А в марте 1774 года Хлопуша получил от Пугачева аж 80 рублей. Довольно щедро был награжден по прибытии в пугачевский лагерь и Афанасий Перфильев — получил от самозванца «красной суконной кавтан да денег 13 рублев». Можно предположить, что и впоследствии Перфильев не был обделен милостями «царя». Впрочем, не менее важная персона, командир пугачевской гвардии Тимофей Мясников, за всё время пребывания у самозванца получил в придачу к такому же суконному красному кафтану лишь 14 рублей (по крайней мере, он уверял в этом дознавателей)32. В то же время «Петр Федорович» жаловал и некоторых других людей — достаточно вспомнить о подарках, сделанных накануне и во время «царской» свадьбы.
Так обстояло дело с жалованьем и подарками в главной пугачевской армии до ее первого разгрома весной 1774 года. Не прекратились подобные пожалования и в более позднее время, например летом того же года, когда деньги часто попадали в руки бунтовщиков. Так, 5 августа рядовые донские казаки, перешедшие в армию «третьего императора», получили по 12, а старшины «по 20 рублев» «медною российскою монетою». Бежавшие к самозванцу 22 августа хорунжие из полка донских казаков Василия Грекова «получили от него, злодея» по 15 рублей. А вот казакам, вступившим в армию самозванца в начале того же месяца в Саратове, дали всего по десять рублей. В это время Пугачев награждал и других новоявленных «подданных», например волжских калмыков, появившихся в его лагере под Царицыном тоже в августе 1774 года: их правителю Цендену-Дарже пожаловал «пятьдесят рублев да двум ево братьям по тритцати рублев да по кафтану красного сукна, а мурзам их ближним — по концу (отрезу? — Е.Т.) китайки», «а всему войску высыпал бочку медных денег». При этом самозванец не забывал награждать и тех, кто был с ним уже давно: одаривал сукнами и деньгами. Правда, остается неизвестным, насколько регулярными были подобные пожалования. Можно лишь предположить, что ввиду довольно большого количества денег и прочего награбленного добра в руках повстанцев «царские» подарки, по крайней мере ближайшим сподвижникам, были солидными33.
При этом Пугачев являл свою щедрость народу осыпанием его монетами. «Когда же самозванец, — вспоминал Тимофей Мясников, — из Берды отлучался на Яик или в другое какое место, то всякой раз пред своим отъездом проходил берденския улицы и собравшемуся своему войску на обе стороны бросая деньга медныя. И когда обратно оттуда приезжал, то также делывал»; и это не единственное свидетельство такого рода. Причем иногда деньги разбрасывал не сам Пугачев, а его сподвижники. 4 августа 1774 года подпоручик саранской инвалидной команды Иванов сообщил казанскому губернатору Брандту, что бунтовщики, разграбив местную «денежную казну», большую ее часть погрузили «подвод на двадцать», а «достальную» насыпали в мешки и «бросали набегшей из разных уездов черни»34. (Интересно, что знаменитый предшественник Пугачева Стенька Разин также в свое время бросал деньги в толпу35.)
Помимо награбленных денег, у повстанцев имелись и собственные медные монеты с портретом самозванца. Впрочем, возможно, что это был лишь шелег (вероятно, производное от шиллинга) — неходячая, наградная монета. В свое время ее образец находился в материалах пугачевского следственного дела. Ныне от нее остался лишь конверт с надписью: «В сей бумаге вложена злодейская монета». На одном из московских допросов в ноябре 1774 года монету показали самозванцу. Взглянув на нее, тот заявил, «что он никогда никаких манет с своею мерскою харею никому нигде делать не приказывал», при этом не без хвастовства добавил: «...а естли б я хотел, то б велел наделать и серебреных»36.
Жалованье, а порой и дополнительное денежное вознаграждение выплачивалось отдельным бунтовщикам и в тех повстанческих отрядах, которые не входили в состав главной пугачевской армии. В этой связи заслуживает внимания «ордер» от 5 апреля 1774 года, которым атаман Яицкого войска Никита Каргин повелевает атаману Гурьевского городка Евдокиму Струняшеву выдать казаку Ивану Горину сверх «пяти рублев», полагавшихся всем гурьевским повстанцам, еще три рубля за «верные услуги», которые, к сожалению, остались нам неизвестными, но можно предположить, что таковыми сочли доставку рапортов гурьевских повстанцев в Яицкий городок. Каргин надеялся, что, «видя таковое дело», и другие будут «ревность свою показывать», а уж «великий государь» их не забудет37. К сожалению, неведомо, как часто давали деньги гурьевским повстанцам и какое жалованье получали подчиненные Каргина в самом Яицком городке, но наверняка оно было не меньше, чем у гурьевских бунтовщиков. Зато известно, что 6 апреля Каргин разрешил тем же гурьевским казакам набирать на службу «ватажных бурлаков» по рублю на человека. Возможно, и здесь сказалось несколько высокомерное отношение казачества к другим слоям населения. Что же касается сведений о других повстанческих отрядах, то они также обрывочны, но, судя по всему, жалованье в этих отрядах обычно было не выше трех-четырех рублей на человека38.
А что мог купить бунтовщик на деньги, полученные им в пугачевском войске? Есть сведения, что сеитовские татары продавали в Берде ржаную муку по 30 копеек, пшеничную по 50 и пшено по 60 копеек за пуд (16,58 килограмма). Впрочем, по некоторым данным, татарам не разрешалось продавать ржаную муку дороже 25 копеек за пуд. Вообще торговцам не позволяли устанавливать цены на хлеб и прочие продукты выше, чем до восстания. О том, какие цены на съестные припасы были в Оренбурге в 1770 году, мы можем узнать из записок академика Иоганна Петера Фалька: пуд ржаной муки стоил 30—35 копеек, пшеничной — 50—55 копеек, «грешневой» крупы — 60—70 копеек, говядины — 30 копеек, баранины — летом 10 копеек, зимой 15—20; большая «киргизская» (то есть казахская) овца — от одного рубля до 1,2 рубля, пуд сала — полтора рубля, фунт (409,5 грамма) коровьего масла — 4—6 копеек, курица — 3—5 копеек, заяц — 7—8 копеек, пара тетерок — 4—8 копеек, фунт хмеля — 3 копейки; пуд орехового масла — 12—16 рублей, пуд сахара — 16 рублей, фунт кофе — 50 копеек, «мерка» французского вина — полтора рубля. Есть данные, что в феврале 1774 года пуд ржаной муки в пугачевском лагере стоил 15 копеек, пшеничной — 30—35 копеек, просяной крупы — 35—40 копеек. Кроме того, бунтовщики бесплатно получали из награбленного на 15 дней по два «воза» (видимо, муки и крупы) на 100 человек39.
Но, думается, мы не ошибемся, если предположим, что бунтовщики питались не столько купленными, сколько награбленными продуктами, тем более что в первые месяцы восстания деньги попадали к ним не слишком часто. Когда не хватало съестного, захваченного, например, у помещиков, они забирали продовольствие, а также фураж для лошадей у населения, вполне лояльного «третьему императору». Причем речь идет не только о мародерстве, которое повстанческие власти пытались пресекать, но и о законной, с точки зрения этих властей, реквизиции. Иногда за отнятое добро хозяева получали деньги, но частенько бунтовщики брали его бесплатно40. Считается, что до зимы—весны 1774 года главная пугачевская армия не испытывала трудностей с поставкой продовольствия (правда, по некоторым сведениям, недостаток фуража ощущался в ноябре 1773 года41), да и возникшие в это время проблемы были, кажется, устранены.
Однако, несмотря на сытную жизнь главной пугачевской армии, недостаток некоторых продуктов (или пренебрежение этими продуктами) давал о себе знать. Оренбургская секретная комиссия в рапорте Екатерине II от 21 мая 1774 года сообщала, что почти половина колодников, принятых ею, были больны, а 214 человек уже умерли: «Болезнь у них единственно цинготная, которая по здешнему климату всем свойственна (ниже мы увидим, что цинга была не единственной, а возможно, и не главной причиной смерти колодников. — Е.Т.). Усилилась же оная в них от того, что через всю зиму жили они, будучи в злодейской толпе, в Берде в землянках в великой тесноте»42. Но хорошо известно, что цингу вызывает у человека вовсе не климат, а отсутствие в организме витамина С, наиболее доступным источником которого является квашеная капуста. Кстати, в Оренбурге она наряду с другими продуктами стоила весьма дорого: в конце 1773 года ведро можно было купить за пять рублей43.
Несмотря на то, что многие простолюдины по доброй воле вступали в пугачевское войско, повстанческому руководству порой приходилось прибегать к принудительным мобилизациям**, причем иногда приказы о ней звучали весьма жестко. Например, 9 июля 1774 года Мишарский старшина и полковник Бахтияр Канкаев потребовал от крестьян Шумбутского винокуренного завода прислать «казаков со всем нарядом с пушками и порохом», а в случае непослушания грозил отдать приказ «калмыкам и башкирам вырубить [крестьян] и завод сожечь». Не менее строг был и «главный командир» Пензы Гаврила Герасимов. 3 августа 1774 года он обратился к горожанам: «По имянному его императорскаго величества высочайшему изустному повелению приказано города Пензы со всех положенных в подушной оклад обывателей собрать чрез час в армию его величества казаков 500 человек, сколько есть конных, и достальных пеших... А естли в скорости собраны не будут, то поступлено будет по всей строгости его императорскаго величества гнева созжением всего города»44.
По мнению В.В. Мавродина, «в связи с наступлением правительственных войск в определенных местах стала остро ощущаться потребность в людях, и тогда Пугачев "набирал людей силою"»45. Проблема состояла не только в том, что в главной пугачевской армии и других повстанческих отрядах не хватало людей, а в том, что большей частью они были плохо вооружены и вообще малопригодны для боев с правительственными войсками. Сам Пугачев, описывая на следствии события августа 1774 года, отмечал, что хотя его армия в то время и насчитывала большое число людей, «надежных», «то есть яицких казаков», в ней было немного. По мнению самозванца, бунтовщикам достаточно было услышать о приближении Голицына или Михельсона, чтобы с испугу разбежаться. Именно недостаток боеспособных людей заставлял пугачевских командиров иногда требовать от мобилизованных, чтобы они являлись в расположение отряда с оружием и на конях. Кроме того, простолюдины, охотно вливавшиеся в пугачевское войско, так же легко его и покидали. Как говорил на следствии Максим Шигаев, люди «выбывали и прибывали». Видимо, подобная «текучка кадров» также заставляла руководителей восставших прибегать к принудительной мобилизации. Некоторые простолюдины пытались откупиться от службы или каким-то иным способом избавиться от нее, а иные и вовсе дезертировали46.
Несмотря на отвагу, бунтовщикам явно не хватало военных навыков, как не хватало и оружия. Именно поэтому им не удалось взять штурмом Оренбург, Уфу, Екатеринбург, Кунгур, а также Казанский кремль. Повстанцы не могли противостоять регулярной армии в тех случаях, когда эта армия была нормально вооружена и укомплектована и возглавлялась такими высококвалифицированными военачальниками, как Бибиков, Панин, Михельсон.
После рассказа о Пугачеве-военачальнике настало время поговорить о том, как самозванец входил в образ «третьего амператора» и насколько убедительно сыграл эту роль.
Примечания
*. Здесь: орденская лента через плечо.
**. Далеко не всегда источники дают возможность определить, идет ли речь о добровольной или принудительной форме набора в повстанческую армию. (Прим. авт.)
1. См.: Пушкин А.С. История Пугачева. С. 27; Пугачевщина. Т. 2. С. 111, 187.
2. Пушкин А.С. Д.В. Давыдову («Тебе певцу, тебе герою!..») // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 3. Кн. 1. М.; Л., 1948. С. 415.
3. Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 164; РГАДА. Ф. 6. Д. 436. Л. 6.
4. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 134, 135; Пугачевщина. Т. 2. С. 333, 388, 389; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 466, 467, 470; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 64, 65, 69—72; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 55, 66, 101, 142—144, 156, 158, 174—177, 200, 202, 207, 208, 214—216, 222, 254—258, 268, 302, 307, 308, 310, 327—330, 346, 350—352; Воззвания и переписка вожаков пугачевского движения в Поволжье и на Урале. С. 60—64, 66—68, 70—72, 92, 99—101; Емельян Пугачев на следствии. С. 202; РГАДА. Ф. 6. Д. 425. Л. 134; Д. 432. Л. 7; Д. 436. Л. 6 об.; Д. 506. Л. 87, 87 об., 207, 207 об., 474 об.
5. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 251; Пугачевщина. Т. 2. С. 161, 249; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 208, 209; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 106; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 125; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 386; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 152.
6. См.: Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 204; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1239. Л. 146 об.
7. См.: Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 150; Пугачевщина. Т. 2. С. 152, 227, 249; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 83, 84, 149, 160, 162, 178, 192; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 107; Емельян Пугачев на следствии. С. 202, 220, 408; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 478.
8. См.: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 475—477.
9. См.: Там же. С. 499—504.
10. См.: Там же. С. 478—499; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 78—84.
11. Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 480, 493; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 84.
12. См.: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 491, 492, 494, 495; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 83, 84.
13. Второе появление Пугачева и разорение Казани: Материалы по истории Пугачевского бунта // Военный сборник. 1871. № 4. С. 266; Частное письмо. С. 473; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 115.
14. См.: Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги Кара и Бибикова. С. 29; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 487; РГАДА. Ф. 6. Д. 432. Л. 3, 3 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 373.
15. Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 504.
16. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 84, 88, 89, 104; Пугачевщина. Т. 2. С. 111.
17. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 111, 217, 219; Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 167; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 68; РГАДА. Ф. 6. Д. 436. Л. 2 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1230. Л. 216 об., 217 об., 448 об.; Д. 1231. Л. 207 об., 372 об., 373.
18. См.: Известие о самозванце Пугачеве. С. 591; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 68.
19. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 432. Л. 3 об.
20. Записки иностранцев о восстании Степана Разина. С. 53.
21. См.: Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 68; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 372, 372 об., 380, 384 об.
22. См.: Летопись Рычкова. С. 236; Пугачевщина. Т. 2. С. 111, 187, 388; Т. 3. С. 214; Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 166; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 468, 494, 495; РГАДА. Ф. 6. Д. 432. Л. 3 об., 6 об.
23. См.: Летопись Рычкова. С. 292; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 467, 468; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 84.
24. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 325, 326; Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 215.
25. См.: Летопись Рычкова. С. 225; РГАДА. Ф. 6. Д. 436. Л. 6 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 377 об., 382; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 157, 174, 204; Крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачева в Чувашии. С. 317.
26. Пугачевец свидетельствует... // Советские архивы. 1982. № 3. С. 66; РГАДА. Ф. 6. Д. 436. Л. 5 об.
27. См.: РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1230. Л. 449; Д. 1231. Л. 209, 209 об., 377 об., 381 об., 382.
28. См., например: Пугачевщина. Т. 2. С. 111, 385; Т. 3. С. 46; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 87, 141, 142, 154; Емельян Пугачев на следствии. С. 84.
29. См., например: Пугачевщина. Т. 2. С. 111, 112, 114, 135, 208, 209, 218, 219, 223; Т. 3. С. 212, 214; Показания командира пугачевской гвардии. С. 100; РГАДА. Ф. 6. Д. 432. Л. 6, 6 об.; Д. 436. Л. 6; Д. 506. Л. 93 об., 94 об., 95, 207, 207 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 208, 208 об., 214 об., 380 об., 381.
30. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 133; Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 166; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 78; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 87; Ф. 349. Д. 7208. Л. 72 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 380 об., 381.
31. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 389; Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 166, 167; РГАДА. Ф. 6. Д. 436. Л. 3; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 377 об., 381.
32. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 107, 188; Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 165, 168; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 104; Показания командира пугачевской гвардии. С. 101.
33. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 146, 152, 153, 190, 191, 218, 249; Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 59, 60, 69, 84, 90—92, 108, 115, 120, 129, 138, 139, 141, 148, 149, 157, 158, 160, 162, 164, 165, 178, 179, 182, 183, 191, 192, 204, 208, 209; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 354, 397; Емельян Пугачев на следствии. С. 116, 124, 196, 201, 203, 204, 207, 208, 210, 316, 407, 410, 414, 415.
34. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 190; Крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачева в Чувашии. С. 317; Показания командира пугачевской гвардии. С. 101; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 200 об.
35. См.: Стрейс Я. Указ. соч. С. 202; Записки иностранцев о восстании Степана Разина. С. 108.
36. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 124—125; Емельян Пугачев на следствии. С. 220, 430.
37. См.: Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 104, 106.
38. См.: Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 144, 154; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 106, 107, 262—264, 266—268, 302, 307.
39. См.: Фальк П.И. Записки путешествия академика Фалька // Полное собрание ученых путешествий по России, издаваемое Императорскою академиею наук, по предложению ея президента. Т. 6. Ч. 2. СПб., 1824. С. 244, 245; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 458; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 75, 76; Тоёкава К. Указ. соч. С. 73, 74, 191, 207, 215; РГАДА. Ф. 349. Д. 7208. Л. 72 об.
40. См., например: Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 77, 120.
41. См.: РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 208 об.
42. РГАДА. Ф. 6. Д. 508. Ч. 2. Л. 10—10 об.
43. См.: Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 76.
44. Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 325, 326, 355, 356. См. также: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 471—474.
45. Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 472. См. также: Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 128.
46. См.: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 467, 468, 498; Т. 3. С. 183, 467; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 114, 117, 125—127, 136, 169—171, 184, 185, 192—194, 231, 235, 236, 247, 251, 254, 282, 290—293, 297, 298, 304, 306, 307, 315—318, 321, 324—330, 346, 347, 350, 355, 356; Воззвания и переписка вожаков пугачевского движения в Поволжье и на Урале. С. 47—50, 55, 61, 62, 65, 73, 85, 111, 112, 116—118, 123, 124, 128, 131, 143, 146, 155—157, 160—162, 171, 172, 175, 180, 182, 183, 186, 190, 192, 193; Емельян Пугачев на следствии. С. 210, 211; Таймасов С.У. Указ. соч. С. 53; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 87.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |