Вернуться к Е.Н. Трефилов. Пугачев

О милосердии и бессердечии

Начать, пожалуй, надо с потерь, понесенных бунтовщиками непосредственно во время военных действий. Попытку подсчитать число погибших повстанцев как «в крупных боях», так и «во всех мелких стычках и сражениях» в свое время предпринял известный советский демограф Б.Ц. Урланис. По его предположению, число погибших составляло около 20 тысяч человек. Однако исследователь прекрасно отдавал себе отчет в том, что «от цифр людских потерь в войнах нельзя требовать большой точности». Так, он с большим недоверием отнесся к ведомости потерь пугачевцев за август—октябрь 1774 года (10 тысяч убитых), составленной П.И. Паниным, полагая, что эта цифра «резко преувеличена», правда, не привел каких-то доводов в пользу своего утверждения. Читатель уже хорошо знает, что у командующего правительственными войсками могли иметься серьезные резоны для преувеличения потерь противника. Кроме того, приблизительность подсчетов бросается в глаза: ведомость называет не точное число погибших, а гласит, что там-то убито «до 500 человек», а в другом месте «до 1000», то есть цифры округляются. Свои же подсчеты Урланис сделал по книге Н.Ф. Дубровина, правда, включив в них потери пугачевцев только с февраля 1774 года. По мнению американского историка Дж. Александера, «в ходе восстания погибло приблизительно 22 тысячи человек — в основном повстанцев — и было ранено столько же». Однако эти цифры также плохо обоснованны1.

Сделал Урланис, опять же по книге Дубровина, и подсчеты потерь правительственных войск, согласно которым «в 10 вооруженных столкновениях было убито 578 и ранено 984 солдат и офицеров»2. При всей ненадежности цифры отражают несоизмеримость потерь повстанцев и правительственных сил, многократно превосходивших их в военной подготовке и оснащении. К тому же правительственные войска иногда не желали брать бунтовщиков в плен, предпочитая расправляться с ними на месте сражения (выше уже шла речь о том, что именно так поступили с пугачевцами подчиненные генерала Деколонга 21 мая 1774 года, захватив в плен лишь 70 человек и истребив примерно четыре тысячи пугачевцев).

Но довольно значительное число повстанцев погибло, уже оказавшись в плену. Многие умирали во время перегонов с одного места на другое. Так, из партии в 397 пленных повстанцев, захваченных после битвы у Татищевой крепости, во время пешего двухмесячного перехода в Казань умерло 114 человек. Большую смертность среди пленных повстанцев можно наблюдать и в Оренбурге: в апреле погибли 180 колодников, в мае — 463. Об этом мы знаем из рапортов караульных офицеров, однако в делопроизводстве Оренбургской секретной комиссии за июнь—сентябрь 1774 года подобные рапорты отсутствуют, а потому и данных о смертности в эти месяцы мы не имеем. Высокая смертность заключенных в Оренбурге была вызвана тяжелыми условиями содержания: скученностью, антисанитарией, повальными болезнями, скудным питанием. А недостаток и дороговизна провианта, в свою очередь, были связаны с распутицей, не позволявшей подвозить продовольствие3.

Кроме пугачевцев, казненных или наказанных по приговору секретных комиссий и Тайной экспедиции Сената, наказаниям были подвергнуты пленные бунтовщики, по тем или иным причинам не попавшие в эти ведомства. Речь идет как о внесудебных расправах, так и о проводившихся, как правило, после скоротечного следствия воинскими командами, гражданской и военной местной администрацией. Например, 6 февраля 1774 года по приказанию челябинских властей было повешено 180 пленных повстанцев, а также шесть человек, помогавших одному заводскому крестьянину бежать к бунтовщикам. По признанию П.И. Панина в письме императрице, к 25 января 1774 года по его приказанию было казнено 326 пугачевцев. Однако, по мнению Р.В. Овчинникова, число казненных по приговорам Панина намного превосходило названную цифру. К ней надо добавить несколько десятков повстанцев, плененных после поражения под Солениковой ватагой и казненных по жребию4.

Панин считается одним из самых жестоких усмирителей пугачевщины. Так, из записки «О числе наказанных» узнаём, что по его предписанию с 1 августа по 16 декабря 1774 года, помимо 324 казненных, 1607 человек подверглись телесным наказаниям, среди них 399 «наказано кнутом и большею частию с урезанием ушей». Опять же по предписанию Панина из шести тысяч повстанцев, взятых в плен под Черным Яром, без наказания были освобождены лишь 300 человек, а 98 отосланы «к разсмотрению дел к губернаторам и в протчие места». Остальные пленные подверглись телесным наказаниям, а многие, как уже говорилось, казнены по жребию. Комментируя эти сведения, Р.В. Овчинников пишет: «Если принять во внимание, что Панин был полновластным сатрапом в поволжских губерниях еще в течение семи месяцев, до начала августа 1775 г., то число репрессированных по его приговорам достигало, вероятно, двух десятков тысяч человек»5. Скорее всего, эта цифра сильно завышена, ведь восстание уже шло на спад, а значит, и надобность в массовых репрессиях снижалась, однако какие-то расправы над повстанцами, несомненно, проводились и после 16 декабря 1774 года. Кроме того, мы уже убедились, что Панин занижал число казненных и наказанных, а потому нельзя исключать и того, что о каких-то расправах, учиненных по его приказанию, мы вовсе не знаем.

Так же трудно установить, какое число людей казнили подчиненные Панина, руководствуясь его инструкциями, например циркуляром от 25 августа 1774 года, в котором, помимо прочего, говорилось: если «заводчиков», то есть наиболее активных бунтовщиков, причастных к убийствам «начальников, собственных помещиков, священников, настоящими обличениями изыскивать будет уже нельзя, то в таковых селениях, где начальники, священники и всякого звания верноподданные умерщвлены или преданы их же поселянами, принуждать к выдаче заговорщиков метанием между ними жребия для повешения третьяго, а ежели и сим средством они их не выдадут, то и действительно сотаго, между таковыми по жребию повесить, а остальных всех возрастных пересечь жестоко плетьми». Если население и впредь будет присоединяться к бунтовщикам, называть Пугачева Петром III «или кто сделает малейшее ослушание воеводам, канцеляриям, всяким над собою начальникам и собственным помещикам, а другие таковых заводчиков или подсыльных от государственных бунтовщиков не свяжут и в ближайшую канцелярию или в воинскую команду не представят, за то в самой скорости присланными из войск команды генерала графа Панина все в таковых селениях без изъятия возрастные мужики будут казнены мучительнейшими смертями, жены и дети их отданы в рабство...»6.

Однако, по мнению современного историка Ю.Н. Смирнова, «предельно жестокая трактовка карательного террора, приписываемая циркуляру П.И. Панина от 25 августа 1774 г. о поголовной расправе над жителями восставших селений, является явным преувеличением». Историк основывает свою точку зрения на донесении Панина Екатерине II от 30 августа 1774 года: «...что же принадлежит до предписания... чтоб при новом взбунтовании в селениях казнить всех без изъятия возрастных мужиков мучительнейшими смертями, а жен, детей и земли их отдавать другим... то сие на единое токмо устрашение, но на оное поступить сам собою никогда себе не позволю...»7 Как видим, речь здесь идет о «новом взбунтовании», то есть о будущем; что же касается настоящего, то Панин в свое оправдание ничего подобного не говорит.

Для устрашения «черни» колеса, виселицы-«глаголи», а иногда и трупы на долгое время власти оставляли на всеобщее обозрение. Правда, виселицы не всегда использовались по прямому назначению; иногда их устанавливали лишь из воспитательных соображений — под ними секли кнутом или плетьми взбунтовавшихся крестьян8. Что же касается смертных казней, их, опять же для устрашения «черни», частенько проводили публично. А если руководивший казнью человек был еще и натурой художественно одаренной, как, например, Г.Р. Державин, то экзекуция походила на театральное представление. Вот как сам Державин описал расправу, учиненную им в сентябре 1774 года над бунтовщиками в селе Малыковка: он приказал крестьянам обоего пола собраться «на лежащую близь самого села Соколину гору», а «священнослужителям от всех церквей, которых было семь, облачаться в ризы». Троим приговоренным к смерти надели саваны и с зажженными свечами под колокольный звон через всё село повели к месту казни. Народ в молчаливом ужасе встретил это зрелище. После того как «главные из изменников» были повешены, еще 200 мужиков подверглись телесному наказанию: Гаврила Романович приказал их «пересечь плетьми». «Державин же только расхаживал между ними и причитывал, чтоб они впредь верны были государыне, которой присягали. Народ весь, ставши на колени, кричал: "Виноваты и ради (то есть рады. — Е.Т.) служить верою и правдою!"»9.

Конечно, мужикам, которых по приказанию Державина только «пересекли», повезло куда больше, чем повешенным бунтовщикам. Однако, как мы уже видели, порой телесные наказания носили настолько жестокий характер, что после них повстанцы умирали. Вспомним, к примеру, Федора Минеева, который скончался, не выдержав 12 тысяч ударов шпицрутенами. Впрочем, и оставшимся в живых после таких истязаний приходилось весьма нелегко. Крестьянин села Борисоглебского Пензенского уезда Епифан Федоров в челобитной своему помещику Александру Куракину сообщал, что в отличие от других малоимущих мужиков не может просить на пропитание «Христовым именем»: «...а мне, сироте, по моей скорби и уризании ушей, отлучитьца от вотчины нельзя, потому что по окружности здешней казниев нигде таких не слыхать»10.

Мы уже неоднократно говорили, что дворяне были главной мишенью повстанческого террора. Поэтому вполне понятны мотивы мести пугачевцам за своих собратьев со стороны Панина и других представителей властей. Кроме того, некоторые противники восстания были твердо убеждены, что пугачевщину можно подавить лишь самыми жесткими мерами, поскольку «не имеющие первых понятий человеческих» бунтовщики иного языка не понимают. 22 января 1774 года М.Н. Волконский писал А.И. Бибикову: «Я только еще по моей искренней к вам преданности советую сперва большую жестокость с бунтовщиками показать и вешать побольше, а особливо яицких и башкир, тем им больше и ужасть наведется, и по домам разбегаться станут». А вот уже и сам Бибиков 2 марта пишет Екатерине: «Уговоры, объяснения, самое милосердое прощение Ваше доныне никакого действия произвести не могли и обольщенные не прежде, как страхом оружия успокоиваются, к должному повиновению приводятся»11.

Та жестокость, с которой бунтовщики расправлялись со своими жертвами, вызывала ответную ненависть. Напомню, что причиной, побудившей подчиненных Деколонга не брать пугачевцев в плен, а уничтожать их на месте, были «варварские приступы» восставших, под которыми подразумевались в том числе и жестокие расправы. Вот еще один из многочисленных примеров таких расправ. Пугачевский полковник Дементий Верхоланцев вспоминал: «В Курмыше на Суре, близ Алатыря, на одном острове человек до 200 бояр со своими людьми и пожитками укрылись от нас, вооружась, впрочем кто чем мог, на случай опасности. Завидев нас, крепостные люди связали их и выдали нам; их кололи пиками, а младенцев о землю хлестали». Кстати сказать, упомянутых выше трех бунтовщиков Державин повесил, помимо прочего, за то, что они замучили казначея Тишина с его женой, предварительно «наругавшись» над ней, а у их детей «младенцев», «схватя за ноги, размозжили об угол головы»12.

Итак, вполне понятно, чем руководствовались власти, когда казнили и сурово наказывали повстанцев. Другое дело, что зачастую жестокость мятежников также возникала не на пустом месте. Кроме того, жертвами правительственных рас-прав порой становились люди, вовсе не причастные к бунту. Вспомним хотя бы женщин и детей, сожженных по приказанию коменданта Верхояицкой дистанции Е.А. Ступишина. Иногда незаконность тех или иных репрессий признавалась самими властями. Сомнения по поводу правомерности применения смертной казни возникают и в случае с бунтовщиками, повешенными Державиным. Так, современный историк В.Я. Мауль пишет: «...большое число пленных, в конце декабря 1773 года скопившихся в Самаре после поражения отрядов пугачевского атамана И.Ф. Арапова, вынудило Секретную комиссию откомандировать туда Г.Р. Державина. О характере действий этого следственного эмиссара хорошо написал А.С. Пушкин. Он сообщил о том, как Державин, проводя расследование, "повесил сих двух мужичков более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости"»13.

Вот как выглядит упомянутый рассказ, услышанный Пушкиным от сенатора Д.О. Баранова и прокомментированный поэтом и государственным деятелем И.И. Дмитриевым: «...Державин, приближаясь к одному селу близ Малыковки с двумя казаками, узнал, что множество народу собралось и намерены идти к Пугачеву. Он приехал прямо к сборной избе и требовал от писаря Злобина... изъяснения, зачем собрался народ и по чьему приказанию. Начальники выступили и объявили, что идут соединиться с государем Петром Федоровичем, — и начали было наступать на Державина. Он велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересек. Сборище разбежалось. Державин уверил их, что за ним идут 3 полка. Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства»14.

От кого услышал этот рассказ Баранов и на каком основании Дмитриев сделал такую оценку державинских действий, остается неизвестным, а потому и сама оценка выглядит совершенно произвольной. Между тем в нашем распоряжении имеются источники, позволяющие составить более обоснованные заключения о том, каким следователем в действительности был гвардии поручик Державин.

Среди допрошенных им был повстанческий писарь Иван Мамаев. В конце марта 1774 года он бежал из осажденного ретраншемента в Яицкий городок, где находился до середины апреля, и опять бежал, узнав о приближении генерала Мансурова. Какое-то время Мамаев обретался в Мечетной слободе, после чего решил сдаться властям. 3 мая 1774 года в Малыковке он был допрошен Державиным и под его давлением и истязаниями (Державин бил его по щекам, колотил палкой по голове, сек батожьем) возвел на себя напраслину, благо, фантазия у него была буйная да и следователь задавал наводящие вопросы. Помимо прочего, Мамаев признался, что в свое время бежал вместе с Пугачевым из Казани и служил у него «тайным кабинетным секретарем под именем Ивана Соколова». Но сделал подследственный и более важные признания. Он рассказал, что Пугачев отправил в Петербург несколько яицких казаков, чтобы истребить государыню и цесаревича с женой, а Бибиков был отравлен агентами самозванца, причем яд Пугачев приготовил лично. Но однажды к Державину из Яицкого городка пришел человек, знавший Мамаева, после чего поручику стало понятно, что беглый солдат рассказывает небылицы, да и сам он в этом сознался. Чтобы убедиться в лживости мамаевских признаний, Державин провел своего рода следственный эксперимент. Ранее по подсказке Гаврилы Романовича бывший повстанческий писарь поведал ему о своей встрече с раскольничьим игуменом Филаретом, которого властям отыскать так и не удалось. Как-то утром Державин привел некоего «раскольничьего старца» и сказал Мамаеву, что этот старец — отец Филарет, который говорит, что Мамаев с Пугачевым приезжали к нему в гости. Мамаев, разумеется, подтвердил слова «Филарета», после чего Державину окончательно стало понятно, что солдат «всё напутал ложно»15.

И хотя в некоторой изобретательности Державину не откажешь, следователем он был никудышным: мало того что навязал Мамаеву показания и лишь благодаря случайности убедился в их ложности, так еще и едва не довел подследственного до самоубийства. На одном из допросов в Казанской секретной комиссии Мамаев признался, что во время державинских допросов сначала собирался отдать душу дьяволу, а если не поможет, лишить себя жизни, которая ему «в тягость была»16. При этом, правда, нужно учитывать, что о давлении Державина на подследственного мы знаем лишь из показаний последнего; но в данном случае ему, думается, можно доверять. Конечно, он мог что-то преувеличить, но трудно представить, чтобы подследственный по собственной воле ни с того ни с сего именно на державинском допросе возвел на себя столь тяжкие обвинения.

Разумеется, из всего, что мы теперь знаем о Державине как следователе, нельзя сделать вывод, что и повешенные в Малыковке бунтовщики были неповинны в убийстве и изнасиловании, однако и быть полностью уверенным в правоте Державина также невозможно, тем более что об этом эпизоде известно лишь из его собственных записок.

И если репрессии затрагивали всё же главным образом восставших и сочувствующих им, то от грабежей и насилия офицеров и солдат правительственных отрядов, подавлявших пугачевщину, страдало и непричастное к бунту население. 5 декабря 1774 года Панин писал Екатерине II, что «проход войск на дальное расстояние по истощенным местам (в тот год был еще и недород хлеба. — Е.Т.), не возмогшим преуспеть изготовить в них потребный хлеб и фураж с изобилием, и во время еще стужи приносит неминуемо с собою, что военные люди при самой строжайшей дисциплине вспомогают своим необходимым в пропитании и согревании нуждам отбиранием у обывателей и последняго». Из донесения крестьян деревни Гремячевки Пензенского уезда своему барину А.Б. Куракину видно, что гусары князя Голицына вели себя не лучше пугачевцев, проходивших через их деревню: «брали грабительством всякие крестьянские рухледи, деньги, мужеску и женску одежу», а также скот, птицу, а самих крестьян били. Войско Донское сообщало Панину не только о грабежах и избиениях, совершавшихся военными командами на его территории, но и «о силном изнасиловании казачьих жен». Подобное отношение к населению нельзя как-то связать с подавлением пугачевского бунта, поскольку бесчинства такого рода можно наблюдать как до, так и после восстания17.

Но если одним царская армия и ее военачальники несли смерть и горе, то другим — избавление от страданий. Причем речь идет об освобождении из плена не только дворян, их жен и детей, но и, например, крестьян, захваченных «башкирцами». Кроме того, отнюдь не все военачальники поступали с пленными бунтовщиками так жестоко, как П.И. Панин. Отрядом И.И. Михельсона после победы 24 марта 1774 года под Уфой над мятежниками под руководством И.Н. Зарубина в плен было захвачено 1560 повстанцев, из них двое повешены, трое высечены кнутом, значительную часть отправили в Уфу (причем лишь некоторых следовало посадить «под крепкой караул»), а остальных, главным образом крестьян из близлежащих селений (по всей видимости, не менее пятисот человек), Михельсон «отпустил в домы, зделав им всем увещевание». Некоторых пленных артиллеристов подполковник и вовсе взял к себе на службу. И в других случаях Михельсон поступал похожим образом, причем иногда не только отпускал бунтовщиков «без всякого наказания, но и давал им несколько денег»18.

Михельсон был не единственным усмирителем пугачевщины, пытавшимся по минимуму применять смертную казнь и жестокие наказания к восставшим19. Впрочем, порой один и тот же представитель власти в зависимости от обстоятельств мог поступать по отношению к пугачевцам более или менее гуманно. На свободу пленников отпускали по нескольким причинам. Прежде всего, власти хотели, чтобы о таких милостях услышали еще не сдавшиеся мятежники и прекратили сопротивление. Иногда повстанцев отпускали просто потому, что их негде было содержать или «по великому числу их все наказаны быть не могли». Из Оренбургской секретной комиссии освобождали еще и по соображениям, «чтоб по здешнему жаркому климату не приключилось заразы, а освобожденные с пользою могли бы употреблены быть: служащие — к должностям, а поселенцы — к хлебопашеству». Наконец, известно, что иногда бунтовщиков освобождали за взятки20.

Важно заметить, что большинство подследственных, прошедших через секретные комиссии и Тайную экспедицию Сената, также были выпущены на свободу, причем подавляющая часть без всякого наказания. Прежде чем остановиться на этом очень важном моменте, необходимо напомнить, о каких учреждениях идет речь.

Указом от 29 ноября 1773 года императрица повелела учредить в Казани при командующем правительственными войсками А.И. Бибикове комиссию (впоследствии она будет называться секретной), которой предписывалось расследовать дела пугачевцев «для узнания, не откроется ли иногда начало сего смятения». Поскольку после крупных побед у Татищевой крепости и Сакмарского городка в Оренбурге скопилось большое число пленных повстанцев, 26 апреля 1774 года в дополнение к Казанской была учреждена Оренбургская секретная комиссия. Правда, теперь Екатерина не посчитала нужным подчинить эти комиссии новому командующему Ф.Ф. Щербатову, поэтому они некоторое время находились в ведомстве казанского и оренбургского губернаторов. 11 июня того же года шефом обеих комиссий был назначен генерал-майор П.С. Потемкин. Отделение секретной комиссии несколько позже появилось и в Яицком городке — напомним, что именно там был впервые допрошен Пугачев. Екатерина II всегда пристально следила за работой комиссий. Что же касается Тайной экспедиции Сената, то, как мы помним, это учреждение расследовало важные уголовные и политические преступления. Как уже говорилось, следствие по делу Пугачева в Москве возглавлял руководитель московского отделения Тайной экспедиции М.Н. Волконский, а фактический глава Тайной экспедиции С.И. Шешковский принял в нем самое деятельное участие21.

О количестве рассмотренных и решенных дел подследственных, привлекавшихся в связи с восстанием, говорится в трех сводных ведомостях, составленных в Тайной экспедиции Сената. Согласно им всего по этим делам в двух секретных комиссиях, а также в самой Тайной экспедиции и других местах побывало 12 438 человек. Наибольшее количество людей прошло через Казанскую секретную комиссию. За год и три месяца — именно столько времени работала эта комиссия — были рассмотрены дела 9164 подследственных. Через Оренбургскую секретную комиссию за пять месяцев ее существования прошло 2442 человека. И наконец, в Тайной экспедиции Сената и других местах по делам, касающимся пугачевщины, побывало 832 подследственных. Из всех этих людей казнили 48 человек: 38 из числа побывавших в Казанской секретной комиссии, четверых — в Оренбургской секретной комиссии и шесть человек (Пугачева и пятерых наиболее виновных, с точки зрения властей, бунтовщиков), чьи дела на последнем этапе рассматривались в Тайной экспедиции. 1524 человека подверглись телесным наказаниям, были лишены чинов, определены в солдаты, отправлены на каторгу, на поселение или в монастырь. Интересно, что на каторгу и в солдаты могли отправить даже тех, кто не был подвергнут телесным наказаниям, в то время как некоторые получившие их затем были выпущены на свободу. Однако 10 914 человек были выпущены вообще без наказания: 8332 — в Казанской секретной комиссии, 1977 — в Оренбургской и 605 — в Тайной экспедиции и других местах22.

Комментируя эти сведения, Р.В. Овчинников замечает, что на самом деле пугачевцев, прошедших через секретные комиссии и Тайную экспедицию, было гораздо больше: «...в ведомости не были включены сотни пленных, умерших в тюремных камерах этих учреждений от голода, болезней и истязаний». Ссылаясь на то, что в Оренбургской комиссии таких было «около 600 человек», историк полагает, что «не меньшее число повстанцев погибло в застенках Казанской секретной комиссии, переполненных после поражения войска Пугачева в боях под Казанью в середине июля 1774 г.», однако не приводит подтверждающих данных. Но с чем трудно спорить — так это с утверждением ученого: «Общее число репрессированных карательными учреждениями, воинскими командами, местной гражданской и военной администрацией намного превосходило цифры, приведенные в ведомостях секретных комиссий и Тайной экспедиции Сената»23. Однако при этом не следует забывать, что и отпущенных на свободу также было гораздо больше, чем указано в ведомостях.

Таким образом, политику правительства по отношению к восставшим нельзя назвать исключительно карательной, поскольку власти не только наказывали, но и прощали повстанцев. Конечно, в «екатерининских застенках» пытали и выбивали из людей ложные показания. Еще в марте 1774 года императрица просила А.И. Бибикова приказать секретной комиссии «осторожной быть в разборе и наказаниях людей». Это требование было вызвано тем, что некоторые заключенные, по мнению императрицы, были «невинно сечены». Екатерина писала: «...также при разспросах какая нужда сечь? Двенадцать лет Тайная экспедиция под моими глазами ни одного человека при допросах не секла ничем, а всякое дело начисто разобрано было, и всегда более выходило, нежели мы желали знать»24.

Но не следует забывать, что имелись и квалифицированные следователи, которые исправляли преступные ошибки коллег. Беда была в том, что подобные ошибки совершал не кто иной, как руководитель секретных комиссий П.С. Потемкин. Он не только принудил Пугачева сознаться в несуществующем заговоре «раскольников». С его подачи позор мог бы обрушиться на голову престарелого казанского архиепископа Вениамина, если бы не Тайная экспедиция Сената.

Еще 25 июля 1774 года пугачевский полковник Илья Аристов на допросе в Нижнем Новгороде сообщил, что 12 июля, в день прихода самозванца под Казань, некий семинарист принес Пугачеву от архиепископа Вениамина около трех тысяч рублей золотом. Аристова отвезли в Казань и допросили. Поначалу Потемкин сомневался в правдивости признаний пугачевского полковника, но затем все его сомнения рассеялись, когда были схвачены архиепископский библиотекарь, который якобы «передал» деньги самозванцу, чтобы тот не разорял загородный дом Вениамина, и архиепископский дьякон, якобы являвшийся посредником между Вениамином и библиотекарем. С архиепископа обязательно сняли бы сан, если бы в Тайной экспедиции Сената не выяснилось, что все показания, порочащие его, не соответствуют действительности и были получены под пытками и нажимом. Хотя первые ложные признания библиотекарь и дьякон сделали в отсутствие Потемкина, он несет прямую ответственность за это дело, ибо не попытался в нем как следует разобраться25. (Впрочем, Вениамин в качестве компенсации за страдания получил сан митрополита.)

Шестнадцатого октября 1774 года архимандрит Спасо-Казанского монастыря Платон Любарский писал своему московскому другу, известному историку Николаю Николаевичу Бантыш-Каменскому: «Сколько преступлений совершает секретная комиссия, и днем и ночью, об этом ни говорить, ни писать нельзя. Никого не выпускают и не впускают в город, в том числе я и некоторые другие должны оставаться в городе. Сколько несправедливостей, печалей и безславия на всю Европу! Сколько невинной крови может пролиться!»26

При желании в вину Потемкину можно поставить и то, что 12 июля, в день нападения пугачевцев на Казань, уходя из города в крепость, он приказал «караульному офицеру при крайности не щадить» важных колодников, содержавшихся в секретной комиссии, поскольку губернатор Брандт отказался перевести их в кремль. Доподлинно известно о гибели лишь одного колодника, Г.Д. Давыдова, но нельзя полностью исключить, что погибших арестантов было больше. И всё же не будем подписывать окончательный приговор П.С. Потемкину. Есть серьезные основания полагать, что в том, что подавляющее большинство подследственных секретных комиссий вышло на волю без наказания, есть определенная заслуга начальника этих комиссий. Потемкин приказал выпустить на свободу большое число пленных, скопившихся в секретной комиссии после поражений Пугачева под Казанью в середине июля, причем распорядился некоторым дать «на дорогу каждому человеку по 15 копеек», чтобы «в пути от оскудения не могли сделать никаких насильств». Потемкин не только одобрял, но и направлял деятельность своего подчиненного С.И. Маврина в Яицком городке, в результате которой, помимо прочего, десятки казаков были освобождены из заключения, а изголодавшееся население получило тысячу четвертей муки27.

Сам Павел Сергеевич свое милосердие зачастую объяснял прагматически: он хотел привлечь казаков на сторону правительства, а отпускал пленников, потому что «по великому числу их все наказаны быть не могли». Возмущаясь самоуправством П.И. Панина и различных местных властей, которые, вместо того чтобы направлять пугачевцев в секретную комиссию, «сами собою приступают к расспросам», причем «допрашивают под пристрастием», Потемкин писал Екатерине, что в результате таких допросов «самые важные сведения иногда вместе с преступниками погибают». Начальник секретных комиссий намекал на то, что подобные действия привели к гибели пугачевского секретаря Дубровского (по приказанию Панина его допрашивал царицынский комендант Цыплетев), который, полагал Потемкин, был «всех умнее», а потому «тайны нужные с ним вместе погребены». Однако, судя по этому посланию, Павел Сергеевич беспокоился не только из практических соображений. Он писал, что в результате пристрастных допросов даже «невинныя принужденно на себя возводят такие дела, которых они никогда не делывали и которые и со здравым разсудком, и со обстоятельствами различаются». Потемкин выслал Екатерине два «экстракта» дел, разбиравшихся в местных канцеляриях, которые нагляднейшим образом иллюстрировали его слова28.

Первое дело разбиралось в Керенской воеводской канцелярии. Шестнадцатилетний однодворец Михаил Кумышев был обвинен в пребывании в пугачевском войске. Но в Казанской секретной комиссии выяснилось: сначала прапорщик, поймавший недоросля «в неимении пашпорта», а затем и служители воеводской канцелярии с помощью истязаний навязали ему признания, с первого до последнего слова представлявшие собой небылицы. Среди оговоренных Михаилом был его отец Петр Кумышев, который будто бы вместе с другими однодворцами посылал паренька проведать про самозванца; однако в Керенской канцелярии выяснилось, что он умер еще года за два до пугачевщины. Кроме того, Михаил дал совершенно фантастическое описание внешности Пугачева: якобы самозванец настолько высок, что «против большаго роста вышиною больше вдвое человека».

Дело «беглого матроза» Федора Волкова до Казанской секретной комиссии разбиралось сначала в Юрьевце, в воеводской канцелярии, где ему, опять же под истязаниями, навязали ложное признание в службе у Пугачева. Переведенный в Нижний Новгород Волков от этих показаний отказался. В Казани же окончательно выяснилось, что «беглый матроз» никакого отношения к бунтовщикам не имел и не мог пребывать в пугачевском войске, поскольку до конца августа 1774 года содержался под караулом в Москве за побег из Петербурга. Секретная комиссия сделала выговор провинившейся в предыдущем случае Керенской воеводской канцелярии, о подобном выговоре Юрьевецкой канцелярии нам ничего не известно29.

Можно предположить, что если бы местные органы власти и командующий правительственными войсками П.И. Панин, как надлежало, отправляли колодников в секретные комиссии, судьба по крайней мере некоторых подследственных изменилась бы в лучшую сторону. Однако Панин и его помощники чинили суд и расправу по собственному усмотрению, а Екатерина не собиралась внимать жалобам П.С. Потемкина на командующего. Хотя в свое время императрица — видимо, зная крутой нрав Панина, — отказалась подчинить ему секретные комиссии, она, по сути дела, одобрила панинские расправы. 25 августа командующий в донесении государыне просил у нее прощения за казни бунтовщиков, заявив, что такой грех, как «пролитие проклятой крови таких государственных злодеев», берет на себя и своих детей. Екатерина ответила, что не любит не только «суровых казней, но и самой строгости», но полагала, что без них при нынешних обстоятельствах не обойтись. Правда, Панин писал ей о «жестоких казнях начальникам бунтовщичьих действий и замыслов», а потому государыня могла надеяться, что к другим бунтовщикам Петр Иванович будет более снисходителен. Во всяком случае, осенью 1774 года Екатерина настаивала на том, чтобы смертная казнь не была мучительной и применялась редко, в результате чего 30 ноября Панин запретил казанскому губернатору П. Мещерскому казнить бунтовщиков, не сообщив ему об их «винах» и не дождавшись решения командующего30. Остается только гадать, как это решение Панина повлияло на судьбу приговоренных.

Однако из того факта, что не только в письме Панину, но и вообще на протяжении всего восстания31 Екатерина II давала санкции на смертную казнь, не следует делать вывод, что ее многочисленные заявления о милосердии и гуманизме были пустым звуком. С одной стороны, императрица прекрасно понимала, что подавить восстание без казней и крайне жестких мер невозможно, с другой — считала необходимым сократить их число. Разумеется, всё то, что делали екатерининские военачальники, нельзя автоматически ставить в вину или, наоборот, в заслугу самой императрице — о некоторых расправах ей предпочитали не сообщать32, а захваченных в плен бунтовщиков отпускали и раньше, например во время подавления разинского бунта33. Тем не менее в отдельных случаях тот или иной поступок государыни мы совершенно точно можем записать на ее счет.

Примечания

1. См.: Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги, относящиеся к последнему периоду мятежа и к поимке Пугачева. С. 132—139; Урланис Б.Ц. Войны и народонаселение Европы. М., 1960. С. 27, 57, 58; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 292, 303, 322, 331, 387; Т. 3. С. 20, 38, 42, 99, 100, 252; Александер Дж.Т. Указ. соч. С. 201.

2. См.: Урланис Б.Ц. Указ. соч. С. 58; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 112, 285, 303, 310, 322, 349; Т. 3. С. 20, 42, 99, 100.

3. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 13, 15, 16.

4. См.: Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 200; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 172, 173; Овчинников Р В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 23, 29.

5. Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 29.

6. Цит. по: Дмитриев-Мамонов А.И. Указ. соч. С. 146—148. См. также: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 23, 24.

7. Смирнов Ю.Н. Современные подходы к истории восстания 1773—1775 гг. // Вестник Самарского государственного университета. Гуманитарный выпуск. 2007. № 5/3. С. 164, 165; Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 129.

8. См.: Пугачевщина. Т. 3. С. 390—394.

9. Державин Г.Р. Указ. соч. С. 62, 63.

10. Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 273.

11. Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги Кара и Бибикова. С. 58, 61; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 310.

12. Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 217, 218; Державин Г. Р Указ. соч. С. 62.

13. Мауль В.Я. Архетипы русского бунта XVIII столетия. С. 172.

14. Пушкин А.С. Дмитриев. Предания // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 9. Кн. 2. С. 498. См. также: Оренбургская пушкинская энциклопедия. С. 35.

15. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 460. Л. 41—49 об., 123—146 об., 150, 150 об., 153—161 об., 170—175.

16. См.: Там же. Л. 145 об.

17. См.: Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 193; Пугачевщина. Т. 2. С. 61; Т. 3. С. 328, 329, 345, 346; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 287—290; Пронштейн А. И Указ. соч. С. 274; Александер Дж.Т. Указ. соч. С. 51.

18. См.: Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 113—115, 117, 144, 154, 158, 159; Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 217.

19. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 101, 266—276; Пугачевщина. Т. 3. С. 239—241, 245, 248, 251, 252, 258—260, 303, 390—394; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 200, 201, 203; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 21, 41, 42.

20. См.: П.С. Потемкин во время Пугачевщины. С. 405, 408; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 255, 257; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 117, 154; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 17, 21.

21. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 8—30.

22. См.: Пугачевщина. Т. 3. С. 466—468.

23. Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 28, 29.

24. Сборник РИО. Т. 13. С. 396.

25. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 329—352.

26. Цит. по: Там же. С. 347.

27. См.: Там же. С. 90, 101, 266—276; П.С. Потемкин во время Пугачевщины. С. 407, 408; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 20, 21, 41, 42; РГАДА. Ф. 6. Д. 431. Л. 78.

28. См.: Пугачевщина. Т. 3. С. 326, 327; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 21, 25; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 2. Л. 145—146 об.

29. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 2. Л. 157—179 об., 181—182 об.

30. См.: Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 117, 120; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 23—25; Пугачевщина. Т. 3. С. 331—334.

31. См., например: Овчинников Р В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 12.

32. См., например: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 257.

33. См.: Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Т. 2. Ч. 1. С. 196, 197, 199, 200, 210, 215, 222, 223, 236, 237, 239, 273, 274, 318, 335, 336, 389, 444; Т. 3. М., 1962. С. 72.