Где, да где уж я не был, и какой нужды не потерпел! Был холоден и голоден, в тюрьмах сколько сидел — уж только одному богу вестимо...
Из разговоров Пугачева с яицкими казаками.
I
Безлюдными степными местами пробирался Пугачев на Терек, держась поодаль от застав. В середине января 1772 г. он прибыл в Ищорскую станицу. Отдохнув с дороги, Пугачев направился в Дубовскую станицу к атаману Терского войска Павлу Татаринцеву и заявил, что прибыл в прошлом году с донскими казаками для поселения на Тереке. Он просил Татаринцева записать его в Терское семейное войско и через некоторое время, с разрешения атамана, прибыл в Ищорскую станицу к вновь поселенным своим землякам, где и остался на постоянное жительство.
На новом месте Пугачев легко ориентировался. Он живо интересовался повседневной жизнью казаков и вскоре был избран станичным атаманом.
Вновь поселенные донские казаки получали меньшее жалованье, чем терские старожилы. Поэтому на общем собрании казаков трех станиц «...старики согласно просили его, Пугачева, чтобы он взял на себя ходатайство за них о испрошении им в Государственной Военной коллегии к произвождению денежного жалованья и провианта против Терского семейного войска казаков».
Пугачев согласился ехать в Петербург в военную коллегию. Казаки собрали ему на дорожные расходы 23 рублей и вручили ходатайство от трех станиц. Перед отъездом из станицы Пугачев на всякий случай захватил с собою тайно сделанную казаками свинцовую печать на имя войска Донского.
Рано утром 8 февраля Пугачев двинулся в дальний путь. В тот же день он прибыл в Моздок, где закупил себе на дорогу «необходимую харчь». При выезде из города, «за рогаткою» он был задержан постовыми казаками и приведен в Моздокскую комендантскую канцелярию.
При допросе Пугачев признался, что он беглый с Дону казак. Ходатайство, печать, деньги, а также шашку, лисий малахай и кушак у него отобрали, а самого заковали в кандалы и посадили на гауптвахту. Но пленник не предавался унынию.
Пока дело разбиралось Моздокским начальством, Пугачев обдумывал план бегства. Караульным к арестованному был приставлен солдат Лаптев. За три дня (с 9 по 12 февраля) Пугачев хорошо познакомился с Лаптевым. Он узнал, что тот не желает служить и согласен бежать. В ночь на 13 февраля Пугачев отпросился у начальника караула выйти якобы «для натуральной нужды на двор» и уже больше не возвратился на гауптвахту. В рапорте от 13 февраля 1772 г. плац-майор Повескин, извещая Моздокского коменданта Иванова о побеге Пугачева и Лаптева, писал: «приметами казак: лицом смугловат, волосы стриженные, борода небольшая, обкладистая, черная; росту среднего; в синем китайчатом бешмете, в желтых сапогах... Оной же казак содержался на стуле с цепью и с замком, которое стуло оставил у нужника с тремя цепочными звеньями; а три звена и замок снес с собою».
Пугачев бежал на Дон. Казаки, выбравшие его уполномоченным в военную коллегию, «все, другие здесь [в Моздоке], а некоторые в станицах в собрании нещадно батожьем наказаны», — сообщал полковник Иванов в рапорте от 20 февраля 1772 г.
II
Неизвестно куда девался солдат Лаптев. Пугачев же, переправившись через реку Куму, пошел на Дон. В Нижне-Курмоярской станице он зашел к своему однополчанину казаку Дмитрию Плохову, у которого выпросил лошадь. На второй день «в ночное время» он приехал в Зимовейскую станицу.
Дети обрадовались неожиданному возвращению отца. Жена плакала и жаловалась на нужду. Чтобы успокоить жену, Пугачев говорил ей, что был на Тереке, что семейные казаки хотят принять его и выберут атаманом. Так как жена, — показывает он, — «сим словам его не верила и плакать не переставала», Пугачев сам явился в станичную избу и объявил о своем бегстве на Терек. Его снова арестовали, забили в колодку и отправили в Черкасск через Чирскую и Цымлянскую станицы.
В Цымлянской жил казак Лукьян Иванович Худяков, знакомый Пугачеву по его прежним походам. Курень Худякова находился в 20 саженях от станичной избы. К нему-то и обратился Пугачев за помощью. «Вот разорил меня [старшина] Роман Пименов и пограбил..., — говорил он Худякову, — да меня ж и послал в Черкасск, не знаю, не ведаю, за што... Горе мое в том, что с этакими колодниками везут меня водою, так вить не скоро довезут. А пора приходит, штоб сеять пшеницу... Я знаю, что я прав буду и меня отпустят из Черкасска — за меня и старшина Аловленской Михайла Макаров старается и писал к войсковому есаулу письмо, да то моя беда, что уйдет время севу-то. Так я совсем разорюсь, — так пожалуй, бога ради, возьми ты меня на свои поруки»1.
Худяков уважил просьбу своего сослуживца. Он дал обещание станичному начальству доставить Пугачева в Черкасск, но между тем, посылая с Пугачевым своего сына Прокофия, он «шепнул ему на ухо», чтоб тот отпустил Пугачева по выезде в степь.
Около Тройлинской станицы Пугачев распрощался е сыном Худякова и направился в Белгородскую провинцию, в слободу Черниговку. Раскольнику Каверину, у которого Пугачев остановился ночевать, он рассказал, что «едет из Черкасска для провожания Краснощекова обозу, с рыбою» в армию, но что у него лошадь устала, «почему догнать уже не может, так не наймется кто у него доехать до села Протопоповки»2.
На второй день Пугачев вместе с взявшимся его отвезти пасынком Каверина Алексеем приехали на хутор к раскольнику Осипу Коровке, где прожили два дня. Пугачев хотел совсем остаться у Коровки и «пожить бога ради».
Чтобы добиться согласия Коровки, Пугачев назвал себя беглым донским казаком, бежавшим с Дона «из усердия к богу».
Раскольник не соглашался. Тогда Пугачев сказал, что поедет в Кременчуг и «вытребует у генерала Каменского указ на поселение под Бендерами». Это намерение Коровка одобрил: «здесь нашей братии раскольникам жить нельзя. Вот я за крест и бороду страдал в Белгороде с сыном семь лет».
На второй день Пугачев и Каверин стали собираться в дорогу.
Коровка просил Пугачева подробно узнать о поселении под Бендерами, куда он собирался ехать «со всем домом».
Прошел: месяц. Пугачев снова появился на хуторе Коровки. Он сообщил раскольнику, что под Бендерами селятся, «но только надобно самому туда ехать и выправить указ».
Коровка сам ехать не мог, он послал с Пугачевым своего сына Антона «обыскать место для поселения», а так как Пугачев не имел паспорта, то для проезда старик Коровка дал ему свой паспорт.
Пять дней ушло на сборы. Починили телегу, запаслись продуктами. На двух лошадях Коровки Пугачев и Антон уехали под Бендеры. На дорогу старик дал Пугачеву 50 рублей.
Дорогою Пугачев узнал от проезжающих «разного звания людей», что под Бендерами селиться не разрешают. Тогда, он с Антоном уехали в Кременчуг. Там какой-то русский офицер отобрал у них лошадей, деньги и паспорта. Из Кременчуга они пошли пешком в Стародубский монастырь к знакомому Коровки, старцу Василию, у которого прожили около двух месяцев.
Скитнику Василию Пугачев открылся, что он беглый казак. Он попросил монаха помочь ему достать паспорт.
По совету Василия, Пугачев перешел границу и остановился, в Ветке, раскольничьей слободе близ Гомеля. Затем Пугачев, под видом русского выходца из Польши, явился на Добрянский форпост. Здесь его освидетельствовали и оставили временно, на шесть недель в карантине.
На форпосте Пугачев познакомился с беглым гренадером Семеном Логачевым, с которым он ходил на поденную работу к известному на Добрянке купцу Кожевникову.
По окончании карантина Пугачев с Логачевым явились к начальнику форпоста и заявили, что желают поселиться на Иргизе, в Малыковской волости.
12 августа 1772 г. майор Мыльников выдал им паспорта.
«Объявитель сего, — говорилось в паспорте Пугачева, — вышедший из Польши и явившийся собой на Добрянском форпосте Емельян Иванов сын Пугачев, по желанию его, для житья определен в Казанскую губернию, в Симбирскую провинцию, к реке Иргизу, которому по тракту чинить свободный пропуск; обид, налог и притеснений не чинить и давать квартиры. Праздно же оному нигде не жить и никому не держать, кроме законной его нужды... А приметами он: волосы на голове темнорусые, усы и борода черные с сединой, от золотухи на левом виску шрам... ниже правой и левой сиски две ямки. Росту два аршина 4 вершка с половиной, от роду сорок лет. При оном, кроме обыкновенного одеяния и обуви, никаких вещей не имеется»3.
Получив, наконец, вид на жительство, Пугачев стал действовать еще более уверенно и решительно. Умудренный опытом многочисленных побегов, побывав на Тереке, Украине и в Польше, Пугачев спешил теперь на привольные берега Волги.
III
Перед уходом с Добрянского форпоста Пугачев и Логачев зашли к купцу Кожевникову.
Кожевников дал им на дорогу «каравай хлеба и рубль денег» и, узнав, что Пугачев идет на Иргиз, просил сыскать игумена Филарета, поклониться ему и поведать о себе все, ибо Филарет «не только даст совет, но и поможет».
Впоследствии Пугачев умело воспользовался советом раскольника Кожевникова.
В середине августа Пугачев и Логачев покинули Добрянский пограничный форпост. Они шли по Украине, кормились поденной работой и милостыней. 16 сентября они достигли Черниговки, где жил знакомый Пугачеву крестьянин Каверин.
В Черниговке Пугачев прожил два дня, затем с сыном Каверина он уехал на хутор Коровки за своей лошадью, оставленной им здесь весной.
Коровке Пугачев рассказал о своей поездке под Бендеры, сообщив при том, что сына его, Антона, он оставил в Ветке. Коровка уехал на поиски сына, а Пугачев, взяв свою лошадь, возвратился к Каверину.
В Черниговке Пугачев и Логачев купили еще одну лошадь и телегу и уехали через село Казанку в направлении области войска Донского.
Переправившись через Дон на Медведицком перевозе, они поехали на Глазуновскую станицу.
Пугачев. — С гравюры неизвестного художника
Вечерело и собирался дождь. Путники спешили в станицу. Дорогой им попался какой-то старик, посоветовавший заехать на двор гостеприимного казака Андрея Федоровича Кузнецова.
Но вскоре пошел проливной дождь. Стало совсем темно. Пугачев и Логачев выпрягли лошадей и уе: али ночевать на ближайший хутор к казаку Вершинину.
На второй день вечером они приехали к Кузнецову.
Старый раскольник радушно и ласково встретил неожиданных гостей.
Когда лошади были убраны, путники вошли в избу и сейчас же были приглашены ужинать.
Пугачев, одетый в синий купецкий камзол и подпоясанный красным кушаком, держался важно и спокойно. Черная окладистая борода с редкой проседью придавала ему солидный вид. Он степенно рассказывал о себе Кузнецову, что он «заграничной торговой и жил двенадцать лет в Царьграде, и там построил русский монастырь, и много русских выкупал из-под турецкого ига и на Русь отпускал»... «На границе у меня много оставлено товару запечатанного, — говорил Пугачев. А сейчас я еду на Иргиз и как дороги осмотрю, тогда товар перевезу фурою, а буде фурою нельзя, тогда водою»... Логачев все это подтверждал.
У Кузнецова Пугачев выменял лошадь и купил бурку. Перед отъездом Кузнецов дал им на дорогу хлеба, мяса и овса.
Проехав мимо Камышина и Саратова, Пугачев и Логачев в последних числах ноября прибыли в дворцовое село Малыковку (ныне Вольск). Они явились к здешнему управителю и предъявили свои паспорта, выданные на Добрянке. Пугачеву было предложение ехать в Симбирск и там записаться.
Из Малыковки Пугачев уехал в Мечетную слободу, в монастырь, к игумену раскольничьих скитов на Иргизе старцу Филарету Семенову.
IV
Встреча Пугачева с Филаретом Семеновым имела чрезвычайно важные последствия для его дальнейшей жизни. Возможно, что именно здесь стремление Пугачева к широкой деятельности получило решающий толчок, что именно здесь возникла у Пугачева мысль назваться именем Петра III.
Бывший московский купец 2-й гильдии, настоятель раскольничьих скитов на Иргизе Филарет Семенов имел связи среди купцов-раскольников Москвы, Казани и Стародубских слобод. Он был в курсе событий того времени, часто бывал в Москве, Казани и Яицком городке. Филарет, по своему положению, являлся своеобразным столпом раскольников в Поволжье.
От Филарета, у которого Пугачев прожил пять дней, он впервые узнал важные подробности о январском восстании яицкого казачества, о бегстве калмыков из России в Джунгарию, о самозванце Богомолове и других событиях.
Филарет не советовал Пугачеву ехать в Симбирск; просил его пробраться в Яицкий городок, и там остаться на, постоянное жительство, а если на Яике его не примут, то ехать лучше в Казань, где у Филарета жил приятель, купец. Василий Федорович Щелоков. «Он наш старовер и человек добрый, — говорил Филарет. Я тебе скажу, где его сыскать, и он за тебя тамо постарается и попросит, так тебя скоро запишут. Он тебя станет кормить, да и лошадь твоя спокойна будет».
Уезжая в Малыковку, Пугачев просил Филарета поговорить с управителем об отсрочке отъезда в Симбирск, а сам, проездом через село Терсы, купил пуд меду в подарок управителю, за что и получил разрешение жить в Малыковке до 6 января.
После беседы с Филаретом мысль о посещении Яицкого городка не покидала Пугачева.
Возвратившись в Малыковку, он решил расстаться со своим спутником Логачевым, дал ему на прощанье 12 рублей и уехал из Малыковки в Мечетную слободу, где остановился у крестьянина Степана Косова.
«А на третий день Филиппова заговенья [16 ноября] — тесть оного Косова стал збираца ехать в Яик с хлебом. А как он, Емелька, на другой день у оного Косова окрестил ребенка и стал ему кум, то оному тестю Косова говорил: Возьмите, Семен Филиппович, и меня с собою на Яик. Я хочу ехать туда и купить рыбы»4.
На второй день Филиппов (тесть Косова) и Пугачев отправились в Яицкий городок. По пути они остановились ночевать на умете (постоялый двор) у отставного солдата Степана Оболяева, по прозванию «Еремина Курица»5.
Умет Оболяева находился в заволжских степях, на большой сызранской дороге. Старый холостяк, добродушный и простой, уметчик был рад всякому новому человеку. За плату проезжающие крестьяне и казаки находили у него надежный приют для себя и для лошадей. От словоохотливого Оболяева Пугачев узнал дополнительные подробности о событиях на Яике в январе 1772 г. На вопрос Пугачева, «каково живется яицким казакам», Оболяев отвечал, что «жить им очень худо. Их старшины обижают и они, убив атамана, бегают кое-где, а их ловят и сажают в тюрьму. Они было шарахнулись итти в Астрабат, да не допустил их генерал».
— Да нет ли здесь каких из Яика-то казаков? — спрашивал Пугачев. — Я бы с ними хотел поговорить. Я бы мог их провести на Кубань, где живут некрасовцы6.
На тот случай около умета жили в землянке казаки братья Закладновы, охотившиеся здесь за лисицами. Оболяев позвал Григория Закладнова, от которого Пугачев узнал дополнительные и важные подробности о событиях в Яицком войске.
На второй день рано утром путники отправились в городок. В голове Пугачева зрели планы вывода казаков из Яика. Предвкушая успех своего предприятия, Пугачев решил поделиться своими мыслями с Филипповым: «...Я в Яик-то еду не за рыбою, а за делом. Я намерен яицких казаков увезти за Кубань. Видишь сам, какое нынче на них гонение».
Что же происходило в Яицком городке, куда Пугачев спешил с таким страстным нетерпением?
V
Возникновение яицких казаков относят к середине XVI в. По устным преданиям, начало этому войску положили донские казаки, а также крестьяне, убегавшие от притеснений из Центральной России на реку Яик (Урал).
До середины XVIII в. яицкие казаки жили более или менее дружно с правительством. Им разрешено было еще при Михаиле Федоровиче пользоваться рекою Яиком «с вершины и до устья, и впадающими в нее реками и протоками, рыбными ловлями и звериною ловлею, а равно и солью беспошлинно, также крестом и бородою».
Во внутреннем управлении войском казаки долгое время пользовались правом решать на сходке, в казачьем кругу, все важные дела (выборы начальства, назначение людей в походы, распределение участков рыбной ловли и пр.).
Река Яик изобиловала разнообразной рыбой, приходившей сюда из Каспийского моря. Кругом были необъятные степи, богатые дичью. Сочные луга являлись хорошими пастбищами для скота, который казаки разводили в большом количестве.
Рыбная ловля, охота на зверей, разведение рогатого скота, лошадей и овец, добыча соли — вот основные источники дохода яицкого казачества.
С подчинением Яицкого войска московскому царю казаки несли сторожевую службу и принимали участие в военных походах Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Петра I. Так с 1628 г. по 1717 г. Яицкое войско, по данным Витевского, совершило более 20 походов.
В награду за свою службу казаки пользовались огромными земельными пространствами, рыбными ловлями и соляными промыслами «без пошлины и без оброку». Кроме того, они получали из казны небольшое денежное жалованье, кормовые деньги, порох, свинец и ежегодно по 100 ведер вина на войско.
Многие казаки имели свои хутора и широко пользовались наемным трудом беглых и «безпашпортных». «В сем городе — писал генерал Фрейман — каждому беглому пристань открытая, из которых перед прибытием моим ушло под видом работников более 2000 человек, однако человек до 30 командами моими переловлено»7.
Первое время, когда войско было сравнительно малочисленным, а контроль центральной власти — слабым, казаки охотно принимали в свою общину всяких беглых людей. Но с течением времени прием беглых был строго запрещен, и они находились у зажиточных казаков на положении батраков, скрываясь от преследования правительства на степных хуторах.
С усилением центральной власти правительство стало постепенно урезать казачьи вольности. На протяжении нескольких десятилетий казаки ревностно оберегали свои старинные права и обычаи, оказывая энергичное сопротивление попыткам правительства ограничить Яицкое войско в его правах. Завязалась длительная и упорная борьба.
Подробное описание этой борьбы увело бы нас в сторону от основной темы8; здесь достаточно сказать, что правительство, опираясь на казачью старшину и местных богатеев, сначала осторожно, а затем все решительней уничтожало одну за другой старинные казацкие привилегии и вольности.
Классовое расслоение с давних пор существовало в Яицком войске. Противоречия особенно обострились в начале 2-й половины XVIII в., когда на Яике кипела классовая борьба между казаками «войсковой руки» («народная партия») или «непослушной стороны», как официально называло их правительство, и казаками «послушной стороны» («старшинская партия»).
Из материалов следствия капитана Маврина видно, что из 3300 (по другим источникам 3196)9 служилых казаков, находившихся в Яицком городке в 1762 г., к «войсковой стороне» принадлежало 2800 человек и к «старшинской» — 500. Среди этих пятисот человек были, как показывали Маврину казаки, родственники и друзья старшинские и малолетки, «подговоренные старшинскими помощниками для увеличения только одного числа...»
Яицкие казаки. — Гравюра с рисунка Вебера
Казакам «войсковой руки» приходилось вести борьбу, с одной стороны, против местных атаманов и старшин, злоупотреблявших своей властью при назначении казаков на линию и в походы, при распределении участков рыбной ловли, обсчитывавших и обмеривавших казаков при сборе откупных денег за рыбную ловлю и соляной промысел, при выдаче жалованья, провианта и зарядов; а, с другой, против царских генералов, следователей и других чиновников, которых присылали из Петербурга и Оренбурга в Яицкий городок для разбора казачьих жалоб.
Правительственные комиссии в своих решениях защищали интересы «старшинской стороны». Казакам «войсковой руки» долгое время было невдомек, что комиссии, решениями которых они естественно были недовольны, выполняли задания центральной власти. Они настойчиво и упорно продолжали искать защиты в Петербурге, куда на протяжении десяти лет посылали многочисленные делегации с длинными челобитными и богатыми подарками. Только после того как правительство приняло ряд крутых мер, направленных к уничтожению старинных порядков, казаки взялись за оружие.
Главные из этих мер, вызвавшие восстание в январе 1772 г., были следующие: запрещение казакам выбирать атамана в кругу по общему согласию войска и назначение его правительством с предоставлением атаману права назначать командиров без выбора и согласия казаков; комплектование Московского легиона и из казаков; введение очередности в отбывании службы в Кизляре, где постоянно находилось 500 человек, нанимаемых самими казаками; ссылка в Тобольск сторонника партии рядового казачества Логинова, выборного от войска; запрещение казакам отлучаться из пределов войска без разрешения войсковой канцелярии и т. д. Ко всему этому надо прибавить еще всевозможные злоупотребления войскового начальства — частые штрафы, аресты, применение телесного наказания к казакам и т. п.
Ближайшими поводами к восстанию явились отказ председателя следственной комиссии Траубенберга ускорить решение долголетней тяжбы рядового казачества с атаманами и старшинами и стрельба по мирному собранию казаков. Вспыхнувшее 13 января восстание явилось своеобразным прологом к крестьянской войне 1773—1775 гг.
Во время восстания были убиты генерал Траубенберг, атаман Тамбовцев, старшина Колпаков, два офицера, войсковой дьяк и писарь, несколько гренадеров из команды Траубенберга, вся артиллерийская прислуга и отдельные казаки «старшинской партии».
Спустя два дня после восстания казаки произвели выборы войскового начальства. Они отправили также от себя представителей с челобитной в Петербург.
Вновь выбранная казачья власть продержалась недолго. Правительство, узнав о восстании в Яицком городке, арестовало депутатов, посланных казаками в Петербург, и для «восстановления порядка» и наказания «главных зачинщиков бунта» в мае 1772 г. был командирован в Яицкий городок вооруженный отряд под командой генерала Фреймана.
Отряд казаков под командой Трифонова и Перфильева вышел навстречу Фрейману. У речки Ембулатовки они приняли с ним сражение. Потерпев поражение, казаки вынуждены были отступить в городок, откуда со всеми семьями выехали на бухарскую сторону Яика. Казаки собирались бежать в Хиву или в Персию. Но отрядом Фреймана, «увещанием и Силой» большая часть казаков и почти все их семьи были возвращены в городок. Активные участники и руководители восстания были арестованы, а многие разбежались по хуторам.
Внутренние разногласия в среде казаков «войсковой руки», большая часть которых не хотела покидать насиженные места родного Яика и боялась за судьбу своих семейств и за свое хозяйство, дали возможность правительственным войскам, опиравшимся на казаков «старшинской стороны», сравнительно легко подавить восстание.
В середине июня 1772 г. Фрейман вступил в Яицкий городок. Правительство обрушилось на казаков рядом репрессивных мер. Многие казаки были арестованы и публично наказаны плетьми, а 46 человек («главные зачинщики бунта») отправлены в Оренбург, где вскоре была учреждена особая следственная комиссия.
По распоряжению Екатерины войсковая изба была уничтожена, а казачий круг распущен. Войско было подчинено военно-комендантской канцелярии. Традиционный набатный колокол, на зов которого некогда казаки сходились решать войсковые дела, был снят, и отныне все сборы производились по барабанному бою. Комендантом городка был назначен полковник Симонов, терроризировавший казаков «непослушной стороны».
Но это были только первые шаги, главные репрессии были впереди. В Оренбурге работала секретная правительственная комиссия, куда каждый день отправляли из городка, арестованных казаков. «Число арестованных казаков — говорит Витевский — все увеличивалось и, наконец, возросло до того, что в тюрьмах Оренбургских не доставало места, почему вынуждены были рассадить их по лавкам гостиного и менового дворов».
Арестованными были переполнены тюремные избы, гауптвахты и подвалы домов. Допросы производились с применением неслыханных истязаний.
Казаки, оставшиеся в городке и разбежавшиеся по степным хуторам, страшились за свою судьбу и судьбу своих семейств.
Таково было положение в Яицком войске при первом появлении Пугачева в городке.
VI
В последних числах ноября 1772 г. ко двору яицкого казака раскольника Дениса Пьянова подъехали две подводы. На одной приехал мечетенский крестьянин Филиппов, на другой — беглый донской казак Пугачев. Одет он был, как свидетельствует современник, в синий купеческий камзол, в новый тулуп из черкасских овец, на голове лисий малахай, на ногах — казачьи сапоги.
За обедом Пьянов рассказал Пугачеву о появившемся в Царицыне «каком-то царе» (самозванец Богомолов, слухи о котором были распространены в Яицком городке*) и спрашивал Пугачева о «причине онаго». Пугачев подтвердил правильность слухов. «Это правда, — говорил он — и тот есть подлинно царь Петр Федорович; и, хотя его в Царицыне поймали, однако ж он ушел, а вместо его замучили другова».
Обстановка была очень удобна для принятия на себя имени Петра III. Однако Пугачев на этот раз перевел разговор на другую тему. Он с негодованием говорил о том, как это яицкие казаки терпят такое притеснение. — Не лутче ль вам вытти с Яику в Турецкую область на Лобу реку, а на выход я вам дам денег на каждую семью по двенадцати рублей.
Предложение это привело Пьянова в недоумение. Он не мог понять, откуда у частного лица может быть столько денег. Пугачев и здесь нашелся:
— Да вить, я заграничной торговой и на границе оставлено у меня до двухсот тысяч рублей, да на семьдесят тысяч товару, из которых, если Яицкое войско согласится бежать, то и коштовать буду. А по приходе на границу встретит всех нас с радостью турецкий паша и если прийдет еще нужда войску в деньгах на проход, то паша даст еще, хоть и до пяти миллионов рублей.
— Ну это все хорошо, — говорил Пьянов, — да как же мы пройдем орды. Нас не пропустят.
— Эта орда, которая здесь кочует, нам рада будет и она нас встретит и проводит.
Между тем в комнату вошла жена Пьянова, и разговор на этом прекратился. Пугачев, Филиппов и Пьянов направились на базар.
Дорогой Пугачев просил Пьянова посвятить в план бегства стариков. Пьянов рассказал о плане Пугачева Плотникову, Почиталину и другим казакам. Старики план одобрили, но решили вопрос с бегством в Турцию отложить до рождественских праздников, до сбора казаков. Пьянов передал Пугачеву свой разговор со стариками. Второе свидание с казаками было назначено Пугачевым на рождественские праздники.
Семь дней жил Пугачев в городке, внимательно изучая настроения в Яицком войске. Каждый день он уходил на базар, толкался среди казаков, прислушиваясь к их разговорам.
Он покупал рыбу, торговался и, при случае, участливо расспрашивал казаков о их житье-бытье. Из всех этих разговоров Пугачев безошибочно мог заключить, что недовольство на Яике повсеместное, и что казаки, притесняемые местными богатеями, старшинами и царскими генералами, готовы на крайние меры.
На восьмой день Пугачев и Филиппов покинули Яицкий городок. С возами, нагруженными рыбой, они направились на Иргиз, в Мечетную слободу. Отсюда они поехали в Малыковку. Здесь Филиппов сделал донос на Пугачева.
Пугачева арестовали и под «жестоким мучением» допрашивали.
В своих показаниях Пугачев не отрицал разговора с Пьяновым о бегстве казаков и оправдывался тем, что говорил он все это шутя, «смеючись», «будучи пьяным», «по невежеству».
После допроса Пугачева отправили в симбирскую провинциальную канцелярию. А «дабы оной злодей в дороге утечки не учинил», малыковский управитель приказал сделать для Пугачева специальные кандалы: ножные в «тридцать пять, а ручные в пятнадцать фунтов».
Слух о пребывании у Пьянова какой-то «великой особы», как показывали казаки, распространился в Яицком городке в связи с арестом жены Пьянова (умерла в тюрьме) и бегством последнего из дому на хутор, но эти разговоры скоро прекратились, хотя не надолго.
VII
Накануне рождественских праздников трое обывательских саней с арестованными выехали из Малыковки на большую сызранскую дорогу. В одних лежал Пугачев, заклепанный в ручные и ножные кандалы и привязанный к саням цепью, в двух других — сидели три беглых женщины и два рекрута.
Было холодно, разыгрывалась метель. Пугачев был молчалив. Подлое предательство Филиппова для него было неожиданностью и, казалось, окончательно разрушало его планы и перспективы. Но Пугачев был не из тех, кто вешает голову при первой же неудаче.
Дорогой Пугачев рассказывал подводчику Шмоткину и смотрителю Попову всякие небылицы о своих похождениях, о товарах и деньгах, оставленных им у игумена Филарета Семенова. В Сызрани, где подводы с арестованными из-за сильной метели остановились на два дня, Пугачев угощал Шмоткина и Попова пивом и вином. Он просил их отпустить его на волю, за что обещал вознаградить их. Но наличных денег было у него немного, а те в кредит не верили.
В последних числах декабря Пугачева привезли в Симбирск. Отсюда его, не допрашивая, в тот же день отправили в Казань, куда он был привезен 4 января 1773 г. Через три дня его вызвали на допрос, где Пугачев заявил, что «прописанные в доносе Филиппова слова» он говорил «будучи пьяным и казаков не подговаривал, а пересказывал, как ушел за Кубань Некрасов».
Допрос прекратили и вызвали лекаря, которому велели осмотреть арестованного.
На этом в Казани и закончилось следствие над Пугачевым. Затем его отвели в тюрьму и больше не тревожили.
Казанский губернатор Брандт, не придавая большого значения делу Пугачева, не спешил с его оформлением. Лишь 21 марта 1773 г. он написал о нем подробное сообщение на основании малыковских материалов в первый департамент Сената. Излагая обстоятельства дела, Брандт писал: — «...А как объявленной Пугачев предусмотрен мною весьма подлаго состояния, то в разсуждении сего, да и самой материи говоренных им слов, примечается, что оные от него произошли (как он сам у малыковских управительских дел показал) в пьянстве от сущего его невежества. Почему хотя оные больше презрения нежели уважения достойны, а по содержанию сего непредвижу настоящей надобности входить в подробное в том наследование, дабы не навлечь тем напрасного затруднения»10. Ссылаясь на правительственные указы о льготах беглым, возвращающимся в Россию, Брандт предлагал: «учиня наказание кнутом, послать [Пугачева] на вечное житье в Сибирь».
Сенат, получив донесение Брандта, посмотрел на дело другими глазами, но об этом речь впереди.
В казанском остроге Пугачев быстро обжился и за короткий срок снискал популярность среди арестованных. В тюрьме он вел трезвый образ жизни, часто и усердно молился «двуперстным крестом» и при удобном случае разыгрывал роль мученика, страдающего «за крест и бороду».
«В оное ж содержание под караулом, — показывал Пугачев, — по порядочной моей жизни, от подаяния собрал около или больше тридцати рублей... Многие на меня подавали. Некоторые вдруг по рублю и больше, спрашивая при подаче:—Кто же здесь Емельян Пугачев? Вот де ему рубль».
Однажды в острог пришел мальчик с калачами для раздачи милостыни колодникам. Пугачев узнал, что он ходит со двора Василия Федоровича Щелокова.
Вспомнив свой разговор с Филаретом о Щелокове, которого Филарет называл «своим приятелем», «добрым человеком», Пугачев обратился к мальчику с просьбой передать Щелокову, что донской казак, сидящий в остроге, имеет «до него нуждицу».
Через две недели Щелоков пришел в острог. Пугачев держал себя в разговоре с ним смиренно, как невинно пострадавший «по поклепному делу», «за крест и бороду».
— Отец Филарет — говорил он — приказал вашей милости кланяться и притом приказал просить вас, чтобы обо мне, бедном, ради бога, постарались и попросили губернатора и кого надо.
Купец-раскольник обещал свою помощь и при уходе дал Пугачеву рубль денег.
Неизвестно, что предпринял Щелоков, но только спустя неделю после этого свиданья с Пугачева были сняты тяжелые кандалы, набитые еще в Малыковке, а вместо них «положили на ноги только легкие железы». Ему разрешили (за караулом) просить милостыню по городу.
Пугачев широко воспользовался предоставленной льготой.
Проходя по городу в поисках подаяния, он внимательно осматривал и изучал местоположение тюрьмы, копил деньги, вырабатывал и тщательно обдумывал план бегства из острога. Он ждал удобного случая, который не замедлил представиться.
В остроге Пугачев познакомился с купцом пригорода Алата Парфеном Дружининым, содержавшимся за растрату казенной соли. Вместе они ходили на работу на Арское поле, «вместе ели кашу и спали на одной постели». Его-то и выбрал Пугачев соучастником в побеге. Поводом для разговора с Дружининым на эту тему явилось следующее обстоятельство. Как-то в тюрьму привели колодника Новоселова, жестоко наказанного на тюремном дворе. Новоселов всю ночь стонал. Он жаловался на боль и показывал арестованным кровавые следы избиения. Дружинин в связи с этим говорил Пугачеву, что, того и смотри, так же высекут и их. Пугачев, желая испытать Дружинина, вскользь, как бы невзначай заговорил о побеге.
Дружинин, который, видимо, не совсем был подготовлен к такому разговору, не представлял себе, как и куда бежать. В уме Пугачева быстро созрел план:
— А вот как бежать — нас из острога для работы гоняют на Арское поле, так когда туда пойдем, а караул будет невелик, то, сев на судно («понеже тогда была полая вода»), и были таковы.
— Да куды же мы побежим? — спрашивал Дружинин.
— Мало ли места куда бежать! На Яик, на Иргиз, а не то так на Дон; уж об этом ты не пекись, — говорил Пугачев с авторитетом бывалого человека, — лишь бы отсюда как выбраться.
План бегства водой не осуществился — пока Дружинин нашел лодку, полая вода спала. Тогда Пугачев поручил Дружинину достать лошадь, а сам взялся подговорить к побегу караульного солдата. Ибо «помышлял он, Пугачев, что не подговоря с собою к побегу караульного солдата, уйтить не только трудно, но и нельзя».
Не каждому солдату можно было сделать предложение о бегстве.
Приходилось долго и внимательно изучать людей прежде, чем решиться на опасный разговор. Наконец, заметив с присущей ему наблюдательностью недовольство службой в одном из солдат, украинце Мищенко, Пугачев смеючись спросил: «што, служивый, служить ли ты хочешь, аль на волю бежать хочешь?
Оказалось, что Мищенко давно бы бежал, да не знал куда бежать: «видишь, стал от своей стороны далеко». В результате разговора Мищенко дал согласие, и Пугачев тотчас же стал готовиться к побегу, не теряя ни минуты.
На второй день Пугачев и Дружинин выпросились у дежурного прапорщика Зыкова на 2 часа к священнику Ивану Ефимову (последний доводился Дружинину свояком), для «испрошения милостыни», куда и явились за караулом двух солдат: Мищенко и Рыбакова. Как только вошли в комнату, Дружинин послал попа за вином и медом.
«И как поп принес, то пили все они, а паче поили солдата [Рыбакова], который о побеге их не знал и в согласии к побегу с ними не был». Затем Дружинин еще послал за вином. Когда выпили последний штоф и Рыбаков плохо держался на ногах, вся компания вышла со двора на площадь, где старший сын Дружинина Филимон, живший у Ефимова, поджидал их с лошадью, запряженной в кибитку.
Сначала посадили Рыбакова, рядом с ним сел Пугачев и накрыл пьяного рогожей, затем сели и все остальные.
По дороге Пугачев и его спутники, взяв в охапку пьяного Рыбакова, высадили его из кибитки, а затем уехали по направлению к татарской деревне Чирши. Побег из острога завершился успешно.
Четвертый и последний раз бежал Пугачев из царской тюрьмы, проявив при этом большую энергию, находчивость и смелость.
Из Казани Пугачев бежал как нельзя более во время: через пять дней (3 июня) казанский губернатор Брандт получил указ из Сената от генерал-прокурора Вяземского: «...Оному Пугачеву, за побег его за границу в Польшу и за утайку по выходе его оттуда в Россию о своем названии, а тем больше за говорение им яицкому казаку Пьянову... возмутительных и вредных слов, касающихся до побегу всех яицких казаков в Турецкую область... учинить наказанье плетьми и послать так, как бродягу и привыкшего к праздной и продерзкой притом жизни в город Пелым, где употреблять его в казенную работу — такую, какая случиться может, давая за то ему в пропитание по три копейки на день. Однако ж накрепко тамо за ним смотреть, чтоб он оттуда утечки учинить не мог»11.
Около села Сарсасы Пугачев ушел от Дружинина и солдата Мищенко и явился к раскольнику Кандалинцеву, с которым познакомился в Казани (Кандалинцев привозил в Казань рекрут и подавал милостыню Пугачеву). На хуторе Кандалинцева Пугачев прожил около двух месяцев.
В первых числах августа Кандалинцев, по совету Пугачева, уехал вместе с ним на Иргиз для поселения среди монахов-раскольников.
Но не о смиренном существовании пустыножителя мечтал Пугачев. Его мятежной натуре было чуждо пассивное сопротивление и бегство от людей в монашеские скиты. Он жаждал широкой деятельности и стремился окунуться в самый бурный водоворот событий, происходивших в Яицком городке.
Пугачев купил за 20 рублей у Кандалинцева лошадей с телегой и направился к своему старому знакомому, уметчику Степану Оболяеву.
* * *
Бегством Пугачева из казанского острога заканчивается первая половина его биографии, заполненная безотрадными скитаниями по необъятным российским просторам в поисках привольной и свободной жизни. Отныне Пугачев связывает свою судьбу с судьбой трудовых масс. С этого времени открывается новая и самая замечательная страница в истории его жизни.
Годы скитаний научили Пугачева многому. Они ближе познакомили его с тяжелым положением трудящихся масс. На Дону и на Тереке, на Украине и в Польше, на Волге и на Урале, на военных постоях и проселочных дорогах, в раскольничьих слободах и казачьих станицах, в селах и городах, в монашеских скитах и царских тюрьмах — везде Пугачев видел народные страдания, повсюду встречал он таких же, как и он сам, обездоленных и преследуемых тружеников. Тут были и крестьяне, убегавшие от помещичьего произвола и крепостной неволи; и рекруты, спасавшиеся от пожизненной солдатчины; и раскольники, преследуемые за свою веру, и представители угнетенных национальностей, подвергавшихся насильственной русификации.
Все эти встречи, все им виденные картины жестоких преследований, которым подвергались труженики, оставили глубокий след в сознании Пугачева. За годы скитаний он не только собственными глазами увидел безбрежное море человеческих страданий, не только чувствовал на себе тяжелый гнет, против которого был направлен и его собственный протест, но постепенно убедился в необходимости мужественной борьбы за лучшую долю трудящихся.
Накануне восстания Пугачев, «полагавший — как показывает Шигаев — надежду на черный народ», говорил казакам, что он выступает потому, что не может уже больше «вытерпеть притеснения народного. Во всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения, для нее то я — говорил он — и хочу теперь показаться».
Примечания
*. Крепостной крестьянин графа Воронцова (с. Спасское, Саранского уезда) Федот Богомолов после бегства от своего помещика продолжительное время работал на судах саратовского купца Хлебникова. Был в калмыцкой орде, у донских казаков. В январе 1772 г. он записался в легионную команду, формировавшуюся в Дубовке. В марте он принял на себя имя императора Петра III и пытался поднять восстание среди команды, но сразу же был арестован и отправлен в Царицын. В период следствия (апрель—июнь) Богомолов с помощью караульных связался с донскими казаками (Семенников, Серединцов и др.), обывателями города и солдатами местного гарнизона. Выдавая себя за Петра III, Богомолов просил их выручить его из-под ареста и объявить о нем народу. План восстания, намеченного на 24 июня, был раскрыт. При переводе арестованного из помещения гауптвахты в тюрьму население Царицына, вооруженное «дрекольем и камнями», пыталось освободить Богомолова. Комендант города при этом был ранен. После этого Богомолова жестоко наказали кнутом, вырвали ему ноздри и отправили в Нерчинск. По пути туда он и умер. Слух о нем быстро распространился по всему Поволжью и Уральскому войску.
Подробней о Богомолове и его сообщниках см.: Богомолов Федот («Саратовские губернские ведомости», № 51, 1844 г.); Рунич, Записки («Русская старина», т. II, № 8, 1870 г.); Крестовский 1-й, История 14-го Уланского полка, Спб. 1873 г., стр. 18 —19; Дело о самозванце Богомолове («Саратовские губернские ведомости», № 9, 13, 1882 г.); Сообщники Богомолова в Тобольске («Русский архив», кн. 11, № 5, 1902 г., стр. 59—60); И.П. Козловский, Один из эпизодов революционного движения на Дону («Известия Северокавказского университета», т. X, 1926 г., стр. 125—134).
1. «Пугачевщина», т. II, Центрархив, Государственное издательство, 1929 г., стр. 184—185.
2. Государственный архив, разряд VI, дело 512, часть 3, лист 60. Все дела VI разряда Государственного архива, цитируемые нами в дальнейшем, а также пугачевский фонд Панинского архива хранятся в Государственном архиве феодально-крепостнической эпохи. В дальнейшем сноски на эти источники будут приводиться в сокращенном виде.
3. Государственный архив, р. VI, д. 414, л. 198. Пугачеву в то время было не 40, а около 30 лет. Но жизнь состарила его преждевременно, и он выглядел старше своего возраста.
4. «Красный архив», т. LXIX—LXX, 1935 г., стр. 176.
5. «Ереминой Курицей» — показывал Оболяев — его прозвали, потому что он часто употреблял оное слово и в шутку и как бранное» (Государственный архив, р. VI, д. 506).
6. Государственный архив, р. VI, д. 506, л. 227—228. В 1708 г. во время подавления Булавинского восстания часть донских казаков во главе с атаманом Игнатом Некрасовым бежала на Кубань, а затем эмигрировала в Турцию.
7. Н. Дубровин, «Пугачев и его сообщники», СПБ 1884 г., т. I, стр. 102.
8. Подробней об истории яицких казаков и внутренних тяжбах, закончившихся январским восстанием 1772 г. см. А. Левшин, — Историческое и статистическое обозрение Уральских казаков, 1823 г.; Д. Анучин, Происшествия на Яике в 1772 г. («Современник», 1862 г., т. 92, апрель, стр. 565—606); А. Рябинин, Яицкое казачество («Русский вестник», т. 46, 1863 г., стр. 311—336, т. 52, стр. 590—619); Волнение на Яике перед Пугачевским бунтом («Заря», № 10—11, 1871 г., стр. 255—299. Этот материал перепечатан в сборнике «Памятники Новой русской истории», т. II, 1872 г., отд. 2, стр. 250—294). В.Н. Витевский, Яицкое войско до появления Пугачева («Русский архив», 1879 г., есть и отдельное издание); Н. Дубровин, Пугачев и его сообщники, т. I, 1884 г., гл. I—IV; Труды Я.К. Грота, Из Русской истории, т. IV, 1901 г., стр. 606—617).
9. В это число не входят казаки, находившиеся в отпусках (на линии и в Гурьевском городке). Всех служилых яицких казаков было в 1767 г. 4 200 человек.
10. Государственный архив, р. VI, д. 414, л. 172.
11. Государственный архив, р. VI, д. 414, л. 174.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |