Салават, уезжая из дому, не хотел, чтобы Амина покинула его дом и ушла жить к Юлаю или к Бухаиру. Она послушно взяла к себе двух бедных женщин, мужья которых ушли с Салаватом, и жила, ожидая, что Салават снова так же внезапно, как в прошлый раз, приедет ее навестить.
Бухаир, не так давно вернувшись домой, в последнее время не раз подсылал к Амине свою жену, чтобы уговорить Амину покинуть дом Салавата.
— Нехорошо тебе жить одной, — говорила Зейнаб Амине. — И солдаты обидеть могут, и Салават придет — что тебе скажет, когда узнает, что ты одна живешь?! Иди к нам в дом — будешь жить как сестра...
Не раз и сам Бухаир заходил к сестре — сказать ей, что так жить одной не в обычае.
— Опозоришь меня. Что скажу Салавату, когда приедет?! Ведь он мне в глаза плюнет за то, что я не взял тебя в дом! Люди всякое могут ему наболтать! — хитрил он.
И тогда Амина призналась брату, что Салават не велел ей идти ни к отцу, ни к нему.
Кроме женщин, которые помогали Амине по хозяйству, к ней в дом постоянно ходила еще Гульбазир. В отсутствие Салавата Амина не питала к ней ревности. Гульбазир ей была самой близкой подругой, и Амина не могла в своем простодушии понять, что Гульбазир к ней приходит для того, чтобы слушать и говорить про Салавата. Зато Бухаир это понял, застав Гульбазир несколько раз у сестры в доме.
Умерший отец Бухаира, Рысабай, дружил с грамотеем-книжником Рустамбаем. Бухаир постоянно бывал в доме Рустама, тут учился он грамоте. Он знал Гульбазир еще молоденькой девочкой и, может быть, уж давно ее взял бы в жены, если бы не была она такого насмешливого, колючего нрава.
После того как Бухаир узнал, что Гульбазир в ночную пору, в мороз и буран сама прибежала предупредить Салавата о покушении на него братьев Абтраковых, Бухаир загорелся желанием оторвать ее от Салавата, сломить, подчинить себе, взять ее в жены.
Это желание стало особенно сильным, когда Бухаир несколько раз застал Гульбазир у сестры, застал за разговором о Салавате. Отбить ее у Салавата стало его целью.
Писарь отправился в дом Рустамбая.
— Старшина-агай, вот я привез тебе мирный ярлык. Не бойся солдат, живи дома, — сказал Бухаир.
— Я ведь и так, Бухаир, живу дома. Чего мне бояться?
— Ну, ты ведь все-таки бунтовал.
— Как так я бунтовал?! — удивился Рустам. — Когда вы на войну пошли, я ведь дома жил старшиной! — возразил он.
— Ты дома и бунтовал: с Салаваткой ходил к Абтраковым в дом, хотел их казацкому царю на службу забрать. Потом Салават их в огне жег, а ты Салаватке на помощь младшего сына послал, молодых мальчишек собрать к нему в войско.
— Муратка ведь сам набирал жягетов! — сказал старик. — Я ему ничего не велел.
— Все говорят, что ты бунтовал, Рустамбай. Да вот я привез и Муратке ярлык, чтобы дома жил. Солдаты придут — ты им ярлыки покажи, тебя и не тронут. Молодой ведь Мурат — жалко, если его повесят...
— Ну, спасибо, давай, давай, — согласился старик. — Муратке давай свой ярлык. Ему вправду ведь надо...
Рустамбай и сам страшился прихода солдат. Он знал объявление о ярлыках, поехал бы сам за ними к начальству, да, с другой стороны, побаивался Салавата, о котором шел слух, что он убивает всех, кто принял повинные ярлыки и кто сложил оружие. А если ярлык сам пришел к нему в дом, то Салават ему тоже не сделает ничего...
Но Бухаир лишь показал ярлыки и не отдал их Рустамбаю в руки.
— У тебя дочка есть, Рустамбай, — продолжал Бухаир.
— Как же, есть, Гульбазир. Ты ведь уж много лет ее знаешь. Про девку какой разговор?
— Для нее возьми тоже ярлык.
— Как так ярлык для девки?! — удивился старик.
— Гульбазир ведь тоже замешана в бунте, — строго сказал Бухаир. — Все знают — она Салавату сказала, что Кулуй его хочет схватить. Значит, она виновата, что Салават убил этих людей...
Бухаир вынул третий ярлык и сложил его вместе с двумя, которые раньше держал в руке.
Старик засмеялся.
— Девке ярлык?! Какой девка мятежник?!
— Донесет кто-нибудь по начальству, и схватят ее пытать — вот тогда посмеешься! — пригрозил Бухаир старику. — Скажут — весь род бунтовской... Меня-то ведь снова писарем сделали. Я скажу — сам дал ярлыки Рустамбаю. Мне начальство поверит, — пояснил Бухаир.
— Ай, хитрый ты, писарь! — усмехнулся Рустам. — Обманул, значит, русских!.. Ну, давай ярлыки...
Но Бухаир не спешил отдавать спасительные бумаги.
— Я тебе ярлыки за калым посчитаю, — сказал он. — Дочку я сватать хочу у тебя.
— Гульбазир?! — удивился старик. — Норовиста лошадка. Тебе ее не взнуздать, Бухаир. Такая бедовая девка... Ее, должно, Салават обещал взять женой. Ты лучше другую найди, Бухаир, — от души посоветовал он.
— Мне она не нужна, Рустамбай! — в раздражении возразил Бухаир. — Я хотел для тебя. Мне начальство верит. Скажу, что моя родня, — вас не тронут... А так ведь добра-то не жди. Мучают много народу, пытают, казнят... Салаватку ищут повсюду... Я сестре, Амине, велел тоже ко мне идти в дом — пусть живет у меня спокойно, скажу, что не хочет с мятежником путаться, убежала из Салаваткина дома. Гульбазир с Аминой подружки. В моем доме ее не возьмут... Отдай ее мне...
— Не пойдет! — убежденно сказал старик.
— Неужто тебя и Муратку от казни спасти не захочет?! Значит, вам так и пропасть?! Неужто такую змею ты вскормил, старшина?! — воскликнул писарь. — Ай-бай-бай!.. Такую змею, пожалуй, опасно взять в жены!.. — вдруг повернул по-другому писарь. — Ты говоришь, она спуталась с Салаваткой?.. Ай-бай-бай, потаскушка какая!.. Я не знал, что такой позор на твоей седине, Рустамбай-агай!
— Как позор?! Кто сказал?! Что болтаешь, пустой человек! — застучав палкой об пол, закричал взбешенный старик. — Уходи от меня, пошел вон, собака! Я сам в канцеляр поеду за ярлыком!..
На крик Рустамбая из женской половины избы показались женщины — жены Рустама и Гульбазир.
— Пошел вон из дома, паршивый пес! — повторил Рустамбай. — Позоришь меня у меня же в доме?! Старика?! Старшину?! — он задыхался.
— Ты пожалеешь, что так посмел говорить со мной, старый дурак! — выкрикнул Бухаир с угрозой.
И никто не успел понять, что творится, как Гульбазир схватила за ворот Бухаира и с не женской силой толкнула его в дверь, так что не ожидавший этого писарь вылетел в сени.
— Отец сказал — пошел вон из дома, собака! — гневно сказала вслед ему Гульбазир, еще не зная, о чем идет речь.
Бухаир повернулся к ней, горящий, негодованием и стыдом. Бешенство исказило его черты, он сжал кулажи и подступил из сеней к порогу.
— Драться хочешь? Давай подеремся, пожалуй! — насмешливо и со злостью воскликнула Гульбазир. — Дай-ка палку, атай, — сказала она, обратясь к Рустамбаю, и взяла из его рук старшинский посох...
— Шлюха! — выкрикнул Бухаир. — Ты спуталась с Салаватом, нечистая девка, а он над тобой смеется. Он крестился и взял Пугачиху в жены. Дочь Пугача увезла его навсегда...
Гульбазир, подняв посох, шагнула за ним в сени, Бухаир хлопнул дверью и выскочил вон.
Амине казалось, что уже все возвратились по домам, что война внезапно и непонятно как вдруг началась, так вдруг и утихла, подобно небесной грозе, необъяснимо насланной аллахом. Возвратились к домам с войны оба мужа живших в ее доме женщин. Все вернулись, а Салавата все нет... Теперь Амина взяла к себе в дом глухую старуху, да каждый день заходила к ней Гульбазир, с которой вместе они гадали о возвращении Салавата. Амина вспоминала песни, которые складывал Салават, пела их, и Гульбазир научилась по ним складывать песни. Среди них была песня про ягоду и жаворонка:
Спеет ягода под листиком в лесу,
Жаворонку бережет свою красу.
Жаворонок запевает на заре
И до ночи не опустится в лесу.
Поутру слеза на ягоде блестит:
— Ай, высоко жаворонок мой свистит,
Для него я сладким соком налита,
Что ж ко мне мой непоседа не летит?!
Амина постоянно мурлыкала эту песню, представляя себя ягодой, а Салавата жаворонком, когда вдруг ее поразила мысль, что песню о жаворонке сложила про Салавата Гульбазир. И, охваченная ревностью, Амина холодно встретила подругу.
— Бесстыдная ты! — сказала она. — Про кого ты сложила свою песню? Не к тебе, не к тебе прилетит жаворонок! Ко мне прилетит!.. Почему ты не хочешь идти за брата? Бухаир тебя возьмет в жены. А что ж из того, что хромой? Он писарь, он грамотный, умный, богатый!..
Гульбазир перестала ходить к Амине. Маленькая жена Салавата осталась с глухой, молчаливой старухой...
Еще спустя несколько дней возвратился в деревню и сын старухи, бывший, как все, на войне. Старуха ушла жить к сыну, и Амина осталась совсем уж одна.
Тогда к ней снова пришла Зейнаб, жена Бухаира.
Песенка, из-за которой поссорились Амина с Гульбазир, не сходила с уст Амины.
— Все поешь да тоскуешь? — сказала Зейнаб. — Всю жизнь не сидеть вдовой!
— Как вдовой?! Что ты слышала? Что? Кто сказал?! — вскинулась Амина, схватив ее за руки.
— Кто мне сказал? Никто ничего не сказал. Говорю, что все знают.
— Что? Что знают?! — в отчаянии допытывалась Амина у невестки.
Зейнаб отняла у нее свои руки.
— Да кто чего знает? Никто ничего не знает! — успокоительно сказала она.
— Ты сказала, что знают! — настаивала Амина.
— Все знают, что я. Я знаю, что все, да все ничего не знают... А что от тебя-то скрывать, и тебе пора знать, что все знают, — хитро заключила она.
— Врешь ты, врешь! Никто ничего не знает, и ты ничего... Пришла мое сердце терзать!..
— Я знаю, что ты уж два года сидишь без мужа, штопаешь старый бешмет Салавата да песни поешь. А кому он нужен, старый бешмет? Шла бы к нам в дом. У брата вон сколько в доме работы, а я всюду одна поспевай! Юлая схватили на днях. Того и гляди — всю родню заберут солдаты. Все равно тебе никогда Салавата не видеть. Пошла бы к нам в дом, и наветов бы не было никаких: никто не сказал бы, что мы Салавату родня, — а так и живешь день и ночь под страхом.
— Тебе что за страх? Муж твой дома!
— Нынче дома, а завтра скажут, что Салаваткин свояк, да схватят его в тюрьму, ноздри вырвут да уши обрежут — того и жду!..
— Салават воротится с войском. Солдаты все разбегутся. Царь Салавата любит! — воскликнула Амина.
— Дура ты, дура! — смиренно, с сожалением в голосе возразила Зейнаб. — Ваш царь был не царь, а простой обманщик. Связали его и к царице теперь повезли. Царя твоего самого-то повесят, и Салаватка того не минует. Всем, кто был за царя, тем головы срубят, а вдовья-то доля, ты знаешь, какая?!
— Не зря говорят, что невестка золовке змея! — с жаром сказала Амина. — Не с голоду, а со злости жалит! Никогда я к вам в дом не пойду, а пойду к отцу.
— К Юлаю в дом ворвались солдаты, все перерыли, пограбили сколько!.. — сказала Зейнаб. — Ты живешь — головой под подушку зарылась, не слышишь, не видишь того, что вокруг. Затем я к тебе и пришла. Юлаевы жены с ребятами сами попрятались по соседям. Солдаты в лесах всюду рыщут, в горах... К тебе в дом придут, тебя схватят. Бросай все, иди к брату в дом. Он примет тебя. Салавату ты все равно не нужна. У него теперь русская баба и сын.
— Как так — сын? Какой сын?! Откуда?! — жарче прежнего воскликнула Амина.
Зейнаб поняла, что стрела угодила Амине в самое сердце.
Мысль о соперничестве с женщиной всегда привычна женщине-мусульманке. К унижениям многоженства ее приучили века, но соперничать с чужим сыном ей, бездетной и, как ей казалось, бесплодной, — это было и ново и страшно.
— Сын русской бабы, дочери самого Пугачева, — подтвердила Зейнаб.
И тут же, не зная сама, откуда брала эту ложь, она начала плести враки:
— Салават увез от нее мальчишку. Он думал его привезти домой, но Пугачиха его догнала. Она не выпустит Салавата. Она зовет его снова идти за русских, опять бунтовать. По русским законам бывает только одна жена. Сегодня она увезет его к русским. Если бы ты не была бесплодна...
— Ты врешь! Врешь! Выдумка все. Нет никакой жены, никакого сына... — перебила невестку Амина. И чем более страстны были ее уверения, тем больше сама она верила в правоту Зейнаб. Ей уже рисовались и русская жена, и ребенок ее, голубоглазый и белокурый, какие не раз проходили деревней, какие жили на заводах... — Ты врешь! — заключила она со всем жаром и в то же мгновение поверила до конца.
— О своих делах узнавай всегда у соседки, — с насмешкой заключила Зейнаб. — Я вру, что Салават женился на дочери Пугача, вру, что сын родился, что сын у бабая на пасеке, я вру, что по русским законам бывает только одна жена, что Пугачиху ищут солдаты, что завтра она увезет Салавата с собой в чужие края...
Амина бежала на пасеку, к старику, словно зажженная неугасимым огнем. Ей казалось, что сами следы ее ног дымились. Если бы было в ту пору темно, ее глаза светились бы, как волчьи, зеленым огнем.
— Русская баба? Какая русская баба? Нет русской жены, — уверял Амину побитый старик, не впуская, однако, ее в избу.
— Все знают, все говорят, — настаивала Амина. — Чей сын у тебя в избе?
Старик потупясь молчал.
— Ну, что же — малайки нет? Нет малайки в избе у тебя?! — настойчиво наступала она.
— Есть, — со вздохом признался старик.
— Чей сын? Салавата сын? — допрашивала Амина. Старик опять промолчал, но молчание его было хуже ответа. Для Амины молчание это означало, что есть сын, что есть русская баба, дочь самого Пугача, что она увезет с собой Салавата и окрестит его, если еще не успела крестить до сих пор... И она взмолилась, глаза ее увлажнились и голос дрожал.
— Бабай, скажи мне, где Салават! Я ведь жена ему. Я — жена, не она, не русская шлюха... Разве ты сам не веришь в единого бога, что отдаешь Салавата в руки неверных?.. Она заставит его креститься... Скажи мне, дедушка...
— Ты пойдешь к нему — за тобою враги пойдут, найдут Салавата, убьют, — возразил старик.
— Я не пойду, скажи, — страстно молила Амина. — Скажи, не пойду, хочу только знать... только знать... мне нужно, как воздух...
— Нельзя, кыз... кыз...1
— Не скажешь? Проклятый старик, не скажешь? — холодно и бесстрастно спросила она и вдруг из молящей смиренницы превратилась в разъяренную рысь. — Тогда я сама пойду искать всюду, пойду по лесам, в пещеры, в ущелья, всюду стану кричать, стану звать: «Салават! Салават! Салават!» Пусть за мной ходят солдаты, пусть найдут его с русской поганкой, пусть их обоих удавят, посадят на кол... Пусть сына их бросят свиньям, я готова сама задушить эту пакость... Пусти — задушу! — рванулась она в избу.
Старик преградил ей путь.
— Кишкерма, к'зым...2
— Задушу!! — закричала она. — Побегу кричать: «Салават! Здесь Салават!» Побегу к солдатам, скажу оцепить леса, чтобы заяц не пробежал, чтобы мышь не могла проскочить...
— Не шуми! Тише, тише! — взмолился старик. — Всюду уши. В лесу тоже могут быть уши...
— Пусть уши! Пусть слышат! — кричала она, перебив его. — Я буду кричать: «Тут, тут Салават со своей Пугачихой!..»
Голос Амины сорвался. Она захлебнулась собственным криком. Со стеснением в груди, обессиленная, поникла, села на землю, заплакала по-ребячьи.
— Бабай, не мучай, скажи мне... Я буду молчать, буду знать и молчать, как рыба и не пойду к нему, только ты не скрывай от меня, от жены, где мой Салават... Нельзя от меня скрывать... Сердце кричит, не я... Скажи мне...
Старик закашлялся и отвернулся.
— Каменным надо быть, чтобы тебя не услышать, — признался он. — Мое сердце не камень, я стар, потому и слаб, но мне нельзя уступить. Не за себя — за Салавата страшусь... — говорил старик.
Амина слушала молча, поникнув к земле, как сломанный стебель. Речь старика казалась ей бесконечной, мучительно длинной. Она поняла, что уже не добьется его согласия, и молчала. Только горло ее сдавило и пальцы срывали и комкали осеннюю бурую траву...
— Я скажу ему сам о твоих слезах. Нет никакой русской бабы, кыз... И Салаватово сердце не камень, он любит тебя, он придет к тебе сам...
— Сам?! Ко мне?! — закричала она, с благодарностью обхватив ногу пасечника и припав щекою к его сапогу.
— Кишкерма. Не кричи, девчонка!.. Придет твой муж... Я уже стар. Не мне растить его сына. Его матери нет в живых, ее убили солдаты. Ты будешь единственной матерью Салаватова сына, возьмешь его. Он сам принесет к тебе... Молчи, к'зым... — остановил старик, заметив, что она хочет что-то сказать, — сиди дома, ночью не зажигай огня. Он придет.
Она шла обратно в деревню счастливая. Тихо улыбалась она самой себе. Только углы ее губ едва тронуло счастье, веки были опущены, но если бы вскинула она вверх ресницы, теплая радость лучами брызнула бы из ее глаз и озарила все...
Амина ждала Салавата, как жениха... Она Побежала к соседям, чтобы сосед пришел к ней зарезать барашка, сделала тесто для бишбармака, раскатывала быстро и гладко трясущимися от волнения руками... Терла сыр для шурпы, месила крутое тесто, бросала в кипящее сало с медом, готовя чекчак.
Соседки заглядывали в ее окно. Вдруг понадобилось каждой из них что-то взаймы. Одной — соли, другой — муки, третьей — большой тухтак, четвертой — корыто...
Самой Амине понадобилось занять чаю. Она зашла в один, в другой, в третий дом... Чаю не было ни у кого.
— У муллы или у писаря есть — попроси, — посоветовали соседки. — Твой брат всегда пьет чай. У него стоит русский начальник — наверно, есть чай.
Амина решила лучше остаться без чая, чем зайти к Бухаиру. Но Зейнаб поймала ее на улице.
— Ищешь чаю, а не зайдешь ко мне, — сказала она. — Идем, я тебе дам чаю. Дождалась? — шепотом значительно спросила она Амину.
— Кого? Что ты!.. Кого? — сделав вид, что не понимает, в испуге воскликнула Амина.
Зейнаб ничего не ответила и хитро, понимающе засмеялась.
— Просто соскучилась, чаю давно не пила. Знаешь сама — все дома сижу, все дома, — залепетала Амина, испугавшись, что сама себя выдала.
На огне в избе Бухаира кипела вода. Чай был заварен.
— Садись, — предложила жена Бухаира, — куда спешишь?
Чтобы не выдать себя, Амина села пить чай. Как отказаться, когда сказала, что хочет чаю... Зейнаб догадается!.. Жена Бухаира была щедра. Она наливала одну за другой полные чашки.
— Пей, пей, сестра, — угощала она, подставляя сливки и подвигая мед и чекчак.
— Битты, джатяр... Исьме,3 — отнекивалась Амина, но жена Бухаира была все ласковей с каждой минутой.
Вырвавшись наконец, Амина вернулась домой с драгоценной щепоткой зеленого душистого чая. Все было готово к встрече желанного гостя...
Но вдруг ей стало тревожно, В избе скреблась мышь или крыса, все время казалось, что кто-то глядит за ней, кто-то ходит вокруг избы, кто-то дышит с ней рядом... В сомнении она даже переложила подушки, ковры и паласы, чтобы увериться в том, что никто не забрался в избу, пока ее не было дома.
Смешно! Кому было забраться?!
Она насурьмила брови. Румянить щеки? Она поглядела в зеркало. Щеки пылали огнем — сама кипучая кровь нарумянила их. Глаза сияли, как звезды... Амина еще никогда не видала себя такой красивой, как в этот вечер. Она надела старинное монисто. В нем были персидские туманы, индийские рупии, турецкие и арабские серебряные и золотые деньги. Они поблескивали и тихонько звенели при каждом дыхании. Серьги из любимой Салаватом бирюзы, какие носит всегда Гульбазир, украсили ее маленькие уши... Она подразнила себя языком...
Старик сказал — ожидать без огня. Нет, это немыслимо! Как угасить огонь и укрыть от любимого всю свою красоту?! Разве может быть русская, дочь Пугача, так красива?!
Занавесить окна!
Два плотных паласа она повесила, чтобы никто не увидел из окон света.
Бишбармак клокотал на очаге, наполняя избу душистым и вкусным паром.
Салавата все не было.
Уже наступила глубокая ночь. Амина не раз выглядывала на улицу. В окнах соседей повсюду меркли огни лучины. Наконец погас и последний свет в окне Бухаира...
Салават не пришел. Старик обманул ее...
Она схватила полный кувшин воды и плеснула в очаг — дрова зашипели, и свет погас в очаге; она погасила трескучий сальный светец, сорвала с груди алмизю... Золотые кружочки старинных монет покатились со звоном по всем углам.
Старик обманул... Русская увезла Салавата, и больше уж никогда его не увидит. Амина упала на урн'дык и заплакала молча, без вздоха, без крика. Она лежала, и слезы лились и лились на подушку...
Вдруг, без шороха, без звука чьих-либо шагов, без стука, дверь словно сама собой распахнулась. Она вскочила. Мертвая тьма стояла в избе.
— Салават! — вскричала она, в темноте бросаясь к нему на грудь.
Он обнял ее. Она повисла на шее.
— Ты мой, Салават... Салават!.. Салават... Ты не уйдешь от меня? Зачем железная грудь? Убери... — Она помогла в темноте снять кольчугу. Сама отложила в сторону пистолет. Сняла с него саблю, лаская его. Он, поддаваясь ласке, позволил убрать оружие. — Окна закрыты, — шепнула она. — Я зажгу только маленький огонек. Я хочу видеть твое лицо...
— Ласточка, белогрудка моя, радость моя, — шептал он, лаская ее...
Они зажгли огонек. Крошечный огонек, который позволял только видеть отблеск их глаз...
— Что же ты так долго не шел? Она не пускала тебя?
— Старик мне сказал... Откуда взяла ты басню про Пугачиху?
— От Бухаира... Он...
Вдруг с грохотом разлетелись доски урн'дыка. Восемь человек казаков и солдат, толкаясь и тискаясь, вскочили в избу. Салават бросился к двери, но в двери с ружьем появился еще солдат.
Амина только теперь поняла, зачем жена Бухаира держала ее так долго в гостях...
Она закрыла собой Салавата, но с криком: «Изменница!» — он ударил ее кинжалом. Амина упала и осталась лежать неподвижной. Салават бросился в схватку. Вылезшие из-под урн'дыка враги, как щенята вокруг медведя, повисли на нем, однако, ухватив одного под мышки, Салават ударил наотмашь его же ногами, свалил сразу троих, размахнулся и бросил его в открытую дверь, где стоял солдат. Грянул выстрел, вскрикнул невольно раненный солдатом казак, и сам солдат упал в сени. Четверо оставшихся наступали на Салавата с саблями. Тогда Салават схватил в одну руку седло, лежавшее с краю урн'дыка, в другую — перину, перину бросил на саблю одного казака, седлом швырнул в голову другого, и тот без стона свалился, а Салават выскочил вон. Двое казаков помчались за ним. Салават кинулся к берегу, и бурливая ночная река открыла ему свои воды. Сзади, словно издалека, услыхал он выстрел... Никто не решился пуститься за ним в ледяную воду.
Беглец выбрался на противоположный берег и залег в кустах. Там он лежал, дрожа, пока все не утихло в деревне. С рассветом он подошел к чужой деревне и постучался у крайней избы.
Заспанный голос окликнул:
— Кто там?
— Я батыр Салават Юлаев-углы.
— Что тебе? — испуганно спросил хозяин.
— Я бежал от врагов раздетым, дай мне во что одеться, дай лук со стрелами и коня.
Хозяин открыл дверь.
— Входи скорее, одевайся, вот мое платье. Бери коня тут налево. Вот узда, вот лук и стрелы, седло, — торопился хозяин. — Теперь свяжи меня и заткни мне рот: я скажу, что ты ограбил меня.
Салават засмеялся.
— Не смейся. У меня десять ртов и ни одного помощника. Как стану я бунтовать?
Салават связал хозяина полотенцем и в рот ему заткнул тюбетейку.
— Рахмат. Пусть хранит аллах все десять ртов и скорее пошлет тебе одиннадцатый. Хош!
Салават вышел. В табуне он поймал жеребца. Жеребец взвился на дыбы.
— Тор, сукры!4 — крикнул ему Салават. — Будешь товарищем батыру... Мне не надо твоих кобыл — даже на лучшую женщину нельзя положиться.
Приарканив к дереву, Салават с трудом оседлал коня. Айгир не хотел стать невольником, много потребовалось труда взнуздать его, но когда железо, пенясь, захрустело в его зубах, Салават засмеялся.
— Ну теперь-то мы будем друзьями.
Он вскочил в седло и натянул поводья. Айгир взлетел в воздух и хотел упасть на спину, но Салават ударил его рукоятью лука меж глаз.
— Поборемся, — проговорил он и пустил жеребца скакать без дороги.
Едва рассвело, над водой еще ползал туман, когда запененный конь остановился на берегу.
По ту сторону реки лежала деревня, там был дом Салавата.
И он запел:
Кто родился в месяц Рамазан,
Тот будет большим батыром, —
Так говорят старики.
Аллах дает ему силу.
Кто родился в месяц Рамазан,
Будет одинок всегда,
И его любимая жена
Предаст его в руки врагов.
Чтобы был он верен войне,
Аллах посылает ему неверную любовь,
А батыр всегда в ответ на измену
Изменнице посылает верную смерть.
Салават молча смотрел на деревню, на дом, где лежала убитая им Амина. Он въехал в реку и на виду всей деревни напоил коня. Повернув обратно в лес, он помчался рысью. Проехав так, пока жеребец устал и покрылся пеной, он опустил повод и снова запел:
Самая горячая любовь
Всегда приносит измену.
Больше всех девушек, желающих меня,
Я любил ту, которую предал смерти...
Салават прискакал к старику на пасеку. Избитый солдатами пасечник, казалось, постарел еще больше, но глаза его радостно сияли. Он только что покормил мальчишку козьим парным молоком и разговаривал с ним, словно тот мог что-то понять:
— Глядишь, Салават-углы, смотришь на старого деда?! Атай придет скоро. Новую мамку даст. Погоди, придет. Что моргаешь? Молчишь? А когда не нужно было — кричал, на отца накликал беду, на старого деда беду... Эк ты, воробейка! Чего засопел? Сыт, значит, спать захотел?.. Ну, спи, коли так...
Напасите, пчелки, меду,
Меду полную колоду,
Я вам дыму напущу,
Внука медом угощу...
— Поешь, бабай? — окликнул его Салават.
Мысль об изменнице Амине терзала его, но при виде сына он все-таки улыбнулся.
— Тише, спит! — остерег старик.
И оба они, старый и молодой, молча стояли над спящим младенцем, сдерживая дыхание, словно самый слабый вздох мог нарушить безмятежность его сна.
— Твоя жена примет его, Салават? — чуть слышным шепотом спросил старый пасечник.
— Она хотела меня предать в руки врагов. Я убил ее, — сказал Салават, и в голосе его послышалась скорбь.
Старик только тут увидел мрачную тень на его лице.
— Велик аллах! Изменник всегда получает возмездие. Не сокрушайся о ней. Твоею рукой покарал ее бог. Куда же ты денешь сына?
— Я отвезу его к другу Клыч-Нуру, к урман-кудейцам, — сказал Салават.
Старик промышлял на горностаев и соболей. Из собольих и горностаевых шкурок он сам сшил теплое одеяло и завернул в него мальчика. Салават пустился с ним в путь...
— Воспитай его башкирином, — сказал Салават Клыч-Нуру. — Пусть будет батыром не хуже отца.
— Моя жена кормит сына грудью. Хватит у нее молока на двух братьев, — сказал Клыч-Нур, — а все то, что нужно, чтобы сын твой вырос батыром, ты вложил в него сам... А ты куда же? — спросил Клыч-Нур.
— Мне не стало здесь места. Надену лыжи — да в степи. Летом приду назад и кликну к народу клич...
— Опять на войну? Народ устал от войны, — возразил Клыч-Нур. — Разве мало мы пролили крови?!
— Кровь, пролитая бесплодно, заливает меня. Я захлебнусь в ней, и после смерти душа моя будет вечно захлебываться в крови, если я не завоюю свободы для всех. Наш народ будет вольным, — уверенно сказал Салават. — Я вернусь и снова всех призову к оружию...
Простившись с другом и с маленьким сыном, Салават возвращался в родные края. Здесь ждали его в камнях пятьдесят жягетов. Кто знает, кем и когда были сложены в круг громадные камни, которых не сдвинула бы с места и сотня людей. В незапамятные времена сама природа построила эту крепость. Салаватовы воины вырыли здесь землянки и отсюда выезжали в набеги на солдатские команды. Здесь было у них довольно пороху и свинца, здесь было у них вдоволь мяса, муки и сыру. Можно было бы тут зимовать, но выпавший снег мог выдать врагам следы воинов.
Салават совсем не вернулся бы к своим удальцам, он ушел бы в степь через земли бурзян и катайцев, но он не хотел оставить в тревоге Кинзю.
Снег лежал всюду белою пеленой. Каждого всадника было издалека видно до поздних сумерек, и Салават возвращался медленно, таясь от солдатских разъездов и от случайных встречных, которые могли предать его в руки врагов. Теперь, когда не стало царя и война утихла, когда солдаты, врываясь в деревни, хватали и виноватых и невиновных, — мало ли было слабых людей, которые выдачей Салавата захотели бы заслужить прощение себе и избавление от наказания своим ближним.
«Верные» баи, купцы, которые и раньше не хотели войны, давно бы выдали всех пугачевцев. Они боялись лишь Салавата, потому что он карал за предательство смертью. Но кто покарает их, если будет схвачен по их указанию сам Салават?!
Кинзя радостно встретил возвратившегося друга.
— Я боялся, что ты попал на команду. Всюду вокруг солдаты! — сказал Кинзя. — Пора менять место. Я знаю в горах пещеру, мы там сможем держаться всю зиму. Давай уходить, пока сюда не пришли солдаты.
Салават в это время смотрел меж камней.
— Поздно идти в горы, Кинзя, — ответил он. — Бухаирка проведал. Он купит свободу ценой нашей жизни.
Острый взор Салавата узнал Бухаира в едва заметном вдали всаднике.
— Убьем его, — предложил Кинзя.
— Прежде нужно узнать, с чем он едет, — возразил Салават.
Всадник приблизился к крепости Салавата.
— Гей! — крикнул издалека Бухаир. — Кто там, люди! Слушайте доброе слово!
— Я здесь. Что тебе надо? — откликнулся Салават, выйдя к нему из-за камня.
— Тебя-то и нужно. Офицер-поручик велел сказать, чтобы ты пришел сам, подобру. А если ты сам побоишься, то жягетам твоим приказал связать тебя и выдать начальству. Не то он вас всех перебьет и нашу деревню сожжет. Меня старики прислали к тебе. Говорят, что ты храбрый жягет, не захочешь губить деревню и сам к офицеру придешь.
— Старики из ума, что ли, выжили? — спросил Салават. — В какой это сказке батыры сами ходили в руки врагов? Пусть твой офицер меня прежде поймает.
— Я так и сказал старикам, что тебе своя шкура дороже деревни. Они не поверили мне! Я сам не хотел к тебе ехать, — откликнулся Бухаир. — Все равно не уйдешь — повсюду вокруг солдаты!
— Ты за смертью приехал! — крикнул Кинзя. Он вскинул ружье и выстрелил в Бухаира.
Бухаир хлестнул свою лошадь и бросился прочь. Лошадь его завязла в глубоком снегу. Бухаир соскочил с нее и пустился бегом. Кинзя еще раз зарядил ружье, приложился и выстрелил снова.
Весь отряд Салавата выскочил из камней. Вслед Бухаиру летели стрелы и пули. Лошадь его теперь упала раненая в сугроб и била ногами, вздымая снежную пыль, но писарь, то на четвереньках, то просто катясь под уклон с боку на бок, то снова вскочив и пускаясь бегом, каким-то чудом ушел от выстрелов. И стрелы и пули его уже не могли достать.
— Догнать его, Салават? — спросил юный Мурат, брат Гульбазир. — Я на лыжах...
— Не нужно, Мурат. Пусть изменник уходит. Воину нет славы в том, чтобы убить беглеца и труса.
Салават оставил дозорных и спустился в землянку, чтобы заснуть после долгой дороги.
Грустная песня слагалась и звучала в его мыслях:
Поскакал бы я вперед, да вокруг болото,
Я стрелял бы, да в колчане стрел осталось мало.
Окружила мой аул солдатская рота,
Кликнул клич я, да друзей надежных не стало...
И с этой печальной песней в душе Салават заснул.
Его разбудил Кинзя.
— Салават, измена родит измену: слова Бухаира запали в сердце Айтугану. Он сговаривает жягетов, чтобы выдать тебя солдатам. Он хочет тебя связать, как казаки связали царя Пугача. Айтуган говорит — пусть лучше один погибнет, чем все. Он говорит, что нам все равно не прорваться — вокруг солдаты...
— Что ты думаешь делать? — спросил Салават.
— Я убью Айтугана, — ответил Кинзя решительно.
— Зачем убивать? Он прав.
— Как прав?
— Разве можно губить деревню и воинов за одного Салавата?
— Ты говоришь, будто тебе не в привычку война, — гневно обрезал Кинзя. — Сколько человек ты убил? Сколько человек ты послал на смерть? Неужто отдашься солдатам?! Сам на смерть пойдешь, как баран?!
— Чудак ты, мешок. Разве на войне были битвы за Салавата? За свободу, за Башкирию я убью еще тысячу, а за Салавата даже ты, даже лучший друг, не должен пропасть... Война кончена, дорогой тургек. Понимаешь ты, пузырь бычий, прошла война... Брось оружие и спасайся...
— А ты? — в голосе Кинзи была тревога.
— Я тоже бегу... Я побегу к киргизам... У меня много денег, ты знаешь, где. Ты бери, когда надо. Я захвачу только из крайней борти. Киргизы любят деньги.
— Один побежишь?
— Не знаю... Один... Прощай.
— Ты когда же бежишь? Жеребец не кормлен. Надо дать ему овса.
— Дай овса... Я сейчас схожу в лес за деньгами на лыжах, к вечеру вернусь, а ночью поедем в разные стороны. Пока покорми коней.
Салават в темноте стал искать ружье.
Когда меткие стрелы сразят самку и неокрепшего теленка, от охотничьей своры в глубь снегов, в глубь лесов уходит сохатый. Остановится с сердцем, готовым к битве, услышав хруст сучьев, — нет, то не люди, это вороны передрались и обрушили сверху сухой морозный хворост или рысь промчалась по деревьям, играя с самцом.
Так уходил в леса Салават. Лыжи ходко скользили. Он был разбит и бежал в изгнание. В тишине леса за шорохом лыж ему послышался хруст сучьев... Человек или зверь?.. Прервав свой бег, он удержал дыхание... Сучья затрещали громче. Послышалась досадливая русская брань, фыркнул конь...
«Врешь, верхом не догонишь!» — усмехнулся Салават, и лыжи его быстрей заскользили.
Преследующие не видали Салавата. Салават не видал их. В молчаливой и от того еще более страшной тревоге велась погоня.
«Только бы добраться до спуска, — думал Салават, — там я полечу, как птица. Шалишь, солдат, там тебе не догнать Салавата: конь увязнет в снегу, а лыжи все так же гладко будут скользить».
Молча перебирая палками, мчал Салават, но сзади уже слышен был храп коня, и вдруг невдалеке от спуска треск сучьев послышался с другой стороны, как бы навстречу. Салават остановился. Гладкие следы лыж выдавали его. Будь лето, скрылся бы Салават в зелени, на дереве или просто в кустарнике, а теперь не спасут ни зеленые штаны, ни ловкость. Он решил прикинуться охотником. Старое ружьишко при нем, а пистолеты запрятал он под платье, чтобы не выдали, и снова помчался.
— Эй, куда спешишь? Знаком, стой... Слышь, приятель!
Салават остановился.
— Меня, что ли?
Солдат подъехал к нему вплотную. Вороная кобыла жарко дышала Салавату прямо в лицо.
— Постой-ка... Седельников! — крикнул казак. — Айда, поспешай сюда! Тут он...
— Ага! — откликнулся голос с другой стороны.
«Только двое, — подумал Салават. — Ну, посмотрим еще, кто возьмет».
Он быстро сунул руку за пазуху, куда перед тем положил пистолеты.
— Ты куда спешишь? — обратился к нему казак.
— Мала-мала сакарить гулял, — сказал Салават, притворно коверкая русскую речь.
— Врешь, — покачал головой солдат. — На кого же ты охотничаешь?
— На кого придется, ведь как знать? Кого аллах посылат. Разный маленький зверь, питищка...
— Врешь, — снова убежденно сказал солдат. — Ты и на следы не смотрел, тут тебе и мелкий и крупный зверь попадал, а ты все мимо да мимо!
— Какой зверь — скажи скорей? — прикинулся заинтересованным Салават.
— А ты не бреши, не тот зверь тебе нужен... Седельников!
— Стой, кони завязли, — откликнулся голос.
— А ребята где?
— В обход идут...
«Бежать!» — мелькнуло в голове Салавата.
Он нащупал рукоять пистолета за пазухой. Но в это время из-за кустарников раздался крик нескольких голосов:
— Э-гей!..
— Айда сюда! Тут мы... — отозвался солдат. — Стой смирно! — приказал он Салавату. — Стой!
Салават махнул рукой.
— Стою, чего тебе!
Он сказал спокойно, но в жесте было столько отчаяния, что солдат сочувственно пробормотал:
— Не бойсь, авось обойдется...
Треск сучьев приближался. На виду из-за деревьев показалось еще с десяток солдат.
Салават стоял, опустив голову. Из-за пазухи он вынул вместо пистолета кусок хлеба и, стараясь казаться равнодушным, стал лениво его жевать.
Солдаты в овраге медлили. Салават обдумывал план.
Выйдя на Юрузень, оставив Кинзю кормить жеребца, он обманул всех — и Кинзю, и Айтугана. Они все ждали его возвращения, но Салават заранее подумал, что по снегу будет трудно проехать верхом, тем более что ехать пришлось бы в сторону от дороги, потому что по всем дорогам рыскали солдаты Фреймана. Он решился бежать на лыжах. Салават досадовал, что приходилось бежать обходной дорогой и терять драгоценное время.
И вот все кончено.
«Не выпустят, свяжут, нет, не уйти!..» — вспыхнуло в мыслях. Сердце сжалось и загудело. Салават взмахнул палками, торопясь попасть к спуску, где конным за ним не угнаться.
— Стой, знаком!.. Стой, дьявол, стой! — послышались сзади крики солдат. — Братцы, живее!
Ветер тонко свистнул в ушах Салавата. Салават оглянулся. Лошадь переднего солдата увязла по брюхо в снегу. Салават снова взмахнул палками. Слева от него появилось еще с десяток всадников, преградивших путь. Ударили выстрелы, и сучки посыпались, сбитые пулями с деревьев.
Салават вскинул ружье и выстрелил в сторону солдат, поспешно второй раз зарядил ружье, и снова грянул его выстрел. Один солдат и лошадь упали ранеными, Салават хотел перезарядить ружье, но какой-то солдат бесстрашно бросился на него. Тогда Салават выхватил пистолет и твердой рукой, уверенно пустил еще пулю в грудь преследователя. Он схватил второй пистолет и выстрелил еще раз. Лес огласился треском перестрелки. Солдаты прятались за стволы деревьев. Салават успел зарядить ружье и выстрелил, зарядил пистолеты и выпустил еще по выстрелу. Он тоже старался прятаться за стволы сосен, поспешно отступая. Солдаты пытались настигнуть его, подъезжая и перебегая от ствола к стволу между каждыми его двумя выстрелами. На стороне Салавата было то преимущество, что он скользил на лыжах, тогда как солдаты, перебегая пешком и переезжая на лошадях, вязли в снегу.
Так, отступая все ближе к спасительному спуску с горы, Салават отстреливался около получаса. Ловкий и меткий в стрельбе из лука, он не был таким метким стрелком из ружья и пистолетов. Правда, деревья уберегали его от солдатских выстрелов, но у него кончились запасы пороха и свинца. Салават забил последний заряд и выпустил его в череп солдату, рискнувшему подойти ближе всех.
Пистолеты были пусты. В пороховнице не осталось ни крошки.
Он огляделся. Его преследователей, солдат, было еще человек двадцать.
Салават взял ружье за ствол, поднял, как палицу, над головой и изо всей силы ударил прикладом по стволу сосны. Ружье сломалось.
— Имай теперь! — крикнул Салават, пускаясь бежать на лыжах.
В то же мгновение он упал от удара по голове: один из солдат метнул ему в голову фляжку с водой.
Подоспевшие товарищи удачника били Салавата по голове и спине сапогами.
Он потерял сознание.
Салават очнулся в избе, переполненной народом. Здесь был начальник отряда поручик Лесковский и несколько человек солдат.
— Очнулся, — сказал Лесковский. — Эка вы, ребята, неаккуратно как. Он, должно, важный вор и живым представлен быть долженствует...
— И так уж, ваше благородие, надо бы с ним легче, да нельзя: он ведь, как бешеная тигра, кидался — восемь человек поранено да трое смертью побито. Нам бы его тут и кончить, да еще и в живых его же, злодея, оставили.
— Кабы этого вора на воле оставить, он бы народу и более погубил, может, толпу набрав таких же воров.
— Я чай, таких и не бывает. Нешто это человек, я мекаю, — несмело выговорил маленький солдатик. — Сатана!
— Сатана — так бы его крестом одолеть можно, либо «да воскреснет богом», а ежели флягой — какой он сатана? — презрительно отозвался другой.
— Хватит трепать языками, ребята. Писарь пришел? — прервал разговоры Лесковский.
— Пошли, ваше благородие, за ним.
— И ладно, ступайте все. Возле дома караулы поставить. Надо строго беречь, коли вправду он Салаватка — награда всем будет.
Солдаты вышли. Лесковский и Салават остались вдвоем.
— Как тебя звать? — спросил Лесковский.
Салават молчал. Он лежал, связанный, на лавке.
В голове, разбитой солдатскими сапогами, с каждым ударом сердца отзывалась боль, как бы от новых ударов. Мысли мешались. Он все еще не мог осознать, что пришел конец его жизни, что петля уже накинута на шею, что он в руках человека, которому он должен отвечать.
Когда это дошло до сознания его, Салават еще упорней замкнулся молчанием.
— Как зовут, говорю, скуломордый? — повторил поручик.
Салават ничего не ответил, закрыв глаза.
«Черт его знает, может, ему язык отшибли», — подумал офицер и молча стал прохаживаться по избе.
В сенях застучали сапоги. В избу поспешно вошел Бухаир.
— Салават, арума! — громко и радостно приветствовал он.
Салават не двинул ни мускулом, не открыл глаз.
— Зови людей. Бурнашку зови, — обратился Бухаир к офицеру.
— Давай Бурнашку, — приказал офицер солдату.
— Бурнашка, гляди злодея, — сказал офицер, обратясь к вошедшему.
Приведенный солдатами башкирин равнодушно взглянул в лицо Салавата.
— Ты бунтовал? Бунтовал?! — наступал на него офицер.
— У меня ярлык ведь! Кончал бунтовать — ярлык дали, велели жить дома, сказали — никто не обидит, а твои солдаты схватили меня... Я ведь дома живу...
— Салаватку знаешь? — перебил офицер.
— Кого, кого? — словно не поняв офицера, переспросил пленник.
— Кто твой атаман был в разбойниках? Главный вор — Салават? — допрашивал офицер, досадуя на непонятливость пленника.
— Ага-ага, Салават был начальник, — признался тот.
— Смотри лучше, гляди. Признаешь?!
— Кого признаешь, господин благородье? — спросил башкирин, изображая недоумение.
— Что дурака валяешь?! Кнута захотел? Повешу, собака! Гляди — признаешь башкирца? — добивался поручик, указывая на Салавата. — Признаешь? Знаешь этого человека?
— Это как, значит, знаю? Нам как знать? Мало какой есть башкирец на свете... Всех ведь не знаешь, конечно...
— Это вор Салават? Правду, смотри, говори, а не то велю тотчас повесить! — угрожал офицер.
— За что нас весить?! Ты Салавата спрошал? Салавата знаю, а его никогда не видал...
— Врет он, врет! Знает он Салаватку. С ним вместе, злодей, бунтовал! — закричал Бухаир.
Офицер подступил к Бухаиру:
— Ты кого, сукин сын, указал ловить?! Кого уследил?! Пятьсот рублей захотел получить, вор, бродяга?! Старшиной хочешь быть?1 Награду тебе за обман?! Я тебя награжу!..
Бухаир оробел.
— Господин благородье! Башкирец брешет! Он думает, грех Салаватку назвать. Там русский у тебя. Позови его — он признает! — посоветовал Бухаир.
— Эй, Седельников! — позвал офицер. — Приведи-ка того мужичонку, а этого под замок. А ты, — обернулся он к Бухаиру, — смотри, я три шкуры с тебя слуплю, коль узнаю, что не Салавата поймали...
— Погоди серчать, ваше благородье. Мой зять Салаватка, а мне ведь как зятя не знать! — успокоил поручика Бухаир.
Солдат втолкнул в избу связанного и избитого Семку. Тот вмиг окинул горенку взглядом и сразу все понял.
— Ты, вор, бунтовал? — спросил офицер.
— Спаси бог! На заводе работал. Пошто бога гневить, бунтовать! Жили сытно. Хоть хлебушка досыта не было, зато воды в реке много. Хочешь, допьяну пей! А плетей, да палок и боле того — ну, прямо, скажи, как в раю!..
— Во-он ты что за птица! — грозно нахмурился офицер. — В петлю просишься сам?!
— Я, барин, птица бугай, ты меня не пугай! — отозвался Семка.
— Пугать не стану, а дурь повыбью! — сказал поручик.
— У нас, барин, смолоду выбили дурь. Один ум остался, а ума из нашего брата ничем не выбить, от самой от колыбельки вколачивать стали! — огрызнулся бесстрашный Семка.
Поручик еще не видал такого смелого арестанта. Его наглое балагурство озадачило офицера.
— Послушай-ка подобру, скоморох. Ты слышал, что Пугач ваш попался?
— Был слух, — сказал Семка, — кричал на крыше петух, три дня орал, на четвертый протух. Пугача, говорят, схватили, а государь Пётра Федорыч снова спасен!
— Молча-ать! — закричал поручик. Он подскочил и ударил Семку в лицо кулаком. — Я тебе покажу государя!.. Знал Салаватку, пес? Отвечай!
Семка стоял, не имея возможности вытереть кровь, которая капала из разбитого носа.
— Так бы сразу спрошал подобру меня, сударь, — сказал он. — Господина бригадира государева Салавата Юлаича? Кто ж его, сударь, не знает?!
— Так, стало быть, знал? Говорил с ним?! — добивался поручик.
— Он и с тобой говорить не стал бы, не то что с нами! Богатый ведь господин. Сказывали — кафтан на нем бархат. Шапка бобровая с позументом, борода до пупа, черна с сединой, — разошелся пленник.
— Постой, — перебил офицер. — Что ты брешешь?! Отколь борода с сединой? Ты сам его видел?
— Хоть сам не видал, да народ говорил, — сказал со всем простодушием Семка.
— Пошел вон отсюда!.. — с досадой зыкнул поручик.
Семка мигнул солдату.
— Слыхал, что барин велел?! Сымай-ка с меня веревки.
— Дать ему двадцать плетей за храбрость да в колодки руки и ноги сковать! — приказал поручик.
— Покорнейше благодарю, дай те бог сдохнуть скорее! — не сдавшись, сказал на прощание Семка, когда солдат стал прикладом толкать его вон из избы.
Офицер приказал вести следующего из тех, кто сидел в соседней избе за караулом, но в это время в избу вошел сгорбленный старый лесной кузнец Ахтамьян, отец убитого Салаватом юноши Абдрахмана.
— Куда, старик? — остановил его у входа солдат.
— Писарь велел. Говорил, что начальник зовет, — сказал Ахтамьян.
— Я звал старика, ваш благородье. Я звал! — радостно подтвердил Бухаир. Не ожидая разрешения поручика, он сам обратился к кузнецу: — Ахтамьян-бабай, если бы ты Салавата встретил, что бы ты сделал?
— Аллах дал бы силу слабой руке старика. Аллах указал бы, что делать, — ответил кузнец. — Я Салавата всегда ношу в сердце! Друга не видишь — можно о нем не думать, а враг неотмщенный всегда с тобой. Кровь Абдрахмана скулит у меня в ушах день и ночь...
— Господин благородье поручик, вот тот старик, у которого Салават убил сына, — сказал Бухаир с торжеством.
— Сына убил? — спросил офицер старика.
— Один сын был, — ответил старик. — Красивый был мальчик, правду любил, смелый был: с одним ножом ходил на медведя... Коран читал в четырнадцать лет...
Услышав голос проклявшего его кузнеца, Салават в первый раз поднял веки. Глаза их встретились.
— Вот тебе Салаватка, бабай. Признаешь? — спросил офицер.
— Бельмей, — ответил старик.
— Отвечай что надо. Узнал Салавата? — спросил Бухаир.
— Аллах поможет ответить что надо, — сказал Ахтамьян. И, глядя на него, Салават увидал в лице старика напряжение всего существа. Старик побелел, шагнул ближе, пристально уставился, на лицо Салавата, потом опустил глаза и молчал.
— Бу Салават-ма? — нетерпеливо повторил Бухаир.
Ахтамьян глотнул воздуха, словно он задыхался, и громко, неожиданно молодо, твердо сказал:
— Не знаю этого человека. Это не Салават.
— Ума ты лишился?! О смерти сына забыл?! Сына предал ты, старый кабан, и на могилу его нагадил! Аллах тебя не простит! — закричал Бухаир.
— Аллах видит все. Ты обманщик. Здесь нет Салавата! — еще тверже сказал старик.
Бухаир схватил его за ворот и в злобе начал трясти.
— Признавай! Признавай! Признавай Салаватку!.. — исступленно твердил Бухаир.
— Убрать старика! — скомандовал офицер. Он сам, распаленный гневом, схватил писаря, встряхнул его и стал колотить головой об стену. — Ты так?! Пятьсот рублей тебе?! Деньги не малы пятьсот рублей! Пятьсот рублей — деньги! Я за пятьсот рублей сам!.. Старшиной хочешь быть?! Старшиной?! Старшиной, пес поганый?!
— Господин офицер... Господин офицер, благородье! Вели старика пытать... Все врут, воры... Я правду сказал... — бормотал Бухаир.
— Ты мне нарочно другого подсунул! По ложному следу солдат повел, идол! Ты хотел Салаватке дать время подальше бежать?! — кричал поручик.
— Вели бить плетьми старика, уши резать! — твердил Бухаир.
— Самому тебе уши срежу! Признавайся сейчас, зачем меня обманул! Палача сюда, живо! — распорядился поручик.
Бухаир упал на колени.
— Господин благородье, послушай. Всю правду скажу. Я солдат посылал к нему в дом. Он думал — жена пустила солдат. Он кинжалом ударил мою сестру... Она в моем доме лежит. Вели сюда принести ее. Пусть она скажет сама... Как увидит его, так заплачет и скажет...
— Жива! Амина! Жива?! Я ее не убил?! — в радостном возбуждении вскричал Салават, вскочив со скамьи.
Бухаир отпрянул от Салавата.
Писарь и офицер оба остолбенело, непонимающе поглядели друг другу в глаза, и вдруг Бухаир разразился злобным и торжествующим смехом и вытянул палец, указывая в лицо Салавата и пятясь к дверям.
— Сам выдал себя, Салаватка! Сам сказал! Сам сказал!.. — вопил Бухаир в радостном исступлении.
Солдат в это время ввел связанного Мурата, брата Гульбазир. Мальчик глядел бесстрашно и гордо.
Офицер, не поняв произнесенных по-башкирски слов Салавата, еще не вполне убедился в том, что Бухаир оказался прав. Он хотел достоверного подтверждения и накинулся на Мурата.
— Признаешь Салавата, мальчишка?! — спросил он.
Мурат презрительно вздернул голову и отвернулся.
В то же время вошел вызванный офицером палач.
— Звали, ваше благородье? — спросил он.
— Возьми мальчишку пытать, — приказал поручик. Салават ожидал, что станут пытать его самого, что станут пытать Бухаира. При этом нашел бы он радость и в самых муках. Но он не мог им позволить пытать отважного юношу, брата, брата красивой и любящей Гульбазир.
— Стой, поручик! Не надо пытать. Я сам скажу тебе. Ты ищешь царского бригадира. Я бригадир Салават, — твердо сказал он.
Офицер повернулся к солдатам, словно в боязни, что признание может рассеяться, что все окажется сном.
— Колодки! — выкрикнул он визгливым и тонким голосом.
Солдат распахнул дверь и выскочил в сени. Там слышался громкий голос, какие-то препирательства.
— Что там, Седельников? — громко спросил поручик.
— Мать Салаватки рвется. Пустите-де, слышала — сына ее изловили.
— Впусти, — приказал офицер, в жажде нового, последнего подтверждения.
Высокая женщина, по обычаю прикрывая лицо платком, вошла в избу. Салават взглянул на нее. Слишком тонок и прям был ее стан — это была не мать... Салават замер. Крик удивления застыл у него в горле... Женщина шагнула не к Салавату, а к Бухаиру. Писарь попятился от нее, трусливо прижался к стене, и никто не успел понять, что случалось, когда Бухаир с глухим стоном сел на пол, свалился на бок и захрипел.
— Зарезала! — выкрикнул первым палач. — Ай да баба!
Все были изумлены, и никто не схватил Гульбазир, которая не скрывала больше лица за платком.
— Хош! Салават! — выкрикнула она и бросилась вон.
— Хош! — крикнул ей Салават.
Офицер ринулся за ней, но связанный Мурат бросился под ноги офицеру и сбил его с ног.
— Бабу держи! — закричал поручик.
На улице слышались крики погони...
...Когда на Салавата уже надевали колодки, вошел солдат.
— В пролубь мырнула, ваше благородье, — сказал он.
— Аллах экбер!5 — твердо произнес Салават.
— Аллах экбер! — повторил Мурат трясущимися губами.
Покончив с ногами, солдат вложил в колодки Салаватовы руки.
— Старшиной быть хотел, пятьсот рублей получить хотел... Р-раз — и нет человека! — философски произнес поручик, глядя на неубранный труп Бухаира.
— Тебе лучше, ваш благородье поручик, — с насмешкой сказал Салават. — Ты сам получишь пятьсот рублей: ты поймал Салавата.
Примечания
1. Кыз — девочка, девушка.
2. Тише, моя девочка...
3. Хватит, не пью больше!
4. Стой, проклятый!
5. Велик аллах!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |