В ночь на 15 сентября арестованного Пугачева доставили в Яицкий городок и отправили в тот самый ретраншемент, который он безуспешно штурмовал зимой—весной 1774 года. Он был помещен в отдельный «нумер». Дежурному караульному офицеру капитан-поручик Савва Иванович Маврин вручил письменный приказ, в котором говорилось, что Пугачева должны караулить «два часовых внутри покоя, а два — снаружи». Заключенному запрещалось давать что-либо в руки, «а паче того, чем бы он повредить себя мог». Караульный офицер должен был находиться в камере во время приема Пугачевым пищи: «Когда дается ему что в пищу, при том вы сами бывайте, и до тех пор вон не выходите, покудова он принесенное не съест».
Следующие два дня по приказанию Маврина Пугачева выводили на городскую площадь, где при собравшихся жителях и вчерашних сподвижниках он «кричал во все горло, что он — Зимовейской станицы донской казак, не умеющий грамоте, и их обманывал». Видимо, эта сцена сильно подействовала на бывших бунтовщиков, которые, по словам Маврина, до тех пор «в мыслях очарованы были [им] из недомыслия», а теперь, узнав правду, «честили ево уже не по-царски, а так, как повелось».
Пятнадцатого сентября Маврин провел первый устный допрос Пугачева, в докладе П.С. Потемкину он писал: «Описать того невозможно, сколь злодей бодраго духа, однакож без наимянования себя тем имянем, коим до сего часа так дерзко себя называл». Во время допроса Пугачев отверг обвинения в «посторонней помощи»: «Я и так столько людей имел, сколько для меня потребно», — правда, тут же посетовал: «Только люд нерегулярной». Говорил он и о том, что сам не верил, будто может стать царем, и вообще «удивляется, что был сперва очень щастлив». Свои успехи самозванец объяснил так: «Сие попущение Божеское к нещастию России». Во время допроса Пугачев, с одной стороны, заявлял, что виноват перед государыней «и заслужил все те муки», которые на него «возложены будут», с другой — пытался оправдать себя: «он не столько виновен, как яицкие казаки». Вероятно, самозванец тогда еще теплилась надеялся на прощение.
На следующий день Пугачев вновь давал показания С.И. Маврину, но теперь их уже записывали. Во время допроса самозванец подробно рассказал о своей жизни, начиная с детства и заканчивая привозом его «в Яицкой городок, в секретную коммисию». Правда, пугачевские показания, освещающие события после битвы у Сакмарского городка (1 апреля 1774 года), выглядят довольно скупо — Маврину пришлось спешно завершить допрос, потому что прибывший в тот день Суворов потребовал выдать ему Пугачева, чтобы отвезти его к командующему П.И. Панину. В десять часов утра 18 сентября самозванец, его первая жена Софья и сын Трофим под охраной отряда во главе с Суворовым отправились в путь. Маршрут их сначала лежал в Пензу, но его пришлось изменить, когда Панин сообщил, что направляется в Симбирск.
Везли их с большими предосторожностями. Для самозванца «сделана была наподобие клетки особливая на двух колесах телега, куда он посажен, по рукам и по ногам скованный». По инструкции, в эту телегу нельзя было сажать ни жену, ни сына; всех троих следовало рассадить «в розныя кибитки» и не позволять им переговариваться. На привал надлежало располагаться «на ровном и чистом месте, а не в перелесках», а в селениях — «на улице, а не в избах». Были приняты и другие меры предосторожности, но главное — за арестантами неусыпно следил «наикрепчайший караул».
Пугачев был доставлен в Симбирск в ночь на 1 октября. На следующий день туда прибыли командующий правительственными войсками П.И. Панин, победитель самозванца И.И. Михельсон, а также начальник секретных комиссий П.С. Потемкин. Последний хотя и был недоволен, что Пугачева отвезли не к нему в Казань, а к Панину, все же решил приехать в Симбирск и лично увидеть «злодея». В тот же день близ дома, где остановился командующий, самозванец принародно каялся в грехах и объявлял, что «он беглый с Дону казак Емельян Пугачев». Из панинского письма его брату Никите Ивановичу узнаем, что «адской изверг Пугачов» получил от Петра Ивановича «несколько пощечин», «а борода, которою он Российское государство жаловал», удостоилась «довольного дранья». По преданию, записанному А.С. Пушкиным в Симбирске в 1833 году, когда Панин спросил самозванца: «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — тот будто бы ответил: «Я не ворон... я вороненок, а ворон-то еще летает».
Затем Пугачева привели в особняк, где остановился Панин. Самозванец вновь прилюдно каялся. Интересные воспоминания о встрече с Пугачевым в Симбирске оставили Г.Р. Державин и П.И. Рычков. Когда Державин явился к Панину засвидетельствовать почтение, граф предложил ему посмотреть на знаменитого узника. «Чрез несколько минут представлен Самозванец, в тяжких оковах по рукам и по ногам, в замасленном, поношенном, скверном широком тулупе». Пугачев сразу встал пред графом на колени. Панин же спросил:
— Здоров ли, Емелька?
— Ночей не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство.
Если верить Державину, Панин, заканчивая разговор с арестантом, даже подал ему надежду на спасение:
— Надейся на милосердие государыни.
Известному ученому Петру Ивановичу Рычкову довелось не только повидать и послушать самозванца, но и поговорить с ним. Когда Рычков пришел на квартиру, где находился Пугачев, самозванец «сидел и ел щербу, налитую на деревянное блюдо». Арестант предложил гостю пообедать с ним, Рычков, отказавшись, стал спрашивать Пугачева, «как он отважиться мог на такие злодейства и продерзости». Самозванец стал каяться и обещал исправиться, подкрепляя свои обещания «божбою». Петр Иванович поведал узнику, что «от него и от его сообщников совсем разорен», но «тягчее всего» для него то, что бунтовщиками во время боя под Симбирском был убит комендант города, его сын. Пугачев стал оправдываться, что «все то делано без его ведома, ибо-де сообщники его, что ни похотели, то, не спрашиваясь его, сами делали». Говоря о покойном сыне, Рычков заплакал. Присутствовавшие при встрече офицеры впоследствии уверяли Рычкова, что и самозванец не смог сдержать слез. Петр Иванович не поверил Пугачеву, потому что «сие было в нем от его великого притворства, к которому, как от многих слышно было, так он приучился, что, когда б ни захотел, мог действительно плакать». «Приметно мне было, — писал Рычков, — что он самый изверг натуры и ко всякому злому предприятию склонный человек». Впрочем, к этой характеристике ученый добавил, что Пугачев «весьма скор в поворотах к воинским делам по казацким обыкновениям, и при многих случаях оказывал он великую склонность и проворность».
Приходили посмотреть на самозванца и генерал-майоро Голицын и полковник Михельсон. Правда, по свидетельству Рунича, самозванец воспринял их неодинаково. Узнав, что перед ним Голицын, он сказал:
— Ваша светлость — славный генерал. Это вы первый сломали мне рога у Татищевой.
А вот когда Емельяну Ивановичу представился Михельсон, «Пугачев ни одного слова не сказал, но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери». Когда же полковник подошел к выходу, самозванец довольно громко сказал:
— Попросить мне было у него одну шубу, ему много их досталось.
Затем самозванец будто бы заявил:
— Где б этому немцу меня разбить, если б не проклятый Чумаков был тому причиною.
По приказанию Панина один из местных художников выполнил несколько портретов Пугачева, которые отправлялись в различные части Российской империи, например в Петербург, чтобы высшие сановники и сама Екатерина II могли увидеть «сего адского изверга», или в Тобольск к тамошнему губернатору Д.И. Чичерину. Один портрет Панин отправил в Казань, где «изображение злодея и самозванца» было прилюдно сожжено.
Насколько можно понять из источников, в Симбирске Пугачев содержался не в тюремной камере, а в обыкновенной избе. П.И. Рычков писал, что самозванец был посажен «под крепкий гвардейский караул, скованный по рукам и по ногам железами, а сверх того около поясницы его положен был железный обруч с железною ж цепью, которая вверху прибита была в стену». Внутри помещения, где сидел Пугачев, должны были постоянно находиться по одному унтер- и обер-офицеру и посменный часовой из солдат-преображенцев, которому не полагалось иметь при себе оружия, «кроме шпаги, и то не обнаженной». Кормить его следовало на 15 копеек в день пищей «обыкновенной подлому человеку». Еду готовили часовые. Поскольку наступали морозы, следовало обеспечить его теплой одеждой и обувью. Первую жену и сына самозванца также надлежало снабдить одеждой и обувью, и тратить на продукты по десять копеек в день на каждого.
По распоряжению Панина со 2 по 6 октября проводился допрос самозванца, руководил допросом П.С. Потемкин (Панин присутствовал лишь в первый день). Причем следствие над Пугачевым в Симбирске являлось инициативой самого Панина. Императрица уже распорядилась о создании следственной комиссии в Москве, которая и должна была допросить Пугачева и «самоглавнейших по сему делу колодников». Правда, Панин об этом узнал лишь в середине октября, когда допрос уже закончился. Потемкин с помощью психологического давления и физического насилия вынудил Пугачева сказать, что он креатура «раскольников». Однако следствие, проводившееся в Москве, полностью опровергло это заявление и 14 человек, оговоренных самозванцем в Симбирске и привлеченных к следствию в Москве, в конечном счете были оправданы. В целом же пугачевские показания во время симбирского допроса, представляют собой пестрое мозаичное полотно, на котором отображены и достоверные свидетельства, и полуправда, и откровенный вымысел.
Моральное состояние Пугачева в Симбирске ухудшилось. Помощник Галахова майор Рунич вспоминал: «Пугачев, с самого того времени, как оставался у генерал-майора Потемкина на последних допросах, все то время, что содержался в Симбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говорил почти ни с кем ни слова. Приказано было всем четырем его приставам всеми мерами стараться его, Пугачева, выводить из уныния и задумчивости, кои начали уже в нем уменьшаться в пути, когда из Симбирска отправились с ним в Москву».
Двадцать шестого октября 1774 года Пугачев, его первая жена и сын отправились в Москву под охраной отряда Галахова, численность которого не превышала ста человек. «Везли Пугачева скованного по рукам и ногам», но уже «не в клетке, а в зимней кибитке». «Пища ему производилась сытная, — вспоминал пугачевский конвоир капитан Н.З. Повало-Швыйковский, — и пред обедом и ужином давали порцию простого вина. Пленника везли только днем, а ночь проводили за крепким караулом на приуготовленных квартирах». Если верить Повало-Швыйковскому, «всем сопутствующим разговор с ним был воспрещен». Однако, по свидетельству П.С. Рунича, также входившего в состав конвоя, напротив, «в дороге он стал разговорчивее, веселее и каждый вечер на ночлеге рассказывал нам о военных своих подвигах и разных приключениях своей жизни».
В Москве с нетерпением ожидали прибытия знаменитого бунтовщика. 3 ноября 1774 года чиновник Московской губернской канцелярии П. Вяземский писал своему высокопоставленному родственнику генерал-прокурору Сената А.А. Вяземскому: «Завтрешней день привезут к нам в Москву злодея Пугачева. И я думаю, что зрителей будет великое множество, а особливо — барынь, ибо я сегодня слышал, что везде по улицам ищут окошечка, откуда бы посмотреть. Но только я думаю, что никто ево не увидит, ибо он везется в кибитке, а притом будут ево окружать казаки и драгуны, следственно, и видеть нельзя». И впрямь на следующий день, «как везли злодея по городу, то зрителей было великое множество».
4 ноября 1774 года в девять часов утра самозванец, «старая его жена и сын под стражею гвардии капитана Галахова» были доставлены на Монетный двор. Пустовавшее двухэтажное каменное здание Монетного двора, было спешно приспособлено для содержания не только «злодея», но «и прочих колодников» и проживания охраны и некоторых приезжих чиновников следственной комиссии. М.Н. Волконский в донесении императрице от 4 ноября сообщал, что «злодей посажен в уготованное для его весьма надежное место на Манетном дворе, где сверх того, что он в ручных и ножных кандалах, прикован к стене; жена же с сыном в особом номере». Более детальное описание условий содержания самозванца дал в воспоминаниях Н.З. Повало-Швыйковский: «...занимал особую комнату, имеющую вид треугольника. Цепи имел на руках, ногах и укрепленную в стене, поперек тела».
Почти сразу после доставки Пугачева в Москву М.Н. Волконский устроил ему предварительный допрос. Когда самозванца ввели «в судейскую камору», то он, как гласят протокол допроса и донесение Волконского императрице от 4 ноября, «без всякого спроса пал на колени и сказал: "Виноват пред Богом и пред государынею"». Во время допроса самозванец говорил то же, что ранее в Симбирске.
После Емельяна была допрошена его первая жена, которая о муже сказала:
— Чорт его знает, што он это наделал. А я о злодействе его прежде никогда от него не слыхивала, и он меня бросил уже три года.
После предварительного допроса начался большой допрос, продлившийся до 13 ноября. Кроме того, в ноябре—декабре был проведен ряд дополнительных допросов и очных ставок с участием самозванца, его ближайших сподвижников и людей, встречавшихся с Пугачевым как до, так и во время восстания. Следствие продлилось до 13 декабря. Помимо предводителя бунтовщиков, было допрошено 70 подследственных; всего же, не считая Пугачева, в Москву в ноябре—декабре было доставлено 85 человек. По окончании следствия последовал суд над Пугачевым и его сподвижниками.
Императрица из Петербурга контролировала ход судебного процесса, состоявшегося в конце декабря 1774 года — начале января 1775-го, главным образом через председательствовавшего, генерал-прокурора Сената А.А. Вяземского. Если бы Екатерина все пустила на самотек, заседавшие в суде сановники приговорили бы к смертной казни куда больше людей. Екатерина хотя и повелевала судьям «учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию», на самом деле желала, чтобы приговор был относительно мягким. «При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было, — наставляла она Вяземского, — и чтоб не более трех или четырех человек [казненных]».
Из восьмидесяти шести доставленных на следствие в Москву к суду привлекли 56 человек, остальные были освобождены без суда, поскольку выяснилось, что Пугачева они не поддерживали и в восстании не участвовали. Те же, кому надлежало предстать перед судом, были распределены по «сортам», соответствующим их индивидуальной вине.
Заседания суда проходили в Большом Кремлевском дворце. В начале первого заседания судьям была зачтена «записка краткая о злодее Пугачеве», составленная М.Н. Волконским, П.С. Потемкиным и С.И. Шешковским и отосланная Екатерине еще 5 декабря. На следующий день в Большой Кремлевский дворец привезли Пугачева. Если верить донесению Вяземского, самозванцу, перед тем как ввести его в зал суда, было сделано «возможное ободрение, дабы по робкости души его не зделалось ему самой смерти». Войдя в зал, преступник пал «пред собранием в ноги» и начал отвечать на заготовленные вопросы, действительно ли он «Емелька Иванов сын Пугачев» и вправду ли совершил все те преступления, о которых сам поведал на следствии. Емельян Иванович отвечал утвердительно, а на вопрос: «Имеешь ли чистосердечное раскаяние во всех содеянных тобою преступлениях?» — дал ответ: «Каюсь Богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому».
«По выводе злодея» судьям были зачитаны «приличныя (то есть применимые к данному случаю) законы». По тогдашним законам не только все без исключения бунтовщики, но и люди, как-то помогавшие Пугачеву, были достойны смерти. В записке П.С. Потемкина, также зачитанной на этом заседании, подследственные были разделены на девять «сортов» — все, кроме Пугачева, поскольку его вина и так была понятна. К первому и второму «сортам» Павел Сергеевич отнес шестерых наиболее важных, по его мнению, бунтовщиков: Афанасия Перфильева, Максима Шигаева, Ивана Зарубина-Чику, Тимофея Подурова, Василия Торнова и Канзафара Усаева. Перфильев, Шигаев, Зарубин, Торнов обвинялись в «тиранствах» и «смертоубивствах». Следующие шесть «сортов» в потемкинской записке, с третьего по восьмой, составляли остальные 33 пугачевских сообщника, а в девятый «сорт» вошли 11 человек, которых следствие признало невиновными.
После зачтения выписок из законов и потемкинской записки судьи принялись за обсуждение предварительного решения по делу Пугачева и его сообщников, а также «прочих под следствием находящихся». В дальнейшем оно должно было войти в «решительную сентенцию» — окончательный приговор. В результате Пугачева и шестерых бунтовщиков, отнесенных Потемкиным к первому и второму «сортам», приговорили к смертной казни. Пугачева и Перфильева следовало четвертовать в Москве, при этом голову «воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь». Зарубину надлежало «отсечь голову в Уфе и взоткнуть ее на кол, а труп сжечь». Максима Шигаева, Тимофея Подурова, Василия Торнова и Канзафара Усаева приговорили к повешению — первых трех в Москве, а последнего в Челябинске.
Экзекуция над Пугачевым и его сподвижниками должна была пройти в субботу 10 января в 11 часов «пополуночи». Болотная — в те времена крупная торговая площадь — была выбрана не случайно, поскольку на ней и раньше казнили преступников. Девятого января начались приготовления к предстоящей казни. Посредине площади был установлен обитый тесом эшафот, высотой чуть меньше трех метров, с довольно просторным помостом наверху, окруженным балюстрадой. «Посреди самого сего помоста, — пишет А.Т. Болотов, — воздвигнут был столб, с воздетым на него колесом, а на конце утвержденною на него железною острою спицею». На помост, а также к вершине столба вели лестницы, а у подножия столба находилась дубовая плаха. Вблизи эшафота располагались три виселицы примерно той же высоты, «с висящими на них петлями и приставленными лесенками».
К казни готовили и самих приговоренных. В тот же день к ним был послан протоиерей кремлевского Архангельского собора Петр Алексеев, о миссии которого мы знаем из его рапорта крутицкому епископу Самуилу: «По порученной мне от Вашего преосвященства должности сего генваря 9-го числа известных злодеев Пугачева с товарищи, осужденных на смерть, увещевал я, именованный, приводя их в истинное признание и раскаяние, кои, кроме Перфильева (Пугачов, Торнов, Подуров и Чика), с сокрушением сердечным покаялися в своих согрешениях пред Богом. По таинству христианскому, а властию пастырскою Вашего преосвященства чрез меня недостойнаго разрешены от церковной анафемы». Таким образом, Пугачев в отличие от Разина не был навечно проклят Церковью, ему со сподвижниками позволили исповедаться и причаститься, что, несомненно, было актом милосердия.
Накануне казни появилось объявление московского обер-полицмейстера Архарова, оповещавшее жителей Первопрестольной о предстоящем событии. Как отмечал современник событий поэт и государственный деятель Иван Иванович Дмитриев, «в целом городе, на улицах, в домах, только и было речей об ожидаемом позорище».
Народу в тот день на Болотной, несмотря на сильный мороз, собралось видимо-невидимо. И.И. Дмитриев вспоминал: «...все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок». По словам другого очевидца, генерал-прокурора А.А. Вяземского, «при казни было такое людство, какова давно не видано, даже благородные женщины с маленькими детьми, и очень много».
На эшафоте ожидали палачи. Вблизи от эшафота расположилось начальство. Помимо Вяземского здесь были Волконский, Архаров и некоторые другие большие сановники. «Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб по причине жестокого мороза». Вокруг эшафота «построены были пехотные полки». Причем в образовавшийся круг, по словам Болотова, «из подлого народа» никого не пускали, в то время как «дворян и господ пропускали всех без остановки», которых тут и собралось «превеликое множество».
Все ждали появления Пугачева. «Вдруг все восколебалось и с шумом заговорило: "Везут, везут!"». Зрители увидели огромные черные сани с высоким помостом, а в них самозванца, скованного цепями. Очевидец писал, что «не заметен был страх на лице Пугачева», державшегося «с большим присутствием духа». Емельян Иванович сидел на лавке. То ли подле, то ли напротив него сидел священник, увещевавший «его к раскаянию». Зрители смотрели на самозванца «пожирающими глазами», а он, «с непокрытою головою, кланялся на обе стороны», прося у всех прощения. В руках у Пугачева были «две толстые зажженные свечи из желтого воска, который, от движения оплывая, залеплял ему руки».
Сани с Пугачевым остановились напротив эшафота, после чего самозванца вместе с Перфильевым «в препровождении духовника и двух чиновников» возвели на помост. Приговоренные к повешению стояли на лесенках, ведущих на виселицы, с колпаками на голове «и с возложенными на шеи их уже петлями». Раздалась команда «на караул», и один из чиновников начал читать «сентенцию». Когда в тексте упоминались Пугачев и станица, где он родился, обер-полицмейстер Архаров обращался к самозванцу:
— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
— Так, государь, — громким голосом отвечал самозванец, — я донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев.
Все время, пока читали «сентенцию», Емельян Иванович, «глядя на собор, часто крестился». Когда чтение закончилось, духовник благословил преступников и вместе с чиновниками спустился с эшафота. Пугачев, крестясь, сделал несколько земных поклонов в сторону соборов, а затем «с уторопленным видом стал прощаться с народом», кланяясь «на все стороны».
— Прости, народ православный, — прерывающимся голосом говорил Пугачев, — отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!
Затем «экзекутор дал знак»; «палачи бросились раздевать его, сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья». Один из очевидцев утверждал, что Пугачев «с живостью сам помогал» палачам снимать с себя одежду. Потом его положили на плаху. «Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы». Уже мертвому Пугачеву отрубили руки и ноги. Голову насадили на спицу на конце столба, «а отрубленные его члены и кровавый труп» были положены на колесо, которое также находилось на столбе.
Затем «с Перфильевым последовало то же». «Столкнуты были с лестниц и все висельники» — Шигаев, Подуров и Торнов. «Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище», — вспоминал очевидец казни А.Т. Болотов.