Сказка про Пугачева и про вдову Харлову

Ночь осенняя, ночь ужасная
Уж покрыла свод черной тучею,
Ветры буйные разгулялися,
С лесом черным разыгралися —
Шутки шутят богатырския:
Зелены ломают сосенки,
Дубы с корнем вон вырываючи.
Ох вы, ветры, ветры буйные,
Дай-ка, ветры, к вам прислушаюсь —
Чу, несетесь вы степью гладкою;
А люба вам Русь привольная?
Чу, реку Урал вы вспенили
И волну волной приподняли —
Берега крутые вздрогнули.
Чу, воротами церковными
И запорами железными
Застучали... Сила крестная!
Понеслися с страшным шепотом,
Задрожали окна крепкия,
Но не страшно сердцу русскому:
Оно любит ветры буйные,
Ведь меж ними с ним много сродного.
Не глядя на ночь ненастную,
На брегу реки молодцы сидят,
Пугачев сидит со казаками
И с разгульной русской вольницей,
А пред ним стоят с вином кружечки,
А в одной из них вино хлебное,
Вино хлебное, водка живная сердцу храброму;
А в других блестят вина дальния,
Разноцветные и янтарныя.
Много яств, всего, саблей добыто.
Льются вина те, как лилася кровь
Христианская и невинная за добычу их.
И разносятся, и сливаются
Песни дикия с шумной бурею;
Враны черные подымаются,
Над главами их в небе носятся.
Что вы носитесь, птицы вещия,
Вы пророчите смерть позорную?
Не страшна она: с нею свыклися
И сдружилися дети вражия, супостатския.
Ох, летите прочь: в головах у них
И страшнее вас, и чернее вас мысли носятся.
Чара общая обошла три раз артель шумную и разгульную,
Улыбаются лица страшныя и улыбка та
Как зарница в тьме неба дальняго,
И страшней она лица делает,
И блестит она, что булат в очах,
Что булат в очах, змея в кустах.
Стали пити по четвертой все,
Разгулялся Емельян Пугач,
Заходили очи бойкия, затряслись плеча могучия;
Стал одной рукой сабельку похватывать,
А другою бороду поглаживать
И товарищей похваливать,
И перед ними начал речь держать:
«Что же, любо пировати
С провославным вам царем?
Дай Московию нам взяти
Уж тогда не так попьем.
Я вас выведу всех в паны,
Янеральством награжу,
Всех бояр отдам в крестьяны,
И уроком обложу.
Перья. Ляпорты. Законы.
И подьячих сожгу я,
Чтобы не было препоны
Для казацкого житья,
За трусливость, за измену
Суд быть должен в двух словах:
Того весить, кто не прав,
Иль закласть на веки в стену.
С неприятелем будь враг,
А с товарищем дружися,
Коль повздорил — разочтися
Не в суде, а на мечах.
Смерть — безсильному и трусу,
Слава — доля молодца.
Будет так, коль доберуся
До Московского венца.
Будет ныне, как бывало, —
Чудеса, богатыри... только силы бы достало
Сесть в Московские цари.
Что же, любо пировати
С православным вам царем?
Дай Московию нам взяти
Уж тогда не так попьем!
Уж тогда не так попьем, уж тогда не так попьем!!..»
Все разбойники в голос вскрикнули,
И на вопли их буря хлынула,
И угрозы их царству Русскому,
Понесла она к небесам на суд.
И звезда стремглав с неба канула,
И луна, плывя, в небо спряталась.
«Что ж? еще винца, друзья, выпьемте,
И царя Петра все объимемте,
И его покачаемте за слова его молодецкия,
Справедливыя прямо царския.» —
Все с Хлопушею в голос вскрикнули,
На руках царя приподняли;
Опустя царя, в пояс кланялись
И желали жити лета многия.
Пугачев тогда благодарствовал
И к товарищам вновь возговорил:
«Нет нигде сильней
Царства русского
Ратью, верою
И обычаем —
Уж таким Москаль,
Знать рожден на свет
И нуждой своей
Уму выучен.
Нету всадника,
Чтобы всю он Русь
Из конца в конец
Конем выездил.
Захотел орел
Поглядеть на Русь
Облетавши треть,
Крылья вымахал.
Ветру вольному
Трудно дуб сломать;
А упавши, дуб
Пригнетет кусты.
Льдина страшная
На волнах лежит —
Придавила их
Грудью мощною,
И кипят под ней
Волны бедныя
И столкнуть ее
Силой силятся.
Льдина тронется.
Беда льдиночкам:
Изломает их
В мелки дребезги.
Трудно нам сломить
Русь железную,
Обольстить хитро
Душу русскую;
А как милостью
Русь запотчуем,
Как привяжем мы
К ней обычай свой,
Да спознается
Русь широкая
С вольною волею
Да с казачеством
Тогда всяк из нас
Навербует полк,
Поведет его
Гулять за море.
А чем дале в даль
Идти за море,
Тем житье, бают,
Быть привольнее,
А там шуб, бают,
Да не надобно:
А там люди де
Ходят голые.
Вишь, цари одни
Со царицами
Для отличия
Наряжаются;
Пауки царям
Там одежды ткут
И в одежде те
Звезды смотрятся.
А вино у них
На лозах растет
И родится сам
Хлеб крупичатой.
Звери дивные, —
Львы косматые
К рукам ластятся,
Слова слушают —
Хорошо житье
То заморское,
Сладко пьют, едят,
Чудеса глядят.
И чем дале в даль,
Тем народ слабей,
От того что-де
Не работает,
Мочь не пробует
И умом простой;
Мало думает —
Нужд не ведает,
Спит покойнее.
Всякой сам себе
Царство выберет,
Шамаханское
Иль немецкое.
Иль какое там
Кому встретится.
Полонить царство
Шутя можете,
Просто шапками
Закидаете,
Бородами всех
Запужаете.
И убив царя,
На жене его
Всякой женится.
А царицы там —
Де умней царей.
Говорят оне —
Соловей поет;
Улыбаются —
Что заря в небе
Занимается.
Прямо в очи им
Поглядеть нельзя,
Что на солнышко
В половине дня.
Обоймет кого
Рукой царскою —
Позабудет он
Дела прежния
И заснет его
Совесть грозная.
Обезумеет
Он от радости
И ни жив, ни мертв
С час останется.
А царем у них
В царстве будучи,
Можно их авось
И повыправить
Русскою палкою
Да нагайкою,
Уму-разуму
Народ выучить,
Завести у них
Жизнь казацкую
И обычаи
Сердцу сладкие.
И об нас потом
Сказки сложатся;
Наши детушки
Нам подивятся.
Скоромох-гусляр
Вспомнит песенкой,
Пропоет ее
Красным девицам».
И разсказ Емельки слушая,
Дивным дивам дивовалися,
Молодцуя, за усы рукой хваталися,
Поправляючи на бок шапочки
И с собою думу думали:
Как бы нам туда забратися?
А кому в словах что нравилось,
Тот себе, смеясь похмыкивал.
Всем слюбилась Пугачева речь,
Но из всех один молодой казак,
Молодец собой, слушал пристальней.
И как шум — говор, — похвальба слову позамолкнули,
Подошел казак к Емельяну тут
И сказал ему: «Полюбился ты мне за разум свой;
Когда баешь ты — слушать хочется —
В поле носишься, на врага летишь, —
Не насмотришься, за тобою в след порываешься.
Так позволь же мне стремяна держать.
Не из подлости, из любви к тебе унижаюся.
За тобой позволь всюду следовать.
На плечах носить твои доспехи.
В сечах биться рука об руку.
Будь отцем вторым, сироту меня в сыновья возьми,
Ты прости меня — я хохол простой.
Не околицей с тобой речь завел,
Не тая думу, прямо высказал.
Крепкий мед твой мне развязал язык.
Чтоб товарищи не подумали,
Что я милости царя добиваюся,
Так возьмите, — вот, отдаю назад
Заслуженный чин — ваши почести,
И клянусь, друзья, что из рук царя
Не возьму себе царской милости,
Остаюся в век казаком простым
И к царю в рабы иду волею».
«Нет, останешься атаманом ты,
Не рабом будешь, а наперсником,
Казаки наши не завистники,
В этом дьяволу не товарищи» —
Пугачев ему так ответствовал,
По плечу его потрепал шутя,
Поглядел ему в глаза пристально
И промолвил к нему слово ласково:
«Знаю, ты, мой сын, не притворствуешь,
Ты душой своей не лукавствуешь.
Вон шумит Яик, волнуется
Что на дне его таилося,
То наверх теперь волна вынесла.
А душа кипит, что река бурлит.
На тебя похож я был с молоду,
Что же делать? — посастарился —
Часто старый конь спотыкается».
Тут задумался Емельян Пугач
И поник себе головой на грудь.
То он хмурился, ночи пасмурней лицом делался,
То кажися бы улыбался он, но улыбка та
Пуще горьких слез наводила грусть на лицо его;
Видно вспомнил Пугач свою молодость.
Долго думал он и возговорил:
«Словно детушки родной матушки
Милы почести сердцу воина,
Не за так они, не за даром доставалися.
А купил он их своей кровию,
Да смертельною опасностью,
Да к отчизнушке любовию.
А ты почестей отрекаешься из любви ко мне;
Ими жертвуешь доброй славушке.
Велика жертва твоя чистая.
Исполать тебе, детинушка,
Сын казацкий — Яицкий!
Как бы все были таковы, как ты,
Не боялся бы я измен тогда.
Пусть дают суммы несметныя
За мою буйну головушку.
Незамай, ставят столбы с перекладиной,
Мы б на них дворян повесили
И гуляли бы в каменной Москве,
И ласкали бы жен купеческих.
Гей, товарищи, войсковые старосты!
Хорошо бы нам взять пример с него.
Хорошо бы нам из усердия к делу общему
Заречись того, что вредить ему.
Али в нас душа не кипит уж так?
Что же, али мы состарились
И с грехами больно свыклися?
Ну-ка, брат Фадей, ты полковник мой,
Так с тобой вдвоем подадим пример,
Да закаемся вином до пьяну упиватися».
И Фадей, молча, нахмурился.
- «А Хлопуша пусть откажется
В деревнях грабить — своевольничать.
Мужика, други, не затрогивай.
На Руси мужик, что медведь в лесу —
На зло памятен пуще нашего.
Надо нам привлечь народ ласкою.
Попостися в пост — разговеешься.
Дай Москву нам взять — надоволишься».
И Хлопуша тож понахмурился
И сказал друзьям он в полголоса:
«Журавлем в небе он нас подчует:
А синицу дать, вишь не хочется».
Емельян, тех слов не разслушавши,
Речь повел свою и к Перфильеву:
«Ты послушай-ка, друг-сподвижник мой,
Как на нож-булат, на тебя всегда я надеялся.
Ведь не спорю я, что наказывать
Всех ослушников смертью надобно.
Коли лесом мы проложить дорогу вздумали,
Так рубить надо сосны встречныя;
Но без пользы, брат, не губи людей:
Пусть живут они, пусть любуются светом Божиим.
Не труслив я, кажись, знаете —
И не больно, чтобы жалостлив, —
Не ценю я жизнь ничью дорого,
А всегда меня инде дрожь возьмет.
Как ребят резать ты примешься,
Вишь де любо, как они дрягаются.
Вишь де все они хорошо тебе
Под ножем кричат, в крови плавая,
Ай-да друг, нашел чем тешиться!
Как на том свете все реветь они в голос примути.
Так, смотри, что бы не соскучилось!
Да уж бес в тебя не вселился ли?
Ненавидишь ты все живущее —
Разоряешь гнезда птичия,
По дорогам бьешь Божьих горлинок,
Не оставишь рожь в поле цвесть-рости, глаза радовать,
Чтобы лошадью не повытоптать,
Иль огнем лихим не повыпалить.
Сам не ест казак, коль коню не даст корму добраго;
Холит лошадь он, что Боярченка мамка старая,
Бережет ее пуще глаз своих, —
А ты пятую лошадушку
Под собой ножем уподчивал».
Пугачева слова слушая, побледнел, как снег, душегубец злой. —
Засверкали глаза серые, заходили злобно челюсти.
За упрек такой он хотел уже растерзать его,
Но одного же перемог себя и от тяжкого от усилия
Свет померк в глазах, повернулось серце злобное
И сперлось в груди дыхание.
Долго он не мог слова вымолвить,
Наконец сказал глухим голосом:
«Уж давно ты, царь, все плачешься
Что тесна больно твоя улица,
Что тебя-де все мы не слушаем.
Рано, царь, задумал властвовать,
Коль одна нога в стремене стоит,
А другая на седло не закинута,
Так коня ласкай, да поглаживай,
А поводьев вдруг не задергивай,
А не то гляди, не в седле ездок,
Под конем лихим со стыдом в грязи в миг очутишься,
Погоди еще помыкать нас, царь, —
Ведь на шею к нам не совсем ты сел,
На Москве царем не сидишь еще,
Эй давно, братцы, я говаривал: змею мерзлую
Отогреть беда в теплой пазухе.
Что же? дивитесь суду правому — делу царскому!
Аль не слышали, как он выскачку казака Петра войску выхвалил
И всем старостам в пример выставил.
Вишь, словами он угодил царю,
За дела же нам и спасиба нет.
Знать, друзья, спасибо царское,
Не простое, стоит дорого.
Что же смотрите атаманы-старосты?
Встаньте все да в пояс кланяйтесь
Царю-батюшке, аль не слышали,
Как за службу нашу верную
Поголовно он нас выкорил?
Что же, товарищи, не дворяне мы
Вишь у тех, бают, все заветное.
Мы потешим, так и быть, царя,
Бросим мы привычки глупыя,
Жить поучимся с сына царского,
Хоть нежданнаго, да названнаго,
Но пускай вперед нам подаст пример
Справедливый царь: пусть докажет он дружбу верную
Не разсказами, да не сказками:
Мы не парни вислоухие, молодые-деревенские, —
Нам балясы слушать некогда.
Пускай выдаст он нам любовницу —
Офицерскую вдову Харлову, нижнеозерску красавицу
И щенка ея, брата малого.
Мы помучим их, да потешимся
И потом в угоду царскую,
Даже мух поганых бить закаемся».
Побледнел Пугач, то услышавши:
Стало жаль ему полюбовницу.
Он спознался с ней и молиться стал;
Сердце зверское, полюбя ее, мягче сделалось:
Он по-прежнему не разбойничал
И в угоду лишь товарищам
Он казнил бояр, не милуя,
Хотя, правда, нечестивое он таил в душе:
Разделю свою власть с полюбовницей,
Ее сделаю я царицею, всего света государыней.
Станет плакать ли красавица
Об отце родном, об матушке:
Истерзается Пугачев душой,
Что убил ея отца с матерью.
И не знает, чем заподчивать горемычную полюбовницу.
Смотрит в очи ей, несет бархаты разноцветные,
Камни-яхонты самоцветные,
Сироту брата тешит ласками.
По кудрявой по головушке его гладючи
И зеркальной дом обещает им в Москве выстроить.
А вспомянет ли вдова Харлова
Про майора-мужа храброго, —
Побледнеет Пугачев от ревности,
От себя ее оттолкнет рукой,
И воскликнет грозным голосом:
«Аль не люб тебе, голубушка —
Привередница, дочь Боярская?
Аль покойный муж был разумнее?
Аль майор царя был чиновнее?
Перед ней Пугач властью хвастался,
Ей говаривал: «Коли буду жив, будут все чины
В пояс кланяться тебе, милая, ненаглядная.
А как выдадут головой меня государыне,
Так скажу я ей правду-матушку,
Что ни в чем ты не преступница,
А во всем была лишь невольница.
Попрошу о том государыню
Обнародовать царству Русскому,
Чтоб тобою не гнушались люди добрые-провославные».
Посмеялся ей, оскорбил ее молодой поляк,
И своей рукой умертвил его Емельян Пугач.
Зная ненависть к ней товарищей,
Для нея Пугач жизнь щадил в боях
Умерял свое молодечество
И осаживал перелетнаго скакуна-коня сердитаго;
А теперь ее полюбовницу
Должен выдать он головою сам.
Долго думал тут Емельян Пугач:
Стало грустно с ней разставатися.
И сказал Пугач своим ворогам:
«Чем же Харлова провинилася,
Чем вредит она делу нашему?
Вы скажите мне, я не ведаю»!
И Перфильев тут стал ответ держать:
«Чрез нее теперь ко боярам ты, царь, попал в родню,
Ты боярской род, ныне милуешь,
Ты советы, царь, ее слушаешь —
Так нам чтить тебя не приходится.
А нейдет тебе, царю, бабиться.
Что-ж и мы с тебя все пример возьмем,
Тоже баб с собой на войну возьмем.
Без заботушки птицы божии в небе носятся.
А придет весна, совьют гнездушки,
Все попарно врозь разлетаются».
И задумался Пугачев тогда пуще прежняго,
И не знал на то, что бы вымолвить.
А и вещим Пугачем заколдованный
Молодой казак над ним сжалился:
Юность, молодость не расчетлива,
Хоть и то казак купил ненависть,
Все однако же во невзгоде той
Пугачеву он пособить хотел.
Вставши с места он,
Поклонился всем на две стороны,
Поклонился он, начал речь держать,
Пугачевскую руку правити,
Но тут зверски так все разбойники
Казаку в очи прямо взглянули,
Что в устах его слова замерли,
И осмеянный от Перфильева
Сел казак бедный закрасневшимся,
Уж не буря тут мощно хлынула,
Восполился гневом Емельян Пугач,
И задумал постоять до последняго,
И воскликнул он громким голосом:
«Коль хотите вы убить Харлову,
Так царем Петром не хочу я быть.
Уж убейте вы меня с полюбовницей,
А не то во всем государыне я признаюся».
Лишь успел Пугач то промолвить,
Поднялся спор-шум меж казаками.
Коль убить его, так Московию чем обманывать?
Весь народ тогда взбунтуется
И, гляди, от нас отложится.
Согласися с ним, так покажешь тем,
Что его-де слов испугалися,
Казаки ему покорилися.
Но уж многие малодушные,
Испугавшися, в голос вскрикнули:
«Коль люба-те, царь, больно Харлова,
Грех-беду свою пополам дели!
Жизнь ея изволь мы тебе дарим,
Но за то и ты не держи с собой полюбовницу, —
Награди ее золотой казной, —
От себя ее отпусти в Москву».
«Ах, вы головы, — ах вы головы неразумные —
Вдруг Перфильев тут завопил на них.
Поддавайтеся, он на вас возить воду вздумает.
Не согласен я отпустить гулять дочь боярскую.
Я вам каюсь, коль отпустите,
Я найду ее, я убью ее!
Она знает ведь силу наших войск,
Она ведает наши замыслы,
Обо всем наш царь с ней совет держал,
Она тайны наши выскажет,
Она сгубит нас, неразумные,
Как ребят малых запугал он вас,
Пособить горю я подам совет.
Мы царю язык прочь отрежемте.
Крепко накрепко бичевой крутой
К трону царскому царя чучелой привяжемте!
Коль он забрал в ум такой замысел.
А народу ведь только был бы царь,
Чтоб глядеть ему на что было бы;
С языком ли царь, ведь о том народ не справляется,
В рот глядят царя ведь придворные».
Казаки долго совещалися, над Емелюшкой насмехалися:
Власть разбойничья, власть не царская; не от господа, не крепка она.
Разойтись наконец все решилися:
Мудреней ведь утро вечера,
И свежей пьяной голова тверезая.
Буря все реветь не унималася,
Хоть уж зоренька-заря красная
В небе сером занималася.
И повесил Пугач буйну голову.
И пошел домой поруганный.
Не на радость он распотешился;
Веселяся пировати зачали,
За то плохо пир покончили.