Кивками отвечавший на поклоны,
фортеции стиравший в порошок,
мужицкий царь
не нашивал короны
и раз в полгода стригся под горшок.
Он то с коней,
выплясывавших сыто,
то в час по-братски сдвинутых столов
так гаркал на безграмотную свиту,
что воронье срывалось с куполов.
Оружие державший в изголовье,
он многих,
оставаясь начеку,
то жаловал доверьем и любовью,
то вздергивал на первом же суку.
И, весь пропахший потом и овчиной,
для куражу прикинувшись царем,
был мужиком,
а значит, и мужчиной,
а значит, и отпетым бунтарем.
В зарницах догорающих чертогов,
хмелен от крови,
узок от забот,
клинок его взлетал,
касаясь бога,
и падал вниз на головы господ.
Дворцовой знати бредилась картина:
под гулкий
колокольный перезвон
свинцом и плетью меченный детина
в портах дерюжных валится на трон.
В палатах
чернь гудит разноголосо,
башкирины стреляют в потолки,
визжащих фрейлин
лапают без спроса
охочие до женок казаки.
И вот,
идя сквозь годы на сближенье,
какого там я чуру ни проси,
преследует мое воображенье
мужицкий царь — гроза всея Руси.
По образу тому же и подобью
у волжских повторенный берегов,
и я тяжелым взглядом
исподлобья
пытаю сговорившихся врагов.
Под рев толпы
давно отживших предков
кидаюсь из-за стражнина плеча
туда, где в клетке,
словно птицу в клетке,
везут казнить бессмертьем Пугача.
Минувших лет расталкиваю сотни
и немо жду,
уставившись в упор,
когда державно буйствующим солнцем
плеснет в него взметнувшийся топор.