На Усихе Пугачев провел недели полторы. Казаки (а их число при нем увеличилось) разбили для него палатку, сами же жили биваком под открытым небом. К стану приезжали новые люди — одни, посмотрев «государя», уезжали, другие оставались служить ему.
Между казаками в Яицком городке и «государем» шли переговоры: где ему лучше явиться — в городке или на плавне? Вскоре на Усиху с Мясниковым приехали, как представители Яицкого войска, Кузьма Фофанов и Дмитрий Лысов. Пугачев ждал их:
— Здравствуйте, други мои, войско Яицкое!
Они низко поклонились и поцеловали ему руку.
— Зачем вы сюда приехали?
— Мы приехали, — сказал Фофанов, — для отдания Вашему величеству поклона и для уверения: подлинно ли вы здесь?
— Благодарствую, что вы меня нашли. Я, великий государь Петр Федорович, пришел к Яицкому войску с тем, чтобы вы меня приняли и возвели на царство по-прежнему, а я за вас вступлюсь. Слышал я, что вы, бедные, разорены.
— Подлинно, батюшка, — в разговор вступил Лысов, — мы все обижены, и заступиться за нас некому. Не оставь нас!
Пугачев высказал пожелание, чтобы казаки, «сот до пяти», собрались к нему на Усиху, откуда он придет в городок. Оба согласились:
— Хорошо, Ваше величество, мы будем повещать об этом войско.
— Мне теперь, други мои, надобен письменный человек. Так сыщите и пришлите его ко мне.
— Есть у нас такой на примете, — Фофанов посмотрел на Тимофея, — пошлите за ним Мясникова, он вам его привезет.
О появлении «государя» узнала и послушная сторона. Это обеспокоило войсковых казаков. Они спешили выполнить приказы Пугачева, в первую очередь искали «грамотея». В разговоре с казаком Яковом Почиталиным Фофанов, вернувшийся от «императора», нашел выход:
— Чем далеко ходить да искать, у тебя есть свой грамотей, сын Иванушка! Так пошли ты его!
— И впрямь так! — поддержали Плотников и Мясников. — Чего же лучше! Благословясь, и посылай с богом!
— А как его послать? — Яков в сомнении покачал головой. — Он человек еще молодой, небывалый при таких делах. Где ему справиться?
— Вот пустяки какие! Как ни справиться! Ведь на нем государь строго взыскивать не будет. Он знает, что сын твой в таких делах небывалый. Он же человек молодой, так лучше и скорее понатореет. А за то, сам знаешь, будет человек; и не будет оставлен.
Казак согласился.
— Вот тебе бумажный человек, — сказал он Мясникову, — отвези его к государю.
Отец послал с сыном дары Пугачеву — новый зеленый зипун с золотым позументом, подержанный бешмет, шелковый кушак, черную бархатную шапку, «чтобы он изволил носить оное на здравие». Сыну же дал, как сам говорил, «чистое свое родительское благословение, приказывая верно служить государю и все делать, что заставит, учиться к добру и привыкать к делам».
На Усихе, помимо Пугачева и казаков, их встретили и новые люди — татары Барын Мустаев (Баранга), Идыр (Идыркей, Идорка) Баймеков (Бахмутов, Алметьев), ставший пугачевским «толмачом» и «писцом татарского языка», его приемный сын туркмен Балтай, тоже «писец», калмык Сюзюк Малаев.
Поговорили о толках в городке, и скоро Мясников отпросился домой — надо, мол, сапоги сшить. Пугачев посмеялся: «А еще чеботарь, а без Сапогов!», — но отпустил. Но дома его встретили слезами мать и прочие — оказывается, его искали, но, не найдя, арестовали младшего брата Гаврилу. Тимофей понял, что власти узнали о его поездках к «царю». Старшина Мартемьян Бородин с отрядом уже выехал на Усиху. Мясников спрятался у знакомого казака, послав Степана Кожевникова к «императору».
Бородин с казаками и поручик Иглин с солдатами должны были поймать самозванца. Но они, доехав до Чаганского форпоста, выслали сотника Якова Витошнова на хутор Кожевниковых — узнать 6 самозванце: где он находится? На хуторе оказался один из братьев — Михаил, которого Витошнов и привез на форпост. На вопрос Бородина о «воре» тот ответил:
— Ничего знать не знаю!
Преследователи вернулись с Михаилом в Яицкий городок. В это время на хутор приехал его брат Степан. Узнав об аресте Михаила, он засомневался — ехать ли на Усиху? Но старый Шаварновский возмутился:
— Что ты вздумал? Хочешь, что ли, погубить всех? Скачи скорее!
Степан прискакал в стан на Усиху. Он нашел Пугачева одетым в новое платье, которое привез Иван Почиталин.
— Меня прислал Мясников сказать вам, — с ходу говорил Степан, — что старшина Бородин выступил уже в поход и чтобы вы отсюда убирались.
Все быстро оседлали коней, бросили все имущество и припасы, поскакали в степь вниз по реке.
— Куда мы теперь поедем? — спросил Пугачев.
— Почто, бачка, — ответил ему Идыр, — нам по степи ездить? Поезжайте лучше вы в Бударинские зимовья, на хутор к Толкачевым, там людей наберете. А я пойду к татарским кибиткам, скажу о вас своей братии татарам, наберу себе людей, выеду с ними на дорогу и буду вас ожидать. Если вы пойдете в городок, так мы вас увидим и с вами вместе войдем. Если же вы в городок не пойдете, то и мы останемся в своих кибитках.
— Ехать более некуда, — поддержали Идыра Чика и Почиталин. — Если там удастся собрать столько людей, что можно будет появиться у городка, так и думать нечего: поедем туда со славою. Когда же увидим, что не с чем, то скроемся на Узени.
— Сколько бы на хутор людей ни собралось, мало или много, — убеждал Пугачев, — но непременно надо ехать в городок. И если удастся завладеть им, то всех противников наших непременно перевяжем. А если удачи не будет и нас мало будет, тогда бежать, кто где спастись может.
— Я думаю, — убежденно произнес Чика, — что когда мы подъедем к Яицкому городку, то многие к нам пристанут: ведь не захотят быть замучены, когда будет донесено, что были с нами согласны.
— Мне бы только набрать человек триста казаков, — сказал Пугачев, — так и довольно бы было. Мы пошли бы тогда прямо в городок.
В Яицком городке, о походе на который мечтал Пугачев, допрашивали Михаила Кожевникова. Он сначала отказывался, повторял то, что говорил и на хуторе, но после плетей рассказал все, что знал. Симонов снова послал на Усиху погоню. Здесь, в заброшенном стане, оставался только Плотников: не имея лошади, он не смог уехать с Пугачевым.
Сержант Долгополов, подъехав с отрядом к стану, услышал от Плотникова об исчезновении Пугачева.
— Много ли с самозванцем людей?
— Человек до ста будет.
Плотников, конечно, сильно преувеличил (с Пугачевым было, не считая его самого, 9 человек), и командир огрел его плетью. Тот назвал новую цифру (12 казаков и 12 татар). Долгополов решил, что его сил недостаточно и потому лучше оставаться на месте, а для «поиска» послал в городок за подкреплением. Уловка Плотникова сыграла свою добрую роль — пока отряд ждал на Усихе (посланный в городок казак Тимин не возвращался двое суток), Пугачев действовал.
Хутор Толкачева лежал верстах в сорока от Усихи и в ста — от Яицкого городка. По дороге к нему Пугачев говорил Чике и Почиталину:
— Мы едем на хутор к Толкачеву, чтобы собирать казаков, а у нас нет ничего письменного, чтобы мы могли объявить народу. Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенько!
Все остановились, и здесь, в степи, Почиталин, на земле сидя, трудился, составляя первый манифест «императора». Все стояли, молча ждали. Наконец секретарь закончил и, встав, прочитал написанное им воззвание. Все одобрили:
— Ты, брат, Почиталин, горазд больно писать!
— Это манифест, — довольный Иван обратился к Пугачеву, — Вашему величеству необходимо подписать его.
— Нет, подпиши ты сам, — нашелся «величество», — а я до времени подписывать не буду. До самой Москвы мне подписывать невозможно для того, что ненадобно мне казать свою руку; и есть в оном великая причина.
Почиталин подписал манифест-воззвание. Путники сели на коней, и ночью с 15 на 16 сентября подъехали к хутору Михаила Толкачева. Хозяина они не застали дома, встретил их его брат Петр. К утру сюда собрались созванные Чикой 30—40 человек из окрестных хуторов — беглые русские люди, казаки, калмыки. Те, кто входил в дом, видели человека, сидящего за столом, свиту за ним.
— Опознайте меня, — говорил Пугачев входящим, — и не думайте, что я умер. Вместо меня похоронили другого. А я одиннадцатый год странствую.
В месте, определенном Чикой, около дома Толкачева ждал народ.
— Зачем нас созвал? — спрашивали Чику. — И кто с тобою незнакомый нам человек?
— Братцы! — Голос Чики звучал торжественно и строго. — Нам свет открылся: государь, третий император Петр Федорович с нами присутствует!
Вышел из дома Пугачев, и толпа молча, с почтением и удивлением расступилась перед ним, слушая его слова:
— Я ваш истинный государь! Послужите мне верой и правдою, и за то жалую вас рекой Яиком с вершины до устья, жалую морями, травами, денежным жалованьем, хлебом, свинцом, порохом и всею вольностью. Я знаю, что вы всем обижены, что вас лишают привилегий и истребляют вашу вольность. Бог за мою прямую к нему старую веру вручает мне царство по-прежнему, и я намерен восстановить вашу вольность и дать вам благоденствие. Я вас не оставлю, и вы будете у меня первые люди.
Все упали на колени, слышались голоса:
— Рады тебе, батюшка, служить до последней капли крови.
— Не только мы, но и отцы наши царей не видывали, а теперь бог привел нам тебя, государя, видеть!
— Мы все служить тебе готовы!
По приказу Пугачева принесли икону, и присутствующие в торжественном молчании целовали крест, присягая «императору». По окончании церемонии Пугачев заговорил о ближайших делах:
— Ну, теперь, детушки, поезжайте по домам и разошлите от себя по форпостам нарочных с объявлением, что я здесь!
— Все исполним, батюшка!
— Пошлем к казакам и к калмыкам!
— Завтра же рано, — продолжал Пугачев, — сев на кони, приезжайте все сюда ко мне. Кто не приедет, тот моих рук не минует!
— Власть твоя! Что хочешь, то над нами и сделаешь!
Люди разошлись. Утром 17 сентября появились вновь. Были и новые — казаки с Кожехаровского и Бударинского форпостов, татары, пришедшие с Идыром и Балтаем. Всего набралось до 80 вооруженных людей. Пугачев приказал Почиталину, и собравшиеся услышали заветные слова первого воззвания:
— Самодержавнаго амператора нашего, великого государя Петра Федоровича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая!
Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей до крови, деды и отцы ваши, так и вы послужите за свое отечество мне, великому государю амператору Петру Федаравичу. Когда вы устоите за свое отечество, и ни истечет ваша слава казачья от ныне и до веку и у детей ваших. Будите мною, великим государям, жалованы казаки, калмыки и татары. И каторые мне, государю, амператорскому величеству Петру Федаравичу винныя были, и я, государь Петр Федаравич, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершины и до усья и землею, и травами, и денижным жалованьям, и свиньцом, и порахам, и хлебным правиянтам.
Я, велики государь ампиратор, жалую вас Петр Федаравич.
1773 году сентября 17 числа.
— Ну что? Хорошо? — Спросил Пугачев. — Все ли вы слышали?
— Хорошо!
— Мы все слышали и служить тебе готовы!
— Поведи нас, государь, куда тебе угодно!
Пугачев подал знак, и развернули знамена разных цветов с восьмиконечными раскольничьими крестами. Знаменосцы двинулись вперед, за ними — Пугачев со свитой, казаки, калмыки, татары. Толпа людей провожала первых воинов-пугачевцев. По окрестным хуторам гонцы звали казаков послужить государю.
Крестьянская война началась. До сих пор действия Пугачева и его ближайших сподвижников носили предварительный, разведывательный характер. Встречи отдельных казаков с Пугачевым, его признание «государем», переговоры с другими казаками войсковой стороны в Яицком городке, надежды и колебания, разочарования и опасения — все было позади. Несмотря на то что судьба Пугачева и того огромного дела, которое они начинали, не раз висела на волоске, большинство из них не дрогнуло, не отступило, а смело шло, рвалось вперед — до того сильны были стремление, желание изменить существующий порядок, бросить вызов всем врагам угнетенного и забитого народа. Тряхнуть, как следует, и ударить по старшинам, командирам, вельможам, всем барам и притеснителям.
Больше всего поражает сам Пугачев — его смелость, неустрашимость, находчивость, целеустремленность. На каждом шагу его подстерегала опасность ареста и пытки, ссылки или смертной казни. Тем не менее, переходя с места на место, встречаясь с разными людьми, одни из которых понимали его, сочувствовали ему, другие, наоборот, с ненавистью реагировали на его слова и поступки, этот простой русский человек, донской казак, смело шел навстречу своей цели — поднять людей против гнета и произвола, царивших в России. Вглядываясь в его внутренний облик, видишь в нем многое — и понимание того, что дальше таким, как он, терпеть невозможно, и стремление как-то вырваться из пут, и желание «отличить себя от других», приказывать этим «другим», повелевать ими, побыть, хотя бы и недолго, «калифом на час» — императором. Во всем этом видна натура бесстрашная и бесшабашная, удаль и молодечество, всегда присущие казакам. Погулять вволю, потешить душу молодецкую! Пусть поудивляются кругом — на Дону или Яике, а то и во всей империи Российской! Вот каковы казаки! Под свист ветра степного, под звон сабель рождались и взрастали! Такие или подобные мысли, воспоминания о славном прошлом жили, конечно, в душе казака. Особенно волновали они натуры беспокойные, честолюбивые, а к таким и относился, несомненно, Емельян. Невмоготу было ему сидеть на месте и терпеть унижения от старшин и командиров. К тому же и жизненные обстоятельства сложились неудачно. Вот и пошел летать сизый орел по поднебесью, искать свою долю. Свирепый ветер бросал его туда и сюда, он падал, попадал в тенета, но снова и снова вставал, вырывался на волю. И вот — оказался на яицких просторах, где нашлись люди, его братья-казаки, готовые подправить сизому орлу крылья. Одинаковая тяжелая доля повязала вместе крепко-накрепко орла и орлят, вместе они и решили взмыть в небеса, поднять карающий меч против всех тех, кто терзал их и мучил.
Первые казаки, калмыки, татары, пошедшие за «императором», хорошо знали, чего они хотели. Емельян Иванович не раз в беседах с казаками, держа речи перед ними, просто и ясно формулировал их требования, желания — жить свободно, без притеснений, на своем Яике, владеть землями, получать жалованье, всякие припасы, «хлебный правиянт». Именно эти мысли и легли в основу первого манифеста, написанного Иваном Почиталиным 15 сентября и зачитанного через два дня перед первым военным отрядом Пугачева на хуторе Толкачева.
Смелость, энергия, даже дерзость, проявленные Пугачевым в эти дни, подкупали окружавших его людей, вселяли веру в успех начинавшегося восстания. Впереди — сражение за правое дело, на которое предстояло поднять многих людей. Гонцы по форпостам это и делали.
...Отряд старшины Акутина шел на помощь сержанту Долгополову. От татарина Идыра старшина узнал о местонахождении и численности пугачевского отряда:
— Где стоит самозванец? Сколько при нем людей и кто они?
— Государь, — ответил Идыр, не принявший старшинского «самозванец», — находится между Кош-Яицкого и Чаганского форпостов и при нем яицких казаков человек триста. Они хотят идти прямо в городок.
Акутин, получив эти сведения, тоже преувеличенные раза в полтора, поспешно отступил в городок. Симонов, имевший более тысячи солдат и казаков, не осмелился выйти из городка навстречу Пугачеву — он хорошо понимал, что яицкие жители на стороне самозванного «государя».
К Пугачеву по пути к городку присоединялись казаки с форпостов и зимовий. Он «всем пристававшим к нему приказывал, чтобы никто не отставал, и стращал смертью, если кто отстанет или уйдет». Предводитель, как видно, вел себя очень строго и требовательно, ведь и сан «государя» к тому подвигал.
На дороге к ним попал в плен сержант Дмитрий Кальминский, посланный Симоновым по форпостам сообщить о Пугачеве. Казаки предлагали повесить сержанта, который вначале пытался скрыть от Пугачева имевшиеся при нем пакеты с приказом ловить самозванца.
— Добро, господа казацкое войско, — вроде бы согласился вначале Пугачев, но решил по-своему, — я его прощаю. Пусть вам и мне служить станет. И отдам его под команду Ивана Почиталина.
Так Пугачев принял к себе На службу первого дворянина, который, как он узнал, «писать умеет», потому и определил его в помощники, писари к своему секретарю.
Подошли к Сластиным хуторам братьев Мясниковых. Здесь захватили другого пленного — казака Шкворкина, старшинской партии соглядатая, о чем тут же доложили Емельяну:
— Этот казак послан из городка шпионом — разведать о Вашем величестве.
— Зачем ты здесь по хуторам, — спросил его Пугачев, — позади моего войска ездишь? Откуда ты послан?
— Я послан от старшины Мартемьяна Бородина из городка проведать о вас: где идете, сколько у вас силы, чего ради стороною мимо вашей команды и пробирался с тем известием, что вы идете в городок.
— Ты человек молодой, тебе бы надо служить, а ты поехал против меня шпионичать!
Вмешались в разговор казаки Давилин и Дубов:
— Надежа-государь! Прикажи его, злодея, повесить! Отец его делал нам великие обиды, да и он, даром что молод, но так же, как и отец, нас смертельно обижал.
— Подлинно он, батюшка, плут! — поддержали другие казаки. — Прикажи его повесить!
— Если он такой худой человек, так повесьте его!
Шкворкина повесили тут же у хуторов. Здесь объявился долго прятавшийся Тимофей Мясников. Пугачев обрадовался, спросил его:
— Что делается в городке?
— Я, батюшка, сам едва-едва уплелся и не знаю, что теперь там делается.
— Однако же, — решил Пугачев, — пойдем к городку!
Вечером того дня Пугачев занял Бударинский форпост и вскоре подошел к Яицкому городку. У Чаганского моста стояли пехотная команда секунд-майора Наумова и казачий отряд того же Акутина. Обе стороны не решались перейти к действиям. Человек пятьдесят из яицкой команды, среди них Яков Почиталин, отец пугачевского секретаря, Андрей Овчинников, Дмитрий Лысов, Кузьма Фофанов ускакали к Пугачеву, как и было договорено между ними заранее.
Казаки сказали Пугачеву, что на мосту приготовлены против них пушки, и он решил идти не к городку, а вверх по Яику-реке:
— С голыми руками не сунешься на пушки, а у нас их нет. Чем терять напрасно людей, пойдем теперь вверх. Авось либо завтра одумаются и, когда подъедем, примут.
Знамя восставших крестьян. Это единственное сохранившееся знамя пугачевцев. Оно сшито из холста. В середине холст темно-красного цвета, крест и кайма — из серого холста. Знамя отбито у повстанцев у города Ядрина 23 июня 1774 г. и как трофей отправлено в Казань
Отряд Пугачева пошел вверх по Чагану. Искали брод. Наумов, чтобы этому помешать, выслал отряд казаков в 100 человек во главе со старшиной Андреем Витошновым; в нем был и Шигаев, которого выделили для того, чтобы он увещевал казаков — сторонников самозванца. Пугачев ждал, когда отряд Витошнова подошел ближе, быстро скомандовал, и он оказался окруженным со всех сторон. Казаки войсковой стороны тут же перешли к пугачевцам, а немногих из послушной стороны, 11 человек, последние просили наказать. Пугачев отложил решение их судьбы:
— Держите их до завтра под караулом, а завтра будет резолюция.
Пугачев узнал, что среди захваченных казаков старшинской партии находится Витошнов, не раз бывавший в Петербурге и видевший Петра III. Его привели к «императору»:
— Знаешь ли ты меня?
— Видел еще маленьким, — уклончиво ответил хитрый Витошнов, спасая свою жизнь.
— Вот спросите, — довольный Пугачев бросил взгляд на своих сторонников, — он меня знает.
Расположились на ночлег на другой стороне Чагана. Наумов отступил, приказав уничтожить мост, в Яицкий городок. Непослушные волновались, поодиночке тайно убегали к Пугачеву. Предпринять что-либо открыто опасались — Симонов угрожал, что если в городе произойдет замешательство, то он прикажет поджечь его со всех сторон, а с их женами и детьми поступит, как с «сущими злодеями».
В лагере восставших к утру 19 сентября насчитывалось уже до 500 человек, но не было ни одной пушки. У Симонова же они имелись, и немало. Да и людей у него было вдвое больше. Пугачев даже опасался вылазки из городка, погони. Но комендант, растерянный и нерешительный, окруженный всеобщим недовольством и ненавистью большинства жителей городка, опасался выйти из него на бой с самозванным «государем».
Пугачевцы подошли к Яицкому городку. Оттуда раздались выстрелы из пушек. Пугачев снова отказался штурмовать городок, сильно защищенный:
— Что, други мои, вас терять напрасно? Видно, они мне не рады. Так пойдем мимо, туда, где нас примут.
— Пойдем, Ваше величество, — отвечали казаки, — по линии до Илецкой станицы!
— А есть ли там форпосты и на них пушки?
— Есть!
— Ну, так пойдем!
Вверх по Яику рекомендовали направиться Овчинников, Витошнов, Шигаев, Лысов. Не слезая с лошадей, двинулись на северо-восток от городка. От него до Оренбурга считалось 330 верст, и здесь, вдоль реки, находились два городка, одна слобода, четыре крепости, два хутора, девять форпостов и редутов.
Вскоре взяли Гниловский форпост, казаки которого вместе с пушкой перешли к Пугачеву. Он приказал собрать круг, по древнему обычаю. Казаки избрали командиров: Овчинникова атаманом, Д. Лысова (Сергеева) — полковником, Витошнова — есаулом, Кочурова и других — сотниками и хорунжими. Все они пошли к «императору», целовали ему руку. Когда церемония закончилась, он вызвал к себе Кальминского:
— Умеешь ли ты написать присягу?
— Умею.
— Так поди же, напиши.
Сержант написал текст, вручил Пугачеву. Тот приказал Почиталину прочитать вслух всем казакам, в круге. Она гласила:
«Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь всемогущим богом, перед святым его Евангелием, что хочу и должен всепресветлейшему, державнейшему, великому государю императору Петру Федоровичу служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, в чем да поможет мне господь бог всемогущий».
— Готовы тебе, надежа-государь, — кричали казаки, — служить верою и правдою!
Отряд продолжал свой путь, заняв форпосты Рубежный, Генварцовский, Кирсановский, Иртекский. Все казаки с них пополнили ряды приверженцев «императора», привезли в его лагерь три пушки и боевые заряды.
На следующий день, 20 сентября, пугачевцы, снова без всякого сопротивления, захватили несколько форпостов — Кондуровский, Студеный, Мухранов. К вечеру подошли к Илецкому городку, у впадения реки Илек в Яик. Он стоял на левом берегу Яика, его окружала четырехугольная деревянная стена, на батареях стояли 12 пушек. В городке имелось до 300 домов, в гарнизоне было 300 казаков. Портнов, извещенный Симоновым и Бородиным, накануне приготовился к защите — велел разобрать мост, привел казаков к присяге. Они дали обещание, но думали свое. Еще в круге, когда им читали приказ Симонова, казак Потап Дмитриев говорил товарищам:
— Что вы это слушаете? Какой он Пугачев! Он, сказывают, точный государь. Он скоро сюда будет с яицкими казаками. Как тут станешь противиться!
А день спустя Афанасий Новиковский, другой казак, побывавший в Яицком городке, еще больше подлил масла в огонь:
— Нам, братцы, открывается свет! Сказывали, что государь Петр Федорович умер, а он жив и идет к нам на Илек! Я сам его видел, и он пожаловал мне лошадь!
Он уговаривал казаков не противиться государю, встретить его хлебом-солью. Те волновались, но пребывали еще в нерешительности. Но вот в городке появился Овчинников со свитой и указом «императора» в двух экземплярах — один для атамана, другой казакам. Те поспешили к нему навстречу. Прочитали указ:
— От великого государя императора Петра Федоровича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.
Сим моим именным указом Илецкой станицы атаману Лазарю Портнову, старшинам и казакам повелеваю: как вы служили мне и предкам моим до сего времени, так и ныне, верные мои рабы, мне послужите верно и неизменно и докажите мне свою верноподданническую ревность тем, что, во-первых, ожидайте меня, великого государя, к себе с истинною верноподданническою радостию и из городка навстречу мне с оружием своим выдьте и в доказательство своей мне верноподданнической верности положите оружие свое пред знаменами моими. Почему и приму я вас с великою честью и удостою службы мне, которую ежели так будете продолжать, как присяжный долг требует, и так, как мне приятно может быть, то столько награждены будете, сколько заслуги ваши достойны.
Далее следовали обещания выгод, жалованья, провианта, свинца, пороху («чего вы ни пожелаете»), «и слава ваша не истечет до веку». Тот, кто не послушает «повеление», «тот вскоре почувствует, сколь жестоки приготовлены муки изменникам моим». Атамана, старшин, казаков, которые «попрепятствуют», повелевалось приводить к «государю» («пред меня»), «за что награжден тот, кто приведет их, будет».
После указа илецкие сидельцы, окружившие Овчинникова и его спутников, слушали теперь его самого. Атаман восставших горячо убеждал их:
— Государь с великою силой идет к Илеку и, остановившись всего в семи верстах отсюда, послал меня к вам сказать, чтобы вы встретили его с хлебом и солью. Это — истинный государь. И смотрите, атаманы-молодцы, не дурачьтесь, а встретьте его с подобающей честью! Если же вы хотя мало воспротивитесь, то государь приказал вам сказать, что вас он станет вешать, а ваш город выжжет и вырубит.
Казаки, собравшись в круг, долго шумели, спорили, не знали, на что решиться. Рассуждали и так, и эдак, одни кричали одно, другие — другое:
— Если его не встретить, то он нас перевешает!
— А буде встретим, то чтобы потом не было хлопот каких!
Большинство илецких казаков решило принять «императора» с честью. Овчинников с этим известием отправился к Пугачеву. Илецкий атаман хотел было уехать из городка, но за ним уже следили, и он вынужден был остаться. К утру 21 сентября казаки уже исправили мост и во главе с духовенством, с крестами и образами, хлебом-солью и знаменами вышли навстречу Пугачеву. Овчинников тут же поскакал в город и арестовал Портнова, а «император» тем временем приближался к шествию. Медленно слез с лошади, подошел, поцеловал крест. Священники прикладывались к его руке, казаки преклонили к земле знамена. Момент был торжественный, праздничный; «государь» обратился к новым «верноподданным»:
— Я подлинный государь, служите мне верою и правдой! За верную службу я буду награждать, а за неверную казнить смертью!
Он принял хлеб-соль, сказал ласковые слова илецким жителям и пешком, под колокольный звон, прошел в церковь. Духовенство шло за ним. Приказал отслужить молебен, причем имя Петра Федоровича велел упоминать, а Екатерины Алексеевны — запретил:
— Когда бог донесет меня в Петербург, то зашлю ее в монастырь. Пусть за грехи свои богу молится. А у бояр села и деревни отберу и буду жаловать их деньгами. А которыми я лишен престола, тех безо всякой пощады перевешаю! Сын мой человек молодой, так он меня и не знает. Дай бог, чтоб я мог дойти до Петербурга и сына своего увидел здоровым!
Высказывая, и не раз, подобные мысли, Пугачев не только разыгрывал, причем очень ловко и «проворно», роль заботливого родителя и строгого супруга, обиженного императрицей и ее присными, не только снова и снова старался убедить окружающих, что он император «истинный», хотя и строгий (таким и должен быть император!). Нет, находясь среди таких же, как и он сам, простых людей, задавленных жизненными невзгодами, обстоятельствами, Пугачев показывал всем им, что если с их помощью возьмет верх над «боярами», всеми обидчиками, то устроит другие, лучшие порядки — даст свободу, волю, уничтожит неправду, пожалует их всеми благами, о которых они мечтают (земля, вода, сенокосы, жалованье, провиант, свобода вероисповедания и прочее). Что касается «бояр», то, как он объявил в Илеке, хотел отобрать у них села и деревни, т. е. имения, лишить их тем самым права владеть крепостными крестьянами, эксплуатировать их. Крестьяне, по его мысли, должны стать собственниками земли. Правда, он тогда думал «жаловать их деньгами», т. е. давать дворянам жалованье за службу. Но позже он свои намерения изменит...
...Молебен закончился. Началась присяга «императору». Первым это сделал священник, затем он стал приводить к присяге своих прихожан-казаков. Когда все присягнули, Пугачев вышел из церкви. Обратился к народу, обещая ему избавить всех от «утеснений и бедностей», приказал по случаю радости открыть питейный дом для желающих. Сам же направился в дом казака Ивана Творогова, приготовленный для него Овчинниковым. Шел под орудийные и ружейные выстрелы — казаки чествовали своего «царя-батюшку». Вспомнил и спросил Овчинникова:
— А где здешний атаман Лазарь Портнов?
— Я его арестовал.
— За что?
— Ваше величество приказали, чтобы посланный от вас манифест он прочел казакам. А он читать его не стал и положил в карман. Он же приказал разломать через Яик мост, чтобы вам с войском перейти было нельзя. А напоследок хотел бежать.
Нескольких яицких казаков добавили к этому, что атаман сильно и постоянно их притеснял, разорил вконец.
— Коли он такой обидчик, — решил Пугачев, — то прикажи его повесить.
Приказание тут же исполнили. «Император» два дня жил у Творогова, который на правах радушного хозяина угощал его, чем только мог. Пугачев остался доволен:
— Будь же ты у меня полковником и командиром над илецкими казаками.
Так и решил казачий круг. На нем же Федора Чумакова избрали начальником артиллерии, Максима Горшкова — секретарем. К четырем годным пушкам приделали лафеты, как приказал Пугачев. Выйдя из городка, он забрал с собой казну, порох, свинец, ядра.
Затем были взяты Рассыпная и Нижне-Озерная крепости. Пугачев подошел к Татищевой, более крепкой и защищенной, чем большинство тех, которыми повстанцы уже овладели. Крепость лежала в 64 верстах от Оренбурга — центра обширного края, юго-восточных пределов Европейской России.
Против Пугачева из Оренбурга направили отряд бригадира барона Билова — более 400 человек, 6 орудий. В Татищевой крепости с приходом Билова гарнизон увеличился до 1 тыс. человек при 13 пушках. В ней находились денежная казна, склады амуниции и других припасов. Сильная крепость считалась опорным пунктом этой части Яицкой линии, служила связующим звеном между Оренбургом, Яицким городком с его крепостями и форпостами и Самарской линией крепостей, начинавшихся верстах в 30 к северу от Татищевой и тянувшихся цепочкой по реке Самаре на северо-запад, к городу того же наименования.
Пугачев подошел сюда утром 27 сентября. Накануне ночью из крепости ушли калмыки. К Пугачеву перешли оренбургские казаки во главе с Тимофеем Ивановичем Падуровым (депутатом Уложенной комиссии Екатерины II). Силы гарнизона таяли. Но он еще держался, обстреливал восставших из орудий.
Пугачев разделил свое войско на две части. Во главе одной из них он бросился на штурм с верховой стороны реки, Витошнов с другой частью с низовой его стороны. Но атаку отбили. Тогда Пугачев, увидев стога сена около крепостной стены, приказал их зажечь. Ветер дул на крепость. Начался пожар — со стогов перебросился на сараи, крепостную ограду, потом — на дома внутри крепости. Жителей охватила паника, осажденные бросились спасать семьи и имущество. Пугачевцы же через ограду и рогатки перелезали в крепость и скоро захватили ее. Командиры были убиты. Солдаты побросали ружья. Их, числом до 300 человек, вывели в поле.
Пугачев в это время объезжал взятую крепость, приказал потушить пожар. По его же указанию сняли годные пушки, забрали порох. Потом повернул к пленным. Яицкие казаки кричали им:
— Становитесь на колени!
— Государь едет!
Солдаты опустились на колени. К ним подъехал человек в казачьем красном кафтане, обшитом галунами, смотрел грозно:
— Что вы наделали? Разве вы меня не знаете? Ведь я ваш император Петр III! Станете ли вы мне служить верою и правдой?
— Станем, Ваше величество!
— Если так, то бог вас простит! И я, великий государь, вас прощаю! Ступайте за мною!
Отошли с полверсты от крепости, остановились на лугу. Пугачев приказал позвать своего секретаря и священника. Иван Почиталин и поп Симеон явились. Первый прочитал текст присяги, второй — с крестом и Евангелием — приводил к присяге солдат; им тут же остригли волосы по-казацки, звать стали государевыми казаками.
Взятие Татищевой крепости усилило войско самозванца. В его руки попали хорошие пушки, немалая казна, большой склад с амуницией, провиантом, солью. Его войско, сильно увеличившееся, отдыхало здесь три дня.
Встал вопрос: куда идти дальше? По Самарской линии и далее по Волге на Казань? Или к Оренбургу? Второй вариант победил — яицкие казаки, игравшие на первоначальной стадии движения ведущую роль, видели в Оренбурге главный центр, откуда исходили притеснения и обиды. К тому же отсюда, в случае поражения, легко было скрыться в казахские степи, Среднюю Азию или куда-нибудь еще дальше, в Персию или Турцию, о чем ранее не раз говорили и сами казаки, доведенные до отчаяния, и Пугачев.
30 сентября, овладев Чернореченской крепостью, Пугачев стоял уже в 28 верстах от Оренбурга. К этому времени на его сторону перешли 500 башкир, предназначенных губернатором для защиты Оренбурга, а 300 сеитовских татар ушли из города в свою слободу, жители которой просили прибыть к ним. Он так и сделал, не решившись идти ни на Казань, ни на Оренбург. Оба города были плохо подготовлены к обороне, имели мало войск (шла война с Османской империей, многие части стянули на театр военных действий). Восставшие, вероятно, могли бы с ходу взять Оренбург, но их предводитель имел неправильную информацию о степени его готовности к отпору.
Конечно, можно говорить о просчете Пугачева и его сподвижников — они могли бы действовать иначе, решительнее и дальновиднее в данном случае (как и в ряде других), направить шедшие за ними массы людей, причем еще быстрее и энергичнее, и на Оренбург, и на Казань, причинить властям еще больше хлопот, внести большее замешательство в ряды врага и достичь большего. Все это так. Но нужно хорошо представить себе людей, которые в те дни, можно сказать, делали, сами того не сознавая, огромной исторической важности дело, и обстановку, в которой они действовали. Прошло всего две недели с начала восстания, события происходили одно за другим с быстротой калейдоскопической — восставшие, сначала небольшая горсточка людей, быстро увеличиваясь численно, брали форпосты и крепости, впрочем, плохо, как правило, укрепленные, с небольшими гарнизонами, большая часть которых им сочувствовала и при первом подходящем случае переходила на их сторону.
Войско повстанцев росло, как снежный ком в сырую зимнюю погоду. Все это были, с одной стороны, самые разные люди по положению, происхождению, национальности, с другой — всех их объединяла привязанность к своему месту жительства, к яицким пределам, Оренбургскому краю. Всем им хотелось быстро решить свои наболевшие вопросы — расправиться с командирами и старшинами, чиновниками и попами, которые досаждали им, причем жестоко и долгие годы, здесь, в этих городках и форпостах, в этом проклятом Оренбурге.
Эта местная ограниченность кругозора повстанцев свойственна им везде и всюду в феодальные времена, будь то на заре средневековья или на закате крепостнического строя, на востоке или западе Европы; это — всеобщее явление, характерное для всех крестьянских движений, массовых гражданских войн, каковым и являлось начинавшееся в сентябре 1773 г. движение.
Другое, о чем тоже следует помнить, — стихийность подобных восстаний, несмотря на отдельные элементы, проблески организованности. Выше мы уже видели, что в ряде местных, небольших восстаний того времени проявлялись эти черты — созыв кругов или сходов, решение на них вопросов, касающихся управления всеми делами, в том числе выбор должностных лиц, предводителей, командиров, организация военных сил, отпора карателям и т. д. Во многом эти опыты народной власти, пусть несовершенные и кратковременные, копировали порядки или крестьянской общины, или «казацких христианских республик» (так Карл Маркс называл Запорожскую Сечь, устройство которой было аналогично тому, что было на Дону и Тереке, Яике и Волге). Все они, эти порядки, уходят корнями в глубокую древность и часто находили применение в годы народных восстаний и борьбы с многочисленными агрессорами со времен Киевской Руси. Возрождались они и в ходе Пугачевского восстания, тем более что застрельщиками, организаторами его на первых порах стали яицкие казаки. А ведь они представляли собой внушительную военную силу, хотя и иррегулярную, имели прекрасные боевые навыки и традиции, вносили все это в ряды восставших. Но в сравнении с крепко организованными, хорошо обученными, дисциплинированными царскими полками даже эти казачьи сотни и полки, не говоря уже о нестройной и необученной, темной массе других людей, вставших под знамена восстания (а они по числу довольно быстро и намного опередят яицких и прочих казаков), выглядели несравнимо хуже, хотя и воодушевлены были идеями борьбы за правое дело, с насилием и произволом.
Эти стихийность, плохие организованность и сознательность постоянно подводили повстанцев, мешали осуществлению их планов, не очень ясных, расплывчатых, смутных в том, что касалось стратегии и тактики восстания, войны, осуществления конечных целей. Всего ясней были непосредственные задачи — уничтожение или устранение плохих начальников, командиров, чиновников, помещиков, «бояр», выбор новых руководителей, устранение несправедливостей, устройство свободной и вольной жизни. Но что будет дальше? Этого четко себе никто, пожалуй, не представлял. Понятно, «император», то бишь Пугачев, сядет на престол, точнее «вернет» его, затем яицких казаков во всем «удовольствует», другим даст всякие блага — в первую очередь землю крестьянам, освободит их от крепостной неволи, а дворян пожалует (так он пока считает) жалованьем. А они, в том числе и «бояре», как и все прочие, будут служить ему как «верноподданные», с верностью и «детскою радостию». Получается что-то вроде большой, на всю страну, «казацкой христианской республики» во главе с «государем», но своим, близким, хорошим и добрым. Нет ничего проще и яснее! Так, вероятно, думали и Пугачев, который к тому же, несомненно, тешил свою честолюбивую и неспокойную натуру, принимая знаки почтения и поклонения, мечтая получать их еще больше в будущем, и все окружавшие его — ведь должно же все устроиться по большой правде, по христианскому уставу, как в Евангелии написано, по справедливости и милостивому рассуждению. А пока можно порадоваться успехам, попировать на славу, что они и делали три дня в Татищевой крепости, торжествуя и отмечая очередную да такую славную викторию!
Первой заботой Пугачева по-прежнему оставалось увеличение рядов восставших. Он и в Сеитовскую слободу за этим приехал — почти все местные татары влились в его войско. Отсюда в тот же день поскакал его гонец в Башкирию с указом, написанным стилем цветистым, восточным. Пространно, витиевато указ передавал жителям Башкирии «поздравления» от «императора», «как гостинец», повелевал им идти к нему «для похода»; все башкиры жаловались «даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, хлебом, пашнями, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали, пожаловал по жизнь вашу. И пребывайте так, как степные звери в благодеяниях и продерзостях; всех вас, пребывающих на свете, освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно».
Манифест, пункты, в нем обозначенные, отвечали самым сокровенным желаниям и чаяниям башкирского и всех народов, обитавших в Приуралье, на Урале, в Поволжье. Он и другие подобные указы найдут немедленный и благодарный отклик у башкир, татар и других нерусских людей тех мест.
Подобные же указы получили татары, калмыки, казахи и другие народы, «рядовые и чиновые солдаты», «регулярная команда» — их призывали не подчиняться командирам, обещали «денежное и хлебное жалованье и чины», «первые чины... в государстве». Эти манифесты написаны на русском, татарском, арабском, турецком (тюрки) языках. Составляли их писцы, имевшиеся у Пугачева, а развозили и распространяли многие десятки, сотни людей по обширной территории. Как потом отмечали в правительственных документах, самозванец везде «рассеивает листы свои», «поколебал» большое количество людей. Все манифесты написаны простым народным языком, доходчиво, ярко; недаром А.С. Пушкин говорил о некоторых из них, что они — «удивительный образец народного красноречия». А историк В.И. Семевский не менее верно отметил: «Пугачев и окружающие его люди умели в каждом из разнородных элементов населения... затронуть самую чувствительную струнку».
Пугачев, пробыв один день в Сеитовской слободе, уже 2 октября вступил в Сакмарский городок, расположенный от нее к северо-востоку на той же реке Сакмаре. Сделал это все с той же целью — привлечь на свою сторону новых людей, на этот раз — местных казаков. Так и случилось, хотя в городке оставалось их немного — по приказу Рейнсдорпа большую часть перевели в Оренбург и Красногорскую крепость. Но оставшиеся все «к нему пристали» и, как сеитовские татары, были при нем «неотлучны» во время всего восстания.
Заняв слободу, городок и Пречистенскую крепость, Пугачев отрезал Оренбург от центра России, имел возможность следить за присылкой подкреплений оттуда, из Сибири, с Верхне-Яицкой линии. Рейнсдорп сознавал, насколько сложным стало положение города и его самого как губернатора. Он принимает дополнительные лихорадочные меры. В его распоряжении для обороны было примерно 3 тыс. солдат, казаков, татар, городских обывателей, 70 орудий. Губернатор приказал собирать людей из крепостей и форпостов вверх по Яику и посылать в Оренбург. Но не всегда можно было это сделать. В городе не хватало продовольствия, среди жителей толковали о Пугачеве, что он — не простой казак, а «другого состояния»; Петр III жив-де, куда-то скрылся из Петербурга.
По указанию Рейнсдорпа в губернской канцелярии написали воззвание. 30 сентября его читали во всех церквах после службы — Пугачева изобличали как беглого преступника. Губернатор по совету своих помощников вызвал к себе в дом ссыльнокаторжного Хлопушу (Афанасия Тимофеевича Соколова), человека трудной, сложной судьбы, перенесшего много испытаний на своем веку. Тверской крестьянин села Машковичи, вотчины тверского архиерея Митрофана, он жил некоторое время в Москве, работая извозчиком. После арестов и побегов оказался в ссылке в Оренбургской губернии. Здесь, поселившись в Бердской слободе, недалеко от Оренбурга, он женился. У него появился сын. Работал много лет у заводчика Тимашева, затем на Ашкадарском руднике при Покровском медеплавильном заводе графа А.И. Шувалова. Затем — снова арест за дорожный грабеж, наказание кнутом с вырыванием ноздрей, поставлением знаков на лице, ссылка на каторжные работы в Тобольск. Бегство оттуда, поимка в Сакмаре, снова битье кнутом. Орская крепость — бегство — битье кнутом — заключение в Оренбургскую крепость в кандалах на руках и ногах. В них и привели его к Рейнсдорпу. Тот вручил ему несколько бумаг:
— Я посылаю тебя, Хлопуша, на службу. Возьми ты четыре указа и поезжай в толпу Пугачева. Один отдай яицким казакам, другой — илецким, третий — оренбургским, а четвертый самому Пугачеву. Рассказывай всем, что он — не государь; и если подберешь партию, то постарайся увезти Пугачева в Оренбург.
Губернатор, прельщая каторжника свободой, хотел быстро и легко разделаться с самозванцем. Его радовало, что Хлопуша охотно согласился выполнить поручение — взял указы, точнее — увещательные послания оренбургского начальства, и направился к Пугачеву и лагерю восставших. Письма, чтобы их не перепутать, разложил по разным карманам. Вышел из города ночью, направляясь в Берду. По дороге встретил знакомого кузнеца Сидора, спросил у него:
— Не знаешь ли, где стоит Пугачев?
— Он стоит у реки Сакмары, на самом берегу. А чтобы тебе приметно было, то увидишь повешенных трех человек.
Хлопуша, только что освободившийся от тюремных кандалов колодник, направился вверх по Сакмаре. Вскоре он действительно увидел виселицу — накануне на ней повесили трех пойманных лазутчиков, посланных из Оренбурга в пугачевский лагерь. Пришел утром 5 октября и вскоре увидел Шигаева, с которым однажды сидел вместе в оренбургском остроге, и Пугачева. Понял, кто перед ним, подошел. Пугачев внимательно смотрел на него:
— Ты что за человек и откуда?
— Это, Ваше величество, — Шигаев тронул его за локоть, — самый бедный человек.
«Государь» взял из рук Хлопуши четыре пакета, приказал положить на стол в своей кибитке, а Хлопушу — накормить. Ему был недосуг с ним разговаривать — отправлялся в степь с молодыми казаками на скачки, джигитовку, в чем был большим мастером. По возвращении оттуда к нему снова привели Хлопушу. Последовал тот же вопрос:
— Кто ты и откуда?
— Я оренбургский ссыльный, прислан к тебе от оренбургского губернатора с тем, чтобы в толпе вашей людям отдать указ, коим повелено, чтоб от тебя народ отстал и пришел к ее величеству с повинною; да и тебя бы изловили. Мне приказано также, чтобы у тебя сжечь порох и заклепать пушки. Но я этого делать не хочу, а желаю послужить вам верою и правдой.
— Разве лучше тебя, — пошутил Пугачев, — некого было губернатору послать?
— Я, Ваше величество, этого не знаю.
— Знать, у губернатора только и дела, что людей бить кнутом да ноздри рвать.
Пугачев вызвал Почиталина с пакетами, развернул их, покрутил перед глазами, делая вид, что читает их, потом разорвал и бросил в огонь. Повернулся к прибывшему:
— Что же ты, Хлопуша, в Оренбург хочешь ехать обратно или у меня служить?
— Зачем мне, батюшка, в Оренбург ехать, я желаю Вашему величеству служить.
— Полно, ты подослан к нам, — подал голос Овчинников, — и, подметя все, уйдешь отсюда. Лучше скажи правду, а то повесим.
— Я всю правду сказал.
Пугачев дал ему семь рублей, велел купить платье:
— Как издержишь, приходи опять ко мне. Также скажи, когда не будет у тебя хлеба.
Хлопуша ушел, Овчинников советовал «государю» не верить (недавно ведь схватили трех губернаторских шпионов):
— Воля твоя, прикажи его повесить! Он — плут, уйдет и все, что здесь увидит, там перескажет, а притом и людей наших станет подговаривать.
— Пусть его бежит и скажет, в этом худого нет. Без одного человека армия пуста не будет.
Пугачев, в отличие от происшествия с тремя лазутчиками, которых приказал немедля повесить, в случае с Хлопушей поступил иначе и не ошибся. Видно, почувствовал в нем человека, много пострадавшего и не способного на предательство. Правда, велел следить за ним, но скоро отменил распоряжение, убедившись, что оно ни к чему. Хлопуша действительно не за страх, а за совесть начал служить делу движения. Как и Овчинников, не доверявший ему поначалу, Чика-Зарубин и многие другие, он стал вместе с ними одним из ближайших сподвижников Пугачева.
К вечеру 5 октября, растянувшись в одну шеренгу, чтобы показать свою силу, устрашить защитников города, Пугачев подвел войско к стенам Оренбурга. Началась его осада, долгая и упорная, наполненная многими событиями и делами, и важными, и мелкими, повседневными, всем тем, что составляет и будни, и героику народного восстания.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |