Екатерина II сильно беспокоилась «замешательствами», которые начались под прикрытием имени ее мужа, задушенного гвардейцами. Она даже засомневалась — хватит ли для их подавления тех войск, которые высланы против Пугачева. Но ее успокоили: на Государственном совете 15 октября «матушка» получила заверения, что «бунт» донского беглеца «не может иметь следствий, кроме что расстроить рекрутский набор и умножить ослушников и разбойников». Днем раньше, т. е. сразу же по получении вестей о Пугачеве, официальный Петербург зашевелился. Посыпались распоряжения — в район восстания направляют воинские части; главнокомандующим войсками против Пугачева назначили опытного военачальника генерал-майора В.А. Кара. Императрица дала ему 14 октября собственноручный указ: «...Повелеваем вам, как наискорее, туда отправиться и... учинить над оным злодеем поиск и стараться как самого его, так и злодейскую его шайку переловить и тем все злоумышление прекратить».
Кар спешно выехал из Петербурга. По дороге, в Вышнем Волочке, его догнал курьер и вручил ему манифест, составленный по поручению императрицы в Государственном совете. В нем излагалась история самозванца Пугачева, его выступления с «шайкой» собранных им «воров и бродяг из яицких селений»; говорилось, что он «дерзнул принять имя покойного императора Петра III, произвел грабежи и разорения в некоторых крепостях по реке Яику, к стороне Оренбурга, и сим названием маломысленных людей приводит в разврат и совершенную пагубу. Мы, о таковых матерински сожалея, чрез сие (т. е. этим манифестом. — В.Б.) их милосердно увещеваем, а непослушным наистрожайше повелеваем от сего безумия отстать...». Ослушникам манифест от имени Екатерины угрожал всякими карами и призывал всех споспешествовать генералу Кару «к прекращению сего безбожного между народом смятения и к доставлению скорейшего способа тому нашему генерал-майору к истреблению упорственных и к доставлению в его руки самого того главного вора, возмутителя и самозванца».
Стремясь скрыть от населения происходящее, манифест отпечатали в типографии Сената тайно, в количестве 200 экземпляров. Текст его Кар должен был публиковать на месте «обще с губернаторами», т. е. с Брандтом и Рейнсдорпом.
Известия о взятии яицких крепостей Пугачевым, тяжелом положении города вызвали гнев и переполох в правящих кругах. Екатерина тут же потребовала, чтобы архиепископ казанский Вениамин обратился с увещанием к прихожанам не приставать к самозванцу под страхом вечного проклятия. Курьеры Военной коллегии поскакали в разные места: Волконскому приказывалось срочно, на ямских подводах, отправить из Москвы в Казань гренадерскую роту Томского полка; то же самое должны были делать губернаторы городов, воинские начальники. В район восстания со всех сторон потянулись войска. Командующий сибирскими войсками генерал-поручик И.А. Деколонг приказал командам, расквартированным в Омске, Кузнецке, Усть-Каменогорске, двигаться к Оренбургу. Сам он с войсками перебрался в Троицкую крепость.
Однако размах движения, разгоравшегося все сильнее, до сих пор оставался незамеченным ни правительством, ни главнокомандующим. Достаточно сказать, что они поначалу рассчитывали подавить «бунт» лишь с помощью сил, имевшихся на месте, и чуть более полутысячного отряда, который направлялся вместе с Каром (остальные части, предназначенные для карательных акций, могли выйти из мест дислокации не ранее ноября, и их прибытие к Казани ожидалось не ранее января 1774 г.).
30 октября в Кичуевский фельдшанец прибыл Кар. В его распоряжение поступили отряды Чернышева, Варнстедта и отряд майора Афанасьева, всего около 3,5 тыс. человек, из них собственно «армейских», т. е. опытных солдат, — немногим более 600; остальные были или гарнизонными солдатами, уже отвыкшими от службы, или плохо вооруженными «поселянами». Но все же в большинстве своем они имели непосредственное отношение к «регулярству», т. е. к настоящей военной службе, в прошлом или настоящем. К тому же Брандт уверил Кара, что «толпа» Пугачева, состоящая из «сущей сволочи», невелика по числу.
Кар решил двигаться к Оренбургу по двум направлениям — по Ново-Московской дороге и Самарской линии, ударить с двух сторон по Пугачеву. Правда, до него уже начало доходить понимание того, что обстановка в районе восстания сложилась для властей довольно серьезная. 31 октября в письмах З.Г. Чернышеву и А.А. Вяземскому он отмечает, что нашел «весь здешний край в смятении», не надеется получить легкие войска для преследования Пугачева, так как собранные на Самарской линии 500 калмыков взбунтовались и разбежались, от башкир того же ожидать можно.
Действительно, из 2 тыс. башкир, собранных на Бугульчанской и Стерлитамакской пристанях, часть уже отказалась повиноваться властям, другие открыто собирались идти к «законному государю» — Пугачеву под Оренбург. Местное население не верило увещевательным манифестам Екатерины II.
— Хоть и устращивают нас, — кричали яицкие казаки, когда им читали тексты, — публикуемыми манифестами, но мы того не боимся!
В народе говорили, что «их (пугачевцев. — В.Б.) манифесты правее». Тем самым в той борьбе за умы, души людей, которая развернулась в районах крестьянской войны уже на первом ее этапе, народные низы встали на сторону Пугачева, отказывая в доверии правительственным призывам.
Тем не менее Кар был уверен в скорой и решительной победе. В письме императрице того же 31 октября уверял ее: он опасается «только того, что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег, не допустя до себя оных». С такой решимостью он и отбыл в Бугульму. Приехал туда 2 ноября и вскоре вышел на юг. 6 ноября с отрядом почти в 1,5 тыс. человек при пяти орудиях он находился в деревнях Мустафиной и Сарманаевой. П.М. Чернышеву полагалось идти быстрым маршем по Самарской линии и захватить Татищеву крепость, чтобы преградить Пугачеву путь к бегству, затем идти с запада на восток — к Чернореченской крепости и Оренбургу. Кар при этом не знал, что из Верхне-Озерной крепости, с востока на запад движется к Оренбургу отряд А.А. Корфа почти в 2,5 тыс. человек с 29 орудиями, а у Орска стоят сибирские войска И.А. Деколонга.
Кар не представлял точно обстановку, сложившуюся к началу ноября, — не только о передвижениях Корфа, но и о намерениях Деколонга, о положении в Оренбурге и лагере Пугачева. Посылка шпионов к Пугачеву результатов не давала — генерал жаловался, что они с его «записками» перебегают к «изменникам» и сообщают им «об нашем состоянии», т. е. о действиях и планах. Пугачев и его помощники, в отличие от Кара, хорошо знали обо всем, что делается у противника. «Незнаемо откудова приезжий мужик» явился к А.А. Овчинникову, войсковому атаману пугачевской армии, и сообщил:
— К Самаре идет енерал Кар с командою.
— Велика ли команда?
— Не добро велика, однако таки и не мала ж.
Пугачев тут же получил «лепорт». Он выслал разведку — отряд сотника Пономарева в 60 человек.
В это время, 7 ноября, Кара известили о восстании на Авзяно-Петровском заводе и передвижении оттуда к Пугачеву отряда Хлопуши. Генерал, чтобы перехватить «толпу», выслал вперед полутысячный отряд секунд-майора Шишкина с двумя орудиями. Тот занял деревню Юзееву, что в 92 верстах от Оренбурга.
Пугачев направил навстречу врагу отряд во главе с Овчинниковым и Зарубиным — около 1 тыс. яицких казаков и 1,5 тыс. башкир Идыра Баймекова. К ним в деревне Биккуловой, недалеко от Юзеевой, присоединился Хлопуша. Здесь произошла первая стычка — отряд Зарубина (400 человек) атаковал авангард противника, завязалась перестрелка из орудий. Шишкин отбил атаку. Вскоре подошли основные силы во главе с Каром.
Утром 8 ноября Кар обнаружил, что он с отрядом окружен. Вокруг Юзеевой стояло до 600 восставших. Представители последних уговаривали солдат передаться на их сторону. После перестрелки восставшие, имевшие всего одно орудие, отступили к мельнице, стоявшей верстах в двух от дороги, к основным силам. Там находились Овчинников и другие предводители. Кар, ожидавший подхода подкрепления — гренадерской роты, весь день простоял в деревне, считая, что «толпа» совсем рассеялась.
Но Овчинников внимательно за ним следил. Высланные им казачьи разъезды задержали полкового квартирмейстера, и тот сообщил, что следом за ним подходит гренадерская рота. С наступлением ночи ее встретили повстанцы и открыли огонь из орудий. Солдаты спали в санях, ружья заряжены не были. Пока они их разбирали, восставшие окружили роту, и солдаты после «уговаривания, чтоб они не стреляли», положили оружие. За исключением убитых — двух офицеров и семерых нижних чинов, остальные сдались в плен.
Ночные выстрелы услышали в лагере Кара. Генерал, полагая, что он полностью окружен, утром 9 ноября вывел свой отряд из Юзеевой. Он решил отступить к северу, чтобы соединиться с гренадерской ротой, не зная, что она уже не существует. На отступавших обрушился огонь девяти орудий. Превосходство в артиллерии было на стороне повстанцев, стреляли они метко, подбив два орудия противника (остальные три оказались негодными). Особенно отличился канонир Иван Шишка, который вывел из строя единорог врага. Кар, Фрейман, Варнстедт, построив отряд в колонну, 17 верст медленно отступали, сдерживая натиск. Повстанцы действовали рассыпным строем, легко маневрируя по степи, ставили орудия в разных местах, обстреливая врага с удобных в каждый момент боя позиций. Так продолжалось восемь часов.
В течение трех дней, с 7 по 9 ноября, Кар потерял 123 человека. Несколько десятков экономических крестьян из его отряда перебежали к повстанцам. Солдаты не раз кричали, что бросят ружья. Генерал отступил сначала к деревне Сарманаевой, потом к деревне Дюсметевой. Отряд его был разбит, но все-таки, хотя и сильно потрепанный, оторвался от восставших. Овчинников сказал потом Пугачеву, что генерала «упустили», потому что «недостало у нас картузов» — зарядов для орудий. Тем не менее, учитывая переход гренадерской роты на сторону восставших, потери в основных частях Кара, его отступление, можно было считать, что Пугачев одержал победу на поле боя над правительственными войсками.
В ставке «государя» отпраздновали победу. Пленных привели в Бердскую слободу. На улицу вышли пугачевцы. Емельян Иванович сел в кресло. Ему представляли пленных, которых приводили к присяге, допускали к руке «императора», а он по этому случаю платочком утирал глаза:
— Вот, детушки, бог привел меня опять над вами царствовать по двенадцатилетнем странствовании.
Торжественный обряд закончился, и Пугачев, встав с кресла, махнул рукой:
— Жалую вас землями, морями и лесами, крестом и бородою и всякою вольностию!
Солдаты были весьма довольны приемом, обещаниями вольной жизни. Двое из них тут же заявили, что видели в Петербурге императора и теперь снова его узрели. Пугачев тоже был доволен — такая агитация поддерживала боевой дух повстанцев, поскольку, по его словам, «мужики верят более солдатам (выходцам из их среды. — В.Б.), чем казакам».
Среди пленных оказалось двое офицеров, которые, как и солдаты, сдались без боя и заявили о готовности служить «государю». Одного из них, поручика С. Волжинского, Пугачев сделал атаманом; другого, подпоручика М.А. Шванвича, — есаулом. Через несколько дней он вызвал к себе подпоручика:
— Откуда ты родом?
— Я из Петербурга. Государыня Елизавета Петровна меня крестила.
— Я слышал, что ты умеешь говорить на иностранных языках?
— Умею, надежа-государь.
Пугачев дал ему лист бумаги и приказал написать по-шведски. Шванвич, не знавший этот язык, но ведавший, что самозванец безграмотен, сделал вид, что пишет именно на шведском, хотя на самом деле написал на немецком. Емельян был удовлетворен:
— Напиши еще на каком ты знаешь языке.
— «Ваше величество Петр III», — быстро написал подпоручик по-французски.
— Мастер!.. — Пугачев повертел лист бумаги перед глазами.
Одарив Шванвича шубой и шапкой, он указал ему ведать составлением бумаг на иностранных языках. Тот впоследствии это и делал, писал письма на немецком и французском языках, в том числе и Рейнсдорпу.
Отступивший Кар, поняв, что не так легко разбить и рассеять «злодеев», что вокруг люди, в том числе и его солдаты, «нетверды» в повиновении властям, приказал Чернышеву прекратить движение к Оренбургу, остановиться у Переволоцкой крепости или даже отступить к Сорочинской. Но сделать это не удалось — его курьера схватили пугачевцы. Чернышев шел к Чернореченской крепости (в 18 верстах к западу от Оренбурга). В 20 с лишним верстах к востоку от города обещал быть к ночи 12 ноября Корф. Донесения обоих, полученные в Оренбурге, обрадовали губернатора. Ночью 13 ноября Рейнсдорп отправил им предписания об одновременном выходе к Оренбургу. Он приготовил для вылазок и соединения с ними отряд численностью около 1 тыс. человек.
Таким образом, расчет властей и командиров состоял в том, чтобы с трех сторон ударить по лагерю Пугачева в Берде и разгромить его. Но случилось иначе. Чернышев в первом часу ночи прибыл в Чернореченскую и расположил было на ночлег свой отряд (1200 человек — 600 гарнизонных солдат, 500 ставропольских калмыков, 100 казаков из крепостей, 15 орудий). Но, получив известие о поражении Кара и возможном нападении Пугачева, имевшего большие силы, полковник поднял всех на ноги. Он решил тайно, под покровом ночной темноты, пробраться в Оренбург. Отряд снялся с лагеря, впереди двигалась конница, за нею — артиллерия, пехота, огромный обоз. Узкая дорога шла по мелколесью, отряд растянулся длинной цепочкой. На заре 13 ноября он перешел реку Сакмару и начал подниматься на Маячную гору, что верстах в четырех от Оренбурга.
Здесь их ждало 2-тысячное войско восставших. В нем находился и Пугачев, накануне получивших весть о марше Чернышева. Едва отряд перевалил гору и начал спускаться, его встретили выстрелы двух пугачевских орудий. Он был окружен со всех сторон. Довольно быстро к Пугачеву перешли ставропольские калмыки, казаки, потом, после короткой перестрелки, солдаты. Весь отряд попал в плен. Погибли только 5 солдат и два повстанца.
Оружие повстанческого войска
Чернышев, который ехал в санях одетым в простое мужицкое платье, сел на козлы, взял в руки вожжи — так надеялся он избыть беду. Вскоре всех пленных привели в лагерь. Солдат разоружили, офицеров (32 человека) посадили под арест.
Мимо пленных проходил Давилин, пугачевский дежурный. Он заметил на козлах странного человека — в старом армяке, но руки у него, как потом показал Пугачев, были «нерабочие». Давилин тут же выяснил суть дела:
— Что ты за человек?
— Извозчик.
— Скажите, братцы, правду, — Давилин обратился к солдатам: — что это за человек?
— Это наш полковник Чернышев!
Чернышева посадили к офицерам под караул. Вскоре всех привели к самозванцу, который с возмущением их спрашивал:
— Как вы осмелились вооружиться против меня? Ведь вы знаете, что я ваш государь! На солдат пенять нельзя: они простые люди, а вы офицеры и регулы (правила. — В.Б.) знаете.
Потом остановил взгляд на Чернышеве:
— Ты еще полковник, а нарядился мужиком! Если бы ты шел в порядке, то можно бы было тебе попасть и в Оренбург. Тебя и всех вас велю повесить за то, чтобы вы знали своего государя!
Всех офицеров казнили, пленных разделили по повстанческим сотням. Но торжества по случаю победы (обильный обед с возлияниями) привели к потере бдительности — как раз в это время с востока к Оренбургу подошел Корф с большим отрядом и обозом. Сообщение об этом принес во время обеда посланец Я.И. Пономарева, который находился в дозоре. Пугачев вскочил:
— Казаки, на кони!
Все шумной толпой бросились к коням. Но было поздно. К тому же отряд Корфа шел не той дорогой, какой предполагали восставшие. Бригадир изменил свой маршрут по приказу Рейнсдорпа, который, услышав ночные выстрелы, догадался о печальной судьбе Чернышева и необходимости спасения Корфа. Оренбургский гарнизон пополнился 22 орудиями, почти 2,5 тыс. солдат, правда, не очень боеспособными. Но все же это было на руку осажденным, и Рейнсдорп воспрянул духом.
Для осаждавших это означало продолжение осады. В правительстве, испытавшем сильную тревогу при известии о Каре и Чернышеве, с облегчением наблюдали за тем, как Пугачев уже долгое время стоит под Оренбургом и, по всей видимости, не собирается уходить. Императрица писала 1 декабря в Москву Волконскому о «неслыханной суровости», «неистовстве» восставших, но, добавляла она, «в несчастий сем можно почесть за счастие, что сии канальи привязались два месяца целые к Оренбургу, а не далее куда пошли».
Дворянство после поражения Кара и Чернышева испытало чувство паники, страха и ненависти к «подлым», которые одерживали победы на юго-восточной окраине империи, угрожали их благополучию. А в сердцах всех угнетенных оживали надежды на освобождение от помещиков.
Рейнсдорп, ободренный прибытием Корфа, на следующий же день, 14 ноября, организовал вылазку — отряд генерала К.И. Валленштерна в 2,4 тыс. человек с 22 орудиями вышел из города. Ему навстречу двинулась нестройная 10-тысячная сермяжная рать Пугачева с 40 орудиями. Полтора часа продолжалась перестрелка. Валленштерн видел, что его постепенно окружают восставшие, и, построив свой отряд в каре, приказал отступать через их ряды, отстреливаясь по пути. Он возвратился в Оренбург, потеряв при этом 32 человека убитыми и 93 ранеными. Для Пугачева это был новый успех.
Кар после отступления от Юзеевой на новое наступление не решался. Со всех сторон поступали известия об увеличении рядов восставших. Топчась на месте, Кар, по его словам, «принужден только маячить, а к Оренбургу идти, то надобно всю собранную горстку людей (т. е. его отряд. — В.Б.) от морозов и злодейской канонады безплодно только потерять». Оставив командование Фрейману, он сам решил ехать в Петербург, чтобы ознакомить власти «о многих сего края подробностях» — генерал надеялся, что правящие деятели поймут то, что он понял ценой поражения. Президент Военной коллегии Чернышев письмом запретил ему покидать свою «команду», но генерал не успел получить его.
Появление Кара в Казани, отъезд из нее в Москву произвели на дворян российских и императрицу со двором впечатление очень неблагоприятное. По Москве пошли разговоры, многие дворяне осуждали Кара, считая его беглецом, трусом.
— Какой это генерал, — говорили они, — что не мог с такими бездельниками управиться и сам сюда ушел!
— Его надобно бы было повесить!
— Отдать его, — считали другие, — под суд!
Екатерина через Волконского передала, что не хочет видеть Кара, а Военная коллегия по ее же повелению дала ему «апшид» — отставку. Императрица считала, что из-за «худого поведения» Кара оренбургские дела «более испорчены, нежели поправлены»; «в нужное время ненадобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованья». Она была обеспокоена, чтобы в Москве не развелось излишних разговоров о пугачевском «бунте»: «А если на Москве от его приезда болтанья умножились, — писала она московскому главнокомандующему, — то обновите из Сената указы старые о неболта-нии, каковых много есть и в старые времена, и при мне уже часть о сем обновлялась память и с успехом».
Кара сделали козлом отпущения. И он, и власти поняли, что теми силами, которые есть в Оренбургской и Казанской губерниях или движутся туда, подавить восстание невозможно. Правительство вскоре приняло срочные, более решительные меры. Сейчас же, в обстановке общей паники среди дворян, оно по-прежнему стремилось преуменьшить размах и значение «оренбургских замешательств», численность восставших, их мужество и решимость. Тот же Кар, карьера которого закончилась под орудийные залпы пугачевских пушек, отдавал должное «мужикам», о которых он отзывался столь пренебрежительно, когда ехал на театр военных действий. Он писал в Военную коллегию об их действиях на поле боя: «...Сии злодеи ничего не рискуют, а, чиня всякие пакости и смертные убийства, как ветер по степе рассеиваются, артиллериею своею чрезвычайно вредят. Отбивать же ее атакою пехоты также трудно, да почти нельзя, потому что они всегда стреляют из нея, имея для отводу готовых лошадей; и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми далее на другую гору, опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было».
Власти, обвиняя Кара, все же лихорадочно наверстывают упущенное. Императрица 25 ноября в письме С.М. Козьмину сообщила: «Кару не суще удачно было, он был окружен, людей немалое число потерял; у злодея, сказывают, 70 пушек. Я посылаю Бибикова с тремя полками. Кар, потеряв трамонтан (сбившись с толку. — В.Б.), сюда скачет».
Правительство по-прежнему старалось скрыть известия о Пугачеве. В верхах были недовольны нераспорядительностью Чернышева и его Военной коллегии. Императрица потребовала от нее принятия решительных мер. Первой из них стало назначение в конце ноября главнокомандующим карательными войсками генерал-аншефа А.И. Бибикова, человека энергичного, образованного и опытного.
Бибиков получил чрезвычайные полномочия для усмирения восставших. Екатерина в рескрипте на его имя писала о необходимости «скорого и совершенного прекращения сего важного зла до последних его источников». Избранного для этой цели генерала она аттестует как «истинного патриота, коего усердие к особе нашей, любовь и верность к отечеству, ревность к нераздельной службе онаго и нашей, также и отличные качества, способности и дарования испытаны уже нами во многих случаях». По ее же указу все начальники и подданные должны были оказывать повиновение и содействие Бибикову, приказы которого приравнивались к указаниям самой императрицы. Похвалы Бибикову, рассуждения об общем государственном благе, восстановлении спокойствия и прочие слова, в обилии рассыпанные в этом и других рескриптах, указах Екатерины II, призваны, конечно, обосновать взгляды правящих верхов, всего российского дворянства на происходящие события, упрочить еще раз принципы незыблемости существующего строя, обосновать необходимость расправы над Пугачевым и всеми восставшими рабами, всей этой шайкой «злодеев», «извергов», «мучителей» и т. д. Императрица советовала Бибикову быстро, не дожидаясь сбора войск, ему выделенных, ехать в Казань и на месте ознакомиться со всеми обстоятельствами, прежде всего — с действиями восставших и, «познав прямо их силы, их связь в земле, их ресурсы в пропитании, их внутреннее между собою управление, словом, физическое и моральное их положение во всех частях онаго, после тем с большими выгодами поднять на них оружие и действовать наступательно с того поверхностию, каковую мужество, просвещением и искусством руководствуемое, долженствует всегда иметь пред толпою черни, движущеюся одним бурным фанатизма духовнаго или политического вдохновением и помрачением».
Составили новый манифест к жителям охваченных волнениями мест, не произведший, впрочем, на них никакого впечатления. Бибикову дали в дорогу инструкцию, представлявшую ему всю полноту власти в тех же местах, указ о подчинении ему всех военных, гражданских и духовных властей; наконец — объявление о награде за доставление Пугачева, живого или мертвого. В его распоряжение выделяют новые воинские части.
В Казань Бибиков приехал в ночь с 25 на 26 декабря. К этому времени сюда прибыли некоторые полки, другие находились в пути. В его распоряжение поступили войска генералов Ф.Ю. Фреймана и И.А. Деколонга. По пути в край, который предстояло усмирять, он снова и снова просит пополнения, особенно кавалерию, понимая, что без них ему будет трудно, даже невозможно выполнить поставленную перед ним задачу.
В Казани Бибикова встретили губернатор и прочие представители местной власти. Новый командующий не сдержал себя:
— Для чего дали Пугачеву так усилиться?
Престарелый Брандт вразумительный ответ дать не мог.
Бибиков, энергично взявшись за дело, которое ему было поручено как полномочному представителю всего российского шляхетства, ведет себя решительно и, нужно сказать, умело, изображая при этом Пугачева злодеем, исчадием ада. Он внимательно изучает все обстоятельства, местное положение, входит в детали. Находит во всем беспорядок, отсутствие воли в местной администрации.
Бибикову было от чего приходить в отчаяние. Нераспорядительность властей, бегство «от страху» многих «воевод и начальников» из своих учреждений и городов, распространение «бунта» на всю Оренбургскую губернию, осада восставшими многих городов — Оренбурга и Яицкого городка, Уфы и Челябинска, Кунгура и др., переход на сторону Пугачева заводских рабочих Урала, башкир, калмыков, казахов и др., занятие Самары пугачевским атаманом Ильей Федоровичем Араповым, угроза «коммуникации с Сибирью», ненадежность местных гарнизонов, многочисленность восставших — все эти и другие известия лишали сна и покоя, заставляли напрягать все силы, снова просить войска, войска, особливо кавалерию... Полки двигались к Казани, но командующему все казалось мало. Он не спешил выступать против Пугачева, понимая, что сил недостаточно. Как и Кар, он вынужден не действовать быстро и решительно, а «маячить» вдали от Пугачева и его атаманов.
Ввиду чрезвычайности положения Бибиков решает обратиться за помощью к самим дворянам, просить их, чтобы они вооружали своих крестьян, но «обнадежась прежде в их твердости». По его поручению предводитель дворянства 1 января 1774 г. собрал в Казань дворян. В этот день архиепископ Вениамин совершил литургию в соборе. Затем прочитали манифест, а главный казанский архиерей произнес проповедь-увещание. «Людей всякого состояния» он призывал «ополчаться на защиту веры, отечества, жен и детей их против злобного возмутителя и безбожных его соумышленников», которые «распространяют неслыханное варварство и опустошение, ...предают всех без разбора ужаснейшим истязаниям и мучительной смерти и тем самым подвергаются страшной анафеме, правосудному гневу и мщению божиему и в ожидании адских мучений не избегнут и на земле достойного им наказания».
Эти призывы к верноподданным, обличения и угрозы в адрес ослушников продолжали линию властей на борьбу с восставшими. Они, как и правительственные указы и манифесты, подвергают своего рода идеологической обработке народные массы, восставших, пытаются противостоять пугачевским манифестам и указам, правда, в большинстве случаев безуспешно — призывы Пугачева были близки народным чаяниям и требованиям, отвечали самым насущным желаниям, стремлениям угнетенных. Неудивительно, что они, склоняясь на сторону Пугачева, не слушали призывы властей, светских и духовных. Последним оставалось одно — обращаться к дворянству, использовать колоссальную мощь государственного аппарата. Так и поступали правящие круги, командующий Бибиков.
К дворянам, собравшимся после церковной службы в доме казанского предводителя дворянства, обратился Бибиков:
— Зло возрастает до крайности, и злодейство изменников вышло из всех пределов! Всякому истинному верноподданному должно стараться о прекращении сего зла!
— Готовы мы за императрицу и отечество жертвовать не только имением своим, но и своею жизнию, так, как и предки наши всегда пребыли государю и отечеству в непоколебимой верности!
Дворяне и власти демонстрировали, таким образом, тесное единение перед лицом внутреннего врага. Они решили собрать на собственные средства из своих «людей» (с 200 душ по одному человеку) конный корпус. Во главе поставили генерал-майора А.Л. Ларионова — сводного брата командующего (они имели одну мать, но разных отцов). Местные дворяне жертвовали шубы, сукна для теплых Чулков солдатам, лошадей для карательных войск. Казанский магистрат, тоже на своем «иждивении и содержании», пожелал сформировать конный гусарский эскадрон.
Обо всем узнала Екатерина Алексеевна: «Усердие казанского дворянства меня обрадовало. Сей образ мыслей прямо есть благороден». 20 января она приказала собрать из дворцовых владений Казанской губернии по одному человеку с 200 душ, снабдить их мундиром, амуницией, лошадьми. Наконец, императрица всероссийская приняла на себя звание «казанской помещицы», объявив при этом, что считает своей обязанностью целость, благосостояние, безопасность дворянства «ничем неразделимо почитать с собственною нашею и империи нашей безопасностью и благосостоянием».
Манифест, обнародованный еще 23 декабря (сочинен графом Н.И. Паниным и одобрен Государственным советом), впервые открыто объявляет всему населению империи о появлении Пугачева под Оренбургом под именем Петра III, говорит о «нелепости и безумии такого обмана». Интересна аналогия с началом XVII в., когда тоже появлялись самозванцы: «Богу благодарение! Протекло уже то для России страшное невежества время, в которое сим самым гнусным и ненавистным обманом могли влагать мечь в руки брату на брата такие отечества предатели, каков был Гришка Отрепьев и его последователи». После такой аналогии, исторически неверной, манифест убеждает далее, что ни один россиянин, носящий достойно это имя, не может не возгнушаться «толь безумным обманом, каким разбойник Пугачев мечтает себе найти и обольщать невежд, унижающих человечество своей крайнею простотой, обещая вывести их из всякой властям подчиненности». И это утверждение не соответствовало действительности — восставшие во главе с Пугачевым выступали не против всякой власти, а против власти дворянской; своей же власти в лице Пугачева и его штаба, атаманов и других выборных лиц на местах они подчинялись с великой охотой и удовольствием. Но составители и вдохновители манифеста настойчиво внушают подданным мысль о богоустановленности и вечности существующей власти.
Манифесты переводили на татарский язык, распространяя их, таким образом, не только среди русских, но и среди башкир, татар и других народов. Все делалось для того, чтобы отвлечь население от Пугачева, посеять не только сомнения в его замыслах, но и возбудить ненависть к нему, как якобы разрушителю всякого порядка и справедливости. С этой же целью власти приняли меры по отношению к семье Пугачева, его дому в Зимовейской станице.
Жена и дети Пугачева к этому времени впали в крайнюю бедность. По сообщению из Зимовейской станицы, они «по бедности между дворов бродят». Их разыскали и отослали в Казань к Бибикову, надеясь, по словам императрицы, что они там могут пригодиться для «устыдения тех, кои в заблуждении своем самозванцовой лжи поработились». Бибиков приказал жену Пугачева «содержать на пристойной квартире под присмотром, однако без всякого огорчения, и давайте ей пропитание порядочное. А между тем не худо, чтоб пускать ее ходить и чтоб она в народе, а паче черни могла рассказывать, кто Пугачев и что она его жена». Далее командующий рекомендует для осторожности (чтобы не подумали, что ее слова — «ложное уверение») делать это в базарные дни, когда «она, ходя, будто сама собою», могла рассказывать о своем муже-самозванце.
Дом Пугачева, проданный отставному казаку Евсееву и перевезенный им в Есауловскую станицу, сломали и снова переправили в Зимовейскую на старое место. 6 февраля дом, хижину при реке «с огорожею», садовые деревья сожгли, пепел рассеяли; все место окопали рвом для «оставления на вечные временя без поселения, яко оскверненное злодейским жительством».
Манифесты и указы Пугачева, по указанию императрицы и Военной коллегии, Бибиков должен был предавать сожжению, а копии с них присылать в Петербург. Наконец, власти обещали большую сумму (10 тыс. рублей) за поимку и доставление властям живого Пугачева.
Власти мстили Пугачеву, предводителю народной войны, так их пугавшей, и принимали все меры к тому, чтобы побыстрее расправиться с ее участниками. Они уже понимали, что их подняла на борьбу общая ненависть угнетенных к господам-помещикам, чиновникам, командирам. Эту мысль дворян российских, немалое число которых пало жертвами классовой мести, гнева восставших, хорошо выразил их полномочный представитель главнокомандующий А.И. Бибиков: «Не Пугачев важен, важно всеобщее негодование».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |