Глава 3. Из истории отношений голштинских герцогов к Швеции и России

В поведении Петра Федоровича кроме прусской привязанности играла большую роль шведская привязанность, возникшая намного раньше первой и вошедшая с самого младенчества в душу будущего великого князя. Последняя, кроме того, еще и культивировалась его ближайшим окружением, что вызывало раздражение у Елизаветы Петровны.

От Карла XII к Петру I

Весной 1698 года в Стокгольм приехал герцог Голштейн-Готторпский Фридрих, чтоб жениться на старшей сестре Карла XII — Гедвиге-Софии^*. Молодые король и герцог сошлись характерами и вместе весело проводили время¹. Пользуясь этой дружбой, Фридрих начал нападать на датскую территорию: строить там крепости и вводить в них шведские отряды. Дания не могла спокойно смотреть на это, и ее войско вступило в Шлезвиг, который считался старым ленным владением.

Спор этот восходит к незапамятным временам. В начале X века Шлезвиг подчинился датским королям. В течение X и первой четверти XI века он являлся яблоком раздора между германскими императорами и датскими королями. В 1027 году Конрад II уступил Шлезвиг Кануту Великому, и до 1340 года он управлялся датскими наместниками, ставшими носить титул герцогов. Соединение Шлезвига и Голштинии под властью голштинского дома ведет свое начало с 1386 года, когда Гергард VI Голштинский был признан Данией владетелем Шлезвига на правах лена. Взошедший на датский престол в 1448 году Христиан I был провозглашен в 1460 году герцогом Шлезвиг-Голштинским, но не в качестве датского короля, а лично. Король принес присягу, что Шлезвиг и Голштиния никогда не будут отделены друг от друга, а составят одно нераздельное самостоятельное владение, которое никогда не должно быть включено в состав Дании. Однако это намерение не удалось осуществить. В 1474 году Голштиния стала герцогством, которое вошло в состав Священной Римской империи; в то время как Шлезвиг оставался ленным владением Дании. Таким образом, были заложены глубокие противоречия между двумя герцогствами, которые то разделялись, то вновь объединялись. Правда, между ними существовала связь, которая выражалась в общем сейме и некоторых других общих учреждениях; при каждой смене правителя местное дворянство требовало подтверждения нераздельности герцогств.

Внук Адольфа I Готторпской, герцог Фридрих III, вскоре после вступления в управление герцогствами побудил шлезвиг-голштинский сейм отказаться от права избрания правителя и объявил (с согласия Дании и императора Священной Римской империи) преемство герцогской власти наследственным в его роде по праву первородства. В 1658 году Фридрих III добился с помощью своего зятя шведского короля Карла I Густава признания освобождения Шлезвига от ленных отношений к Дании. Последняя не могла смириться с таким положением, и дважды (в 1675 и 1683 годах) датские войска изгоняли герцога Христиана-Альбрехта (сына Фридриха III) из страны. В 1689 году произошло примирение, но не надолго...

Изгнанный датчанами герцог Фридрих приехал в Швецию, где попросил Карла XII о помощи. «Я буду вашим покровителем, — будто бы отвечал Карл, — хотя бы это мне стоило короны». В апреле 1700 года Карл XII выступил против датчан. Он принудил их к миру, следствием которого было признание самостоятельности Голштинии и уплата герцогу 260 000 талеров. Этот договор был заключен 8 августа, в тот самый день, когда Петр I получил известие о мире с турками, чем развязывались его руки для нападения на Швецию². В 1702 году герцог Голштинский Фридрих был убит при Клиссове; его сын, герцог Карл-Фридрих (отец будущего российского императора Петра III), воспитывался в Швеции, а управителем (администратором) Голштинии был родной дядя его, Христиан-Август, герцог-епископ Любский³. Я. Штелин особо подчеркивал это важное обстоятельство: «Герцог был воспитан как Карл XII, знал хорошо латинский язык и богословие. В Петербурге охотно говорили по-латыни со знатнейшими русскими духовными особами»⁴.

В 1713 году датские войска вновь заняли Шлезвиг и Голштинию. Не видя возможности защитить Голштинию от Дании и получить Шлезвиг с помощью Швеции, Христиан-Август стал более пристально приглядываться к России. Его министр Гёрц предложил А.Д. Меншикову несколько идей: во-первых, план прорытия через шлезвигские владения канала, который бы соединял Балтийское море с Немецким и избавлял русские корабли от обязанности проходить через пролив Каттегат, а во-вторых, для усиления союза голштейн-готторпского дома с Россиею — брак молодого герцога Карла-Фридриха с царевною Анною Петровною⁵.

11 декабря 1718 года погиб Карл XII. Ближайшим наследником был сын старшей сестры короля^**, герцог Голштинский Карл-Фридрих, который, кстати сказать, находился в шведском войске при дяде во время его смерти. Но о нем в Швеции не хотели слышать, поскольку голштинцы склонялись к России. Карл XII не высказывал никаких определенных мыслей о наследнике; когда же его одолевали с этим вопросом, то он будто бы говорил: «Всегда сыщется голова, которой придется впору шведская корона». В Швеции образовалась партия, которая желала видеть на престоле младшую сестру Карла XII, Ульрику-Элеонору, бывшую замужем за принцем Гессенским-Кассельским Фридрихом. 23 января 1719 года она была избрана и утверждена королевой^***; тогда же она подписала новую форму правления, выработанную сословиями: решающая власть переходила в руки риксдага. По-видимому пытаясь усилить королевскую власть, Ульрика-Элеонора решила разделить престол со своим мужем, но шведское дворянство резко протестовало. Тогда 29 февраля 1720 года она решила отказаться от короны в пользу своего мужа, выговорив себе право вернуться к власти в случае его смерти. 24 марта 1720 года Фридрих Гессенский был провозглашен королем Швеции. Ульрика-Элеонора, умершая в 1741 году, оказывала значительное влияние на политику государства. Характеризуя ее отношение к голштинским претендентам, Штелин отмечал: «Ненависть шведской королевы Ульрихи к голштинскому дому и к наследному принцу (Карлу-Фридриху. — О.И.)»⁶. После упомянутой коронации Карл-Фридрих вынужден был оставить Швецию. Упоминавшийся Гёрц был казнен, но его идеи были живы. Заметим, что в 1720 году датский король Фридрих IV вернул герцогу Карлу-Фридриху лишь его владения в Голштинии, а себя объявил суверенным герцогом Шлезвигским.

В январе 1720 года в Вене к российскому генералу Вейсбаху явился тайный советник герцога Голштинского Г.Ф. Бассевич, который сказал, что хочет предложить царскому величеству «дело великой важности». Суть его состояла в следующем: так как, согласно Бассевичу, римский император и другие державы никогда не допустят, чтоб Лифляндия осталась за Россиею, то вместо того, чтоб возвращать ее Польше или Швеции, Петру I гораздо полезнее было бы уступить ее герцогу Голштинскому, выдав за него одну из своих дочерей. А поскольку Карл-Фридрих имеет неоспоримые права на шведскую корону, и если царь поможет ему ее получить, то он в благодарность уступит тогда Лифляндию России. Конечно, герцог может получить Лифляндию и с помощью римского императора, но тогда ему придется вступить в брак с одною из его племянниц, чего Карлу-Фридриху якобы не хотелось, поскольку он желал жениться на одной из царских дочерей. Налицо был мелкий шантаж и авантюра — с целью втравить Россию, чтобы добиться своих интересов. Генерал Вейсбах сказал, что он не может дать на это предложение никакого ответа и что ему об этом необходимо информировать Петербург. Он попросил Бассевича дать ему соответствующий текст, но тот не захотел этого сделать и обещал сам ехать в Петербург⁷.

Голштинцы наседали на русских сильно; к П.И. Ягужинскому явились двое голштинских министров с просьбою сообщить Петру I: если он не может согласиться на все предложения герцога, то они будут и тем довольны, если Россия будет помогать герцогу в восстановлении его в наследственных землях. От этого русская торговля получит немалую пользу, потому что герцог при помощи царской может легко и скоро провести канал от Екернфорда (Эккернфёрде) в реку Эйдер и таким образом, минуя Зунд, купеческие суда могли бы гораздо ближе ходить из Балтийского моря в Голландию и Англию.

Сам Карл-Фридрих заявил Ягужинскому, что если Петр I удостоит его высокой чести принятия в кровный союз, то он, безусловно, «предаст себя во всем в высокую его волю, надеясь, что тогда царское величество изволит поступить с ним милостивейше, как с сыном»; герцог прибавил, что если б он получил покровительство царя, то шведы, узнав об этом, могли бы поднять явный мятеж, ибо у него в Швеции довольно друзей, которые потому только не смеют обнаружить своей приверженности к нему, что видят его в беспомощном состоянии⁸. Нет сомнения, что эти идеи о мирном завоевании Швеции благодаря герцогу Голштинскому привлекали Петра I, но вместе с тем они мешали переговорам со шведами.

В Ништадте шведские уполномоченные заявляли, что уступят России всю Лифляндию только на двух условиях: чтоб царь заплатил им за нее секретно известную сумму денег и чтобы в это дело не вмешивали герцога Голштинского. Послы считали это преждевременным, хотя и признавали его права на шведский престол. «Только он может получить корону, — говорили шведы, — по воле государственных чинов, а не насилием...»⁹

Со своей стороны голштинцы требовали, чтобы претензии их герцога на шведскую корону были включены в мирный договор России и Швеции. Они поучали Петра I, как ему поступать. Голштинский посланник Штамкен говорил, что заключению мира между Россиею и Швециею главным препятствием служат Лифляндия и Эстляндия. Шведы думают, что они без этих провинций и Ревельской гавани пробыть не могут, а царское величество не хочет уступить этих провинций, чтоб быть спокойным в новом утверждении своем на Балтийском море, и для того предается в рассуждение, не может ли царскому величеству приятный способ быть, когда герцог Голштинский приведен будет в посредство. И опять голштинцы говорили о супружеском союзе и о «уступлении» Лифляндии и Эстляндии «зятю своему герцогу в суверенную и наследственную собственность». Когда герцог вступит на шведский престол, по мнению голштинцев, Россия и Швеция соединятся самым крепким союзом, следствием которого будет почтение Европы¹⁰.

Надо заметить, что Петр I давал основания для такого поведения голштинцев, вероятно, потому, что знал реакцию на это в Швеции. 16 января 1721 года царь писал Карлу-Фридриху: «Светлейший герцог, дружебнолюбезнейший племянник! Мы как чрез вашего министра, при вас пребывающего Штамкена, так и чрез нашего в Вене обретающегося действительного камергера Ягужинского о нашем к вашему высочеству и любви имеющем истинном и благосклонном намерении вас обстоятельно уже уведомили и притом и то объявить велели, что вашего высочества и любви скорейший приезд сюды не токмо нам весьма приятен, но и к споспешествованию собственных ваших интересов весьма потребен будет. Мы вашему высочеству и любви чрез сие паки о том засвидетельствовать и притом вас обнадежить восхотели, что мы к вам и вашим интересам благосклонное намерение имеем, и ежели вашему высочеству и любви угодно нам удовольство показать вас здесь у нас видеть, то мы случай иметь будем вам вящие опыты в том подать и с вашим величеством и любовью все то концертовать, что к вашим интересам и к общему обеих сторон благу полезно быть может, понеже то чрез пространные негоциации и чрез многие переписки учинено быть не может и токмо много времени всуе препровождает»¹¹.

Карл-Фридрих прибыл в Петербург в день празднования Полтавской победы, что, вероятно, не было случайным. Встретили герцога, как говорят, «великолепно и дружественно». Наибольшее внимание оказала голштинцу жена царя. Но Петр I не спешил бросаться в голштинские объятия. Его дипломаты докладывали, весьма точно характеризуя положение дел: «Шведское государство как по внешнему, так и по внутреннему состоянию своему принуждено искать мира с царским величеством. Единственная надежда для Швеции была на помощь английскую да на субсидии ганноверские и французские; но у этих держав, кроме шведских, своих домашних дел довольно. В Швеции находятся три партии: 1) королевская; 2) тех, которые хотят поддерживать нынешнее правительство; 3) партия герцога голштинского; но при этом должно заметить, что люди, склонные к герцогу голштинскому, хотят свою вольность и нынешнюю конституцию сохранить. Король хочет престолонаследие перенести в кассельский дом; шведские уполномоченные прямо нам объявляют, что они знают об этом намерении короля, но никогда до его исполнения не допустят: королевскому намерению никто так не мешает, как герцог голштинский, и король спешит заключением мира с Россиею, чтоб царское величество не вступил с герцогом голштинским в обязательство. Приверженцы нынешнего правительства не меньше короля желают мира, боясь, чтоб король во время войны не нашел средств осуществить свое намерение и чтоб государство не подверглось большому несчастию, если Россия вступится за герцога голштинского. Партия голштинская с ними во всем согласна. Итак, можно сказать, что пребывание герцога голштинского при дворе царского величества служит для шведов немалым побуждением к миру; но при его заключении все хотят постановить, чтоб царское величество не вступался в домашнее дело Швеции, и не думаем, чтоб от этого условия отстали: это фундамент мирного договора. Другой главный пункт состоит в том, чтоб имения в уступленных областях были возвращены прежним владельцам, потому что в числе шведского дворянства очень много лифляндцев и эстляндцев, которым в Швеции нечем кормиться и хотят получить насущный хлеб чрез возвращение своих имений посредством мира»¹².

Петр I, предвидя своим государственным умом возможные трудности с голштинскими проектами, предупреждал своих дипломатов вести себя в сложной политической ситуации (Швеция была реальной стороной, а герцог Голштинский с его планами — пока только идеей) осторожно, «дабы сие дело нашему делу не могло шкоды нанесть»¹³. Поэтому в Швеции шли переговоры о примирении короля Фридриха и голштинского герцога. Опасаясь более всего герцога Голштинского и его связи с Россиею, шведский король написал французскому посланнику при русском Дворе Кампредону, что он готов дать Петру императорский титул, если царь не вступит ни в какие обязательства с герцогом Голштинским и удалит его от своего Двора. Русский посланник М.П. Бестужев объявил королю, что Петр I не вступит с герцогом ни в какие обязательства, которые могут быть вредны его королевскому величеству, но сам король может рассудить, что удаление герцога было бы противно чести и славе императора, который желает примирить герцога с королем, ибо только таким средством можно будет удержать герцога от враждебных предприятий относительно короля; после этого примирения герцог и выедет из России¹⁴.

Голштинцам мирные инициативы русских явно не нравились, и они перешли в хитрую атаку. Бассевич подал записку в собрание депутатов с требованием для своего герцога титула королевского высочества. Собрание на это согласилось и в том же заседании определило признать за русским государем императорский титул. Известие о том, что депутаты определили дать герцогу Голштинскому титул королевского высочества, сильно расстроило короля, который заявил, что очень недоволен этим решением. Он подал протест; королева также от себя подала письменный протест. В этих документах говорилось, что признание герцога королевским высочеством предосудительно государству, поскольку служит как бы признанием прав герцога на шведскую корону. В следующем заседании сейма придворная партия поддерживала протесты, но партии голштинская и патриотическая пересилили придворную, будучи в десять раз многочисленнее, и сейм объявил, что своего решения не переменит.

Через некоторое время русским представителям в Швеции (М.П. Бестужеву-Рюмину) стало известно, что у короля появился план сделаться самодержавным государем и упрочить наследство шведской короны в кассельском доме, для чего он обратился к прусскому королю за помощью и обещал ему, в случае успеха, часть Померании. Однако эти планы не долго оставались в секрете. Дело Карла-Фридриха продвигалось вперед так быстро, что осторожные тайные его сторонники даже советовали не форсировать событий с избранием герцога наследником шведского престола. В России тем временем было объявлено о помолвке герцога с царевной Анной Петровной, что вызвало радость многих шведов, уставших от длительных войн с Россией и ждавших нового наследника престола.

5 февраля 1722 года во времени празднования Ништадтского мира был опубликован знаменитый петровский «Устав о наследии престола», явившийся развитием манифеста от 3 февраля 1718 года о лишении царевича Алексея Петровича прав наследования российского престола^****. В пункте 5 «Устава» говорилось об избрании наследника: «Дабы сие было всегда^5* в воле правительствующего государя, кому оный хочет, тому и определит наследство и определенному, видя какое непотребство, паки отменит^6*, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея сию узду на себе»¹⁵. Таким образом, этот «Устав» отнимал право наследовать российский престол у великого князя Петра Алексеевича, который мог стать преемником только по воле деда. В соответствии с этим документом (а вероятно, учитывая и какие-то скрытые причины) в русских церквах поминали императорскую фамилию в следующем порядке: «Благочестивейшего государя нашего Петра Великого, императора и самодержца всероссийского, благочестивейшую великую государыню нашу императрицу Екатерину Алексеевну. И благоверные государыни цесаревны. Благоверную царицу и великую княгиню Параскеву Феодоровну. И благоверного великого князя Петра Алексеевича. И благоверные царевны великия княжны». Великий князь назывался после дочерей Петра I, что сразу обращало на них особое внимание. Поэтому выбор для них мужей имел важное значение для России. По-видимому, именно этот момент оказывал особое влияние на окончательное решение судьбы царевны Анны Петровны. С.М. Соловьев считает, что тут сказалось и то обстоятельство, что Петр I хотел раньше устроить брак младшей дочери, Елизаветы, с французским королем. Но из этого дела ничего не выходило; во Франции не были заинтересованы в подобном союзе. Во французском обществе поговаривали о том, что Елизавета Петровна не была законной дочерью Петра I и брак с ней не был приятен королевскому дому¹⁶. Другие же французские женихи будто бы желали получить в приданое Польшу¹⁷.

Прошло празднование Ништадтского мира; голштинский герцог остался в России, но Петр I молчал о свадьбе, сбираясь в далекий Персидский поход. Дело принимало для Карла-Фридриха неприятный оборот. Вездесущий Бассевич вновь обратился к Петру с пространным письмом, в котором, в частности, говорилось: «Ваше Величество обнадежили меня в Вене чрез генерала Ягужинского. А теперь с особенною печалию вижу, как Его Королевское Высочество сердечно сокрушается, что Ваше Величество так затрудняетесь выдать за него одну из государынь цесаревен. Что может Ваше Императорское Величество удерживать от заключения этого союза? Род его между владетельными домами один из самых знаменитых; он, слава Богу, достаточно умен, никакого лукавства в нем нет, а богобоязливость и скромность его обещают цесаревне жизнь самую желанную. Права его на короны и княжества явны. Цесарь никогда не отступится от своей гарантии насчет Шлезвига; несомненно, что цесарь лучше желает видеть шведскую корону на голове Его Королевского Высочества, чем принца гессенского (короля шведского Фридриха. — О.И.)».

Далее Бассевич начинает давать рекомендации Петру Великому в проведении международной политики, и все это только для того, чтобы пристроить своего слабого герцога! Голштинец договаривается до того, что России в голштинском деле будет помогать и Франция. Только ничего не понимавший в политике того времени человек или лукавый дипломат мог думать, что Франция будет способствовать утверждению на шведском престоле родственника русского царя, которому к тому же этим улучшалась и европейская торговля. Противореча себе, Бассевич далее пишет: «Вашему Величеству, как прозорливому монарху, довольно известно, что все государства завидуют Вашему увеличивающемуся могуществу, которое они по смерти Вашего Величества будут стараться подорвать; но если Ваше Величество или Ваш наследник будет в союзе со Шведским государством, то враждебные действия всего света будут напрасны, а союз с Швециею всего лучше сможет состояться посредством герцога, ибо он многих там имеет на своей стороне; другие очень многие будут бояться, что Ваше Величество в опасное время зятя своего не оставите, а из истории известно, что маленькое войско достаточно для низвержения противников в такой стране, где имеется много доброжелательного народа...»

Чувствуя слабость своих аргументов, Бассевич предлагает новую комбинацию: «Если вашему величеству не угодно будет старшую цесаревну выдать, то герцог будет доволен и младшею. Сколько я мог усмотреть, герцог обеих государынь цесаревен квалитеты сердечно любит. А способнее и лучше бы, по летам, жениться ему на старшей цесаревне»¹⁸. Голштинцам было все равно, кто становился женой герцога, лишь бы скорее осуществить свою комбинацию. Герцог так и говорил в своем письме к Петру I: «От продолжительнейшего молчания принужден опасаться невозвратимого убытка...»

Сохранился ответ Петра I на обращения Бассевича и герцога. «Светлейший герцог, дружелюбно любезный племянник! — писал император. — Два ваши письма, единое от вас самих, другое от министра вашего Бассевича, я принял, в которых содержание двух дел, первое о свойстве чрез вас с домом моим; другое, чтоб вам помочь в ваших делах, к чему многие потентаты охоту имеют, ежели мы приступим, на что ответствую, что я с оными потентатами со всею моею охотою вступить готов и трудиться по всякой возможности в том деле. Что же принадлежит о супружестве, то и в том я отдален не был, ниже хочу быть, понеже ваше доброе состояние довольно знаю и от сердца вас люблю; но прежде, нежели ваши дела в лучшее состояние действительно приведены будут, в том обязаться не могу, ибо ежели б ныне то я учинил, то б иногда и против воли и пользы своего отечества делать принужден бы был, которое мне паче живота моего есть» (курсив наш. — О.И.)¹⁹. Итак, первое для Петра — польза Отечества! Голштинские же предложения далеко не во всем совпадали с этой пользой, а говоря по-простому, просто путали карты внешней политики России.

Но действий по оказанию помощи герцогу Голштинскому Петр I не прекращал. В результате чего 19 ноября 1723 года шведский король и государственные чины подписали акт, удостоверяющий, что «шведская нация обязана самою почтительною преданностию потомку Густава и не иметь никакой причины, в случае смерти короля (Фридрих I. — О.И.), обойти особу его королевского высочества (Карла-Фридриха. — О.И.)»²⁰. Переговоры с Данией о возвращении Голштинии Шлезвига не привели к положительному результату. 22 февраля 1724 года был заключен оборонительный союз между Россией и Швецией, в секретной статье которого говорилось о совместном употреблении мер для возвращения Карлу-Фридриху земель, несправедливо захваченных у него Данией²¹. Только после заключения этого договора Петр I дал согласие на брак Карла-Фридриха и Анны Петровны.

24 ноября последовало обручение цесаревны Анны с герцогом. Согласно упомянутому «Уставу» (1722 года), отдающему право назначать наследника царствующему государю, цесаревна Анна должна была в брачном договоре отказаться за себя и за потомство свое от всех притязаний на русский престол; это отречение подтверждено было герцогом и скреплено присягою невесты и жениха. Герцог обязался оставить свою супругу в греческом законе и в будущей резиденции своей построить и содержать церковь «по греческому обыкновению». Рожденные от данного брака мальчики должны были воспитываться в лютеранстве, а девочки — в православии.

Говоря о том времени в своих мемуарах, Карл-Фридрих писал: «При русском дворе я в короткое время был почтен милостию могущественного монарха в такой степени, что мог ожидать для себя величайших от того выгод, а как того же благоволения удостоивала меня и августейшая его супруга, то все давало мне повод надеяться на полный успех в своих предприятиях»²². Однако голштинский герцог стремился получить слишком много. Карл-Фридрих, как потом и его сын, не понимал, что его желания входят в противоречие с интересами России и что поэтому вряд ли они будут когда-либо удовлетворены.

После смерти Петра I

28 января 1725 года умер Петр Великий. Поэтому только 21 мая был совершен брак Анны Петровны с герцогом Карлом-Фридрихом. В то время многие иностранные послы при петербургском Дворе были уверены, что Екатерина объявит своею наследницею цесаревну Анну Петровну. Карл-Фридрих почувствовал, что может стать теневым правителем России. Голштинский герцог был сделан членом Верховного тайного совета. Он хотел даже стать генералиссимусом или президентом Военной коллегии²³. Карл-Фридрих старался показать себя с выгодной стороны, однако знавшие ситуацию люди говорили, что герцог Голштинский не способен к самостоятельному действию, что им руководит Бассевич, «человек, соединявший с чрезвычайно пылким воображением смелость, способность втираться, но имевший мало скромности и правоты»²⁴. Но на его стороне была императрица Екатерина, которая заботилась как о своих дочерях, так и о зяте, которому пыталась помочь вернуть Шлезвиг.

После неудачных попыток Петра I найти Елизавете жениха во Франции жених сам прибыл в Россию, но опять из Голштинии. Им был двоюродный брат Карла-Фридриха, епископ Любский Карл-Август. При российском Дворе он был обласкан; даже получил орден Святого Андрея. 5 декабря 1726 года герцог Карл написал императрице Екатерине письмо, в котором, указав на счастье его родственника, получившего не только поддержку в России, но и связавшему себя браком с российскими государями, он рассудил также попробовать своего счастья в России. «Ежели же предвидение Всевысочайшего Бога то так устроило, — писал Карл-Август, — чтоб я с моей стороны не знал себе в свете вящего счастия желать, как чтоб и я удостоен быть мог от Вашего Императорского Величества вторым голстинским сыном в Вашу Императорскую высокую фамилию восприяту быть. Может быть, от меня весьма смело учинено, что я дерзаю Вашему Императорскому Величеству вдруг такое откровенное представление чинить. Но ежели я в том проступился, то Ваше Императорское Величество да соизволит милостиво сие мое преступление токмо истинному, совершенному высокопочтению приписать, с которым я несравненные добродетели и высокие дарования прекраснейшей принцессы Елисаветы, Ее Императорского Высочества, в моем сердце почитаю и которое далее утаить мне невозможно было. Якоже и я оставить не могу Вашего Императорского Величества сим всепокорнейше просить ко мне высокую свою милость явить, высокопомянутую принцессу, дщерь свою, Ее Иператорское Высочество мне в законную супругу матернею высочайшею милостию позволить и даровати»²⁵.

В результате этих настойчивых просьб Карл-Август стал женихом Елизаветы Петровны. Карл-Фридрих был очень доволен подобным оборотом событий; тем более что его акции в Швеции стали падать. Однако совершенно неожиданно ему, так надеявшемуся занять высочайшее место в Российском государстве, последовал тяжелый удар: князь А.Д. Меншиков просил императрицу о согласии на брак его дочери с великим князем Петром, и Екатерина дала свое согласие²⁶. Кроме того, императрица болела, а от нее зависело защищать претензии голштинцев на Шлезвиг и шведский престол. Тут на помощь пришел упоминавшийся Бассевич, который отчасти поправил дело; он, с согласия Меншикова, составил завещание^7*, которое было утверждено императрицей Екатериной — по преданию, подписано вместо матери^8* Елизаветой Петровной (Соловьев. Кн. 10, 116).

6 мая императрица Екатерина скончалась. На другой день во дворце собрались члены императорской фамилии, Верховного тайного совета, Синода, Сената, генералитет и начали читать завещание покойной императрицы. Завещание состояло из 15 пунктов. Первым пунктом был объявлен императором великий князь Петр Алексеевич^9*, которому, правда, требовалось ждать вступления на российский престол до 16 лет^10*. До этого времени управлять страной должен был Совет, в который входили «обе цесаревны, герцог и прочие члены Верховного совета, которой обще из 9 персон состоять имеет»; в совете мог принимать участие и великий князь.

В пункте 8 давался конкретный (связанный с известными лицами, а не как всеобщий закон) порядок престолонаследия: если великий князь умрет без наследников, то после него наследство переходит к Анне Петровне и ее потомкам; если и эта ветвь прекратит существование, то ей наследует Елизавета Петровна со своими потомками; если же и эта ветвь отомрет, то тогда наследницей становилась сестра императора, Наталья Алексеевна. Дальше Бассевич или Меншиков, по-видимому, не заглядывали. Тут же были сформулированы и два общих принципа: 1. «Мужеска пола наследники пред женским предпочтены быть имеют»; 2. «Никогда российским престолом владеть не может, который не греческого закона или кто уже другую корону имеет». Упомянутый пункт фактически отменял «Устав о наследии престола». То, что этот закон не сработал и его автор умер, так и не назначив достойного наследника, показывало серьезную ограниченность и фактически отменяло его или, мягче сказать, ставило необходимость его применения под вопрос, тем более что дело касалось самодержавного государя (или государыни). Поэтому составители завещания Екатерины I, не вдаваясь в теоретические проблемы российского престолонаследия, предложили некоторую временную схему, в которой вместе с тем не содержалось ничего, что не позволяло возвратиться при определенных условиях и к «Уставу» Петра I.

Согласно завещанию Екатерины I, принцессы были хорошо обеспечены (они получали по миллиону приданого и «в некоторое награждение» еще по 300 000 рублей и т. п.), вместе с тем давалось «матернее благословение» на брак Елизаветы Петровны с герцогом Голштинским (одновременно разрешение великому князю Петру Алексеевичу с «одною княжною князя Меншикова супружество учинить»). Особым 12-м пунктом (отсутствовавшим в опубликованном завещании) оговаривались необходимость поддержания интересов мужа Анны Петровны по вопросу Шлезвига и шведской короны; при этом в завещании подчеркивалось: «кто тому противен будет, яко изменник, наказан быть». Екатерина I завещала императорской фамилии жить в согласии «под опасением нашей матерней клятвы», и вместе с тем выражалось пожелание к великому князю (и, по-видимому, будущему российскому императору) помогать голштинскому дому, «пока нашей цесаревны потомство оным владеть будет, не оставлять, но по получении совершенного возраста, чего еще не достанет, исполнись». Аналогично Екатерина I призывала голштинский дом и Его Королевское Высочество (Карла-Фридриха), когда он получит шведской престол, также помогать России.

Герцог Карл-Фридрих, согласно воспоминаниям Манштейна, радовался получению такого влияния в России, но предел их чувствам и стремлениям положило честолюбие А.Д. Меншикова, рвавшегося к власти. Он говорил о Карле-Фридрихе, что «ему, как шведу (!), не доверяют»²⁷. 19 мая неожиданно скончался жених Елизаветы Петровны: это был сильный удар по голштинской партии. Однако Меншиков не считал дело оконченным; русские приверженцы голштинского дома были по его инициативе арестованы²⁸. Анна Петровна и ее муж решили покинуть Россию, о чем было объявлено 28 июня.

24 июля Верховный тайный совет от имени императора выдал Карлу-Фридриху декларацию, в которой говорилось, что все трактаты и секретные артикулы, которые император Петр I заключил с Швециею в пользу герцога и с ним самим, равно как и тайная конвенция, заключенная императрицею Екатериною с римским императором насчет Шлезвига, «наикрепчайшим образом возобновляются и утверждаются»; и пока шлезвигское дело не будет окончено, герцог будет получать от России ежегодно по 100 000 имперских гульденов, а из назначенного миллиона рублей Карл-Фридрих получит до отъезда 200 000, а остальные будут выплачиваться в течение восьми лет²⁹.

25 июля Анна Петровна и ее муж выехали из Петербурга. Штелин в числе главных причин выезда голштинского герцога из России называет также и его многочисленные долги, на уплату только процентов с которых уходила половина доходов Голштинии! «Двор его принимал печальный вид, — пишет Штелин^11*, — а за герцогским столом являлись истертые и дырявые скатерти и салфетки. Однажды герцог, в присутствии некоторых придворных, вздыхал о своем печальном положении, но, вдруг ободрившись, указал на колыбель, в которой лежал сын его, и сказал окружающим: «Терпение, друзья мои! Он исправит наши дела»³⁰.

Сын, о котором только что сказано, родился 10 февраля 1728 года и был назван Петром^12*. В конце февраля приехал в Москву из Голштинии майор Дитмар с известием об этом и с просьбою к императору Петру Алексеевичу быть восприемником. Посланник, привезший радостную весть, получил 300 червонных, а при Дворе по этому случаю был устроен бал. Феофан Прокопович, чей труд «Правда воли монаршей» (оправдывавший петровский «Устав» 1722 года) изымался при Меншикове, послал поздравительное письмо герцогу и герцогине, в котором есть такие слова: «Родился Петру Первому внук, Второму — брат, августейшим и державнейшим сродникам и ближним — краса и приращение, Российской державе — опора и, как заставляет ожидать его кровное происхождение, великих дел величайшая надежда. А смотря на вас, счастливейшие родители, я плачу от радости, как недавно плакал от печали, видя вас, пренебрегаемых, оскорбляемых, отверженных, униженных и почти уничтоженных нечестивейшим тираном. Теперь для меня очевидно, что вы у Бога находитесь в числе возлюбленнейших чад, ибо он посещает вас наказаниями, а после печалей возвеселяет, как и всегда делает с людьми благочестивыми»³¹. Казалось, над голштинскими претендентами вновь разошлись тучи, но рок преследовал их. Вскоре после рождения сына простудилась и умерла Анна Петровна, а через два года в ночь с 18 на 19 января 1730 года скончался император Петр Алексеевич, симпатизировавший голштинцам.

Князь Д.М. Голицын взял на себя государственную инициативу и объявил: «Так как со смертью Петра II потомство Петра I пресеклось в мужской линии, а между тем Россия страшно пострадала от деспотической власти, чему содействовали иностранцы, в большом числе привлеченные в страну Петром I, то следует верховную власть ограничить полезными законами и поручить царствование той императрице, которая будет избрана, не иначе как под некоторыми условиями»³². Подобный подход производил революцию: избрание государя и вытекающее отсюда ограничение его прав. «Станем писать пункты, чтоб не быть самодержавствию», — говорил князь Голицын³³. Ни о каких завещаниях и наследствах речи уже не могло идти, отнималось и право государя, закрепленное петровским «Уставом» 1722 года; в самом начале «Кондиций» стояло такое обещание: «По принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять». Не менее суровыми были и другие пункты «Кондиций».

Сторонники князя Голицына говорили о незаконности детей Петра I, родившихся от второго брака с «худородной женщиной», забывая, что она была публично Петром I провозглашена императрицей. Те же, кто помнили о завещании Екатерины I, видели трудности в призвании двухлетнего герцога, с которым явился бы его отец и прочие иностранцы. Что касается Елизаветы Петровны, то ее считали молодой и малосерьезной, чтобы стать государыней. Известно, чем все это закончилось; гвардейцы и дворяне избрали Анну Иоанновну, объявившую себя по их настоятельным просьбам самодержавной императрицей. «Не хотим, чтоб государыне предписывались законы; она должна быть такою же самодержицею, как были все прежние государи», — говорили они. Но на каких «прежних государей» они ссылались? Многие из упомянутых гвардейцев и дворян, прежде всего, имели в виду, конечно, Петра I, а следовательно, и его законы. Анна Иоанновна так не думала или не хотела думать^13*: конфликт двух семей царя Алексея Михайловича еще сильно действовал на нее. В этом состояло главное противоречие, обусловившее дальнейшие перевороты в России. За рубежом, в Голштинии, жил внук Петра Великого, а в самой России — его дочь. Штелин, прекрасно знавший положение при Дворе, писал: «При всех счастливых успехах на предприятии страшной для всех, императрицы Анны, сама она была в постоянном страхе; она боялась великой княгини, Елизаветы Петровны, голштинского принца, Карла-Петра-Ульриха, от которого желала бы избавиться. Вспоминая о нем или разговаривая, она обычно говорила: «Ч....ка (чертушка. — О.И.) в Голштинии еще живет»^{14* 34}.

Аналогичным образом Анна Иоанновна вела себя по отношению к претензии Карла-Фридриха на отнятые у него Данией земли. Сначала, правда, все было как будто в пользу Карла-Фридриха. Так, в договоре, заключенном 30 сентября 1730 года с Пруссией, в секретной статье говорилось о том, что «король прусской для государя герцога Голштинскаго приложит везде свои добрые официи^15*, дабы оной герцог как наискорее до резонабального и удовольствуемаго согласия достигнуть мог, а в противном случае король пруской обещает наблюдать совершенное неутральство»³⁵. Но уже в договоре с Данией и Австрией от 26 мая 1732 года ситуация выглядит иначе; возникает идея продать голштинские земли, чтобы «король дацкой против чинимого от его высочества герцога Карла-Фридриха за себя и своих наследников и сродников уступления прежней части Шлезвигской в награждение ему герцогу заплатить один милион ефимков цесарскими гульденами, но буде его высочество к принятию того по прошествии двух годов не склонится, то в таком случае король дацкой ни к чему вяще не обязан, но от всяких притязаний его герцога на вечные времена свободен был»³⁶. На такое предложение герцог Голштинский не согласился.

Попытки подобного рода продолжались и дальше. Штелин также рассказывает, что в 1736 году «по наущению императрицы Анны» в Киль была прислана Комиссия Римской империи, чтоб «побудить герцога к отречению от отнятого у него владения», т. е., по-видимому, Шлезвига.

Карл-Фридрих, защищаясь, говорил о своем несовершеннолетнем сыне, «у которого он ничего не может отнять», а также волю на собрания государственных сословий Голштинии. Герцог, протестуя против насилия над ним, сказал членам Комиссии, что они будут нести ответственность за свои действия «перед Богом и светом». Все эти аргументы подействовали, и Комиссия разошлась без успеха³⁷. В 1739 году, так и не дождавшись шведского престола, Карл-Фридрих умер, оставив права на Шлезвиг своему сыну.

Шведское направление

После смерти герцога планы на русскую корону в Голштинии почти полностью рухнули. Штелин пишет: «При Кильском дворе совершенно потеряли надежду на наследие российского престола и потому, имея в виду права принца на шведский престол, стали со всем старанием учить его шведскому языку и лютеранскому закону»³⁸. Хотя очевидно, что прошведское влияние было значительным и до этого. Сам Штелин пишет, что когда мальчику исполнилось семь лет, то к нему приставили гофмейстеров, среди которых он, прежде всего, называет Адлерфельдта^16*, шведа, автора «Истории Карла XII»³⁹. Вряд ли последний мог что-то доброе говорить о России, как и офицеры герцогской гвардии, служившие в прусской армии. Об этом свидетельствует также и следующее примечательное обстоятельство, сообщенное Штелином: «Из упражнений молодого герцога на шведском языке хранится у меня его собственноручный шведский перевод разных газетных статей того времени, и между прочим одной весьма о смерти Императрицы Анны, о наследии ей принца Иоанна и об ожидаемых произойти от того беспокойствах»⁴⁰. Именно так, подчеркивая эти «беспокойства», голштинского претендента на российский престол пытались запугать, чтобы он не желал и думать о России.

Меткую характеристику происходившего тогда при голштинском Дворе дает Екатерина II: «Этого принца воспитывали в виду шведского престола при дворе, слишком большом для страны, в которой он находился, и разделенном на несколько партий, горевших взаимной ненавистью; из них каждая хотела овладеть умом принца, которого она должна была воспитать, и, следовательно, вселяла в него отвращение, которое все партии взаимно питали по отношению к своим противникам» (204). Здесь речь идет о вражде деятелей партий русского, шведского и собственно голштинского направления. К последним относились лица, поддерживавшие двоюродного брата молодого герцога — Адольфа-Фридриха, епископа Любекского, герцога Голштинского, под опекой которого Петр-Ульрих находился после смерти отца. Шведская группировка брала верх. Это отразилось на составе воспитателей, которые окружали молодого герцога. Екатерина II, по-видимому, совершенно не случайно приводит не только их имена, но и их национальную принадлежность: «Во главе воспитателей Петра III стоял обер-гофмаршал его двора Брюммер^17*, швед родом; ему подчинены были обер-камергер Бергхольц, автор вышеприведенного дневника, и четыре камергера; из них двое — Адлерфельдт, автор «Истории Карла XII», и Вахтмейстер — были шведы, а двое других, Вольф и Мардефельд, голштинцы» (204; курсив наш. — О.И.).

Весьма примечательно, что никто, кроме Екатерины II, не пишет, что Брюммер был шведом^18*, а ведь это очень важный факт в понимании его отношения к великокняжеской семье. Но Екатерина II ошибалась. Хорошо знавший Брюммера Я. Штелин писал, что тот — «уроженец Лифляндской, происхождением из дворянской фамилии, которая и ныне еще имеет в Лифляндии деревни». Далее Штелин рассказывает следующие интересные подробности об этом человеке: «Он проводил молодые свои лета в королевской шведской службе, и в то время, как Карл XII в Стральзунде был осажден, находился при нем флигель-адъютантом. По смерти сего короля, в 1718 году, вступил он в придворную службу к герцогу Голштейн-Шлезвигскому, Карлу-Фридриху, с которым после, будучи его камергером, в 1721 году, приезжал в Москву и в Петербург к императору Петру Великому. По бракосочетании герцога, в 1727 году, возвратился за новобрачными в Голштинию и находился при Дворе в Киле до кончины герцога, который незадолго пред смертью своею (в 1738 году) определил его обер-гофмейстером и поручил ему воспитание сына своего, принца Карла-Петра-Ульриха, ставшего потом великим князем Петром Федоровичем. По восшествии императрицы Елизаветы Петровны на родительский престол в 1741 году, по требованию Ее Величества привез он вместе с голштинским обер-камергером фон Берггольцем сего принца в Петербург, где в следующем году получил от Римского императора графский диплом и оставался при великом князе обер-гофмейстером до 1745 году, или до того времени, как Его Высочество вступил в совершенные лета...»⁴¹

Среди тех, кого, как пишет императрица, принц «любил в детстве и в первые годы своего пребывания в России» были два камердинера: ливонец Крамер и швед Румберг. «Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жесткий, из драгунов Карла XII», — замечает Екатерина II. И этот человек вряд ли особенно симпатизировал России (о нем еще пойдет разговор в главе «Дело Рунберга»). Екатерина II сообщает также, что Брюммер и Бергхольц «были преданы принцу-опекуну и правителю (т. е. Адольфу-Фридриху. — О.И.); все остальные были недовольны этим принцем и еще более его приближенными» (205). Принадлежность к партии человека, провозглашенного в 1743 году (по русс ко-шведе кому договору в Абове) кронпринцем, а потом ставшего шведским королем, примечательна и сыграла свою роль в истории великокняжеской семьи.

Характеризуя отношения Карла-Петра-Ульриха к своим «воспитателям», Екатерина II писала: «Молодой принц от всего сердца ненавидел Брюммера, внушавшего ему страх, и обвинял его в чрезмерной строгости. Он презирал Бергхольца, который был другом и угодником Брюммера, и не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли» (205). Что это были за чрезмерные строгости, в России узнали из найденной в Киле записки^19*, которую в 1745 году Н.Ф. Корф переслал Елизавете Петровне⁴². Трудно сказать, насколько она соответствовала действительности; уж больно сильно в ней критикуется Брюммер^20*. В записке говорилось, что маленького Карла-Петра-Ульриха чуть не морили голодом; еды он должен был дожидаться до двух часов и поэтому «с голоду охотно ел сухой хлеб». Дело усугублялось еще и тем, что Брюммер, получив плохие отзывы учителей, начинал грозить ребенку строгими наказаниями, отчего он «сидел за столом ни жив ни мертв», а также испытывал острые приступы головной боли и рвоты. «Ребенка держали точно за караулом, — говорилось в упомянутой записке, — так что и в прекрасную летнюю погоду едва позволяли иметь движение на свежем воздухе, вместо того заставляли быть два раза в неделю на вечерах с шести часов, а в летние дни вместо прогулок играть в кадрилью с дочерью госпожи Брокдорф: таким образом, до 6 часов его заставляли учиться, от 6 до 8 — играть в кадрилью с дочерью Брокдорф, а в 8 ужин — и потом спать. Великий князь говаривал: «Я уверен, что они хотят меня сделать профессором кадрильи, а другого ничего мне знать не надобно».

Как-то в день приемов принц был нездоров и, несмотря на это, Брюммер заставлял его «идти в ассамблею». Лейб-медик принца доложил Брюммеру, что у того лихорадка, но воспитатель не шел ни на какие уговоры, доказывая свою правоту тем, что «одна знатная дама, родственница госпожи Брокдорф, нарочно приехала в Киль, чтоб видеть великого князя». Это так возмутило лейб-медика, что он заявил: «Если вам, господин Брюммер, угодно пожертвовать принцем, то мне до него уже больше дела нет». На этот раз Карл-Петр-Ульрих был пощажен^21*.

Далее в упомянутой Кильской записке говорилось: «Все были уверены, что Брюммер не питал к принцу ни малейшей любви. Это было видно из таких, например, слов его, обращаемых к воспитаннику: «Я вас так велю сечь, что собаки кровь лизать будут; как бы я был рад, если б вы сейчас же издохли». Обыкновенные наказания были: стояние голыми коленями на горохе, ношение книг, привязывание к столу и к печи, сеченье розгами и хлыстом^22*. Незадолго перед отъездом в Россию, в то время как придворные кавалеры обедали, молодой герцог, имея на шее нарисованного осла и в руке розгу, смотрел на обед из своей спальни, двери в которую были отворены». Дело дошло до того, что Брюммер будто бы приказал наказать провинившегося маленького герцога хлыстом^23*. Похоже, «воспитатель» стремился к тому, чтобы запугать, сломить волю Карла-Петра-Ульриха и таким образом полностью подчинить его себе.

В цитированной записке утверждается, что Брюммер так выражал свою антипатию к молодому герцогу не только в Киле, но и за пределами Голштинии, заявляя, что «этот принц есть вместилище всех пороков». Французский учитель Карла-Петра-Ульриха, Миле, говорил о Брюммере, что он способен лошадей обучать, а не принца воспитывать, что соответствовало действительности, поскольку Брюммер с малых лет находился в военной службе (он был кавалеристом). После смерти отца маленького герцога Брюммер будто бы удалил учителя русского языка, заявив: «Этот подлый язык пригоден только собакам да рабам». В упомянутой записке говорится, что он «с малолетства внушал молодому герцогу отвращение к русскому народу». Последнее утверждение, скорее всего, правдоподобно. Штелин рассказывает, что после смерти Карла-Фридриха «при Кильском Дворе совершенно потеряли надежду на наследие Российского престола, и потому, имея в виду права Принца на Шведский престол, стали со всем старанием учить его шведскому языку и лютеранскому закону».

Есть основания думать, что поведение Брюммера по отношению к принцу было не случайным, а осуществлялось преднамеренно: полагаем, что «швед» (по образу мыслей) не хотел, чтобы в России был образованный, хорошо воспитанный император, уверенный в себе и здоровый физически. В этом отношении очень важно сообщение Екатерины II о том, что граф А.П. Бестужев и граф Н.И. Панин «утверждали, что имели в своих руках убедительные доказательства, будто Брюммер с тех пор, как увидел, что императрица решила объявить своего племянника [предполагаемым] наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны» (205). Нельзя исключить, что среди этих «убедительных доказательств» была и анонимная записка, привезенная Елизавете Петровне бароном Н.Ф. Корфом из Киля. Екатерина не верила этому; она писала: «Я всегда сомневалась в этой гнусности и думала, что воспитание Петра III оказалось неудачным по стечению несчастных обстоятельств» (205). Но отношение Брюммера к самой Екатерине (о чем пойдет речь в следующем разделе) заставляет поверить в приведенную версию. Вероятно, имея в виду «воспитательные меры» Брюммера, во втором варианте Записок Екатерина II заметила о Петре Федоровиче: «Этот юноша на самом деле должен был возбуждать более жалости, чем злопамятства» (122).

Кандидаты на русский престол

Не надолго пережила голштинского герцога императрица Анна Иоанновна; 5 октября 1740 года она тяжело заболела. Встал вопрос о наследовании престола; Анна Иоанновна категорически заявила, что желает определить наследником малолетнего Иоанна Антоновича^24*, «которому при крещении его оное обещать изволила»⁴³. Вопрос о регенте был решен (не без большой помощи А.П. Бестужева) в пользу герцога Бирона. 17 октября императрица скончалась. Примечательно, что в опубликованном уставе о регентстве от имени Анны Иоанновны записаны были такие слова об основных функциях регента, который «как о воспитании малолетнего государя должное попечение имел, так и правительство таким образом вел, дабы по регламентам, и уставам, и прочим определениям и учреждениям, от дяди нашего, государя императора Петра Великого, и по нем во время нашего благополучного государствования учиненным» (курсив наш. — О.И.). Да и сам наследник российского престола, совершеннолетие которого определялось 17 годами, был назначен по петровскому «Уставу» 1722 года. Точнее, Анна Иоанновна определила ветвь наследства трона: «А ежели божеским соизволением оный любезный наш внук, благоверный великий князь Иоанн, прежде возраста своего и не оставя по себе законнорожденных наследников преставится, то в таком случае определяем и назначиваем в наследники первого по нем принца, брата его, от нашей любезнейшей племянницы, ее высочества благоверной государыни принцессы Анны, и от светлейшего принца Антона-Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского, рождаемого, а в случае и его преставления — других законных из того же супружества рожденных принцев, всегда первого...»⁴⁴

Регенту не нравилось поведение брауншвейгской фамилии, и он грозился, что вышлет ее, а затем вызовет в Россию племянника цесаревны Елизаветы, принца Голштинского; при этом распространялись слухи, что герцог Бирон хочет женить на Елизавете сына своего, принца Петра, а дочь свою потом выдать за Карла-Петра-Ульриха, что он имел с Елизаветой Петровной частые и долгие свидания⁴⁵. Сам Бирон, например, описывает такой эпизод, произошедший в его регентство: баронесса Менгден сообщила ему, что Елизавета Петровна показывала ей «портрет^25* и меру роста герцога голштинского, причем очень выхваляла баронессе этого государя, между тем как при жизни покойной императрицы (Анны Иоанновны. — О.И.) никто не видал этого портрета, который — что ей, баронессе известно, — намерены показывать теперь с удовольствием всем и каждому»⁴⁶. Нет сомнения, что Елизавета Петровна, не боясь регента, делала это не по глупости, а преднамеренно. Когда Бирон пал, Елизавета Петровна поспешила убрать портрет своего племянника⁴⁷.

Долго нападки Бирона брауншвейгская фамилия терпеть не могла; в результате в ночь 9 ноября произошел переворот, и Анна Леопольдовна провозгласила себя правительницей. Тут же у нее начали возникать идеи по поводу престолонаследства. Так, правительница приказала одному из приближенных написать два манифеста; в одном она предлагала включить в наследие своих дочерей: «Буде волею Божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству». А в другом предлагала себя в качестве наследницы («которые всегда в России за неимением принцев наследницами бывают»): «Ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне»⁴⁸. Речь, очевидно, шла о возвращении к наследственным принципам, изложенным в завещании Екатерины I. Но эти претензии оборачивались правовым основанием для воцарения или герцога Голштинского, или Елизаветы Петровны. Ждать до воцарения последней оставалось не долго. Однако дочери Петра I предстояло пройти через сложнейшие дипломатические капканы.

Основную роль в политической интриге играл французский посланник маркиз де Шетарди. Перед ним стояло две проблемы; во-первых, после падения Бирона попытаться помешать России оказать поддержку Австрии, и, во-вторых, вернуть Россию к допетровским временам, чтобы она не вмешивалась в европейские дела, в которых хотела господствовать Франция. Важнейшую и активную роль в этом плане должна была сыграть Швеция, постоянно ощущавшая последствия Ништадтского мира. С одной стороны, Швеция (с помощью Парижа) должна была ввязать Россию с собой в войну, которая помешала бы последней оказывать помощь Вене, а с другой, через войну привела бы к падению ненужного Франции правительства России. В Париже верили, что Елизавета Петровна, проводя национальную политику, должна вернуться к русским ценностям, а главное — покинуть Петербург и переехать в отдаленную от европейских дел Москву.

Шведский посланник Э.М. Нолькен, начав тайные переговоры^26*, обещал помощь Швеции в обмен на территориальные уступки (того, что отошло к России по Ништадтскому миру) и требовал письменных гарантий. Он составил их черновой текст и передал его в начале января 1741 года Елизавете Петровне через ее лейб-медика И.Г. Лестока. Вот этот текст, как его сообщил своему министерству Шетарди: «Я поручаю и разрешаю г. Нолькену, чрезвычайному посланнику шведскому при русском дворе, ходатайствовать от моего имени перед Его Величеством королем и Королевством Шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол, основывающихся на моем происхождении и на завещании покойной императрицы Екатерины, блаженныя памяти моей родительницы. Я одобряю и одобрю все меры, какие Его Величество король и Королевство Шведское сочтут уместным принять для этой цели, и обещаю, в случае если Провидению, прибежищу угнетенных, угодно будет даровать счастливый исход задуманному плану, не только вознаградить короля и королевство шведское за все издержки этого предприятия, но и представить им самые существенные доказательства моей признательности».

Елизавета Петровна, понимая, к чему клонится дело, отказалась от того, чтобы подписывать подобный документ, и просила действовать на основании ее «словесной просьбы». Нолькен настаивал на том, что шведский сейм уже собрался и что из-за переписки может быть упущено время. Елизавета Петровна колебалась или, скорее всего, искусно делала вид, что колеблется. Она, наконец, встречается с Нолькеном и высказывает свои сомнения и предложения, о которых тут же стало известно Шетарди. Он писал об этом своему министру: «Принцесса Елизавета ничуть не скрыла от него, что завещание ее матери, хотя и самый сильный довод, на который она могла сослаться, назначает ее, однако, преемницей престола лишь вслед за герцогом Голштинским и его потомством. Поэтому было бы хорошо, если бы действия шведов с внешней стороны скорее казались предпринятыми в пользу этого герцога, нежели в пользу ее, принцессы. Однако с такою же откровенностью она заявила Нолькену, что рассчитывает, оказывая такую полезную услугу интересам герцога Голштинского, получить возможность вступить раньше него на престол, тем более что она решилась никогда не выходить замуж. Поэтому она полагает, особенно имея в виду возраст ее племянника и назначение его и потомства преемниками престола, что не нанесет ему никакого ущерба. Когда же Нолькен стал входить в большие подробности, принцесса Елизавета для его удовлетворения заявила ему положительно, что она вполне уверена в своей партии, которая выступит, как только придут иностранцы, с явным намерением поддерживать права потомства Петра I» (курсив наш. — О.И.)⁴⁹.

В этом тексте поражают два момента: во-первых, нарушение завещания Екатерины I о порядке наследования, которое признает и сама Елизавета Петровна и делает это фактически одним из своих условий; и, во-вторых, объявление о решении никогда не выходить замуж Что касается первого момента, то тут можно предположить, что Елизавета Петровна учитывала, что племянник ее мал, да при этом находится за пределами России, и поэтому может быть использован шведами (потенциальным наследником престола которых он являлся) в своих целях. Что касается второго момента, то тут дело обстоит еще сложнее. В июле 1741 года разнесся слух, что Елизавету Петровну хотят выдать замуж за брата мужа правительницы, принца Людовика, которого хотели сделать герцогом Курляндским. Ход врагов дочери Петра I был на вид очень хороший: с одной стороны, Елизавету привязывали к иностранному (Брауншвейгскому) дому, с другой — удаляли в Курляндию. Но Елизавета Петровна объявила, что никогда не выйдет замуж^27*, успокоив тем своих сторонников⁵⁰. Анна Леопольдовна будто бы после отказа от брака хотела заточить ее в монастырь, но спас Бирон⁵¹.

Полагаем, что можно объяснить заявление, сделанное Елизаветой Петровной шведскому посланнику, желанием сконцентрировать сторонников вокруг своей личности и не вводить фигуры, которые могли породить лишние разногласия, расчленяющие лагерь ее сторонников. Но тогда слово «никогда» — ложь, необходимая для достижения власти. В этом же смысле — достижение власти — можно понимать и обещание, данное Нолькену: получить такой ценой российский престол перед Карлом-Петром-Ульрихом — «он обязательно будет после меня». Слово «никогда» приводит и к другой проблеме — тайному браку Елизаветы Петровны с А.Г. Разумовским и их детям.

Слухов на эту тему ходило много, но достоверных сведений нет. А.Г. Разумовский (Алексей Розум) попал в поле зрения Елизаветы Петровны в первой половине 30-х годов XVIII века; через некоторое время он сделался гоф-интендантом цесаревны, т. е. распоряжался всеми ее имениями. Сразу после переворота он был пожалован в действительные камергеры, а при коронации, состоявшейся 25 апреля 1742 года, — обер-егермейстером и награжден орденом Святого Андрея Первозванного. В этом же году, согласно преданиям, в церкви подмосковного села Перова произошло тайное венчание императрицы Елизаветы и Алексея Григорьевича⁵². Мотивы этого брака, совершившегося сразу после переворота, непонятны. Политическая обстановка была столь напряженной, что любые сплетни могли ее перевернуть; а Алексей Григорьевич, при всех его достоинствах, не был Потемкиным, чей выдающийся ум и энергия так помогали Екатерине II. Может быть, этот брак был гарантией того, что другого, более серьезного с политической точки зрения брака не будет, не будет и наследников...

Несколько иную (не совсем понятную) трактовку дает в своих мемуарах Ст.-А. Понятовский, свидетельство которого об упомянутом браке чрезвычайно важно. «Бестужев неоднократно настаивал на том, — пишет Понятовский, — чтобы Елизавета объявила публично о своем тайном браке с Разумовским — империи нужен был наследник по прямой линии Канцлер был вдвойне в этом заинтересован: он надеялся заслужить благодарность Разумовского, многого в ту пору стоившую, и хотел удалить от трона принца голштинского, личные качества которого никак не соответствовали интересам империи, а происхождение могло способствовать новым переворотам. Но императрица не последовала настойчивым советам Бестужева; то ли смелости недостало, то ли она считала племянника законным наследником трона и желала соблюсти справедливость» (курсив наш. — О.И.)⁵³. В этих воспоминаниях вызывает наибольшее подозрение рассуждение о «наследнике по прямой линии». Разве таковым не был молодой герцог Голштинский? Никого «прямее» его Елизавета Петровна не могла произвести. При этом необходимо иметь в виду, что многочисленные рассказы о детях Елизаветы Петровны от А.Г. Разумовского — миф, как показал это в своем фундаментальном исследовании «Семейство Разумовских» А.А. Васильчиков. Существовали и просто гипотетические предположения; об одном из них, как маловероятном варианте развития событий, сообщает посол Финкенштейн: «Если страсть Императрицы к Фавориту до смешного дойдет и переменит она порядок престолонаследия в пользу Разумовских, то дело это сиюминутное долго не продлится и повлечет за собой неминуемо беспорядок и смуту»⁵⁴. Прогноз в данном случае, скорее всего, верный.

Возвратимся к теме уговоров Елизаветы Петровны шведами и французами. Шетарди пытался воздействовать на Елизавету Петровну и непосредственно, и через хирурга Лестока. Причем он старался делать это изощренно, о чем с явным самодовольством сам сообщал своему министерству: «Я старательно удалил все, что имело бы хоть какой-нибудь признак принуждения ее к чему-либо, с целью более верно привести ее к желаемому мною плану, уверив ее, что при этом заняты лишь ею и ее выгодами»⁵⁵. Однако дочь Петра I была совсем не так проста и далеко не глупа. Елизавета Петровна не дала желаемого шведскому дипломату, но и не переставала просить помощи Швеции. «Цесаревна надеется, — говорил Лесток Шетарди, — что вы войдете в ее положение и согласитесь, что как дочь Петра I она должна соблюдать крайнюю осторожность относительно завоеваний своего отца, стоивших ему так дорого». Война, по-видимому, казалась Елизавете Петровне необходимой для свержения брауншвейгской фамилии. Положение складывалось весьма щекотливое: использовать врагов России для решения своих проблем... Достойное ли это дело? В войне с интервентами прольется русская кровь, и неизвестно, чем эта война закончится.

Шетарди, напротив, война была очень нужна. Он пытался уговорить шведов. «Если бы даже шведы, — писал французский дипломат, — не могли ожидать себе помощи изнутри России, то я тем не менее убежден в необходимости для них воспользоваться этою минутою. Россия была очень привержена к австрийскому дому, отныне она будет предана ему окончательно, а если венский двор будет здесь посредственно царствовать, то от этого будет постоянный вред для Швеции и ее союзников. Напротив, если принцессе Елизавете будет проложена дорога к трону, то можно быть убежденным, что претерпенное ею прежде и любовь ее к своему народу побудят ее удалить иностранцев и совершенно довериться русским. Уступая склонности своей и народа, она немедленно переедет в Москву; знатные люди обратятся к хозяйственным занятиям, к которым они склонны и которые принуждены были давно бросить; морские силы будут пренебрежены, и Россия мало-помалу станет обращаться к старине, которая существовала до Петра I и которую Долгорукие хотели восстановить при Петре II, а Голынский — при Анне. Такое возвращение к старине встретило бы сильное противодействие в Остермане; но со вступлением на престол Елизаветы последует окончательное падение этого министра, и тогда Швеция и Франция освободятся от могущественного врага, который всегда будет против них, всегда будет им опасен. Елизавета ненавидит англичан, любит французов; торговые выгоды ставят народ русский в зависимость от Англии; но их можно освободить от этой зависимости и на развалинах английской торговли утвердить здесь французскую» (курсив наш. — О.И.)⁵⁶.

В разговоре с Лестоком в апреле 1741 года Шетарди стращал и настаивал. Он говорил: «Терпение имеет пределы. Предпринятые Швециею вооружения, кажется, доказывают это. Зачем цесаревне допускать, чтобы они принесли пользу другим, а не ей? Не обманывайтесь: правительница, принц Брауншвейгский и граф Остерман чувствуют, что они здесь иноземцы, а правительство такого рода для поддержания себя очень неразборчиво в средствах, мало смотрит на пожертвования, лишь бы отделаться от войны и купить мир у шведов, которые не упустят воспользоваться таким случаем; что из этого выйдет? Цесаревна потеряет все и не будет иметь ни малейшей надежды на будущее. Я пойду далее и скажу вам, что если шведы не вступят заранее в соглашение с цесаревною на прочных основаниях, то они выскажутся в пользу внука Петра I. Не имея в том препятствия, они вернее возведут на престол герцога голштинского, тогда как цесаревна увидит себя лишенною принадлежащего ей и удаленною от трона навсегда»⁵⁷ (курсив наш. — О.И.).

Итак, появляется идея противопоставить Карла-Петра-Ульриха тетке. Но это было не выгодно Франции. Шетарди писал по этому поводу: «Признаюсь, однако, что чрезвычайная слабость принцессы Елизаветы и нерешительность ее относительно людей, к которым она должна была бы иметь всего более доверенности, стоят того, чтоб ее удалить от престола и возвести на него молодого герцога голштинского. Но это противоречило бы главной цели, ибо в таком случае, пожалуй, одно иностранное правительство заменится другим; тогда как если Елизавета будет на троне, то любезная России старина одержит, вероятно, верх. Быть может (и весьма было бы желательно не обмануться в этом), в царствование Елизаветы при ее летах старина успеет укорениться настолько, что племянник ее привыкнет к ней и когда вступит на престол, то не будет уже иметь понятия ни о чем другом» (курсив наш. — О.И.)⁵⁸.

23 июня Нолькен поехал на родину, так и не получив письменных гарантий от Елизаветы Петровны. Она, уверяя посланника в своей благодарности Швеции за ее доброе расположение, говорила, что первые движения со шведской стороны произведут немедленное действие в России, что она ждет только этой минуты, чтоб положить конец предосторожностям, которые принуждена соблюдать теперь⁵⁹. То шведы торопили Елизавету Петровну, то теперь она сама торопит их. В конце июля Елизавета дала знать секретарю шведского посольства Лагерфлихту, что если шведы будут еще медлить, то ситуация может измениться, и необходимо спешить, потому что противники любыми способами пытаются завоевать себе новых сторонников. Если шведы объявят себя защитниками дома Петра I, то русские войска им не будут особенно сопротивляться. Идея, прямо сказать, весьма сомнительная. Шведы отвечали (совместно с Шетарди), что Елизавета Петровна сама промедлила. Тут дочь Петра I сослалась на страх перед возможностью провала, но, если дела пойдут лучше, она подпишет следующие обещания: 1. Вознаградить Швецию за военные издержки, считая со времени первого транспорта войск в Финляндию; 2. Давать Швеции субсидии во все продолжение своей жизни; 3. Предоставить шведам все торговые преимущества, которыми пользуются англичане; 4. Отказаться от всех трактатов и конвенций, заключенных между Россиею, Англиею и австрийским домом, и ни с кем не вступать в союзы, кроме Франции и Швеции; 5. Содействовать во всех случаях выгодам Швеции и тайно ссужать деньгами, когда она будет в них нуждаться⁶⁰. Обещания были большими, но ни слова не говорилось о возвращении земель, завоеванных Петром I.

Несмотря на отсутствие столь важных уступок, в августе 1741 года шведы объявили войну России. Шетарди сообщал своему министерству о предложениях, которые он получил из дворца Елизаветы: «Считают очень важным, чтоб герцог Голштинский был при шведской армии, не сомневаясь, что русский солдат положит перед ним оружие в минуту сражения: так сильно в нем отвращение сражаться против крови Петра I. Думают, что было бы очень полезно публиковать в газетах, что герцог Голштинский в армии или, по крайней мере, в Швеции. Желают, чтоб между войсками и внутри страны было распространено письмо, в котором бы указывалось на опасность для религии при иноземном правлении»⁶¹. Понимая резонность некоторых из этих предложений, Шетарди считал, что шведы должны издать прокламацию, в которой говорилось бы, что они воюют для поддержки прав потомства Петра I. Ситуация, надо заметить, анекдотическая: заклятые враги вдруг сделались друзьями... Конечно, ничего подобного на самом деле не было и шведы стремились использовать создавшуюся ситуацию, чтобы вернуть без войны земли, завоеванные Петром I. Елизавета Петровна, скорее всего, все это хорошо понимала, сама пытаясь использовать шведов в своих целях.

Шведы, однако, не торопились взять в армию герцога Голштинского, не публиковали никаких объяснений своего похода, да к тому же проиграли сражение при Вильманштранде. Шетарди требовал, чтобы партия Елизаветы Петровны действовала. На это она заявила: «Действия моих приверженцев будут безуспешны, пока со шведской стороны не будет сделано всего того, что обещано. Русский народ способен к привязанности и самоотвержению, но его трудно заставить решиться. Чтоб побудить его к решительному действию, всего лучше издать манифест, что шведы идут на помощь потомству Петра Великого. Король также должен убедить Швецию, чтоб в ее войске находился герцог голштинский. Офицеры и солдаты, отправлявшиеся в Финляндию, высказывали на этот счет необыкновенное одушевление; чтоб оставить их в уверенности относительно присутствия герцога в шведском войске, я говорила им, чтоб не убивали, по крайней мере, моего племянника. Он возбуждает живейшие беспокойства правительницы, как бы она ни старалась скрывать их». Вместе с тем Елизавета Петровна сообщила Шетарди, что ее хотят подвергнуть допросу насчет тайных сношений со Швециею и даже постараются заставить подписать отречение от престола⁶².

Что касается пребывания в шведском войске герцога Голштинского, то в цитированной выше записке, привезенной Корфом из Киля, рассказывалось о том, что Нолькен пригласил Брюммера в Висмар и там сделал ему такое предложение: если захотят молодого герцога послать в Швецию, то шведы готовы его провозгласить русским императором в своей армии, стоящей на русских границах. Брюммер принял предложение с радостью. «Шведская поездка состоялась бы, — замечает автор цитируемой записки, — если б в голштинском совете не нашелся человек, который догадался, что шведы в этом деле руководятся только собственным интересом, стараются возбудить в России распри и несогласия и хотят употребить герцога голштинского в России, как французы употребляют претендента в Англии»^28* (курсив наш. — О.И.)⁶³. Необходимо заметить, что понимание ситуации, которое продемонстрировал некий голштинец, было весьма глубоким. Этим мудрым государственным деятелем был, возможно, барон И. Пехлин^29*. В труде А.-Ф. Бюшинга «Основательно исследованные и изысканные причины перемен правления в доме Романова» есть примечательное место. «Из доставшегося мне в руки по случаю письменного мнения барона Иоганна Пехлина, — пишет Бюшинг, — усмотрел я, что в тогдашнее время шведский двор чрез министра Нолькена склонял голштинский двор для услуги короне шведской и великой княжне Елизавете Петровне подать помощь, не изъясняясь явственно о том, какое звание молодой и еще малолетний герцог голштинский Карл-Петр-Ульрих иметь будет в случае, когда великая княжна Елизавета Петровна на российский вступит престол, и какие приняты надежные меры привести в безопасность особу и благоденствие принца, буде предприятие великой княжны Елизаветы Петровны неудачливый получит успех. Посему господин Пехлин и советовал герцогу-правителю посторонним образом не токмо истребовать на то нужного объяснения, но и намекнуть, что их питомец не может принять греческого закона, на чем без сумнения настоять будут, когда он в Россию приедет, ибо, с одной стороны, принц не находится еще в таких летах, чтоб по желанию своему выбор делать мог, а с другой стороны, имеет он надежду по благосклонному расположению имперских чинов отозвану быть на шведский престол»⁶⁴.

Как мы видим, в самой Голштинии шла борьба за будущее молодого герцога; достаточно влиятельные силы хотели видеть его на шведском престоле. Вместе с тем весьма любопытна идея провозглашения Карла-Петра-Ульриха русским императором в шведской армии: шведы даруют России императора. Правда, подобное, кажется, было в Смутное время. Знал ли об этих переговорах тринадцатилетний герцог, неизвестно, но какие-то слухи до него, несомненно, доходили.

Манифест для «достохвальной русской нации», о котором просила Елизавета Петровна, был все-таки издан шведским главнокомандующим графом К.Э. Левенгауптом. В нем говорилось, что шведская армия вступила в русские пределы только для получения удовлетворения за многочисленные неправды, причиненные шведской короне иностранными министрами, господствовавшими над Россиею в прежние годы, для получения необходимой для шведов безопасности на будущее время, а вместе с тем для освобождения русского народа от несносного ига и жестокостей, которые позволяли себе означенные министры, благодаря чему многие потеряли собственность, жизнь, были сосланы или брошены в темницу. В манифесте подчеркивалось, что намерение короля шведского состоит в том, чтоб избавить достохвальную русскую нацию для ее же собственной безопасности от тяжкого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить ей свободное избрание законного и справедливого правительства, под управлением которого русская нация могла бы безопасно пользоваться жизнью и имуществом, а со шведами сохранять доброе соседство. Этого достигнуть будет невозможно до тех пор, пока чужеземцы по своему произволу и для собственных целей будут господствовать над русскими и их соседями-союзниками. Вследствие таких справедливых намерений Его Королевского Величества должны и могут все русские соединиться со шведами, и, как друзья, отдаваться сами и с имуществом под высокое покровительство Его Величества и ожидать от Его Высокой особы всякого сильного заступничества⁶⁵. Упомянутый манифест был тут же доставлен Шетарди Елизавете Петровне, которая будто бы ему очень обрадовалась. Правительнице подобный документ, конечно, не мог понравиться. Однако это был пустой документ; кто бы поверил тому, что говорили вчерашние враги? В России было не меньше трезвых и умных голов, чем в Голштинии. С.М. Соловьев считает, что «хлопоты о манифесте, хлопоты о присутствии молодого герцога голштинского при шведском войске происходили со стороны Елизаветы от желания, чтоб дело началось как-нибудь и именно началось в войске»⁶⁶. Точнее сказать, все эти меры провоцировали правительство на необдуманные действия, и оно действительно не выдержало: 24 ноября всем гвардейским полкам был отдан приказ быть готовыми к походу в Финляндию против шведов. Скрытые основания этого хода правительства были очевидны: удалить гвардию, большая часть которой поддерживала дочь Петра Великого, и столкнуть ее со шведами, которые выступали якобы сторонниками Елизаветы Петровны и ее племянника. Час действий пробил: 25 ноября произошел переворот.

Елизавета Петровна — императрица, Петр Федорович — наследник

В манифесте, руку к которому приложил и А.П. Бестужев, об основаниях захвата власти Елизаветой Петровной говорилось: «И по тому нашему законному праву по близости крови к самодержавным нашим вседрожайшим родителям, государю императору Петру Великому и государыне императрице Екатерине Алексеевне, и по их всеподданнейшему наших верных единогласному прошению тот наш отеческий всероссийский престол всемилостивейше восприять соизволили...» (курсив наш. — О.И.)⁶⁷. Основания выглядели не очень убедительно. Поэтому тут же обещался более подробный манифест — «с обстоятельством и с довольным изъяснением». Он появился 28 ноября. В упомянутом манифесте особое место было уделено завещанию Екатерины I и содержащемуся в нем порядку престолонаследия. Поскольку малолетний герцог Голштинский не был православного вероисповедания, то престол после смерти Петра II должна была получить Елизавета Петровна. Но это не произошло в связи с «недоброжелательными и коварными происками Андрея Остермана», который скрыл завещание Екатерины I и хотел удалить Елизавету Петровну. Остерман же сочинил завещание Анны Иоанновны, по которому «престол переходил к сыну принца Антона Брауншвейгского от мекленбургской принцессы Анны и к большему оскорблению и удалению от престола Елизаветы определен был порядок престолонаследия в Брауншвейгской фамилии»⁶⁸.

Итак, виновный был найден. Но оставалась проблема внука Петра I — герцога Голштинского, имя которого часто использовалось в предпереворотное время самой Елизаветой Петровной и именем которого могли воспользоваться как в самой России, так и за ее пределами, используя то же завещание Екатерины I, на котором основывала свои права дочь Петра I. Елизавете Петровне, отказавшейся от брака и, таким образом, не имевшей прямого наследника (или наследницы), нужен был голштинский герцог как решение этой проблемы, усугубляемой еще и тем, что был жив Иван Антонович — свергнутый юный император. Не исключено, что Елизавета Петровна переоценивала угрозу, которая в нем заключалась, и поэтому не выпустила Брауншвейгское семейство за границу.

Однако имя Ивана Антоновича не раз возникало при разных неприятных делах; оно было знаменем недовольных как в самой России, так и за ее границами. Этим же именем активно пользовались главы иностранных государств и их дипломаты, прежде всего французские. Так, русский представитель во Франции князь А.Д. Кантемир писал о слухах, распространяемых во Франции, на которые должна, по мнению дипломата, Елизавета Петровна обратить «должное внимание»: «Прежние поступки здешнего двора не позволяют мне допустить, чтоб подаваемые отсюда известия о предстоящей революции в России происходили от здешнего доброго расположения к Вашему Величеству. Известно, каковы были всегда здешние происки против наших интересов при Порте: в Швеции и других местах по смерти кардинала Флёри злоба здешняя прекратилась бы, если бы Ваше Величество совершенно предались в здешние руки, как тогда, и надежду имели; но теперь нельзя ожидать никаких знаков здешней благосклонности, когда здесь почти уверены, что Россия к будущей весне присоединит свое войско к войску союзников королевы венгерской; следовательно, здешние сообщения о революции делаются или для того, чтоб, заставив Ваше Величество заботиться о внутренней тишине государства, отнять у вас охоту присоединиться к союзникам королевы венгерской, или отвратить от себя всякое подозрение, в случае если б действительно в России произошла какая-нибудь смута»⁶⁹.

Одним из самых первых и грозных упоминаний в России имени свергнутого малолетнего императора было дело камер-лакея Турчанинова. Он так выстраивал наследственную линию на российском престоле: «Иоанн — законный наследник, и по наследству царя Иоанна Алексеевича, также первого императора, подлежит быть ему императором, и его назначила короноваться императрица Анна Иоанновна еще при животе своем; а лейб-компания сделала императрицею незаконно наследницу, что как царевна Анна Петровна, так и государыня императрица Елизавета Петровна первым императором прижиты с государынею императрицею Екатериною Алексеевною до венца, и для того никак не подлежит быть у нас ей императрицею, а надлежит быть третьему императору Иоанну, да и императрице Екатерине Алексеевне быть на царстве не подлежало же, надлежало быть в то время второму императору, и то сделал генерал Ушаков»⁷⁰. Затем возникло раздутое иностранцами (французами и немцами) печально знаменитое дело австрийского посла Ботты.

Как решила проблему вызова Карла-Петра-Ульриха в Россию Елизавета Петровна, не совсем ясно (какие аргументы имела русская императрица, какие доводы подействовали на герцога-администратора, на голштинский Двор и т. д.). Вполне вероятно, что причиной столь быстрого действия русского правительства явилась смерть шведской королевы Ульрики-Элеоноры, сильно не любившей голштинцев; теперь путь наследнику из Голштинии к шведскому престолу был более свободным. Елизавета Петровна спешила, боясь потерять свою единственную опору в смысле наследника престола и соблюдения (пусть не совсем точного) завещания ее матери.

Как пишет Штелин, за герцогом были отправлены барон Н.А. Корф и барон И.-А. Корф, русский посланник в Дании⁷¹. Роль последнего, по-видимому, была сугубо дипломатическая. Все делалось в самой глубокой тайне. Штелин пишет: «Спустя три дня после отъезда герцога узнали об этом в Киле; он путешествовал incognito, под именем молодого графа Дюкера...» Когда в Кёслине почтмейстер узнал молодого герцога, то путешественники «ехали всю ночь, чтобы поскорее выехать из прусских границ»⁷². Последнее обстоятельство не совсем понятно; неужели в Пруссии они боялись столкнуться с какой-либо преградой? Карла-Петра-Ульриха сопровождали барон Н.А. Корф, обер-гофмаршал Брюммер, обер-камергер Берхгольц, камер-интендант Густав Крамер, лакей Румберг, егерь Бастиан. Можно предположить, учитывая все сказанное выше, что человеком, который способствовал поездке молодого герцога Голштинского в Россию, был именно Брюммер, который знал, что представляет собой Карл-Петр-Ульрих, и поэтому желал видеть на шведском престоле его опекуна, Адольфа-Фридриха. Путешественники прибыли в Петербург 5 февраля 1742 года. Императрица была очень рада; через несколько дней при русском Дворе был большой прием с многочисленными поздравлениями. Торжественно был отмечен и день рождения Карла-Петра-Ульриха. Елизавета Петровна пожаловала племяннику Андреевскую ленту с бриллиантовой звездой, а голштинский герцог вручил орден Святой Анны, учрежденный его отцом в честь жены, А.Г. Разумовскому и М.И. Воронцову.

23 февраля Елизавета Петровна выехала из Петербурга в Москву; вместе с ней ехал и ее племянник. Коронация императрицы совершилась 25 апреля; Карл-Петр-Ульрих сидел на особо устроенном месте, рядом с теткой. От этого времени сохранился любопытный эпизод, касающийся герцога Голштинского; о нем рассказала Екатерина II. На третий день после ее коронации духовник Елизаветы Петровны Федор Дубянский сообщил ей, что в день своей коронации дочь Петра I дала ему маленький пакетик, который он должен был положить на престол в соборе. Он принес Екатерине II этот пакетик. Императрица вскрыла его и прочла следующее: «За здравия Благочестивейшей Самодержавнейшей великой Государыни Императрицы Елизаветы Петровны всея России и за наследника Ея, внука Петра Перваго, Государя великаго князя Петра Феодоровича». Екатерина показала бумагу духовнику и попросила вернуть ее на старое место. Размышляя над этим текстом, императрица писала: «Во время коронации покойной императрицы Елизаветы ее племянник, который назван в этой записке ее наследником и великим князем, не был еще публично объявлен таковым и даже не принял еще православия; он присутствовал на этой коронации просто как герцог голштинский. Она, будучи очень набожной, назвала его наследником (так сказать, in petto^30*) в день своей коронации, написала сама в первый раз его имя и титул и доверила это одному Богу; с этим упованием она и велела положить [записку] на престол...» (553—555). Итак, Елизавета Петровна не играла на публику, а в самой глубине своей души желала, чтобы герцог Карл-Петр-Ульрих стал ее наследником. После коронации голштинский герцог был произведен в подполковники Преображенского полка, также в полковники 1-го лейб-кирасирского полка⁷³.

Елизавета Петровна оставалась в Москве до конца года. Предстояло свершиться важному событию — принятию Карлом-Петром-Ульрихом православия и провозглашению его наследником российского престола. Как рассказывает Штелин, готовил молодого герцога иеромонах Симеон Теодорский, который занимался с ним русским языком и Законом Божьим. В ноябре в придворной церкви состоялось то, о чем столько пеклась Елизавета Петровна. Штелин рассказывает, что герцог держал себя довольно хорошо, а императрица была очень озабочена; она показывала принцу, как и когда надо креститься, и «управляла всем торжеством с величайшей набожностью». Она несколько раз целовала принца, проливала слезы, и с нею вместе все придворные кавалеры и дамы, присутствующие при торжестве. Перед концом, когда пели заключительные молитвы и концерт, она отправилась в комнаты великого князя, которые велено было «украсить новой мебелью и великолепным туалетом, на котором, между прочими вещами, стоял золотой бокал, и в нем лежала собственноручная записка Ее Величества к президенту падающих фондов, тайному советнику Волкову, о выдаче великому князю суммы в 300 тысяч рублей наличными деньгами». Затем Елизавета Петровна возвратилась в церковь, откуда повела великого князя в сопровождении всего Двора в его новое жилище, а потом — в свои комнаты, где он обедал с ней за большим столом⁷⁴.

В манифесте, посвященном описанному событию, говорилось о назначении герцога Голштинского наследником престола, «яко по крови нам ближайшего, которого отныне великим князем с титулом «Его Императорское Высочество» именовать повелеваем». В церквах после императрицы должны были поминать «наследника ее, внука Петра Первого, благоверного государя великого князя Петра Федоровича»⁷⁵. В честь этого события в течение восьми дней при Дворе продолжались великолепные праздники. Любопытно, как Елизавета Петровна объясняла своему племяннику то, что не он стал императором? Трудно поверить, что к этому времени он ничего не слышал о завещании Екатерины I (вряд ли «доброжелатели» из его голштинских придворных или слуг об этом документе молчали). Подобная ситуация могла оставить глубокий след неудовольствия в душе Петра Федоровича, провоцируя его различные выпады против Елизаветы Петровны и ее окружения.

Шведский престол

Летом 1742 года шведы проиграли кампанию и стремились заключить мирный договор с Россией. Но это плохо получалось, поскольку поначалу они хотели диктовать свои условия. Решили пойти по более хитрому пути: избрать Карла-Петра-Ульриха наследником шведского престола; это стало тем более возможно, что в конце 1741 году умерла шведская королева Ульрика-Элеонора — противница голштинского дома⁷⁶. Не поэтому ли торопилась с приездом племянника в Россию Елизавета Петровна, а затем и с принятием им православия?^31* 26 октября 1742 года шведский сейм назначил Карла-Петра-Ульриха наследником шведского престола, а через два дня Елизавета Петровна посылает шведам предложение избрать наследником голштинского герцога Адольфа-Фридриха, за что обещает заключить мирный договор со Швецией⁷⁷.

Но подобное предложение, по-видимому, не удовлетворило шведов, и они решили послать делегацию в Россию. Х.Г. Манштейн пишет: «Герцог голштинский, объявленный российским великим князем и законным наследником империи, был также избран в наследники шведского королевства штатами, собравшимися в Стокгольм на сейм. Они надеялись через это достигнуть скорее мира. Три депутата были посланы к русскому двору известить его об этом избрании и убедить герцога отправиться в королевство; поручение это было возложено на графа Бонде, который жил некогда долгое время в Петербурге в качестве министра герцога голштинского, на барона Гамильтона и барона Шеффера; они имели аудиенцию у великого князя, когда двор возвратился в Петербург, но его императорское высочество, предпочитая российскую империю королевству шведскому, отблагодарил их, и они, пробыв несколько времени в Петербурге, возвратились в Швецию»^32* (курсив наш. — О.И.)⁷⁸. Штелин также пишет об этой делегации, прибывшей в Петербург «в половине декабря» 1742 года и привезшей «великому князю, как наследнику шведского престола, предложение принять корону Швеции» (курсив наш. — О.И.)⁷⁹. Несомненно, что за Петра Федоровича проблему выбора решила Елизавета Петровна; ему осталось лишь подчиниться, о чем он потом будет с горечью неоднократно говорить. 22 декабря Елизавета Петровна заявила о своем решении шведской делегации, а 28 декабря шведский король признал Карла Петра Ульриха наследником российского престола⁸⁰.

Визит шведских депутатов не ограничился приглашением к себе молодого герцога Голштинского; речь, прежде всего, шла о мирных переговорах и возвращении Финляндии. В самом конце 1742 года состоялась встреча делегаций. Весьма интересно, что на этих переговорах возникает новая идея: сделать наследником шведского престола дядю Карла-Петра-Ульриха. Нет сомнения, что ее активно поддержала Елизавета Петровна (если эта идея не пришла ей самой в голову). Особую роль в этом деле сыграли Брюммер и Лесток Они, по-видимому, окончательно убедили императрицу. Решающими аргументами были следующие: во-первых, близкая родственная связь между наследниками русского и шведского престолов, которая могла обезопасить Россию со стороны Швеции и упрочить мир на севере; во-вторых, речь шла о родном брате того герцога Голштинского, который был женихом Елизаветы Петровны. Как считает С.М. Соловьев, Лесток сильно содействовал Брюммеру в этом деле, ибо за избрание епископа Любского Швеция могла получить более выгодный мир, которым Лесток отслуживал Франции за ее пенсию⁸¹. А.П. Бестужев, понимая, что за силы стоят за голштинским герцогом, был против избрания Адольфа-Фридриха в шведские наследники, но его не послушали, ошибочно полагаясь на благодарность голштинца после вступление его на шведский престол.

Русская дипломатия решила в этом вопросе заручиться поддержкой Англии. Посол С.К. Нарышкин сообщил английским коллегам под большим секретом, что Россия желает доставить шведское наследство голштинскому герцогу Адольфу-Фридриху, а также предложил брачный союз герцога с английской принцессой. На это предложение лорд Картерет отвечал, что французы назначают 40 000 фунтов в Швецию для того, чтоб сейм выбрал наследником престола герцога Цвейбрикенского, а если Россия даст 40 000 рублей да Англия столько же, то выйдет только 20 000 фунтов: даст ли императрица еще денег по требованию необходимости? Нарышкин отвечал: «Надеюсь, что императрица не остановится за деньгами для исполнения своего желания»⁸². Английский посланник в России Вейч заявил министрам императрицы, что его король готов действовать в Швеции заодно с Россиею, но должно соблюдать большую осторожность в таком деликатном деле, как предложение наследника шведским депутатам, чтоб не придать этим силы французской партии; надобно поступать не торопясь и, прежде всего, составить себе сильную партию. О браке между Адольфом-Фридрихом и английскою принцессою Вейч не сказал ни слова. Картерет говорил Нарышкину, что когда епископа Любского выберут в наследники шведского престола, то великий князь Петр Федорович должен ему уступить хотя бы часть голштинских земель, потому что как шведский наследник епископ больше пяти или шести тысяч ефимков годового содержания не получит. Нарышкин отвечал, что об этом уведомит голштинский посланник, который скоро приедет в Лондон. Лорд Картерет говорил С.Г. Нарышкину: «От всего сердца желаем, чтоб ваши дела на Севере окончились поскорее; со стороны Персии и Турции вы безопасны, в Европе Россия могла бы играть важную роль, помогая королеве венгерской вместе с нами; а Франция всеми силами будет стараться, чтоб ваши дела не оканчивались». Когда Нарышкин объявил королю Георгу о заключении мира со шведами, то король отвечал: «Надеюсь, что я ничего не испортил в этом важном деле, когда присоветовал Ее Величеству уступить большую часть завоеванной Финляндии для истинного блага России, ибо Ее Величество имеет и без того довольно земли; а если бы опоздали заключить мир, то в короткое время был бы избран принц датский».

Примечательно, что Брюммер и Лесток приписали себе причину отказа Елизаветы Петровны от английской невесты. Французский посланник Дальон писал своему правительству, что он вместе с Брюммером и Лестоком имел важное влияние на решение шведских дел, невзирая на кредит Бестужевых и интриги английского посланника Вейна. «Мы все проекты о супружестве между епископом любским и английскою принцессою, — хвалился французский дипломат, — опровергаем. Господа Брюммер и Лесток мне сказали, что они недавно склонили царицу писать принцу, чтоб он не думал более об этом браке...»⁸³

Здесь стоит заметить, что невеста для наследника шведского престола была через некоторое время найдена. Ею стала сестра Фридриха II — Луиза-Ульрика. Адольф-Фридрих обратился к Елизавете Петровне, «как сын к матери», с просьбою о согласии на этот брак, который «совпадает с его расположением к берлинскому двору». В январе 1744 года императрица отвечала ему, стараясь быть как можно более доброжелательной: «Сие дело такой натуры есть, что оное главнейшее зависит от собственного вашего королевского высочества благоизобретения и согласия его королевского величества и шведских государственных чинов; тако нам все то, еже к наивящему вашему благосостоянию и укреплению между его величеством и вашим высочеством отеческих и сыновних сентиментов служить может, приятно и угодно будет»⁸⁴. 19 августа 1744 года была объявлена помолвка прусской принцессы и шведского наследника престола⁸⁵.

Бестужев сопротивлялся, но его, как видно, опять не послушали. Касаясь проблем, которые могли возникнуть для России в связи с этим браком, он писал М.И. Воронцову: «Те новые союзы, которые помянутый король супружеством принца-наследника с его сестрою в Швеции учинил, достойны всякого примечания, и Ваше Сиятельство из взятых с собою протоколов об учиненных мною всенижайших докладах довольно усмотрите, колико я Ее Императорскому Величеству представлений чинил, что такое супружество Всероссийской империи чрез долго или коротко предосудительно быть может...»⁸⁶ Так оно и вышло. Луиза-Ульрика была очень активная особа, желавшая восстановить самодержавие в Швеции и проводившая политику брата, которому сообщала обо всем, что происходило при шведском дворе. Адольф-Фридрих ей в основном пассивно подчинялся; по словам нашего дипломата, «как безжизненная, искусственно составленная статуя движется»⁸⁷. Впереди у него еще была серьезная проблема — из наследника стать шведским королем, а для этого требовалось встать в оппозицию к России. Адольф-Фридрих будто бы сказал под большим секретом одному преданному человеку, выразившему сомнение насчет правильности его поступков в отношении России: «Не думаешь ли ты, что я не получал никаких известий о состоянии русского двора? Если колпаки надеются получить от него помощь, то они обмануты; мне надобно пользоваться настоящими обстоятельствами или навсегда отречься от своего плана. Когда я был любским епископом, то нуждался в помощи русской императрицы; а теперь, будучи кронпринцем шведским, должен сам себе помогать»⁸⁸. Все это предвидел Бестужев, который сильно не любил Адольфа-Фридриха. Прусский посланник Финкенштейн заметил, что «кто желает забавы ради заставить его в лице переменяться, тот пускай упомянет в его присутствии наследного принца шведского»⁸⁹.

Примечательно, что во время упомянутых выше переговоров была предпринята попытка использовать имя Карла-Петра-Ульриха для оказания давления на русскую императрицу. Барон Нолькен (к этому времени уже статс-секретарь), посланный в Россию для ведения шведско-русских переговоров и не сумевший уговорить победителей на более мягкие условия, будто бы заявил, что нужно было бы произвести новый переворот в пользу герцога Голштинского, за что его попросили удалиться из России, и как можно скорее⁹⁰. Но у барона Нолькена в России оставались друзья — Брюммер и Берхгольц. С первым у него была секретная переписка, о которой проведали англичане и сообщили русским дипломатам⁹¹.

Идея переворота в пользу Петра Федоровича глубоко проникла (или, скорее всего, была пущена умелой рукой) в общество и осталась там надолго. В начале июля 1743 года французский посланник Дальон доносил своему правительству следующее: «29 июня был бал, на котором ее величество мне рассказывала, что она, гуляя накануне в своем саду, встретила гвардейского солдата, который подошел к ней со слезами на глазах и объявил, что разглашается, будто бы она своих верных подданных хочет оставить и уступить корону племяннику своему. Я, говорила Елизавета, никогда в таком удивлении не была и сказала солдату, что это совершенная ложь и позволяю ему каждого, который станет то же говорить, застрелить, хотя бы то и фельдмаршал был. Она рассказывала это и г. Брюммеру, который ей представил, что подобные разглашения имеют одну цель — возбудить несогласие между нею и великим князем; из этого видно, как нужно приставить к молодому принцу таких людей, на которых она могла бы совершенно положиться. А я ей сказал, что этот слух носится уже недели с три»⁹². Нет сомнения, что Брюммер намекал на Бестужева, который к этому времени стал врагом французско-прусской партии в России, поскольку решительно отказался идти на пересмотр итогов Ништадтского мира. Он заявил, что заслуживал бы смертную казнь, если бы стал советовать уступить хотя бы один вершок земли⁹³.

Французы всячески осложняли мирные переговоры России и Швеции; об этом руководитель французской дипломатии Ж.-Ж. Амело писал Шетарди: «Важно, чтоб заключение мира между Россиею и Швециею было в наших руках. Пусть царица остается в уверенности насчет благонамеренности короля; однако не нужно, чтоб она слишком обольщала себя надеждою на выгодность мирных условий»⁹⁴. Однако Елизавета Петровна насчет территориальных уступок Швеции поначалу ничего не хотела говорить. «Что скажет народ, — заявила она Шетарди, — увидя, что иностранная принцесса (Анна Леопольдовна. — О.И.), мало заботившаяся о пользах России и ставшая случайно правительницею, предпочла, однако, войну стыду уступить что-нибудь, а дочь Петра I для прекращения той же самой войны соглашается на условия, противоречащие столько же благу России, сколько славе ее отца и всему, что было куплено ценою крови ее подданных для окончания его трудов»⁹⁵.

В мае 1742 года опять на дипломатической сцене появился Э.М. Нолькен. Он ходатайствовал теперь, чтобы русско-шведские переговоры проходили при посредничестве Франции и на основании принципов, изложенных в манифесте Левенгаупта. Русские дипломаты категорически отказывались от французского посредничества, а об упомянутом манифесте говорили, что Нолькен, рассуждая о нем, «хотя скрытно», дает понять, «будто Ее Величество получила родительский престол благодаря шведам и французам, чего никто в Российской империи не признает». Нолькен пытался возражать. Он заявил русским дипломатам: «Смело говорю, что причины и цели войны те самые, которые истолкованы в манифесте графа Левенгаупта. Я не говорю, чтоб шведы Ее Величество на престол посадили, но нельзя же отрицать, чтоб они этого не желали, и так как Франция для того же с ними согласилась, то необходимость ее посредничества в настоящем мирном деле осязательна». На это русские дипломаты отвечали, что напрасно Нолькен ссылается на такой постыдный манифест; ни одного человека в России он не уверит в том, что шведы начали войну в пользу Ее Величества; напротив, каждому известно, как давно они ждали случая напасть на Россию и какие происки чинили при разных дворах (прежде всего в Порте) уже после восшествия ее величества на престол. Шведскому дипломату при этом было указано, что сами французы говорили, что война началась Швецией из-за отторгнутых у нее в результате Ништадтского мира территорий⁹⁶.

В феврале 1743 года открылся Абоский конгресс. Главным от шведов фактически опять был Э.М. Нолькен. Переговоры шли очень трудно; шведы, проигравшие войну, требовали возвращения завоеванных у них территорий. А.П. Бестужев писал по этому поводу: «Вся почти Европа, равно как соседи наши турки и персы, открытыми глазами смотрят, какое мы доставим себе вознаграждение и удовлетворение за наглое со шведской стороны нарушение мира и нанесенные России тяжелые военные убытки: поэтому слава императрицы, российского народа и государственный интерес требуют приложить всевозможное старание для заключения мира на условии чем кто ныне владеет (uti possidetis), хотя бы это стоило великой суммы денег (до двух миллионов); для показания же на весь свет, что Россия в удержании Финляндии ищет не расширения государства своего или умножения доходов, но единственно тишины на севере...»⁹⁷

Шведы пытались активно использовать вопрос о наследнике престола. Они говорили, что голштинский герцог будет избран на таких только условиях: Россия возвратит Швеции все завоеванное, заключит с нею оборонительный и наступательный союз, а также даст субсидию. Шведские представители утверждали (не без основания), что в случае выбора администратора Голштинии может возникнуть война с Данией, если только Россия не гарантирует Дании Шлезвига. Русские были категорически против, говоря: «Незачем здесь больше жить, надобно разъехаться: какие шведы получили над русскими выгоды, чтоб такие идеи себе делать и субсидий просить? В деле наследства они вольны поступать как хотят, только императрица никогда всей Финляндии им не возвратит». Что же касается Дании, то она после заключения русско-шведского союза не сможет уже напасть на Швецию⁹⁸.

Снова появились сведения, что шведы могут выбрать в наследники принца Датского. Елизавета Петровна, сильно желая увидеть на шведском престоле дядю Петра Федоровича, готова была идти на известные территориальные уступки. «Лучше нам оставить за собою малое, да нужное, а шведам уступить большее и им полезное, а нам ненужное...» — говорила она⁹⁹. Борьба была серьезная; А.П. Бестужев критиковал уступчивость русских представителей на конгрессе. Французский посланник Дальон доносил своему правительству: «Царица имеет твердое намерение поддерживать в Швеции принца голштинского, хотя нет таких способов, каких бы вице-канцлер тайно не употреблял, чтоб удержать ее от серьезного вмешательства в дело, но голос его и шайки его уже очень слаб теперь...»¹⁰⁰ Наконец после жарких споров был составлен договор («Уверительный акт»). 23 июня 1743 года шведский король и Сенат и все государственные чины единогласно избрали коронным наследником голштинского герцога Адольфа-Фридриха; одновременно объявлен был мир с Россией. Елизавета Петровна подписала договор 19 августа¹⁰¹.

Адольф-Фридрих, получив от русского правительства на проезд 50 000 рублей, в ноябре 1743 года приехал в Стокгольм Туда с поздравлением был отправлен барон Корф. 21 ноября он имел аудиенцию у принца. Адольф-Фридрих заявил ему, что за свое настоящее положение после Бога он должен благодарить одну императрицу; благодарность эту словами он изобразить не может и поручает себя императорской милости и покровительству. 30 ноября Ростовский и Казанский полки торжественно — с музыкой и распущенными знаменами — вошли в Стокгольм. Король Фридрих I, которому прежде совсем не нравилась перспектива голштинского наследника, выразил по этому случаю большое удовольствие. Шведы удивлялись бодрому и храброму виду солдат, которые, несмотря на продолжительное и трудное пребывание на галерах, шли в хорошем порядке. Король говорил: «Я очень доволен, что прежде смерти имею счастье видеть перед собою и под своею командою войска столь могущественной и славной императрицы, и в случае нужды я никому не уступлю чести командовать ими». Получая грамоту императрицы, король поцеловал ее¹⁰².

После отъезда Адольфа-Фридриха в Швецию возникла проблема: кому быть на его месте? Администратор Голштинии во время несовершеннолетия Петра Федоровича успел составить там сильную партию, к членам которой принадлежал и упоминавшийся выше Брюммер. Эта партия хотела удержать за собою господство и по отъезде герцога-администратора в Швецию надеялась, что настоящий герцог, т. е. великий князь Петр Федорович, как достигший совершеннолетия, пришлет своим наместником своего гофмаршала. Чтобы решить эту проблему, нужно было поменять администрацию, а для этого требовалось объявить Петра Федоровича совершеннолетним, каковым он бы стал только по достижении восемнадцатилетнего возраста, т. е. в феврале 1746 года¹⁰³. Во втором варианте Екатерина II рассказывает: «Незадолго до этого, чтобы уязвить наследного принца Шведского, управлявшего Голштинией во время несовершеннолетия великого князя и брата принца епископа Любекского, Бестужев хлопотал при Венском двор о понижении возраста, чтобы объявить этого князя совершеннолетним до возраста, определенного законами Германии или Голштинии, и, получив разрешение, объявили о совершеннолетии; едва он сделался таковым, как его заставили отпустить всех голштинцев...» (103; курсив наш. — О.И.). В третьем варианте Екатерина II добавляет, что Августа-Фридриха пригласили в Россию с целью «получить при совершеннолетии великого князя, которое хотели ускорить, управление Голштинией, иначе говоря, желание отнять опеку у старшего брата, ставшего Шведским наследным принцем, чтобы вручить управление Голштинской страной от имени совершеннолетнего великого князя принцу Августу, младшему брату матери и Шведского наследного принца». «Эта интрига, — сказано далее в Записках, — была затеяна враждебной Шведскому наследному принцу голштинской партией, в союзе с датчанами, которые не могли простить этому принцу того, что он одержал в Швеции верх над датским наследным принцем...» (225, 226). Далее Екатерина II пишет: «Граф Бестужев, овладев посредством приближенных умом этого принца, убил разом несколько зайцев. Он не мог не знать, что великий князь так же ненавидел Брюммера, как и он; принц Август тоже его не любил, потому что он был предан Шведскому принцу. Под предлогом родства и как голштинец этот принц так подобрался к великому князю, разговаривая с ним постоянно о Голштинии и беседуя о его будущем совершеннолетии, что тот стал сам просить тетку и графа Бестужева, чтобы постарались ускорить его совершеннолетие. Для этого нужно было согласие императора Римского, которым тогда был Карл VII из Баварского дома; но тут он умер, и это дело тянулось до избрания Франца I» (227).

Объявление совершеннолетия Петра Федоровича произошло 17 июня 1745 года¹⁰⁴. Штелин рассказывает о том, что великий князь этого момента очень ждал, желая освободиться от Брюммера и Берхгольца, особенно после нападения на него первого. «Спустя несколько недель после этого, — пишет Штелин, — их влияние на него совершенно прекратилось, потому что к большой радости Его Высочества прибыли в Петергоф императорский посланник барон Герсдорф с секретарем своим, фон Пецольдом, и на особенной аудиенции у Ее Императорского Величества, представили великому князю присланные от Его Величества, короля польского и курфиста Соксонского, как императорского римского викария, диплом, доставляющий великому князю, как герцогу Голштинскому, venia aetatis или майораторство. Великий князь, возвратясь с этим дипломом в свои покои, прочитал его весь громким голосом со своим наставником и, обратясь к своим обер-гофмейстерам, Брюммеру и Берхольцу, которые еще перед тем его поздравили, сказал им: «Вот, видите ли, господа, наконец исполнилось то, чего я давно желал: я владетельный герцог, ваш государь; теперь моя очередь повелевать. Прощайте! Вы мне больше не нужны, и я постараюсь возвратить вас в Голштинию!»^{33* 105}. Но сразу от этих неприятных лиц избавиться не удалось; они еще год находились в России.

Летом 1745 года в Голштинию был послан барон И.-А. Корф для устройства голштинских дел после провозглашения Петра Федоровича совершеннолетним. Барон Корф писал императрице, что без умиления нельзя видеть, какую преданность выражают голштинцы своему государю, и хотя шляхетство явно не смеет выражать своих чувств, опасаясь датчан, однако тайком заявляет такую же преданность. Все о прежней администрации говорят не иначе как о разорительном и тяжком иге, от которого теперь избавились. «Госпожа Брокдорф, принадлежавшая к администраторской партии, — писал барон, — уверяла сначала, что Корф приехал в Киль вовсе не для провозглашения совершеннолетия герцога; но когда кильский батальон был собран на площади, приведен к присяге и три раза выпалил из ружья с криком «виват», то она, всплеснув руками, сказала: «Боже мой, что это в Петербурге делается! Граф Брюммер еще на последней почте ко мне писал, что о совершеннолетии ничего не упоминалось, и боюсь, что надежда его получить звание наместника не сбудется». По мнению Корфа, администратором в Голштинию необходимо было назначить принца Августа-Фридриха, качества которого одинаково превозносят и шляхетство, и горожане. Кроме того, по мнению барона, интерес великого князя требует разом пресечь иностранные интриги и удалить от дел всех приверженцев прежней администрации, которые ни за что не оставят своих прежних связей¹⁰⁶. Предложение барона Корфа было в России поддержано; принц Август-Фридрих был назначен администратором.

Голштинская проблема

Казалось, после заключения Абоского договора должен был наступить желанный мир, но, напротив, завязался новый узел проблем для России. Стала вооружаться Дания. На вопрос шведского посла, почему это происходит, датчане ему отвечали, что они предпринимаются для собственной безопасности, ибо, по имеющимся данным, от них потребуют возвращения Шлезвига. Особую провокационную роль в этом деле сыграл голштинский посланник в Швеции Бухвальд, как ни странно, сторонник датчан. Получив донесение об этом, А.П. Бестужев заметил: «Сии скоропостижные голштинские угрозы впутать могут в новую войну, которая без всякой прибыли удаления ради еще тяжелее прежней будет». Русские представители на Абоском конгрессе писали императрице: «Сколько мы из слов шведов здесь заключить могли, они не прочь, чтоб Его Императорское Высочество (Петр Федорович. — О.И.) Голштинию Дании уступил, ибо они уже толковали, что по законам Римской империи греческой веры государь в Германии владеть не может; из этого видно, что шведы рады были бы этим способом датский двор удовлетворить и успокоить»¹⁰⁷. Речь шла о стравливании Дании и России. Кстати сказать, идею о том, что православный Петр Федорович не может владеть германскими, активно защищал Фридрих II¹⁰⁸.

Елизавета Петровна в 1745 году интересовалась у Бестужева, скоро ли начнутся переговоры с датским послом о заключении союза; но препятствием тому служили интересы ее племянника. Императрица, как полагает С.М. Соловьев, считала неделикатным заставить племянника принести голштинские интересы в жертву русским, хотя в разговоре с канцлером при докладах заявляла, что великому князю следовало бы заниматься более своим русским наследством, чем голштинскими делами¹⁰⁹. Бестужев, который считал союз с Данией важным для России, писал императрице в декабре 1745 года: «Как шведы датчан злостно ни марают, то, невзирая на то, канцлеру необходимо потребно быть видится с Даниею без потеряния времени оборонительный союз возобновить, который против шведов России не меньше полезен быть может, как алианция^34* королевы венгерской, как она ныне ни разорена и ни разграблена, против короля прусского и потому здравая политика требует заключением оных обоих как возможно спешить»¹¹⁰. Бестужев пытался решить сложные проблемы голштинских земель миром. Так ему удалось уладить дело о владении германскими землями православным великим князем с помощью польского короля, одновременно являвшегося викарием Римской империи¹¹¹. Однако канцлер был сторонник передачи земель Голштинии Дании. Екатерина II во втором варианте Записок писала по этому поводу: «Граф Бестужев хотел устранить всякий повод к ссоре между Голштинским домом, переселенным в Россию, и тем же домом, царствовавшим в Дании; он желал, чтобы великий князь уступил Голштинию королю датскому» (154). Весьма примечательно, что с подобным предложением выступали и французы, пытавшиеся, однако, достигнуть своих целей. Под очень большим секретом англичане сообщили Бестужеву в марте 1746 года, что Франция употребляет все способы отвлечь шведский двор от России и для того спешит заключением договора между Швециею и Пруссиею с исключением России; кроме того, Франция старается привлечь и Данию в этот союз, для чего старается наследного принца Шведского склонить к уступке всех его претензий на Голштинию в пользу Дании, за что Швеция должна получить вечное освобождение своих кораблей от зундской пошлины¹¹².

В начале 1746 года Елизавета Петровна вновь обратилась к Бестужеву с вопросом о том, что делается для начала переговоров с Данией. Канцлер отвечал, что призванные в Петербург голштинские министры считают, что датский король не только должен возвратить Шлезвиг, но и заплатить многие миллионы Голштинии. Императрица на это будто бы сказала: «Я в это дело с датским двором не вступлю, потому что оно, собственно, принадлежит великому князю, однако голштинским министрам можно сказать, что для этого дела я не остановлю переговоров с датским двором о возобновлении союза, нужного для интересов здешней империи: так они бы не медлили решением шлезвигского дела»¹¹³.

Елизавета Петровна приказала канцлеру начать с датским послом переговоры, в которых должен был принять участие принц Август-Фридрих, бывший в ту пору администратором Голштинии, и голштинские министры. В первой конференции датский посол предложил голштинскому герцогу миллион ефимков за вечную уступку Шлезвига, но голштинские министры не согласились. Тогда датчане подали ноту, в которой просили не останавливать переговоров о возобновлении союза между Россией и Данией и заключить его на прежнем основании с такими статьями: 1) До будущего соглашения между королем Датским и великим князем Петром Федоровичем владение Шлезвигом исключить из гарантий императрицы; 2) Гарантировать это владение против всех других родственников Голштинского дома; 3) Не допускать никогда Голштинское герцогство во владение тому государю, который будет на шведском престоле. Елизавета Петровна, выслушав ноту, заметила, что, вместо статьи о выключении Шлезвига из русской гарантии, необходимо внести это условие прямо и явственно в самый договор с целью дать знать и другим дворам, что императрица не пренебрегает интересами своего племянника; в остальном же она совершенно согласна с проектом договора¹¹⁴.

Проблема Голштинии в общих чертах была затронута в договоре России и Австрии, заключенном 22 мая 1746 года. Согласно этому документу, Австрия «в охранении интересов дома герцогско-голштинского» договорилась действовать всегда совместно с Россией, «гарантируя Его Императорскому Высочеству государю великому князю и его мужеским наследникам, его ныне имеющие в Германии во владении земли». В случае, если бы с российской стороны «негоциация с датским двором о нерешенных правостях того герцогского дома вожделенного успеха не получила и в том бы с Даниею полюбовно согласится не можно было», то Австрия с Россией «о дальных между собою к совершенному окончанию оных правостей мерах особливо договариваться обещала»¹¹⁵.

В том же году, 10 июня 1746 года, был заключен договор России с Данией. В нем высказывались обязательства разрешить голштинскую проблему: «Употребить возможные свои добрые официи, дабы имеющаяся еще между королем дацким и Его Высочеством государем великим князем о части герцогства Шлезвигского распря полюбовно, и как скоро возможно прекращена». В отдельной же статье — «сепаратном артикуле» — говорилось о том, что Россия гарантировала «княжескую часть герцогства Шлезвигского Дании, против всех и каждого, кроме только Его Императорского Высочества и его мужеского потомства»¹¹⁶. Таким образом, проблема не была снята с повестки дня. Через пять лет датчане предприняли новую попытку достигнуть «полюбовного соглашения» с Петром Федоровичем. От Дании переговоры вел граф Линар, а от великого князя — барон Пехлин. Датская сторона предложила обмен голштинских земель на графства Ольденбургское и Делменгорстское, обещая дополнительные деньги, если доходы, получаемые из упомянутых графств, будут недостаточны, а на оплату герцогских долгов выдать полтора миллиона ефимков (которые менялись на Шлезвиг). Но Петр Федорович неожиданно прервал переговоры. Как сообщали Елизавете Петровне ее дипломаты: «Его Высочество внезапно изволил декларовать, что дело сие пресечено быть имеет, и он более об оном слышать не хочет»¹¹⁷. Дело состояло в том, что Голштиния находилась в глубоком финансовом кризисе, о чем говорили Петру Федоровичу и его министры. Екатерина II вспоминала по этому поводу: «Пехлин представлял дела в Голштинии со стороны финансов безнадежными; это Пехлину было не трудно, потому что великий князь полагался на него в управлении и мало или вовсе не обращал на него внимания, так что однажды Пехлин, выведенный из терпения, сказал ему, медленно отчеканивая слова: «Ваше Высочество, от государя зависит вмешиваться или не вмешиваться в дела его страны; если он не вмешивается, страна управляется сама собой, но управляется плохо». Барон И.-А. Корф доносил в Петербург летом 1745 года, что голштинские финансы находились в самом жалком положении: во время администрации Адольфа-Фридриха нажито было 200 000 ефимков новых долгов, да прибавилось на 192 000 ефимков чрезвычайных расходов. Жид Мусафия, посредством которого делались займы, скрылся, как скоро было объявлено о совершеннолетии великого князя. Расход превосходил доходы на 241 398 рейхсталеров, кредит совершенно упал, и для поправления дел требуется помощь русской государыни¹¹⁸. Петр Федорович попросил денег у императрицы. Она дала ему немного; эти деньги не дошли до Голштинии, но ими были уплачены самые неотложные долги Его Императорского Высочества в России^35*.

В Записках Екатерина II рассказывает о своем понимании этой проблемы. Она пишет: «Я, которая была воспитана в старинной вражде Голштинского дома против Датского и которой всегда проповедовали, что граф Бестужев всегда имел только вредные великому князю и мне планы, я приняла известие об этих переговорах с большим раздражением и беспокойством и противодействовала им у великого князя, сколько могла; мне, впрочем, кроме него, никто не говорил об этом ни слова о теме этих переговоров». Екатерина сообщает далее, как пытались уговаривать Петра Федоровича, зная его непостоянство: «Чем больше продвигались переговоры, тем больше старались выставить их великому князю в благоприятном и заманчивом виде; часто я видела его в восхищении от того, что он приобретет; затем он испытал мучительные колебания и сожаления о том, что ему приходилось потерять. Когда видели, что он колеблется, замедляли переговоры и возобновляли их лишь после того, как изобретали какую-нибудь новую приманку, чтобы заставить его видеть вещи в благоприятном свете» (301—303).

Однако молодая великая княгиня хорошо видела, что в данных переговорах столкнулись интересы России и Петра Федоровича, как голштинского герцога. В этом отношении весьма любопытно сообщение Екатерины II о ее разговоре (по просьбе великого князя) с австрийским посланником графом Берни по поводу ведущихся переговоров. «Я ему вполне откровенно сказала, — вспоминает императрица, — что хотя я молода и мне не с кем посоветоваться, в делах, может быть, плохо смыслю и вовсе не имею опыта, который я могла бы привести в свою пользу, но взгляды у меня свои собственные; пусть не хватает для этого многих знаний, но мне кажется прежде всего, что голштинские дела не в таком отчаянном положении, как хотят их представить. Далее, что касается обмена самого по себе, то я довольно хорошо понимаю, что он может быть полезнее для России, чем лично для великого князя; конечно, ему, как наследнику престола, должен быть дорог и важен интерес империи; если для этого интереса необходимо нужно, чтоб великий князь отделался от Голштинии, дабы прекратить нескончаемый разлад с Данией, то и тогда дело лишь в том, чтобы, сохраняя пока Голштинию, выбрать наиболее благоприятный момент, когда бы великий князь согласился на это; настоящее время, как мне кажется, не такой момент ни для интереса империи, ни для личной славы великого князя; между тем могло бы наступить время или обстоятельства, которые сделали бы этот акт и более важным, и более славным для него, и, может быть, более выгодным для самой Российской империи; но теперь все это имеет вид явной интриги, которая при удаче придаст великому князю такой вид слабости, от которого он не оправится, может быть, в общественном мнении во всю свою жизнь; он, так сказать, лишь немного дней управляет делами своей страны, он страстно любит эту страну, и, несмотря на это, удалось убедить его обменять ее, неизвестно зачем, на Ольденбург, которого он совсем не знает и который больше удален от России; сверх того, один только Кильский порт в руках великого князя может быть важен для русского мореплавания». Граф Берни согласился с точкой зрения великой княгини, а Петру Федоровичу заявил: «Все, что я могу сказать вам об этом деле, так это то, что, по моему мнению, ваша жена права и что вы очень хорошо сделаете, если ее послушаете». «Вследствие этого, — завершает свой рассказ Екатерина II, — великий князь очень охладел к этим переговорам, что, очевидно, и заметили и что было причиной, по которой стали с ним реже говорить об этом» (317, 318; курсив наш. — О.И.).

22 августа 1767 года Екатерина II отказалась от прав великого князя Павла Петровича на наследование в Шлезвиг-Голштинии в пользу датского короля Христиана VII, который за это уступил графства Ольденбург и Дельменгорст Фридриху-Августу Готторпскому.

Примечания

*. Случай не первый в истории этих двух стран. В XVII веке дочь герцога Голштейн-Готторпского Фридриха III — Гедвига-Элеонора стала женой шведского короля Карла X Густава.

**. Она умерла в 1708 году.

***. 17 марта произошло торжественное коронование Ульрики-Элеоноры в Упсале.

****. В этом манифесте появляются такие слова: «...Понеже мы лутче чюжаго достойного учиним наследником, нежели своего непотребного...» и далее, касаясь крайнего случая: «И, яко самодержавный государь, для пользы государственной, лишаем его, сына своего Алексея, за те вины и преступления наследства по нас престола нашего всероссийского, хотя б ни единой персоны нашей фамилии по нас не осталось».

5*. О том, что это «всегда» было не случайно, говорит текст из подготовленного по этому поводу «Клятвенного обещания»: «Ежели Его Величества по своей высокой воли и по нем правительствующие государи российского престола кого похотят учинить наследником, то в Их Величества воли будет».

6*. Выделенное курсивом прибавлено Петром I.

7*. Манштейн пишет, что «Завещание императрицы Екатерины было известно всему свету; оно было обнародовано после ее смерти и напечатано несколько раз. Оно находится во всех газетах и брошюрах...» (Манштейн Х.Г. Записки Манштейна о России. М., 1875. С. 344).

8*. Считается, что Екатерина I, поскольку она была неграмотной, не могла подписать завещание. Однако для того, чтобы написать свое имя, не требуется быть особенно грамотным. Может быть, в журнале Верховного тайного совета и говорилось о чтении завещания покойной императрицы, «подписанного собственною Ее Величества рукою» (Соловьев. Кн. 10. 78, 307). Хотя сам С.М. Соловьев выше говорит о подписании завещания Елизаветой Петровной по поручению Меншикова. Изданный в «Истории» С.М. Соловьева текст (а также в Полном собрании законов Российской империи (собрание 1-е) Т. 1—45. СПб., 1830. В 45 томах) имеет удивительные пропуски: так, например, в п. 3 не указан возраст совершеннолетия Петра Алексеевича. Подлинник, по некоторым преданиям, уничтожила будто бы императрица Анна Иоанновна. Рассказывают, что она также поручила А.П. Бестужеву найти в архиве голштинских герцогов, находящемся в городе Киле, документы, касающиеся их претензий на русский престол; среди обнаруженных бумаг оказалось и завещание Екатерины I (РБС. Бестужев-Рюмин. С. 772)

9*. Нет сомнения, что эта кандидатура стала альтернативной и была продавлена Меншиковым в своих целях. Вряд ли сам Петр I остановился на внуке, сыне осужденного Алексея Петровича. Не случайно поэтому, что 26 июля 1726 года Верховный тайный совет принял указ об отобрании манифестов 1718 года о деле царевича и лишении его престола, а также «Устава» 1722 года. Как пишет Соловьев, «этим хотели показать, что Петр II есть законный император по наследству и что устав Петра Великого потерял силу» (Соловьев. Кн. 10, 86). Правда, когда Бассевич попросил две копии с завещания Екатерины I (чтобы римский император стал гарантом выполнения этого завещания), ему было отказано под тем предлогом, что «дать эту копию неприлично и невозможно, к тому же она герцогу и не нужна, ибо распоряжение касательно наследства русского престола зависит исключительно от воли императора» (Соловьев. Кн. 10, 84).

10*. Цифра документально не установленная; правда, на нее указывает в своих воспоминаниях Х.Г. Манштейн (Манштейн Х.Г. Записки Манштейна о России. С. 2). Не исключено, что подобной цифры в момент оглашения завещания не существовало, и ее следовало согласовать особо (см. об этой цифре: Соловьев. Кн. 10, 307).

11*. Чуть выше у Штелина приводится эта же фраза Карла-Фридриха (правда, по поводу преследований Анны Иоанновны, но в другом виде: «Он выручит нас из нужды и поправит наши дела» (Штел., 68).

12*. Рассказывают, что мать приветствовала его рождение такими словами: «Бедный малютка, не на радость ты родился» (Бильбасов, 81).

13*. Анне Иоанновне пришлось начать с восстановления петровского Сената.

14*. В сохранившемся черновике перевода М.П. Погодина Записок Штелина, хранящемся в ОР РГБ, есть следующие строки, которые были выпущены по соображениям цензуры: «NB. Императрица Анна назначила своей преемницей на престол свою племянницу Макленбургскую принцессу Анну; молодой герцог голштинский, как истинный и единственный отпрыск крови Петра Великого, назначенный (как ей было известно) престолонаследником по завещанию императрицы Екатерины, разрушал ее планы: потому она ненавидела его до смерти и однажды, когда об нем зашла речь, она так забылась, что выразилась: «Пусть бы умер этот чертенок — не велика была бы беда». Все это Погодин вынужден был заменить примечанием: «В другом месте на полях Штелин говорит, что и[мператрица] Анна называла маленького принца чертенком (einer kleiner Teufel)» (Утро. Литературный и политический сборник, издаваемый М. Погодиным. М., 1868. С. 311).

15*. Office — услуга (фр.).

16*. Кроме Адлерфельдта, Штелин называет Вольфа и Брёмзена.

17*. Ходили фантастические, по-видимому, слухи, что Брюммер и был отцом Карла-Петра-Ульриха (Бильбасов, 89).

18*. В первом варианте Записок Екатерины II Брюммер назван просто шведом (472), а во втором — «шведским дворянином» (28).

19*. Вполне вероятно, что эта записка носила во многом политический характер и краски в ней преднамеренно были сгущены.

20*. В.А. Бильбасов считает эту записку не заслуживающей доверия (Бильбасов, 90).

21*. Штелин рассказывает о следующем аналогичном эпизоде, когда Петр Федорович неожиданно и серьезно заболел: «Замечена необыкновенная слабость в Его Высочестве; поэтому я расспросил его и узнал, что он не имеет сна и почти аппетита и чувствует часто наклонность к обмороку. По пульсу я нашел, что это имеет основание. Я объявил об этом обер-гофмаршалу, графу Брюммеру, который приписал это к притворству и нежеланию учиться и сделал выговор великому князю» (Штел., 84).

22*. Штелин подтверждает грубое отношение к молодому герцогу со стороны Брюммера и Бергхольца, о котором тот ему сам рассказывал (Штел., 69).

23*. Штелин, очень не любивший Брюммера, писал по поводу одного эпизода с великим князем: «Однажды у него произошла такая ссора с этим надменным и иногда слишком унижающимся новым графом, в Петергофе, в комнате великого князя, в присутствии обер-камергера Берхгольца и профессора Штелина, и дошла до того, что Брюммер вскочил и, сжав кулаки, бросился к великому князю, чтобы его ударить. Профессор Штелин бросился между ними с простертыми руками и отстранил удар, великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы позвать на помощь гренадеров армии, стоящих на часах; от этого профессор удержал его и представил Его Высочеству все неприятности, которые могут от этого произойти. Но г. обер-гофмаршалу, который в своем бешенстве стоял, совершенно пораженный, он сказал: «Поздравляю Ваше Сиятельство, что вы не нанесли удар Его Высочеству и что крик его не раздался из окна. Я не желал бы быть свидетелем, как бьют великого князя, объявленного наследником российского престола». Между тем Его Высочество убежал в спальню, возвратился оттуда со шпагой в руке и сказал обер-гофмаршалу: «Эта ваша выходка должна быть последнею; в первый раз, как только вы осмелитесь поднять на меня руку, я вас проколю насквозь этою шпагой, заметьте это себе и скажите, если угодно, Ее Величеству, а не то я сам скажу ей» (Штел., 81, 82). В своих «Записках о Петре III» Штелин обвиняет Брюммера в очень серьезном преступлении — растрате большой суммы денег (300 000 рублей), подаренной Елизаветой Петровной своему племяннику по случаю приобщения к православной церкви. «Брюммер распоряжался суммою, подаренною великому князю, — замечает Штелин, — и ее не стало на 2 года, хотя все содержание Двора великого князя производилось на счет императрицы» (Штел., 78). Штелин в качестве одной из статей расходов, производимых Брюммером, называет «всех фрейлин», которых он «дарил... из казны великого князя» (Штел., 75). Вообще, как замечает воспитатель Петра Федоровича, Брюммер «любил показывать себя публично в параде», и поэтому он «ездил с великим князем по городу больше для того, чтобы показать себя, чем показать что-либо полезное молодому принцу» (Штел., 75).

24*. Манштейн пишет: «24-го августа принцесса Анна разрешилась от бремени сыном, который при крещении был назван Иоанном Это событие чрезвычайно радовало императрицу; тогда же она объявила, что новорожденный будет ее сыном, взяла его от родителей и поместила его в покое подле своего» (Манштейн Х.Г. Записки Манштейна о России. С. 192).

25*. Возможно, это был один из двух портретов, которые, по рассказу Штелина, привез Елизавете Петровне после смерти Карла-Фридриха обер-егермейстер Бредель: один написанный маслом художником Деннером в Гамбурге, а второй (миниатюрный) — Трунихом в Киле (Штел., 72).

26*. Х.Г. Манштейн писал по поводу этого «миротворца»: «Шведский посланник при петербургском дворе, г. Нолькен, много содействовал тому, что в партии шляп (партия шведского дворянства. — О.И.) увеличилось желание начать войну (с Россией. — О.И.), тем, что в своих донесениях указывал на совершенное расстройство армии (русской. — О.И.) после турецких походов; он извещал также, что полки составлены из одних молодых людей, которые едва умеют обращаться со своим оружием, и что во многих полках недоставало одной трети до комплекта. Однако эти сообщения были совершенно лживы. За исключением полков, вернувшихся из Очакова, где они содержали гарнизон, русская армия была в полном комплекте и едва ли не в лучшем порядке, нежели до войны...» (Манштейн Х.Г. Записки о России. С. 191). Правда, Манштейн тут же делает следующую оговорку в примечании, которая снимает во многом сказанное им: «Шведский сенат обвиняли в том, что он отправил к Нолькену обратно его подлинные рапорты с приказанием писать из Петербурга только то, что ему предписано было». Скорее всего, неверную информацию Нолькен получал от своего коллеги де Шетарди, которому его министерский начальник сделал даже выговор по этому поводу в депеше от 26 октября (6 ноября) 1741 года: «Точно так же я нимало не замечаю в этих русских той слабости и распущенности, которые вам выставлялись на вид, ни той растерянности, которая предсказывалась среди министерства при приближении шведов. Граф Остерман ведет себя благоразумно, осторожно и твердо. Русская армия не имеет ни в чем недостатка и не боится, по-видимому, своего неприятеля. Наконец, я сильно опасаюсь, чтобы все это не кончилось дурно для Швеции...» (Со шпагой и факелом. С. 225).

27*. Вопрос о браке Елизаветы Петровны, по-видимому, весьма интересовал французов. Как-то Шетарди спросил ее, «говорила ли ей жена придворного живописца Каравака о браке. Елизавета отвечала, что эта женщина никогда не делала ей подобного предложения, и в свою очередь спросила: «Но какой же это брак?» Шетарди отвечал: «С французским принцем». — «Я могу вас уверить, — сказала Елисавета, — что это пустой слух, нет ни одного слова правды. Вы должны быть тем более уверены в том, что я давно решилась никогда не выходить замуж и тем менее буду слушать предложения Каравак, что было бы неблагоразумно обижать правительницу и ее мужа, потому что я прямо отвергла довольно глупое предложение, сделанное мне принцем Людовиком Брауншвейгским». «Это было сказано так определенно, что не представлялось возможности настаивать», — писал Шетарди. Французский жених был принц Конти (Соловьев, XI, 115; курсив наш. — О.И.). Это «давно» весьма показательно, но причины неизвестны.

28*. Соловьев. Кн. 11, 372, 373.

29*. Екатерина II оставила нам образ и характеристику этого деятеля: «Этот Пехлин был человек очень маленький и очень толстый, носил громадный парик, но он не лишен был ни знаний, ни способностей; в этой короткой и толстой фигуре жил ум тонкий и проницательный; его обвиняли только за неразборчивость в средствах. Великий канцлер граф Бестужев имел к нему большое доверие и это был один из его ближайших доверенных» (302).

30*. В душе, про себя (ит.).

31*. Штелин пишет: «Когда молодой герцог уже выучил Катехизис и пришло известие о смерти шведского короля, тогда стали спешить приготовлениями к приобщению герцога к Православной церкви» (Штел., 77). Но тут явная ошибка, поскольку король Шведский Фридрих I умер в 1751 году; скорее всего, текст Штелина не был правильно разобран переводчиком, а речь у него шла об Элеоноре-Ульрике. Но причина выглядит при этом весьма правдоподобно.

32*. В подлинной рукописи «Записок Манштейна» были следующие слова, которые автор зачеркнул: «Надобно думать, что он уже раскаялся в том, что не предпочел Швецию той обширной империи, для которой он предназначался, так как в России ему пришлось перенести много оскорблений...» (Манштейн. Указ. соч. С. 346).

33*. Тут примечание сделано автором: «Штелин в их присутствии просил великого князя, чтоб он, как герцог, забыл оскорбления, нанесенные ему, как принцу».

34*. Alliance — союз (фр.).

35*. Это были не первые деньги для нужд Голштинии, данные Петру Федоровичу теткой. Штелин рассказывает, что в связи с рождением Павла Петровича императрица подарила великому князю «несколько сот тысяч рублей для уплаты Гамбургу и для выкупа некоторых заложенных голштинских имений» (Штел., 92).

1. Там же. Кн. 7. С. 595.

2. Там же. С. 597.

3. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 9. С. 17.

4. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 70.

5. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 9. С. 18.

6. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 72.

7. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 9. С. 220.

8. Там же. С. 223.

9. Там же. С. 288.

10. Там же. С. 290.

11. Там же. С. 290, 291.

12. Там же. С. 291, 292.

13. Там же. С. 293.

14. Там же. С. 422.

15. Законодательные акты Петра I. Т. 1. М.—Л., 1945. С. 176.

16. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века. М., 1986. С. 14, 15.

17. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 9. С. 428.

18. Там же. С. 519, 520.

19. Там же. С. 520.

20. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 164.

21. Там же. С. 164, 165.

22. Сб. РИО. Т. 1. С. 200.

23. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 10. С. 74.

24. Там же. Кн. 9. С. 550.

25. Там же. Кн. 10. С. 68.

26. Там же. С. 67, 69.

27. Там же. С. 77.

28. Манштейн Х.Г. Записки Манштейна о России. М., 1875. С. 3.

29. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 10. С. 85.

30. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 70.

31. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 10. С. 134.

32. Манштейн Х.Г. Указ. соч. С. 19, 20.

33. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 10. С. 197.

34. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 71, 72.

35. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 623.

36. Там же. С. 623, 624.

37. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 68.

38. Там же. С. 70.

39. Там же. С. 68.

40. Там же. С. 72.

41. Анекдоты о императоре Петре Великом, слышанные от разных знатных особ и собранные покойным действительным статским советником Яковом Штелином. Новой перевод. М., тип. Комп. типографич., 1788. С. 388, 389.

42. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 371, 372.

43. Там же. Кн. 10. С. 670.

44. Там же. Кн. 11. С. 8.

45. Там же. С. 22.

46. Со шпагой и факелом. С. 202, 203.

47. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 99.

48. Там же. С. 48.

49. Со шпагой и факелом. С. 215.

50. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 111.

51. Манштейн Х.Г. Указ. соч. С. 335.

52. ЧОИДР. 1863. Кн. 2. С. 153—157.

53. Понятовский Ст.-А. Указ. соч. 1995. С. 109.

54. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 326.

55. Со шпагой и факелом. С. 220.

56. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 108.

57. Там же. С. 107.

58. Там же. С. 111.

59. Там же. С. 110.

60. Там же. С. 112.

61. Там же.

62. Там же. С. 115.

63. Там же. С. 372, 373.

64. Со шпагой и факелом. С. 256.

65. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. II. С. 117.

66. Там же. С. 118.

67. Там же. С. 122.

68. Там же. С. 125, 126.

69. Там же. С. 223.

70. Со шпагой и факелом. С. 262.

71. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 72.

72. Там же. С. 73.

73. Там же. С. 73, 74.

74. Там же. С. 77, 78.

75. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 156.

76. Там же. С. 165.

77. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 333.

78. Манштейн Х.Г. Указ. соч. С. 267, 268.

79. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 78.

80. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 334.

81. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. Н. С. 205, 206.

82. Там же. С. 182.

83. Там же. С. 223, 224.

84. Там же. С. 274.

85. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 339.

86. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 271.

87. Там же. С. 425.

88. Там же. С. 468.

89. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 310.

90. Со шпагой и факелом. С. 267.

91. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. П. С. 233.

92. Там же. С. 223.

93. Там же. С. 168.

94. Там же. С. 166.

95. Там же. С. 167.

96. Там же. С. 171, 172.

97. Там же. С. 208.

98. Там же. С. 209, 210.

99. Там же. С. 212.

100. Там же. С. 224.

101. Там же. С. 214, 215.

102. Там же. С. 219.

103. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 170, 171.

104. Там же. С. 342.

105. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 82.

106. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 369, 370.

107. Там же. С. 218.

108. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 192, 193.

109. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 434.

110. Там же. С. 369.

111. Там же. С. 355.

112. Там же. С. 437.

113. Там же. С. 434.

114. Там же. С. 434, 435.

115. Бильбасов В.Л. Указ. соч. С. 624.

116. Там же. С. 624, 625.

117. Там же. С. 625.

118. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 370, 371.