Глава 4. Дело А.Г. Чернышева

Дело Андрея Чернышева¹ не содержит никаких сенсационных фактов, но чрезвычайно интересно своими подробностями — деталями быта и нравов рассматриваемого нами периода. Первое, что бросается в глаза при его чтении, — это полное расхождение с тем, что мы знаем из Записок Екатерины II. Подобное обстоятельство представляет большой самостоятельный интерес. Современное дело, основательно испорченное, состоит из двух дел.

Первое дело

Первое, короткое, дело носит название: «1746 года июля 8-го. О привозе из Москвы в Рыбачью слободу бывшаго при дворе лакея порутчика Андрея Чернышева. 4 листа». Оно начинается с письма, адресованного графом А.Б. Бутурлиным кабинет-секретарю барону И.А. Черкасову. В нем говорилось: «Высокородный барон. Превосходительный господин тайный советник и ковалер, Государь мой. Сообщение Вашего Превосходительства от 5 сего июля со объявлением имянного Ея Императорскаго Величества высочайшего соизволения о оставлении в Москве порутчика, что был камер-лакей, Андрея Чернышева, я вчерашнего числа ввечеру получил. А по справке именованной определен в полк Ревельской, которой стоит в команде тайного советника Неплюева А ис тех Чернышевых два брата ево определены в дивизию мою. Но по должности моей во исполнение высочайшего Ея Императорскаго Величества повеления в силе сообщения Вашего Превосходительства, нимало не мешкав, послан от меня из ординарцов нарочной прапорщик князь Баратов с инструкциею, которою велено ему, ежели ево, Чернышева, в Москве не постигнет, ехать до самого того Ревельского полку, которой стоит в Казанской губернии и оттуда ево, Чернышева, с собою в Москву привести и ожидать указа, а ко мне дать знать, что, коль скоро получу, не оставлю по должности моей Вашему Превосходительству сообщить. В Спбурге. 8 июля 1746. А. Бутурлин» (л. 2). Итак, в Петербурге в начале июля 1746 года императрицей было принято решение возвратить А.Г. Чернышева, направляющегося в назначенный полк. Причины непосредственно не указывались, но можно предположить, что камер-лакей знал что-то необходимое для ведения дела Рунберга. Вместе с тем возникли и другие вопросы, связанные с окружавшими Петра Федоровича слугами.

22 июля Бутурлин сообщал барону, что А. Чернышев в Москве остановлен и там остается (л. 3). Дело двигалось, однако, неспешно. Только в начале сентября в Кабинете императрицы была составлена для кабинет-фурьера Ивана Стрежнева инструкция по доставке Чернышева в Петербург, точнее, в Рыбачью слободу. В этой инструкции между прочим говорилось: «Ехать тебе в Москву немедленно... и в Москве болши время не продолжать, токмо как можешь скоро получить подводы... Из Москвы взяв оного Чернышева ночью и ехать... и где люди будут, закрыв коляску, и нигде никому не объявлять и никого к нему не подпускать. И в Рыбачью ночью привезши, кроме управителя Полетаева никому не объявлять, и там оставя с караульными, ехать сюды и репортовать. Будучи в пути, иметь за ним крепкое смотрение, чтоб не ушел или чего над собою злого не учинил, чего ради ехать тебе с ним в одной коляске... И никуда ево не завозить и в пути ни зачем не останавливаться и быть при нем неотлучно. А что тебе велено ево, Чернышева, в Рыбачью прямо отвесть, того ему отнюдь не объявлять, чтоб он, Чернышев, уведовав о том, не пришел в страх и не принял о себе каких худых мер» (л. 4, 5; курсив наш. — О.И.). По-видимому, Рыбачья слобода пользовалось тогда дурной славой, если боялись, что арестант, узнав куда его везут, мог бы с собой что-то сделать.

Как бы то ни было, Андрей Чернышев был привезен в Рыбачью слободу без особых проблем, о чем и было доложено начальству (л. 6). На этом заканчивается первое дело и начинается второе, получившее название: «Дело по имянному Ея Императорскаго Величества указу порутчика Ревельского драгунского полку Андрее Чернышеве, и о придворных пажах Дмитрие Алсуфьеве, Василье Лаврове, кофешенке Иване Елагине и Кексголмского пехотного полку порутчике Василье Неелове, графа Алексея Григорьевича Разумовского о камординире Алексее Евреинове. 1747 году февраля 26 дня».

Первые допросы Андрея Чернышева

26 февраля 1747 в Канцелярии тайных разыскных дел граф А.И. Шувалов объявил, что сегодня императрица повелела ему: «Ехать в Рыбачью слободу и содержащегося тамо Ревельского драгунскаго полку пор[утчи-ка] Андрея Чернышева роспросить в том, что Ея Императорскому Величеству известно учинилось во время бытности того Чернышева при дворе Ея Императорскаго Величества у Его Императорскаго Высочества камор-лакеем произходили при нем, Чернышеве, непорядки и Его Императорскому Высочеству от некоторых людей были разные внушении и разсуждении, того ради, чтоб он, Чернышев, о том, какие имянно при нем у Его Императорскаго Высочества произходили непорядки, тако ж от кого и какие ж имянно и в которые времена Его Императорскому Высочеству были внушении и разсуждении, объявил самую истинную правду, не закрывая и не сожалея в том никого, по присяжной своей должности» (л. 8; курсив наш. — О.И.). Слова, выделенные нами, скорее всего, имели в виду Рунберга.

27 февраля состоялся первый допрос Чернышева. Он рассказал о «некоторых непорядках», которые происходили при дворе Петра Федоровича. Так, в 1745 году в новом Летнем дворце бывшей паж Василей Неелов наряжался в капуцинское платье, в котором он шутил^*; позднее были сделаны и другие платья, в которые по воле Его Императорскаго Высочества прежде всего наряжали Чернышева, которому якобы завязывали глаза, так как он не хотел наряжаться; такие же платья надевали лакеи Леонтьев и Гимблер; а когда из Кадетского корпуса бывшим ординарцем Аигустовым были принесены суперверсы^**, то в них наряжался Чернышев и лакеи Леонтьев, Гимблер, камор-пажи Софонов, Шубин, пажи Дмитрей Алсуфьев, Василей Неелов, Василей Лавров, а изредка и сам Петр Федорович (л. 10—10 об.). Кроме того, были сделаны два колета^***; один из которых предназначался для Петра Федоровича, а другой для Чернышева. Те, кому достались суперверсы, были названы Его Высочеством драбантами, а сам Петр Федорович и Чернышев — офицерами; «и ходили на караул посменно».

Поведал Чернышев также о случае, который произошел в спальне великого князя. Петр Федорович ел, а паж Лавров играл на флейте реверзе; и тут Его Высочество послал Чернышева за рюмкой и стаканом, а когда тот вернулся в спальню, то услышал слова Петра Федоровича о том, что «Балкова голова чють держитца». Пажи Неелов, Алсуфьев и Лавров спрашивали у великого князя: «Еще кто, Ваше Высочество?» Чернышев, услышав подобные разговоры, будто бы вышел из комнаты. Однако Петр Федорович послал за ним пажей Алсуфьева и Неелова, чтоб его вернули. Когда же Чернышев опять вошел в спальню, тогда Его Высочество на него прогневался и сказал: «Для чего он ушел?» Чернышев сказал, что у него болят ноги, а Алсуфьев прибавил: «У него подагра, Ваше Высочество». Когда трапеза завершилась и все пошли домой, Чернышев стал якобы упрекать пажей: «Вы не знаете, што говорите при Его Императорском Высочестве, про какую голову, да и спрашиваете «еще кто?».» А пажи Чернышеву отвечали: «Его Высочество изволил говорить: «Кто играет на флейте реверзе?» На что Петр Федорович будто бы отвечал: «Профессор играет». Какая и почему нависла угроза над головой профессора, а так звали в кругу великого князя только Я. Штелина, нам неизвестно.

Рассказал Чернышев и о том, что во время трапезы пажи часто спрашивали сами у Его Императорскаго Высочества вина; они говорили, что сегодня пьют шампанское или бургундское; и как вино приносили, то Петр Федорович их поил и «сам изволит по рюмке, по две и по три кушивать». Чернышев якобы делал замечания Неелову и Алсуфьеву, чтобы «они от этова опомнились, что де они не в трахтир зашли». Особо увещевал он будто бы Неелова, уговаривая его, чтобы тот перестал шутить и дурачиться; но Неелов Чернышева за то бранил, а великий князь, узнав об том, что он говорил Неелову, «изволил на него, Чернышева, гневатца и изволил сказать: разве де ты хочешь моим гувернером быть, я де рад, что Брюммер прочь».

Рассказал Чернышев и о следующем неприятном случае, произошедшем при малом Дворе. Петр Федорович стрелял в саду из луку в бумажную голову, которую принес лакей Кеслен. Лакей стал просить великого князя, чтобы он стрелял в эту голову, которую он держал в руке. Чернышев якобы уговаривал как Петра Федоровича, так и Кеслена, говоря, что он может быть ранен. Но великий князь Чернышева не послушал, а лакей заявил якобы ему, что «он хочет, чтоб Его Высочество изволил веселитца, а ты это отговариваешь». Но получилось так, как предсказывал Чернышев: одна стрела попала в руку Кеслена. Петр Федорович, испугавшись, дал Кеслену на лечение и за молчание десять рублей. Чернышев сообщил также, что обо всех этих непорядках знали обер-гофмаршал Брюммер и обер-камергер Берхгольц. В заключение он сказал, что о том, «кто б Его Императорскому Высочеству о чем наговаривали или какие от кого разсуждении были, он, Чернышев, не знает, в чем за неистенное показание подвергает он себя смертной казни» (л. 12).

После допроса Андрею Чернышеву был объявлен указ, согласно которому, «о чем он распрашиван и что в роспросе своем показал, також что он и впредь сам он имеет писать, о том ему с караульными солдатами и нигде ни с кем разговоров отнюдь не иметь и никому и ни чрез что не разглашать. А ежели он, Чернышев, об оном с теми караульными солдатами или з другими с кем станет иметь разговоры или чрез что иметь кому о том будет разглашать, а в том от кого или чрез же что ни есть изобличен он будет, и за то учинена ему будет смертная казнь» (л. 13). Сказанное Чернышевым, по-видимому, не совсем удовлетворило следствие; особенно, в пункте «наговоров великому князю». Поэтому граф Шувалов предупредил его о том, что если он вспомнит о «каких непорядках и разсуждениях», то напишет своей рукой, для чего ему будут даны бумага, перо и чернила.

Арест слуг Петра Федоровича

4 марта 1747 года Шувалов в Тайной канцелярии сообщил, что он докладывал о допросе Чернышева Елизавете Петровне; императрица повелела Чернышева и упомянутых им лакеев «взять всех в Тайную канцелярию и против показания означенного Чернышева, кого в чем надлежит, роспрашивать, и ежели между ими у кого в чем учинитца спор, дать очныя ставки и изследовать о том всем накрепко», а о результатах ей доложить (л. 14, 15). В тот же день Андрея Чернышева перевели из Рыбачьей слободы в Тайную канцелярию. В Записках Екатерины II, как мы видели выше, присутствуют два коротких воспоминания, одно из которых она ошибочно связывала с вступлением на пост Чоглокова: «три или четыре пажа, которых великий князь очень любил, были арестованы и отправлены в крепость» (103). И другое, характеризующее реакцию великого князя: «Эти увольнения его огорчали, но он не делал ни шагу, чтобы их прекратить, или же делал такие неудачные шаги, что только увеличивал беду» (262).

5 марта в Тайную канцелярию были взяты упомянутые Чернышевым лица и допрашиваемы Шуваловым сначала по отдельности. Д. Алсуфьев показал, что он при Дворе Ее Императорского Величества обретается с 1739 года, был «при комнате бывшей принцессы Анны», а в 1742 году, когда Елизавета Петровна и Петр Федорович были в Москве, назначен в комнату Петра Федоровича. Алсуфьев подтвердил почти все, что сказал Чернышев о переодеваниях, званиях и стояниях на часах, но отрицал, что слышал, как Лавров в спальне Петра Федоровича играл на флейте. Он подтверждал посылку Петром Федоровичем Чернышева за рюмкой и стаканом, но не помнил слов о Балковой голове и не задавал вопрос «кто еще?»; не помнил он и об уходе Андрея Чернышева, о словах Петра Федоровича, обращенных к вернувшемуся Чернышеву; отрицал упреки последнего — «не знаете, что говорите», а также разговоры о шампанском и бургундском и т. д.

Однако Алсуфьев сообщил весьма любопытную подробность: «Сверх же вышеписанного он, Алсуфьев, объявляет, что во время экзерциции всегда Его Императорское Высочество изволил посылать из комнаты своей лакеев и изтопников смотреть, чтоб Ея Императорское Величество не соизволила того застать, чего всегда и смотрели; и как Ея Императорское Величество изволит к Его Высочеству в комнату или куда-нибудь шествовать, тогда о том оные посланные лакеи и истопники Его Императорскому Высочеству доносили, и в то время как Его Высочество, так и все, которые были наряжены в суперверсы, раздевались» (л. 17 об.). Кроме того, на главный вопрос следователей Алсуфьев ответил, что ничего не слышал о «противных внушениях и разсуждениях» Петру Федоровичу.

В. Лавров, бывший при Дворе также с 1739 года, как Алсуфьев, подтвердил показания Чернышева о колетах, суперверсах и караулах; признался в том, что несколько раз играл у Петра Федоровича на флейте, но не помнил («за многопрошедшим временем сказать не упомнит»): о посылке Чернышева за рюмкой и стаканом, Балковой голове, о вопросе «еще кто?», о посылке за ушедшим Чернышевым, о разговоре Чернышева по выходе из комнаты Петра Федоровича; Лавров настаивал, что не говорил никаких слов о профессоре и о шампанском. Однако и он сообщил нечто интересное: «Сверх же вышеписанного он, Лавров, объявляет, что в одно время, а когда имянно, того он не упомнит, во время вечерняго стола Его Императорское Высочество изволил говорить про камор-юнкера Захара Чернышева, что он ево, Чернышева, весма не изволит любить, а х каких разговорах Его Высочество об нем Чернышеве оные слова изволил говорить, того он, Лавров, сказать не упомнит» (л. 19 об. — 20). О «противных внушениях и разсуждениях» он также ничего не слышал.

Далее был допрошен Иван Елагин, происходивший из солдатских детей и бывший при Дворе с 1736 года — «был при комнате, когда Ея Императорское Величество была царевной», а в комнатах Петра Федоровича с 1742 года. Он признался, что в 1745 году ему по приказу Петра Федоровича сшили «кафтан синяго цвету с нашивками золотыми», «в котором кафтане во время Его Высочества забавы солдатами и обучения экзерциции по воли Его Императорскаго Высочества был он, Елагин, афицером, а кроме оного, в другой ни в какой убор он, Елагин, не наряжался». Далее Елагин показал, что Петр Федорович с ним и другими служителями «многократно» «разговаривал об означенной своей забаве таким образом, что де сего дня учились экзерциции хорошо, а иногда изволил сказать, что учились худо. Також в разные времена Его Императорское Высочество изволил же разговаривать о [и]талианской музыке, которую при Его Высочестве игрывали, что играли хорошо или худо и о протчих забавах изволил разговоривать же».

Кроме того, Елагин сообщил: «Когда Его Императорское Высочество изволил бывать в кукольной комедии, которая имеется близ ком[наты] Его Высочества, и тогда в ту комедию бираны были имеющимися при комнате Его Императорскаго Высочества колмычатами, також и другими людми, а кем имянно, того он, Елагин, не знает, разные напитки, а кто те напитки во оной комедии пил, того он не знает...» (л. 20 об. — 21).

6 марта в Тайной канцелярии в присутствии Шувалова начались очные ставки. Первыми сведены были Чернышев и Алсуфьев. Чернышев подтвердил свои показания. Алсуфьев же все отрицал и даже то, что показал ранее, говоря: «того ничего он не упомнит, показал и то учинил он второпях забвением, а ныне де о вышеписанном обо всем показывает он самую сущую правду, как ему явитца на Страшном суде Христове» (л. 24—24 об.).

Далее состоялась очная ставка Лаврова с Чернышевым. Лавров также не помнил эпизоды со стаканом, головой, вопроса «еще кто?», игры на флейте, ухода Чернышева и всего за тем последовавшего. При очной ставке с Алсуфьевым Лавров отрицал слова о голове, но подтвердил, что когда он играл на флейте, Алсуфьев был (л. 25 об.).

Записка Чернышева

6 марта 1747 года А. Чернышев подал графу Шувалову написанную им записку «на пяти листах и на семи строках». Документ это чрезвычайно интересный; поэтому мы позволим себе привести его почти полностью. В записке говорилось: «Всемилостивейшая Государыня Елизавета Петровна, Великая Монархиня всероссийская, милосердая мать Отечества. Изливаемыя Вашего Императорскаго Величества природныя щедроты и материнское милосердие не дают всеподданнейшему Вашего Императорскаго Величества последнему рабу пропасть, в чем Вашему Императорскому Величеству по всеподданнейшему и верной рабской присяжной должности самую истинную в доклад доношу.

С начала моей бытности при Его Императорском Высочестве и с начала Его Императорскаго Высочества забав, в которых вина себя подвергаю Вашего Императорскаго Величества высочайшей власти. 1744 году по прибытии Вашего Императорскаго Величества в Москву Его Императорское Высочество изволил призвать меня чрез Рунберха в уборную комнату и изволил [повелеть] Рунберху снять меру моево росту, и как оной Рунберх меру с меня снял и говорил с Его Императорским Высочеством по немецки»^****.

Потом Его Императорское Высочество изволил назвать меня гранадиром. И после в бытность моего дневанья камер-интендант Крамер призвал меня в ту же уборную комнату и объявил мне Его Императорскаго Высочества повеление, чтоб я, когда дневалной и не дневалной, был безотлучно. Потом Его Императорское Высочество сам изволил повелеть, чтоб я был безотлучно, которое повеление Его Императорскаго Высочества с усердием моим исполнял. И после того через несколько время Его Императорское Высочество меня изволил призвать и пожаловал ружье и изволил приказать экзерцицию делать, как я знаю, и я сколько умел экзерцировал. И в то время Его Императорское Высочество изволил меня назвать капралом.

После чрез несколко время Его Императорское Высочество изволил приказать поставить столовую штуку^5* и наносить песку и смочить. К чему Его Императорское Высочество изволил призвать бывшова лакея Леонтьева и изволил приказать ис того песку мне и Леонтьеву делать крепость, [как] сам изволил указывать. Потом Его Императорское Высочество изволил приказать Рунберху переписать имена всех комнаты Его Императорскаго Высочества как гоф-фурьеров, кофешенка и тафелдекаря, так камер-лакеев и лакеев, гайдуков, скороходов, истопников. И названы гоф-фурьеры Зверев и десиматор (?) {...}, гранодирами, муншенк Стерлих и скороходы — барабанщиками, кофишенк Елисеич, лакеи и истопники — мушкатерами, камер-лакеи Иван Николаев и Лазарь Соколов — сержантами. И разделены были оные поротна. В гранодирской роте капитаном изволил быть Его Императорское Высочество, в протчих ротах капитанами ж — Рунберх и карла Андрей^6*, офицерами были камергер Дивьер, обер-егорь Бастьян и купец {...}.

Во время же Его Императорскаго Высочества болезни изволил забавляться свинцовыми салдатами и малинкими пушками, у которых я, Вашего Императорскаго Величества всеподданнейший раб, и Левонтьев стояли с ружьями на чесах по переменам и названы были канонерами, что в пришествия Вашего Императорскаго Величества к Его Императорскому Высочеству изволили засвидетельствовать. По свободе Его Императорскаго Высочества [от] болезни [он] изволил забавляться всегда прежними забавами.

Потом Его Императорское Высочество изволил услышать чрез камер-юнкера Чернышева о пажеской роте, что Вашему Императорскому Величеству в противность. Изволил всю амуницию обобрать, которая и обобрана была.

Мне в то же время Его Императорское Высочество изволил говорить мне: твоей фамилии камер-юнкер Чернышев лукавой человек, хотел провести Его Императорское Высочество Вашему Императорскому Величеству неправду донесть, чтоб ево, камер-юнкера Чернышева, скрыть в том, что он Его Императорскому Высочеству донес Вашего Императорскаго Величества гнев, и представлял, лутче б Его Императорское Высочество изволил Вашему Императорскому Величеству донесть в том на лакея Чернышева, а не на нево, которыя разговоры Его Императорскаго Высочества были и гневом изволил сказать: каналия хотел, чтоб я милостивой государыне солгал.

После чрез несколко время {...} штап афицерами были камергеры Б{...} и камер-интендант Крамер и профессор Штелин. Генералитетами были в тех ротах обер-маршалк Брюммер и обер-камергер Берхолц.

И так шествие Вашего Императорскаго Величества было в Киев и обратно, Его Императорское Высочество изволил быть в Туле в то время изволил повелеть лакеям купить ружья, на которые сам жаловал им по червонному, некоторым и чрез меня даны были. В то же время Его Императорское Высочество повелел чрез камер-юнкера Чернышева зделать карабины, которыя по прибытии Вашего Императорскаго Величества в Москву оным камер-юнкером Чернышевым привезены были и розданы пажам и названы гусарскою ротою, в которой Его Императорское Высочество изволил быть капитаном, афицерами камергеры Бецкой и Голицын, камер-юнкеры Вильбои и Чернышев; сержантами названы камер-паж Милгунов, я всеподданнейший Вашего Императорскаго Величества раб сержантом и камисаром был, капралы — камер-пажи Неронов и Древников.

В то же время Его Императорское Высочество у Ея Императорскаго Высочества изволил быть, и повелено мне было притти и там Его Императорское Высочество изволил завязать мне глаза и надел на меня голштинской знак и шарф и назвать прапорщиком, а Рунберх маиором назван был прежде.

После Его Императорское Высочество забавлялся в своих комнатах камер-лакеями и лакеями, [когда Вашего] Императорскаго Величества шествие было в Петер бурх.

По пребытию Вашего Императорскаго Величества в Петер бурх чрез камер-интенданта Крамера объявлено было всем комнаты Его Императорскаго Высочества лакеям Вашего Императорскаго Величества высочайшим повелением, чтоб нихто в уборную комнату Его Императорскаго Высочества не имел дерзновения входить; нежели хто дерзнет, то ливрея будет снята и от двора прочь. Итак Высочайшее Вашего Императорскаго Величества повеление с трепетом душ наших наблюдали.

Потом чрез многое время Вашего Императорскаго Величества шествие было в Петер Гоф. В то время по прибытии Его Императорскаго Высочества изволил назначить походную драгунскую роту, в которой Его Императорское Высочество изволил быть вахмистром. В действии были: афицером Андрей карла, редовыя — камер-лакей Лазарь, голштинския камер-лакеи Клементей и Витих, камер-лакей Сафонов, кофишенк Елисеич и двои ево камады помощника — Шкурин и Татаринов, с кем изволил забавлятца.

В то время Его Императорское Высочество изволил призвать меня на голдерею и изволил надеть драгунскую амуницию и назвать драгуном, в чем я Вашего Императорскаго Величества всеподданнейший раб отговаривался страстию той помянутыя Вашего Императорскаго Величества высочайшия запрещения, и более не смел Его Императорскаго Высочества прогневать, итак день с протчими стоял на чесах по переменам у малинкой полатки, которая на той галдерее поставлена была.

И на другой день по утру ходил к обер-камергеру Берголцу и сказал ему все, как Его Императорское Высочество изволил {...} в том меня приневолить, в чем не смел Его Императорское Высочество прогневать. И обер-камергер сказал мне, что будет об етом с обер-маршалком Брюммером говорить, и в тот же день сказал мне брюмеровым приказом, чтоб я в ту должность собою не вступал. Нежели Его Императорское Высочество изволит когда повелеть, то нельзя прогневать.

В ту же бытность Его Императорское Высочество изволил ходить на охоту с ружьем стрелять и собаками зверей травить, изволил назвать меня охотником и повелел в той должности быть.

И так Вашего Императорскаго Величества шествие было в Петер Бурх, по прибытии Его Императорскаго Высочества в Петер Бурх в Новом Летнем доме изволил меня призвать в аудиенц-комнату, изволил приказать мне одеватца в гранодирской убор, и я стал доносить, что не смею без позволения обер-маршалка Брюммера и в том Его Императорское Высочество изволил прогневатца и изволил говорить мне, что Брюммер тебе не может головы наставить или ливрею надеть, когда я у Государыни императрицы зделаю, что тебе отрубят и в том гневе изволил заплакать, и я так, видев Его Императорское Высочество гневна, оделся в тот же час. Его Императорское Высочество изволил призвать лакея Левонтьева и изволил приказать ему одеватца в тот же убор, и Левонтьев отговариваясь и с тем вышел вон, то Его Императорское Высочество изволил меня к нему послать уговорить и сказать как на меня изволил гневатца. Потом Левонтьев пришел и оделся, причем уже был и кофишенк Елисеич, как Его Императорское Высочество на Левонтьева гневался, после изволил и других лакеев призвать и обучать экзерциции.

В другие дни, когда изволил обучать всех комнаты Его Императорскаго Высочества камер-лакеев и лакеев, и помощников муншенских и кофишенских, и розделены были по ротна. В гранидир роте капитаном изволил быть Его Императорское Высочество, в мушкетерской Андрей карла; афицерами камер-лакеи голштинские Клементей и Витих, Николаев, кофишенк Елисеич, я и Игнатьев; Аигустов атьютантом был.

Во время Его Императорскаго Высочества таких забав камер-паж Сафонов был, а пажи Неелов, Алсуфьев и Лавров сматривали и донесли о себе, что были в Кадецком корпусе и знают экзерцицию; Его Императорское Высочество изволил [пожаловать их] в гранодеры и [так] были всегда.

Потом Его Императорское Высочество изволил выход иметь в Кадецкой корпус и изволил смотреть кадетов, как на манеже и курасиле^7* ездили, и по прибытии во дворец послать Аигустова к князю Есенгонбурскому просить кадецких шапок, ружей и суперверзов, а сколко, о том не могу упомнить, которыя и привезены были. И во оных суперверзах были камер-паж Сафонов, пажи Неелов, Алсуфьев и Лавров, лакей Левонтьев, Чернышев, Долгой и Сидоров и названы были драбантами. Его Императорское Высочество изволил быть капитаном и обучать экзерциции рейтарской, на чесах стояли. И к тем драбантам Его Императорское Высочество изволил взять камер-пажа Шубина в капралы, а меня изволил назвать афицером и повелел колет зделать, в котором на караул ходил и изволил повелеть быть безотлучно. А Аигустова изволил послать в Кадецкой корпус за ланцами и в бомбардирскую роту зделать головы бумажныя, которыя и привезены были им {...}.

[Далее излагается история с лакеем Кеслиным, с «Балковой головой» и профессором.]

И в евто время ко двору Вашего Императорскаго Величества определены были братья мои лакеями, и были драбантами и гранодирами; и так Их Императорских Высочеств сочетание брака было.

Потом Его Императорское Высочество изволил повелеть зделать капуцинское платье, в котором паж Неелов часто был и притворные шутки употреблял. И я ему в одно время говорил, чтоб перестал дурачитца. И он на меня за то осердился и сказал: я не тебя тешу, великова князя. И Его Императорское Высочество изволил услышать и изволил мне сказать, што ты хочешь мой гувернер быть; я рад, што и Брюммер прочь.

В те же дни Его Императорское Высочество, [завязав] мне глаза, изволил надеть капуцинское платье и после чрез Крамера изволил приказать зделать, в котором бывали и братья мои.

Потом Вашего Императорскаго Величества высочайшее повеление объявлено было чрез гоф-маршала Нарышкина всем лакеям комнаты Их Императорских Высочеств, чтоб нихто ни в какие должности не вступал, кроме лакейской и никуда б не ходил, где не подлежит и так Вашего Императорскаго Величества повеление наблюдали с трепетом.

В Зимнем доме Его Императорское Высочество изволил меня посылать Преображенского полку маиору, чтоб приказал зделать пустыя бумажныя гранаты, которой я приказ приняв, вышел в другую комнату и стал говрить Крамеру и карле Андрею, что мне делать нельзя Вашему Императорскому Величеству в противность, и в тот час пришла Марья Ивановна^8*, и я ей сказал; на то [она] мне сказала, что нельзя без воли Государыни Императрицы ето зделать и велела мне спроситца у Брюммера. И Брюммер мне сказал, чтоб я етова не делал. На другой день Крамер меня послал и велел оныя гранаты зделать и притом мне сказал, что Ваше Императорское Величество соизволили.

Потом чрез многое время высочайшим Вашего Императорскаго Величества повелением и природным Вашего Императорскаго Величества материнским милосердием выпущен.

И о том бытность мою при дворе Вашего Императорскаго Величества все по всеподданнейшей рабской присяжной должности истинную доношу, в чем вина себя подвергаю Вашего Императорскаго Величества высочайшей власти моей всеподданнейшего Вашего Императорскаго Величества последнего раба смерти Андрей Чернышев» (л. 26—32).

Допросы Василия Неелова и реакция на них Чернышева

6 марта 1747 года был вызван в Тайную канцелярию поручик Кексгольмского полка Василий Марков сын Неелов, которому через неделю был устроен допрос. Неелов был пажем с 1739 года, в 1742 году поступил в комнату Петр Федорович, а в 1745 году был выпущен «в наполные полки поручиком».

О переодевании в капуцинское платье он показал следующее: «В прошлом 1745-году, когда Его Императорское Высочество изволил [ехать] ис Петергофа в Санкт Питербурх в Новый Летний дворец и соизволил же сочетатца законным браком с Ее Императорским Высочеством, то по сочетании оного брака по воли Его Императорскаго Высочества в капуцинское платье он, Неелов, наряжался, и в том платье он шутил таким образом, что тафелдекаря Каролкевича, которой в такое же платье наряжен был, он, Неелов, по воли Его Высочества и Ее Высочества пели песню «Прости, мой свет, в последний раз», а после вечернего стола по воли ж Его Высочества он, Неелов, и оной Каролькевич в означенном платье тонцовали, а других никаких шуток он, Неелов, не употреблял» (л. 44—44 об.).

Относительно надевания суперверсов, взятых из Кадетского корпуса Аигустовым, Неелов признал, что наряжался в них по воле Его Императорского Высочества; при этом он называл имена и других лакеев: Андрея Чернышева, Якова Сидорова, Александра Долгого, Ивана Николаева, а также братьев Чернышева Алексея и Петра, пажей Михаила Софонова, Алексея Шубина, Дмитрия Алсуфьева, Василия Лаврова. Неелов сообщил, что изредка и сам Петр Федорович наряжался в суперверсы.

О посылках Чернышева за рюмками не помнил; а о просьбах вина лакеями Алсуфьевым и Лавровым — «сего дни пьют шампанское или бургунское» — Неелов признал, что это было, но только изредка, и заметил «а по болшой части оного вина изволил требовать сам Его Императорское Высочество, и как оное вино принесут, то Его Высочество их поить изволил, и сам Его Высочество изволил кушивать, токмо рюмки по две, а не по три». Признал Неелов, что был случай, когда Чернышев ему и Алсуфьеву говорил о том, чтоб «они опомнились — у кого вина просят». Неелов отрицал слова Чернышева, что «они не в трахтир зашли», но признал, что они сказали Чернышеву «полно ты Чернышев умничать». Признался Неелов и в том, что Чернышев ему говорил, чтобы он перестал шутить и дурачиться, но за это Неелов того Чернышева не бранил, а говорил ему, что «шутить изволит приказывать ему Его Высочество». О гневе Петра Федоровича на Чернышева за его слова Неелов не помнил (л. 45—46).

Кроме сказанного, Неелов сообщил в Тайной канцелярии еще ряд любопытных историй: «А сверх вышеписанного он, Неелов, объявляет, что до сочетания Его Высочества брака в 745-м году, а в котором месяце и числе он, Неелов, не упомнит, в Новом Летнем дворце Его Императорское Высочество при помянутом Чернышеве изволил говорить, что маршал Брюммер человек нравной, толко он не столко будет иметь власти, когда я возымею сочетание брака, может тогда всемилостивейшая государыня изволит ево от двора уволить или тот Брюммер будет жить за двором, и я уповаю, что ему дела не будет» (л. 46—46 об.).

Далее Неелов разговорился и сообщил много интересного (прежде всего для нас): «Его Императорское Высочество в том же 745-м году в бытность в Санкт Питербурхе в одно время изволил ему, Неелову, на одине говорить: видно, что государыни кавалеры меня не любят и я на них гневен, а он, Неелов, на то Его Высочеству ничего не говорил» (л. 46 об.)

«Его Императорское Высочество в том же 745-м году, до сочетания брака, при нем и Неелове, да при означенном Чернышеве не по одно время изволил говорить, что у всех министров денег много, а у меня денег нет; и иногда Его Высочество изволил у них спрашивать — нет ли у них денег или где б занять, и они на то Его Высочеству доносили, что у них денег нет и занять нигде не знают» (л. 46 об.).

«Его ж Высочество в том же 745-м году, после сочетания брака, изволил ему, Неелову, на одине говорить, что я жалую прусской артикул и он легче нынешняго артикулу. И он, Неелов, Его Высочеству донес, что может статца тот артикул переменен для того, что сначала нашей армии дедушкою Вашего Высочества учинен и ныне на память Его Императорскаго Высочества возобновлен, и Его Высочество изволил говорить, что я превеликую ревность имею к нашей армии и желаю, чтоб я был уволен посмотреть нашу армию; хотя она и в состоянии, но токмо я чрез свое старание мог бы еще что ни есть присовокупить и ее поправить и уповаю, что меня Государыня в скором времени изволит уволить» (л. 46 об. — 47).

«Его Императорское Высочество в том же 745-м году в Новом Летнем дворце, до сочетания брака, изволил говорить ему, Неелову, да пажам Лаврову, Алсуфьеву и помянутому Чернышеву, да лакею Леонтьеву, что вы впредь оставлены не будете и видете вы, что государыня изволит жаловать Алексея Григорьевича Разумовского, Михайла Ларионовича Воронцова, Александра Ивановича да Петра Ивановича Шуваловых за их службы, также и я вас не оставлю, и они за то Его Высочество благодарили» (л. 47).

«Его же Императорское Высочество, когда изволит ему, Неелову, и помянутым Чернышеву и Алсуфьеву и протчим лакеям приказывать, чтобы учиться экзерциции или с ланцами, и на то они Его Высочеству представляли, что они чрез то могут милостивую Государыню на гнев привести (понеже о том от Ея Величества запрещение было), и Его Высочество изволил им говорить: я пошлю к Алексею Григорьевичу (Разумовскому. — О.И.) Ивана Елисееча, и он доложит Алексею Григорьевичу, чтоб попросил милостивой Государыни, чтоб Государыня не изволила гневатца, и Алексей Григорьевич для меня все зделает, он человек милостивый. И они на то Его Высочеству ничего не говорили» (л. 47—47 об.).

«Его же Высочество в том же году, до сочетания брака, изволил означенному Чернышеву говорить: у кого б подумать денег занять тысячу рублев; и Чернышев сказал, что кроме Сергея Григорьевича Строгонова занять денег не у кого; и Его Высочество изволил сказать: это хорошо. Потом Его Высочество ему, Неелову, изволил говорить: знаешь ли что Чернышев хочет у Строгонова занять денег; и он, Неелов, Его Высочеству сказал: изрядно. И Чернышев говорил Его Высочеству, чтоб об денгах сказать и ему, Неелову. И Чернышев на другой день к тому Строгонову ходил и те денги чрез три дни взял и Его Высочеству принес таким случаем, якобы от Ея Высочества принесена была некоторая посылка. И после того, а сколко спустя и где имянно, он, Неелов, не упомнит, означенный Чернышев, стоя Ея Высочества с камординером Тимофеем Евреиновым при нем, Неелове, тому Евреинову говорил: денги принесены. И он, Неелов, дознаваетца собою, что тот Чернышев с тем Евреиновым говорил о занятых у помянутого Строго-нова денгах тысячи рублях, потому что означенной Чернышев с тем Евреиновым имели между собою дружелюбие такое — когда что тот Чернышев услышит от Его Высочества, то скажет тому Евреинову, а Евреинов, что услышит от Ея Высочества, то сказывал помянутому Чернышеву. И на оные денги Его Высочеству Чернышев представлял, что можно поверить и Неелову, что [когда бывают] при комнате Вашего Высочества забавы и какие будут [еще] забавы, он Чернышев уповает, что он, Неелов, никому ни о чем не скажет» (л. 47 об. — 48 об.).

Кроме того, Неелов добавил или в том же допросе сообщил следующую любопытнейшую информацию: «Его же Высочество как изволил говорить о вышеобъявленном артикула переменении и в то же время изволил на одине ему, Неелову, говорить, что я приехал в Россию три года, а Государыня меня не изволила уволить посмотреть здешних полков гвардию, також и Кадетской корпус, и знатно Государыня на меня гневна, толко надобно напамятовать Ей как бывало Государыня Императрица Анна Иоанновна изволила на нее Государыню гневатца, каково ей в то время было. И так та речь и кончилась, токмо на то он, Неелов, ничего не сказал для того, что Ея Императорское Высочество изволила притти в уборную вскоре, и Его Высочество, взяв за руку, изволили пойти в зал на курток» (л. 48 об.).

Неелов предположил, что «о вышеобъявленном о всем ведает бывшей лакей Григорей Леонтьев», потому что он с Чернышевым «у Его Высочества в особливой милости» (л. 48 об.).

Свои показания Неелов завершил словами: «А выше^9* объявленных разговоров он, Неелов, с помянутым Чернышевым, Леонтьевым, Лавровым, Олсуфьевым между собою никогда не имели и ни о чем не разсуждали, тако ж и Его Высочеству ни о чем никаковых противных внушений он, Неелов, не имел и ни от кого никаковых же внушений Его Высочеству он, Неелов, не слыхал и о том он, Неелов, объявляет сущую правду под страхом смертной казни» (л. 48).

13 марта в Тайной канцелярии Чернышеву были предъявлены показания Неелова и получили от него следующие ответы. Чернышев отрицал сказанное о Брюммере, так как тогда при том не был; но подтверждал, что Петр Федорович говорил в 1745 году: «Когда я женюсь, то Брюммер не будет мой гувернер для того, что я уже женат буду» и «что оной Брюммер такой же мне слуга, как и ты...» (л. 50).

Чернышев отрицал слова Петра Федоровича о том, что «у министров денег много»; а давал такую версию высказывания великого князя: «У кавалеров денег много, а у меня денег нет, мне Брюммер не дает». «Его Высочество, — добавлял Чернышев, — изволил же в смех говорить, что нет ли у вас денег, а потом изволил же говорить или не знаете ль, где занять...» (л. 50 об.).

Чернышев подтвердил, что Петр Федорович говорил о том, что он не оставит своих слуг, как Елизавета Петровна — Разумовского, Шуваловых, Воронцова. Однако он поправил показания Неелова: «Токмо при том он, Чернышев, Его Высочеству доносил, что Вашему Высочеству так нас жаловать за забавы наши невозможно, и ежели Ваше Высочество изволит сочетаться законным браком, то тогда и Вашему Высочеству оныя забавы противны будут, а нас Вашему Высочеству незашто так жаловать и помнить, и на то Его Высочество изволил сказать: когда я буду сам большой, тогда я вас не забуду» (л. 50 об. — 51). Чернышев подтверждал показания об истории с ланцами, но отрицал произнесение Петром Федоровичем слов о том, что А.Г. Разумовский «человек милостивый».

Чернышев подтверждал также показания Неелова о 1000 рублях и о занятии денег, но отрицал, что Петр Федорович рекомендовал сказать об этом Неелову. Чернышев рассказывал, что за деньгами ходил и «по повелению Его Высочества отданы были им, Чернышевым, Ея Высочеству, а потом того ж дни от Ея Высочества присланы были с камор-лакеем Тимофеем Евреиновым к Его Высочеству в том же ящике, в котором от Строгонова даны были». Кроме того, Чернышев добавил то, о чем не знал Неелов: «Да с тем же Евреиновым при тех деньгах от Ея Высочества присланы были часы карманныя серебряныя, о которых оной Евреинов Его Высочеству донес, чтоб Его Высочество оные часы изволил пожаловать ему, Чернышеву, от Ея Высочества, которыя чрез три дни Его Высочеством ему, Чернышеву, и пожалованы...» (л. 51 об.).

Особо возмутил Чернышева пункт о тайном приносе денег и его особых отношениях с Т. Евреиновым: «А после того никогда он, Чернышев, стоя с помянутым Евреиновым при оном Неелове тому Евреинову о том, [что] денги принесены, ни для чего не говаривал, да и говаривать ему таких слов не для чего, ибо оные денги тем Евреиновым принесены не тайным образом, но в такое время, когда в комнате Его Высочества были пажи и лакеи и учились экзерциции. А со оным камор-лакеем Евреиновым дружелюбие он имел до оного случая такое, что он, Чернышев, будучи еще лакеем стоял с тем Евреиновым в Санкт Петербурге и в Москве на одной квартере. А оной Евреинов никогда, ни о каких Ея Высочества словах ему, Чернышеву, не сказывал, а он, Чернышев, тому Евреинову о забавах Его Высочества сказывал; и при том оному Евреинову он, Чернышев, говаривал, что он щастлив, что у Ея Высочества находитца и не имеет таких страстей, в которых он, Чернышев, от забав Его Высочества всегда находитца» (л. 51 об. — 52). Чернышев уточнил информацию о пожаловании ему денег — не 50, а 30 рублей.

Понимая, что не сообщил некоторые факты, о которых упомянул Неелов, Чернышев вынужден был оправдываться: «А о вышеписанном о всем сперва в расспросе своем тако ж и в своеручном писме он, Чернышев, не объявил забвением». И чтобы как-то поднять себя в глазах следователей, припомнил следующий любопытный факт, касающийся Петра Федоровича: «Да во оном же 745-м году, а в котором месяце и числе, того он не упомнит, будучи в Новом Летнем дворце Его Императорское Высочество изволил в окошко увидеть часового салдата лейбгвардии Преображенского полку, которой стоял у гардероба Его Высочества, что он, оставя ружье, отошел и изволил приказать чрез означенного ординарца Аигустова, чтоб капитан караульной за то велел бы солдата {...} и отослать в полковую канцелярию под суд, которой и отослан был.

И после того на другой день или на третей Его Высочество изволил увидеть на том же посте другова часового солдата того ж полку в том же случае, о котором также изволил чрез помянутого Аигустова приказать, чтоб, ево сменяя, отослать под суд и притом изволил разгневатца и говорить, что ежели б в таких продерзостях другова полку явились, то б я с ними так не зделал, а то моего полку, в котором я командир, так нельзя упустить, что в таком случае может мужик взять то ружье и салдата застрелить.

Причем он, Чернышев, Его Высочеству представлял, что Ваше Императорское Высочество изволите так много гневатца, что и первой часовой салдат отослан под суд, о котором Вашего Высочества гневе весь полк известен и в страсти, а теперь изволите и другова посылать в такое ж несчастие, которым гневом Ваше Высочество изволите оскорбить всех. И милостивая Государыня Императрица изволит старатца, чтоб подданные были усердны и любили б Ее Императорское Величество, а Вашему Императорскому Высочеству совершенно надобно того искать, чтоб все подданные Ваше Высочество любили. И потом Его Высочество изволил ходить и думать и притом изволил ему, Чернышеву, сказать, что ты зделал, что я не сердит, а что ты говоришь, это правда, и за то подарю я тебе табакерку золотую, которую на другой день и пожаловал» (л. 52—52 об.).

Новые допросы

14 марта в Тайной канцелярии происходил допрос Лаврова. Самое интересное в его показаниях то, что он подтверждал, что в 1745 году (до брака) Петр Федорович говорил пажам и лакеям, что вы оставлены не будете, но о примерах Разумовского, Воронцова и Шувалова не помнил: «Когда он, Лавров, тако ж пажи Дмитрей Олсуфьев, Василей Неелов Его Императорскому Высочеству представляли, чтоб Его Императорское Высочество не соизволил указать делать им артикул и другие забавы, и Его Императорское Высочество на то им соизволил говорить, что вам ничего не будет, а хотя б вы ныне и в несчастьи были, да после счастливыми будете» (л. 55; курсив наш. — О.И.). Как понимал это «после» Петр Федорович, не могло не интересовать Елизавету Петровну.

В тот же день, 14 марта, состоялся допрос и Д. Алсуфьева. Он подтвердил, что лакеи и пажи, обучаясь экзерциции, говорили Петру Федоровичу, что «когда Ее Императорское Величество о том, что будут они учиться экзерциции изволит узнать, то б им всем не пропасть». На что Петр Федорович будто бы отвечал: «Вы не опасайтесь, когда я буду сам большой, тогда вас не забуду, и хотя Ея Величество изволит когда и застать, тогда я буду за вас просить, чтоб то упущено было» (л. 56; курсив наш. — О.И.). «Сам большой» — то есть император! Но когда и как — вот о чем могла думать императрица, не очень любившая рассуждения о смерти, а особенно о своей кончине, которую великий князь, кажется, ожидал. Алсуфьев также показал, что слов Петра Федоровича насчет Разумовского, Воронцова и Шувалова не слышал.

14 марта Чернышев припомнил еще кое-что. Он сознался в том, что в 1745 году говорил Петру Федоровичу, что можно поверить пажу Василью Неелову, поскольку он никому о их забавах не скажет. Сказал же это он потому, что видел — «Его Высочество того Неелова изволил жаловать и чтоб тот Неелов был с ним, Чернышевым, в дружелюбии, а не в другой какой силе» (л. 43). Через два дня свои показания пополнил и Неелов. Он вспомнил, что в прошлом 1745 году «камор-лакей Андрей Чернышев и камор-паж Алексей Мелгунов имели разговоры с Ея Императорским Высочеством в комнате перед аудиенц-коморою по получасу и более, и в один случай слышал он, Неелов, что оной Чернышев Ея Высочеству при оном Мелгунове доносил, что Его Императорское Высочество изволит всегда безвремянно веселитца, на что и нас изволит згневом к тому ж принуждать, о чем и Ваше Высочество известна, и чрез то мы милостивую Государыню в превеликий гнев привели. И на то Ея Императорское Высочество оному Чернышеву соизволила сказать, что я Его Высочеству многократно говаривала, чтоб Его Высочество от оного безвремянного веселия изволил отстать, толко Его Высочество меня не слушает. А в другой случай, что имянно как оной Чернышев, так и помянутой Мелгунов с Ея Высочеством разговаривали, того он, Неелов, не слыхал, понеже как он, Неелов, из дверей увидел, что Ея Высочество изволит со оным Чернышевым и Мелгуновым говорить, и тогда он к ним не подошел, а пошел в другую комнату» (л. 53—53 об.). Все сказанное подтверждает воспоминания Екатерины II.

Вспомнил Неелов также и о том, как в августе 1745 года (после бракосочетания) в Новом Летнем дворце Петр Федорович позвал Чернышева в свою «уборную комнату» и приказал ему принести «польское и гусарское платье». Потом переоделся с Чернышевым и пошел с ним в другую комнату рубить саблями «зделанные из бумаги турецкие головы», а в сентябре устроил лотерею и призы, в которой разыгрывались три куска штофа, гарусту^10* два куска, несколько шпажных эфесов, серебряные табакерки. На каждого человека великий князь жаловал по пять билетов; в эту лотерею Екатерина выиграла два серебряных шпажных эфеса (л. 54).

16 марта Чернышев отвечал на показания Неелова. Он признал, что было два разговора с великой княгиней в «комнате перед удинц-каморою». Во время первого он сказал Екатерине Алексеевне, что Петр Федорович «изволит всегда безвремянно веселитца, на что и нас изволит з гневом к тому принуждать, о чем и Ваше Высочество известна и чрез то мы милостивую Государыню прогневать можем, а не в превеликой гнев привели^11*, доносил; и на то Ея Высочество ему, Чернышеву, о том, что я Его Высочеству многократно говаривала, чтоб Его Высочество от оного безвремянного веселия изволил отстать, толко Его Высочество меня не слушает...» (л. 56а; курсив наш. — О.И.).

Тут Чернышев между делом сообщил, что «мадам Марья Ивановна, призвав его, Чернышева, к себе в комнату, говорила ему, Чернышеву, чтоб он, Чернышев, от забав Его Высочества отбегал прочь, за которыя забавы милостивая Государыня Императрица может прогневатца на тебя и на протчих; и на то он, Чернышев, оной мадам [отвечал], что в те забавы Его Высочество ево, Чернышева, и [протчих] изволит принуждать, а мы этова и сами боимся, толко не знаем, что лать; на что оная мадам ему, Чернышеву, сказала, что не ходи во дворец, а скажись болен» (л. 56а — 56а об.).

Что касается второго разговора с великой княгиней, то Чернышев показал следующее: «И того ж дни, как Ея Высочество изволила быть у Его Высочества в комнате и соизволила из комнаты Его Высочества идти в свои комнаты, а он, Чернышев, тогда стоял с помянутым Мелгуновым в комнате перед удиенц-каморою и сказывал он, Чернышев, тому Мелгунову об оных говоренных ему от помянутой мадамы словах, и в то время Ея Высочество изволила их, что они говорят, спросить, на что он, Чернышев, при оном Мелгунове Ея Высочеству донес о вышеписанных оной мадамы словах, и Ея Высочество на то ему, Чернышеву, изволила сказать, что [ты не] бойся, на что он, Чернышев Ея Высочеству донес {...}, что как не боятца милостивой государыни гневу; я знаю, что в тех забавах первой я могу остатца, и на то Ея Высочество соизволила ему, Чернышеву, сказать: когда ты боисся, то и я тебя буду стращать; и потом Ея Высочество соизволила пойти в свои покои» (л. 56а об.).

О дальнейшем ходе событий Чернышев рассказал следующее: «И после того времени он, Чернышев, убегая вышеписанных забав, во дворец не ходил дни по три и по четыре, а сказывался болным, через которыя дни Его Высочество неоднократно к нему, Чернышеву, на квартиру изволил присылать конюха, чтоб он, Чернышев, хотя чрез мочь к Его Высочеству пришел, по которым присылкам он, Чернышев, и приходил и Его Высочество изволил принуждать ево, Чернышева, к забавам своим, токмо он, Чернышев, от тех забав за болезнею своею отговаривался и в те забавы не вступал». Но долго так быть не могло; Чернышеву пришлось идти во дворец: «Да в одно ж время, как по присылке от Его Высочества он, Чернышев, пришел к Его Высочеству, и тогда Его Высочество незнамо с чего со гневом ему, Чернышеву, изволил говорить, что ты нарошно сказывается болным и не хочешь мне делать веселие, а хочешь от двора прочь проситца в полки, на что он, Чернышев, Его Высочеству донес, что он подлинно болен, а не притворно себя болным объявляет, и не для того, чтоб не хотел Ваше Высочество веселить. И потом он, Чернышев, пошел попрежнему на квартеру свою» (л. 56а об. — 57).

Забавы Петра Федоровича не прошли мимо бдительной Елизаветы Петровны. «И после того вскоре, — рассказывает Чернышев, — призваны были комнаты Их Императорских Высочеств все камор-лакеи, в том числе и он, Чернышев, в придворную контору и гофмаршал Семен Кириллович Нарышкин всем им объявил имянной Ее Императорскаго Величества указ, чтоб все камор-лакеи и лакеи не в принадлежащие им комнатныя места не входили и кроме своих должностей ни во что не вступали и кроме ж команды своей никому послушны не были, толко б знали одну должность свою. И с того времени он, Чернышев, кроме должности своей ни во что не вступал и к Его Высочеству не входил» (л. 57).

Зная об указе Елизаветы Петровны о переодеваниях в черкасские кафтаны, Чернышев уделил этому вопросу особое внимание: «А в том же 745-м году в августе месяце Его Императорское Высочество в бытность в Новом Летнем дворце, будучи в уборной комнате, никогда у него, Чернышева, платья полского и гусарского не [изволил], Чернышев на то Его Высочеству о том платье не доносил, да и такого платья в бауле никогда не имелось, о чем Его Высочество сам известен; а в том бауле были два колета и знаки, и шарфы, и шапка гранодерская...» (л. 57—57 об.). Отрицал Чернышев и то, что рубились в том платье: «А рубили те головы саблями гусарскими неоднократно Его Высочество и он, Чернышев, и другие, а кто имянно, того он не упомнит, не в оном платье, но так просто без наряду в кавтанах; а те сабли Его Высочество изволил привести ис Киева». Возвращаясь к вопросу о платье, Чернышев говорил: «А помянутое полское и гусарское платье у Его Высочества имелось, которое с протчим платьем мушкарадным находилось всегда на руках у камер-интенданта Крамера, и в те полское и гусарское и протчее платье Его Высочество изволил одеватца тогда, когда бывает при дворе мушкарад, и в том платье во оном мушкараде изволил быть, а кроме мушкарада в другие времена ни для каких своих забав во оные платья Его Высочество одеватца не изволил» (л. 57 об.). Подтвердил Чернышев и рассказ о лотерее, проведенной великим князем в 1745 году.

26 марта в Тайной канцелярии в присутствии графа А.И. Шувалова слушали новые дополнения к своим показаниям поручика Василия Неелова. Он рассказал: «Как он, Неелов, в почевальне Его Императорскаго Высочества во время вечерняго стола стоял при столе, и тогда в той опочевалне зашел он за кровать Его Высочества и, взяв из-за кровати турецкую бумажную голову, надел на себя (когда Его Высочество видеть не мог) и вышел в той голове к столу Его Высочества, и оная голова на нем, Неелове, затряслась, и Его Императорское Высочество ему, Неелову, при паже Дмитрие Олсуфьеве с сердца изволил говорить: этак голова на Балке чють держитца. И он, Неелов, у Его Высочества спросил: не гневны ли Ваше Высочество на кого, и Его Высочество изволил сказать с сердцем: я гневен на Марью Андреевну^12*, что она обидила Ея Высочество» (л. 65). Неелов сказал, что при этом разговоре был Алсуфьев и что «сперва в роспросах своих об означенном он, Неелов, не показал, а показал инаково, в торопях забвением».

Немедленно по показаниям Неелова был допрошен Алсуфьев. Историю с «турецкой головой» излагал следующим образом: «Токмо в одно время в вечерний стол Его Императорское Высочество, встав из-за стола и взяв бумажную турецкую голову, изволил надеть на оного Неелова сам и, приведчи того Неелова к зеркалу, изволил тому Неелову сказать: посмотрись в зеркало; и потом оную голову с того Неелова сам ли Его Высочество изволил снять или оной Неелов сам снял, того он, Алсуфьев, сказать подлинно не упомнит» (л. 66). В тот же день, 26 марта, в Тайной канцелярии была устроена очная ставка Неелова с Алсуфьевым. Последний подтвердил, что показал, а Неелов сказал: «...что турецкую бумажную голову на него, Неелова, может быть, и Его Императорское Высочество надеть изволил, токмо подлинно он, Неелов, не упомнит» (л. 66 об.). Все прочее Неелов подтверждал.

Вопрос о «бумажной голове» поставили и Чернышеву, который заявил, что о голове и прочем «он не знает, и не видел, и ни от кого не слыхал» (л. 67).

Застенок

По-видимому, все эти мелочи надоело слушать императрице; она решила серьезно разобраться с Рунбергом и одновременно с лакеями Петра Федоровича. 27 марта Шувалов объявил в Тайной канцелярии указ Елизаветы Петровны: «Содержащегося в Тайной канцелярии Густава Румберха, которой явился в некоторых важных винах, сверх же того оной Румберх в подзыве Его Императорскаго Высочества во Швецию не признаваетца и истинны не объявляет, а понеже Ее Императорскому Величеству Его Императорское Высочество сам донес, что оной Румберх подлинно Его Высочество во Швецию подзывал, чего ради привесть ево в застенок и ко изысканию в нем сущей правды розыскивать и при том спрашивать ево накрепко: для чего он и в каком намерении Его Высочество во Швецию подзывал и кто к тому сообщники с ним имелись, и Его Императорскому Высочеству еще другие каковые злостные и подозрительные внушения и интриги представлял. А содержащихся по тому делу порутчиков Андрея Чернышева, Василья Неелова привесть же в застенок и по делу о чем надлежит роспросить накрепко, и что помянутые Румберх, Чернышев и Неелов покажут, о том доложить Ее Императорскому Величеству» (л. 68).

В тот же день Чернышев и Неелов приведены были «в застенок и роспрашиваны с пристрастием накрепко порознь в том, о чем они в Тайной канцелярии в роспросех своих показали и то их показание самая ль сущая правда и не закрывают ли они еще чего». Интересовал следователей и главный вопрос: Петру Федоровичу «противных каких внушений и раз-суждений подлинно ль они не чинили и не знают ли они за другими за кем, кто б Его Императорскому Высочеству какие противные внушении и разсуждении чинил» (л. 69). Андрей Чернышев сказал, что «о чем он в Тайной канцелярии в роспросех своих, тако ж и в своеручном писме, он показал, и то все ево показание самая сущая правда, и более того ничего он, Чернышев, не знает и ни для чего ни о чем он не закрывает» и на главный вопрос отвечал отрицательно (л. 69). Кстати сказать, это показание, снятое, по-видимому, после пытки, подписано самим Чернышевым; но подпись его совершенно нормальная, как будто его не допрашивали «с пристрастием накрепко», то есть не поднимали на дыбу, не висел он там с десяток минут и не получил несколько ударов кнута^13*.

Василий Неелов, будучи приведенным в застенок, припомнил еще кое-что. Он рассказал, что в 1745 году (до сочетания браком) в Новом Летнем дворце Петр Федорович «в комнате перед почивалнею изволил разговаривать с Андреем Чернышевым о партикулярной верфи и о судах» и при том великий князь говорил: «Когда я буду Государь, тогда в той партикулярной верфи наделаю всяких судов и притом будет множество матрозов и других людей, которые к тем судам принадлежат» (л. 69 об.; курсив наш. — О.И.). И в этом показании содержалась неприятная для императрицы фраза великого князя. В заключение Неелов сказал, что не показал об этом ранее из-за забвения, и также отрицал «внушения и рассуждения» Петру Федоровичу. Подпись Неелова также была нормальная.

После того как Неелова вывели из застенка, туда привели Чернышева, которому прочли показания Неелова. Чернышев сказал, что не помнит разговоров великого князя «о партикулярной верфи и о судах», хотя и не отрицал такого факта категорически (л. 70 об.). Вновь в застенок был приведен Неелов и был допрошен о верфи. Он подтвердил свой рассказ и добавил «а о том он ни для чего не затевает, а показывает сущую правду» (л. 71). Затем в застенке произошла очная ставка Неелова и Чернышева, которые подтвердили свои прежние показания (л. 71 об.).

Длинный день 27 марта в Тайной канцелярии завершился тем, что А.И. Шувалов порознь допросил И. Неелова, Д. Алсуфьева и В. Лаврова. Перед ними был поставлен один и тот же вопрос: «Ведая они Ея Императорскаго Величества указ, чтоб при Его Императорском Высочестве никаковых противных поступок не чинить, а они для чего в противность оного указа то чинили?» (л. 72). Неелов еще признался, что после указа «употреблял он, Неелов, при Его Императорском Высочестве шутки горлом раза с три, а те шутки чинил он, Неелов, в противность оного имянного указу не собою, но из-за принуждения Его Императорскаго Высочества, а кроме оных шуток других никаких противных поступок и шуток он, Неелов, не чинил» (л. 72). Алсуфьев и Лавров также указали на принуждение Петра Федоровича (л. 72 об.).

Алексей Евреинов

28 марта в Тайной канцелярии Шувалов объявил, что императрица повелела ему: «Содержащихся в Тайной канцелярии кофишенка Ивана Елагина, порутчика Андрея Чернышева расспросить, а имянно: кофишенка Ивана Елагина по приложенной при сем записке; порутчика Чернышева рейс-графа Алексея Григорьевича Разумовского с камординером Алексеем Евреиновым, как он знакомство и чрезвычайное дружелюбие имел, от того камординера какие и о чем и куда имянно писма он перенашивал, и от того камординера какие ж имянно он выведывания чинил и со оным камординером разговоры имел; тако ж и оного камординера Евреинова, взяв в Тайную канцелярию, о том же расспросить, и что они аокажут, о том доложить Ея Императорскому Величеству...» (л. 73).

В тот же день Алексея Евреинова привели в Тайную канцелярию и допросили в присутствии А.И. Шувалова. Он рассказал, что познакомился с А. Чернышевым через лакея Петра Евреинова (которого он не называет родственником), просившего у него десять рублей для Чернышева; а затем они познакомились лично; Андрей даже заходил к Алексею и выпил у него в лакейской комнате Нового Летнего дворца рюмку водки. Потом Чернышев приходил к Алексею Евреинову за шелковыми чулками, которые хотел купить в долг, а также просил у него тридцать рублей под залог небольшого перстня, который потом выкупил «брат оного Чернышева меншой придворной лакей Чернышев же», имени которого Евреинов не знал. Когда последний заболел и «лежал на собственном Его Сиятельства рейхс-графа Алексея Григорьевича Разумовского каменном дворе», то Андрей Чернышев посетил его, а он в свою очередь потом посетил Чернышева.

«Да в разные времена, — продолжал Евреинов, — видался он, Алексей, с тем Чернышевым в Летнем и в Зимнем дворцах мимоходом, а иногда оной Чернышев прихаживал изрядка в лакейскую комнату так запросто и игрывали в карты, токмо не с одним с ним, Алексеем, но и другими людми. А как Его Сиятельство рейхс-граф Алексей Григорьевич Разумовский запретил, чтоб посторонние в лакейскую комнату никто не ходил и в карты никто ж не играл, то после того оной Чернышев к нему, Алексею, ни для чего не хаживал, и более вышеписанного, как оной Чернышев у него, Алексея, так и он, Алексей, у того Чернышева нигде ни для чего не бывали. И кроме оного знакомства другова никакова чрезвычайного дружелюбия он, Алексей, с тем Чернышевым не имел».

Что касается важнейшего вопроса о письмах, то Алексей Евреинов по этому поводу сказал: «Оному Чернышеву и никому он, Алексей, никаких писем ни для чего не показывал и никаких же писем оной Чернышев от него Алексея никуда не принашивал, и тот Чернышев от него, Алексея, никаких выведываниев не чинил, а разговоры с оным Чернышевым имел он, Алексей, партикулярные». Вместе с тем Евреинов сообщил в Тайной канцелярии и такую подробность: «Токмо в 745-м году, а в котором месяце и числе, того он, Аллексей, не упомнит, в Зимнем дворце оной Чернышев сошелся с ним, Алексеем, а где не упомнит же, и в то время пришел к тому Чернышеву комнаты Его Императорскаго Высочества лакей или скороход (подлинно не упомнит) и говорил тому Чернышеву, что Его Императорское Высочество изволит спрашивать игрушек тех, о которых ему, Чернышеву, изволил приказать, и оной Чернышев говорил ему, Алексею: вот какое житье, ежели мне нейти за игрушками, то Его Высочество за то изволит прогневатца, а ежели за теми игрушками пойти, а о том изволит проведать Ея Императорское Величество, что те игрушки я принес, то и пуще Ея Императорское Величество изволит прогневатца, и я б рад от комнаты Его Императорскаго Высочества прочь, а определен бы был к другой какой нибудь комнате; и потом они разошлись». Ни о чем другом, как утверждал Евреинов, что бы «касалось к важности», он с Чернышевым не говорил, «в чем во всем за неистенное показание подвергает он себя надлежащаго по указом штрафу» (л. 77—78 об.).

Тут же состоялся допрос Чернышева о знакомстве с Евреиновым; главное — о письмах: какие, о чем, куда «перенашивал»; а также о «выведываниях». Но Чернышев все отрицал: «От помянутого камординера Евреинова никаких, ни о чем, никуда писем он не перенашивал и никаких же, ни о чем, ни для чего выведываниев от того Евреинова он, Чернышев, не чинивал; а какое со оным Евреиновым, тако ж Его Сиятельства рейс-графа А. Гр. Разумовского с служителем И васею знакомство и дружелюбие и разговоры он имел, о том он, Чернышев, без всякия утайки напишет своеручно; и что для того написания повелено было дать ему Чернышеву бумаги, чернил и перо...» (л. 80). 29 марта Чернышев заявил, что написал новую записку «на трех листах и на шести строках». В ней он рассказал об играх в «лонбер» в лакейской у Разумовского, и о купленных чулках. «Пришед в комнату Его Высокографскаго Сиятельства для осматривания печей, которыя всегда дневальныя камер-лакеи смотрели, — показал Чернышев, — чтоб на жарко закрывали, и в то время у Его Императорскаго Высочества в комнате играли на скрипицах. И тут подошел ко мне Алексей и говорит: всегда у Его Императорскаго Высочества такая игра, иное еще по утру рано изволит играть, и я сказал: слава Богу, что Бог меня избавил. И он мне стал говорить: и я учусь у Мадония на скрипице. Я сказал ему: как тебя такой мастер учит — надо много денег давать. И он сказал, что с нево не берет ни полушки; мне он приятель и чюлки, которыя ты взял, ево, а мне дал продавать, ему нужда в денгах» (л. 81).

Неожиданно, а скорее всего, после приватных убеждений, 1 апреля, «впросясь в Тайную канцелярию», начал «виниться» Неелов о словах, якобы произнесенных великим князем — «видно, что государынины кавалеры меня не любят и я на них гневен». Бывший лакей будто бы показал о них «в торопях», а таких слов от Петра Федоровича он «никогда не слыхал». Не слыхал он и о словах «меня Государыня в скором времени изволит уволить в армию» и показал «в торопях же». Отрицал Неелов и такие неприятные слова Петра Федоровича (о которых он говорил в застенке 27 марта) — «когда я буду Государь...». На естественный вопрос, зачем он все это говорил, Неелов ответил еще более неопределенно: «выдумав собою к склонению слов». Единственно, что не отрицал Неелов, — это разговор великого князя с Чернышевым «о судах и о протчем» (л. 86—86 об.).

Очная ставка А. Евреинова и А. Чернышева ничего нового не принесла; тот и другой подтвердили свои слова, а Чернышев еще раз повторил историю с игрушками. Большего криминала, чем слухи и детские игры, следователи не нашли.

Приговор и судьба участников

8 июля 1747 года в Тайной канцелярии граф Шувалов объявил, что накануне Елизавета Петровна указала ему «содержащихся в Тайной канцелярии по известному Ея Императорскому Величеству делу пажей Дмитрея Олсуфьева, Василья Неелова, Василья Лаврова написать в наполные полки, которыя состоят кроме Санкт Питербурха в команде генерала фелтмаршала и кавалера рейхс-графа фон Лесия порутчиками» (л. 89). Неелова определили в Астраханский гарнизон, Елагина — в Архангелогородский прапорщиками, а Олсуфьева и Лаврова — в Ригу в пехотные полки поручиками. 17 июля, по приказу Шувалова, Чернышев, Неелов, Елагин были переведены из Тайной канцелярии «для содержания на квартиры» (л. 99). В тот же день Алексей Евреинов был из Тайной канцелярии отдан в дом А.Г. Разумовского управителю (л. 101).

Отправка бывших подследственных почему-то откладывалась. Об этом свидетельствует заявление «содержащегося от Тайной канцелярии в квартире кофишенка Ивана Елагина оной Канцелярии секретарю Ивану Набокову», поданное 9 января 1748 года. В нем говорилось, что он «в пропитании з женою и з детми претепевает крайнюю нужду, а впредь будучи под караулом и пропитаться чем не имеет, чего ради просит он, Елагин, чтоб для пропитания ево повелено было выдать ему заслуженное жалованье» (л. 106). 11 января Шувалов приказал выдать просимые деньги (за вычетом на гофшпиталь) — 228 руб. 19 коп. (л. 107), а 6 марта 1749 года был подписан указ о направлении Елагина в Архангелогородский гарнизон (л. 112—112 об.). Тогда же были подписаны и другие указы о лицах, проходящих по делу Чернышева.

Приведем тут указ о Андрее Чернышеве, который, по-видимому, был переведен в Москву в Тайную контору: «Указ Ея Императорскаго Величества Самодержицы Всероссийской из Канцелярии тайных розыскных дел оной канцелярии конторе. По имянному Ея Императорскаго Величества указу велено содержащегося в Санкт Питербурхе^14* в Тайной конторе Ревельскаго драгунскаго полку порутчика Андрея Чернышева написать в оренбургской гарнизон порутчиком же, куда и отправить ево прямо ис Тайной конторы с таким повелением, чтоб ево в Санкт Питербурх и в Москву и в те места, где присудствие Ея Императорскаго Величества находитца будет, ис того гарнизона не посылать и не отпускать. Того ради по получении сего Ея Императорскаго Величества указу означенного Чернышева ис Тайной конторы в вышепоказанной гарнизон отправить за надлежащим караулом, дав под него ямских три подводы и на те подводы прогонныя денги, что надлежит выдать ис Тайной канторы и Тайной канцелярии конторе учинить о том по сему Ея Императорскаго Величества указу, а в Военную коллегию для ведома о вышеписанном премемория послана. Марта 6 дня 1749 года» (л. 114—114 об.).

Перед тем как отправиться в места службы, бывшие арестанты подали прошения о жалованье. Так, А. Чернышев писал: «1. В прошлом 1746-м году в майе месяце по имянному Вашего Императорскаго Величества указу пожалован я, нижайший, в Ревельской драгунской полк, в которой и велено мне, нижайшему, ехать и явитца и для проезду моего до оного полку (которой тогда находился в Оренбургской экспедиции) по указу из Военной коллегии из Главного комиссариата выдано мне, нижайшему, наперед Вашего Императорскаго Величества жалованья по сентябрь месяц оного 1746 году сорок рублев.

2. И как я, нижайший, в помянутом майе поехал в означенной полк чрез Москву и когда по приезде в Москву по имянному Вашего Императорскаго Величества указу я, нижайший, остановлен, и велено мне до указу быть в Москве, в которой я, нижайший, и был до означенного сентября месяца. А в том сентябре месяце из Москвы взят я, нижайший, в Санкт Петербург и находился под арестом по известному в Канцелярии тайных розыскных дел делу, а жалованья Вашего Императорскаго Величества со оного сентября месяца и поныне я, нижайший, не получал.

И дабы Высочайшим Вашего Императорскаго Величества указом повелено было с помянутого сентября месяца Вашего Императорскаго Величества жалованье по порутческому окладу мне, нижайшему, выдать и о том Тайной канцелярии и конторе куда следует сообщить, дабы я, нижайший, за неполучением оного жалованья в содержании себя по афицерскому рангу не мог понести себе крайней нужды. Всемилостивейшая Государыня прошу Вашего Императорскаго Величества о сем моем прошении милостивое решение учинить... Марта... дня 1749» (л. 125—125 об.). Эта челобитная подтверждает высылку А. Чернышева в мае 1746 года, о которой подробно говорит Екатерина II в своих Записках, но причины ее совершенно иные.

Доехать своим ходом до места службы Чернышеву не дали; по-видимому, он еще находился под подозрением. Об этом свидетельствует подготовленная для его сопровождающего инструкция, в которой есть такие слова: «...приняв вам ис сказанной конторы оного Чернышева, не заезжая никуда, ехать прямо в Оренбург, и в пути того Чернышева содержать вам под караулом и никого к нему посторонних людей ни для чего не допускать и разговоров иметь ни с кем, тако ж и писем никаких никому писать не давать, и смотреть над ним накрепко, дабы он в дороге утечки себе учинить не мог» (л. 142). 18 мая Чернышев был привезен в Оренбург (л. 144 об.). В сущности, на этом дело А. Чернышева завершилось.

Однако еще долгое время он и упомянутые в данном деле бывшие лакеи и пажи находились в вынужденной ссылке и терпели многие ограничения. Так, в 1757 году И. Елагин был произведен в подпоручики; но жалованья, по-видимому, не получал. 18 февраля 1760 года Елагин подал о том челобитную в Тайную канцелярию, указав на то, что находится не в комплекте и поэтому не получает жалованья три года, поэтому впал в неоплатные долги (л. 161). Облегчение наступило только с восшествием на престол Петра Федоровича. На полуистлевшем листе из цитируемого дела читаем: «{...} Правительствующего Сената {...} в Военную коллегию, благоволено б было, справясь, сообщить известие: бывшей в Кексголмском пехотном полку порутчиком, которой ныне по Высочайшему Его Императорскаго Величества имянному указу [переведен] в Астраханской пехотной полк полковником, Василей Неелов, с присылки ево в бывшую Канцелярию тайных розыскных дел 747 с марта 749 по июль месяц, когда он в Астраханской гарнизон послан и в полк причислен, положенное по окладу порутчиское жалованье с рационы и деньщичьих получал ли и на которое время дача онаго окончилась. Апреля 22 дня 1762 года» (л. 163). Вероятно, именно В. Неелов был послан 28 июня 1762 года с первым указом Петра III в Кронштадт привести оттуда в Петербург 3000 солдат с провиантом и патронами на пять дней².

В других фондах РГАДА сохранились документы о других участниках этого дела. Так, в августе 1762 года надворный советник Иван Елагин подал следующее прошение Екатерине II: «1. Находился я в службе при дворе Вашего Императорскаго Величества кофешенком, а потом с 749-го года в Архангелогородском гарнизоне прапорщиком и подпоручиком; в нынешнем 1762-м году пожалован вышеписанным чином в отставку с получением по триста рублев в год, о которой я и не бил челом. 2. А понеже я, нижайший, Вашему Императорскому Величеству службу продолжать еще желаю и дабы высочайшим Вашего Императорскаго Величества указом повелено было меня, нижайшего, определить к делам с надлежащим жалованьем. Всемилостивейшая Государыня, прошу Вашего Императорскаго Величества о сем моем прошении решение учинить. Августа... дня. 1762 года»³.

В том же месяце подал прошение и Василий Лавров. В нем говорилось: «1. Служа при дворе пажем и быв щастлив продолжать оную службу при комнатах Вашего Императорскаго Величества, а как в 747-м году, естли незабвенно Вашего Императорскаго Величества монаршей памяти, постиглы тогда обще с некоторыми [из] комнатных случай нещастия, по которому и я более четырех месяцов содержан был в Тайной канцелярии, а потом очень скоро я с некоторыми же отдалены были по розным сторонам и всем терпениям подвержены, под запрещением еще к наивящему никогда в то даже место быть невъезжу, где присутствие Вашего Императорскаго Величества, в каковом страдании и находился с шеснатцать лет.

2. А сего году из нас нещастных почти все за таковое претерпение взысканы и разно порадованы, выключая меня, нижайшаго, которой от них будучи забвен, лстил себя подобным ползоватца ж, и, живучи здесь от немалого время, по бедности своей вошел в долги. А дабы высочайшия Вашего Императорскаго Величества высокоматерния монарши милостивыя щедроты и до меня дойти могли, паду как раб от верных, милосердо монаршее призрите и наградите, чем Ваше Императорское Величество соизволите указать. Всемилостивейшая Государыня, прошу Вашего Императорскаго Величества о сем милостиваго разсмотрения. Августа ... дня. 1762 году»⁴.

Ну а как же это дело отразилось на Петре Федоровиче? Принял ли он во внимание все те нарекания, которые к нему имела императрица и которые отразились в процитированной инструкции? Ничего подобного! Уже летом, будучи в Ораниенбауме, Петр Федорович возобновил свои военные забавы с удвоенной силой. Екатерина II пишет: «Прибыв в Ораниенбаум, великий князь завербовал всю свою свиту; камергерам, камер-юнкерам, чинам его двора, адъютантам, князю Репнину и даже его сыну, камер-лакеям, садовникам — всем было дано по мушкету на плечо; Его Императорское Высочество делал им каждый день учения, назначал караулы; коридор дома служил им кордегардией, и они проводили там день; обедать и ужинать кавалеры поднимались наверх, а вечером в штиблетах приходили в зал танцевать; из дам были только я, Чоглокова, княгиня Репнина, трое моих фрейлин да мои горничные, следовательно, такой бал был очень жидок и плохо налаживался: мужчины бывали измученные и не в духе от этих постоянных учений, которые приходились не слишком по вкусу придворным. После бала им разрешалось идти спать к себе. Вообще мне и всем нам опротивела скучная жизнь, которую мы вели в Ораниенбауме, где нас было пять или шесть женщин, которые оставались одни с глазу на глаз с утра до вечера, между тем как мужчины, со своей стороны, скрепя сердце упражнялись в военном искусстве» (254, 255; 94). Об этом же пишет и Штелин. Устранили одних камердинеров, дали новых — Петр Федорович был к ним, по сути дела, безразличен. Он продолжал свои игры в солдатиков и в начале 50-х годов. «Что касается великого князя, — вспоминает Екатерина II, — то он был большей частью в своей комнате, где один украинец, его камердинер по имени Карнович, такой же дурак, как и пьяница, забавлял его, как умел, снабжая его, сколько мог, игрушками, вином и другими крепкими напитками, без ведома Чоглокова, которого, впрочем, все обманывали и надували. Но в этих ночных и тайных попойках великого князя со своими камердинерами, среди которых было несколько калмыков, случалось часто, что великого князя плохо слушались и плохо ему служили, ибо, будучи пьяны, они не знали, что делали, и забывали, что они были со своим господином, что этот господин — великий князь...» (341, 342).

Нам кажется, что А.Г. Чернышева решили впутать в иное дело и наказать за него, имея в виду совсем другую историю, о которой так подробно написала Екатерина II.

Происхождение и судьба Андрея Чернышева

Уже в 60-е годы XIX века русские историки — М.Н. Лонгинов, П.И. Бартенев, князь М.А. Оболенский — заинтересовались судьбой А.Г. Чернышева, имя которого упоминалось в опубликованных в 1859 году Записках Екатерины II и на страницах «Русского архива» в 1863 году в связи с публикацией записок Екатерины II к Олсуфьеву.

Князь М.А. Оболенский писал об Андрее Чернышеве, что отец его — Гаврила Григорьевич был принят на службу в гвардию в 1732 году, затем поступил из гренадер в лейб-кампанию 17 декабря 1741 года и уволен 3 февраля 1757 года^15*. Ему, как лейб-кампанцу, были пожалованы из отписных князя Меншикова деревень в Пошехонской волости 29 душ крестьян^{16* 5}. Нам удалось найти документы, позволяющие расширить и уточнить эти данные. Речь идет об автобиографии отца Андрея Чернышева. В ней говорится: «1743 году марта 4 дня порутчик Ея Императорскаго Величества лейб-кампании гранодер Гаврила Григорьев сын Чернышев объявил: от роду ему пятьдесят два года; дед ево Зот Григорьев был полской нации пан и взят в Россию в полон, а отец ево Григорей Зотов родился в Москве и в службе нигде не бывал, и ныне живет в вотчине князя Долгорукова управителем. А он, Гаврила, родился в Москве и взят по указу в службу в 1731 году лейб-гвардии в Преображенской полк в гранодеры, в котором полку декабря по 17 число 1741 году был в гранодерской роте, а того кабря 17 числа всемилостивейше пожалован в реченную лейб-кампанию в гранодеры. Во время оной ево службы в походах, на баталиях и приступах не бывал. Детей у него мужеска полу сын Андрей двадцати трех лет в доме Ея Императорскаго Величества лакеем. И за собою окро-ме того, что ныне ему пожаловано вновь в Пешехонском уезде известное число душ, других деревень и никаких заводов и лавок не имеет. К сей скаске вместо вышеозначенного гранодера Гаврилы Чернышева лейб-кампании копиист Кука Волков по ево прошению руку приложил»⁶. В 1880 году в «Русском архиве» был опубликован «Именной список Ее Императорскаго Величества лейб-компании чинам (1741—1759 годов)». В нем под № 90 значился Гаврила Чернышеву происходивший «из людей барских г. Москвы», бывший один раз под арестом, женатый (жена Анисья Варламова, сын Андрей, армейский майор, дочь Авдотья за армейским капитаном) и умерший 3 февраля 1757 года⁷.

Что касается Андрея Чернышева, то он, согласно данным князя Оболенского, поступил на службу в 1741 году. О дальнейшей судьбе его мы рассказывали. С воцарением Петра Федоровича он был вызван в Москву (кн. Оболенский, правда, дает дату — 7 февраля 1762 года, но мы знаем, что вызов был сделан раньше). 9 февраля 1762 года он был пожалован в генерал-адъютанты Петра III. Однако триумф Андрея Чернышева был недолог: 28 июня императора свергли. Чернышев, знавший, вероятно, о просьбах своих коллег по рассмотренному делу, начал посылать прошения Екатерине II, о части которых мы знаем из записок императрицы к А.В. Олсуфьеву, опубликованных в «Русском архиве» в 1863 году М.Н. Лонгиновым^17*. В первой из них речь идет о приятеле Чернышева — Евреинове: «Адам Васильевич, поговорите о сей челобитной с князем Яковом Шеховским; естьли кондиция о денгах, которых он просит взаймы, я б желала оному Евреинову помочь. Денги, которыя он бывшему императору поднес, надо знать чрез кого они шли и, естьли подлинно до него дошли, надлежит отдать... В Москве 16 декабря 1762 г.»⁸ Чтобы понять реакцию Екатерины на приведенное прошение, стоит вспомнить, что она писала об отставке Т. Евреинова: «В начале весны нас перевели на житье в Летний сад, в маленький Петровский домик, где окна выходят прямо в сад; ни каменной набережной, ни моста на Фонтанке тогда еще не существовало. В этом домике у меня было одно из самых сильных огорчений, какие я имела в царствование императрицы Елизаветы. Как-то раз утром пришли сказать мне, что императрица уволила от меня моего старинного камердинера Тимофея Евреинова. Предлогом для этого изгнания была ссора в моей гардеробной с человеком, подававшим нам кофе, на эту ссору пришел великий князь и услышал часть ругательств, которыми они обменивались. Противник Евреинова пошел жаловаться Чоглокову и сказал, что тот наговорил ему, без всякого уважения к присутствию великого князя, массу грубостей. Чоглоков тотчас же доложил об этом императрице, которая велела обоих уволить от двора, и Евреинова сослали в Казань, где он был впоследствии полицеймейстером. Правда в этом деле заключалась в том, что и Евреинов и другой лакей были к нам очень привязаны, особенно первый, и это было лишь давно желанным предлогом, чтобы удалить его от меня; у него было на руках все, что мне принадлежало. Императрица приказала, чтобы человек, которого Евреинов взял в помощники и которого звали Шкуриным, занял его место; к этому человеку я не имела тогда никакого доверия» (303, 304).

Во второй записке (переизданной с некоторыми исправлениями в 1865 году), написанной Екатериной II через 12 дней, говорилось: «Адам Васильевич, я тебе поручаю выбрать место или, одним словом сказать, хлеб дать Андрею Чернышеву, генерал-адъютанту бывшаго Императора, да отставному полковнику Тимофею Евреинову. Первому вели шить шубы. Au nom de Dieu, défaite^18* moi de leur prière^19*: ils ont souffert pour moi autre fois^20*, et je leur laisse batter le pavé faute de savoir quoi-en^21* faire. В Москве 24 декабря 1762 г.»⁹ Лонгинов снабдил эту записку следующим примечанием: «В этом письме особенно замечательны слова, написанные по-французски: «Ради Бога, избавьте меня от их просьб; они за меня когда-то пострадали, а я оставляю их гранить мостовую, не зная, что из них сделать». Какой смысл вложила Екатерина II в слова «вели шить шубы» — можно только догадываться (хотя не исключен и прямой смысл: одеть обнищавшего Чернышева). Что касается слов «я оставляю их гранить мостовую», то тут оборот, который имеет следующий смысл: ходить без дела, без работы.

2 января 1763 года Екатерина II пишет новую записку Олсуфьеву: «Адам Васильевич, я крестила у Дмитрия Олсуфьева^22* в Питербурхе, у Василия Евдокимовича Ададурова, а сегодня у Льва Нарышкина; сыщи подарки по чину и по достоинству. Екатерина. Не забудь Чернышева и Евреинова; ce m'est un fardeau sur le Coeur^23*, я перед ними виновата, défaite moi donc de ces pauvres diables^24* В Москве 2 января 1763 г.»¹⁰ Что было сделано для упомянутых лиц, нам неизвестно.

А. Чернышев продолжал атаковать императрицу и далее. В мае 1763 года он посылает ей новую челобитную: «Всепресветлейшая, державнейшая Императрица, Всемилостивейшая Государыня! Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше как верной и усердной раб служу я двадцать два года, из которых чрез шестнадцать лет претерпевал изнурительное несчастье безвинно, с потерянием почти всего моего здоровья. А ныне объявлено мне чрез графа Захара Григорьевича^25*, что по высочайшей конфирмации поданного Вашему Императорскому Величеству от Воинской коллегии доклада определен я в полк с полковничьим жалованьем. Вашему Императорскому Величеству известно, что я не только в полк отправица и одним полковничьим жалованием себя содержать не в состоянии, но и здесь без особливой Вашего Императорскаго Величества щедроты дневного пропитания не имел бы. Сколько ж я ни усерден всеподданейшую мою службу продолжать и тем Вашего Императорскаго Величества всемилостивейши оказанные мне монаршие милости заслуживать, но слабость моих сил так велика, что я с крайним прискорбием себя сего желанного удовольствия лишенным видеть должен. И так припадая к освященным Вашего Императорскаго Величества стопам, всеподданейши простить дерзаю за слабостью моего здоровья меня со всемилостивейшим награждением чина от службы уволить. А в рассуждении известной Вашему Императорскому Величеству моей бедности, что я не только деревню или жительство ниже пристанище себе имею, и за безвинное мое претерпение всемилостивейше пожаловать мне в единственное награждение, чем бы я достальные дни моей жизни при возсылании о сохранении Вашего Императорскаго Величества все дражайшего здравия непрестанно наиусерднейших к Богу молитв, беспечально себя содержать, и имевший на мне долг две тысячи триста рублев заплатить мог. Вашего Императорскаго Величества всеподданнейший раб Андрей Чернышев. Мая... дня 1763-го году»¹¹.

10 июня 1763 года Екатерина II направила указ Сенату, в котором говорилось: «Бригадир Андрей Чернышев всеподданнейше просил Нас о увольнении его от службы, которой он за болезнею своею нести не может. И Мы, всемилостивейше соизволяя быть ему вечно свободным от военной и гражданской службы, жалуем его притом генерал-майором и повелеваем производить ему вместо пенсии полное бригадирское жалованье из воинской пенсионной суммы». Примечательно, что в черновике этого указа была строчка, которая оказалась зачеркнутой: «а сверх того, за известную Нам его службу выдать ему две тысячи пятьсот рублей из Нашего кабинета»¹². А.Г. Чернышев был уволен от службы генерал-майором, с назначением бригадирского жалованья (800 рублей в год).

Весной 1765 года А.Г. Чернышев подает новую челобитную Екатерине II: «Всеавгустейшая Монархиня, Всемилостивейшая Государыня! Матернее Вашего Императорского Величества милосердие подает мне смелость утруждать, припадая ко освященные Вашего Величества стопам, всеподданнейше просить дерзаю. Бедное мое состояние Вашему Императорскому Величеству довольно известно, что я ни деревни ни дому, где бы мог иметь пристанище, ниже основания к содержанию своему никакого не имею, да и дневного б пропитания лишен был, когда б не высокомонаршая Вашего Величества ко мне милость, пожалование бригадирского по осми сот рублев год жалования, которым сколько старания ни прилагаю во всем себя содержать и пожалованной мне генералитетской чин соблюсти, но старание мое безполезно, тем что того жалования по неимуществу моему недостает, от чего пришел по бедности моей в неоплатимой долг. Помилуй, Всемилостивейшая Государыня, приимите в матернее ваше покровителство и покажите вечные следы всеавгустейшего ко мне милосердия из высокомонаршей милости пожаловать мне по чину моему жалования и деревнишку, или на покупку оной чем ваше императорское величество наградить соизволите, дабы я мог непоколебимое пристанище и безнужное иметь пропитание. Сия ж моя всеподданейшая просьба не имеет никакой склонности представить Вашему Величеству свою бедность ради льщения получением имения, но единственно от необходимой крайности наибеднейшего моего состояния испросить осмеливаюсь одного пропитания и пристанища в покров моего бесприютства, и чем бы безпостыдно в обществе соблюсти пожалованную мне Вашим Императорским Величеством честь, и имевшей на мне долг заплатить, а достальные моей жизни дни безпечально содержать, при возсылании о сохранении Вашего Императорскаго Величества вседражайшего здравия усерднейших к Богу молитв непрестанно. Всемилостивейшая государыня, Вашего Императорскаго Величества всеподданнейший раб Андрей Чернышев. Марта... дня 1765-го году»¹³. Была ли удовлетворена эта просьба, нам также неизвестно.

21 апреля^26* 1773 года А.Г. Чернышев был принят в службу генерал-майором и определен обер-комендантом в С.-Петербург, на которой находился по 1797 год. Известно, что 9 ноября 1796 года объявлен был Чернышеву, как С.-Петербургскому обер-коменданту, именной указ Павла Петровича «о нечинении впредь из Петербургской крепости выстрелов поутру и ввечеру, и о поднятии флага во время присутствия Его Величества в столице»¹⁴. 12 ноября того же года император Павел Петрович пожаловал А.Г. Чернышева среди других генерал-адъютантов Петра III (барона Унгерна, А. Гудовича и кн. И. Голицына) в генерал-аншефы¹⁵. 11 января 1797 года А.Г. Чернышев уволен в отставку с жалованьем, какое получал, будучи комендантом, а 16 февраля в возрасте 77 лет он умер¹⁶. Примечательно, что среди упомянутых в «Хронологическом списке комендантов С.-Петербургской крепости, погребенных у Петропавловского собора, составленном на основании существующих надмогильных надписей» имени А.Г. Чернышева нет¹⁷.

Примечания

*. Екатерина II пишет в третьем варианте. «Помню, что как-то раз он был занят почти целую зиму проектом постройки в Ораниенбауме дачи в виде капуцинского монастыря, где он, я и весь двор, который его сопровождал, должны были быть одеты капуцинами; он находил это одеяние прелестным и удобным. Каждый должен был иметь клячу и по очереди ездить на ней за водой или возить провизию в мнимый монастырь; он помирал со смеху и был вне себя от удовольствия ввиду изумительных и забавных эффектов, какие произведет его выдумка. Он заставил меня набросать карандашом план этой чудесной затеи, и каждый день надо было прибавлять или убавлять что-нибудь. Как я ни была полна решимости быть в отношении к нему услужливой и терпеливой, признаюсь откровенно, что очень часто мне было невыносимо скучно от этих посещений, прогулок и разговоров, ни с чем по нелепости не сравнимых. Когда он уходил, самая скучная книга казалась восхитительным развлечением» (322; курсив наш. — О.И.).

**. Суперверс — широкий ремень, служащий для поддержки кирасы.

***. Колет — одежда некоторых конных полков (В. Даль).

****. Вспомним дело Рунберга, один из вопросов которого касался снятия мерки и слов, сказанных Рунбергом по-немецки.

5*. Крышка стола?

6*. Это первое документальное упоминание «карлы Андрея». Ни в каких других дворцовых документах, касающихся придворных слуг, мы не смогли пока найти его имени (фамилия его также неизвестна). Так, к примеру, его имя отсутствует в «Именной ведомости о всех придворных вышних и нижних чинов служителях 1747 года» (РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. Ч. 114. № 61175), в которой есть специальные разделы: «При комнате Его Императорского Высочества Петра Федоровича» (л. 52, 101). В упомянутой «Ведомости» есть упоминания о карликах и карлицах императрицы и даже об их служителях (л. 128 об., 129 об., 130, 141 об., 157 об., 189 об., 190). Этот факт удивителен; не исключено, что карлик Андрей был за что-то наказан и не попал уже в ведомость 1747 года, а возможно, и умер. Заметим здесь, как, наверно, смешно выглядело сочетание капитана карлика и его роты; похоже на шутку с капуцинским монастырем.

7*. Карусели.

8*. Фамилия неизвестна; не о Крузе ли идет речь?

9*. В смысле: кроме.

10*. Гарусу (гарусту) — белая или цветная шерстяная пряжа.

11*. Весьма примечательны выделенные нами курсивом слова.

12*. Вероятно, Румянцеву.

13*. В деле Ботты И. Лопухин, будучи поднят на дыбу, получил один раз 11 ударов кнутом, а другой раз — 9, а Степан Лопухин висел 10 минут на дыбе (См.: Соловьев С.М. Кн. 11. С. 227, 228).

14*. Вероятно, ошибка. Кажется, должно быть: Москва. Хотя далее вводится различие Тайной конторы и конторы Тайной канцелярии. Известно, что Тайная контора находилась в Москве.

15*. См. рукописный список лейб-кампании, 1760 года (прим. Оболенского).

16*. См именной указ Сенату 25 ноября 1742 года. Полн. собр. зак. Т. XI. № 8666 (прим Оболенского).

17*. К сожалению, нам не удалось отыскать подлинников этих записок.

18*. В РА 1865: defaite.

19*. В РА 1863: priere.

20*. В РА 1863: отсутствует запятая.

21*. В РА 1865: quoi en.

22*. Не жертвы ли дела А. Чернышева?

23*. Это мне груз на сердце (фр.).

24*. Растрогана я таким образом от этих бедных чертей. Лонгинов перевел двойную фразу: «избавьте меня от этих бедняков (diables?)».

25*. Чернышева, президента Военной коллегии.

26*. В день рождения Екатерины II.

1. РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 1174.

2. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 49.

3. РГАДА. Ф. 10. Оп. 1. № 451 (л. 143—143 об.).

4. Там же. Л. 352—352 об.

5. РА. 1865. Стлб. 991.

6. РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. № 259. Л. 505.

7. РА. 1880. Кн. 2. С. 40, 41.

8. РА. 1863. Стлб. 403.

9. Там же. Стлб. 404, 405.

10. Там же. Стлб. 410.

11. РА. 1865. Стлб. 1002, 1003.

12. Сб. РИО. Т. 7. СПб., 1897. С. 298.

13. РА. 1865. Стлб. 1003, 1004.

14. ПСЗ. Т. XXIV. № 17535.

15. См. СПб. Вед. 1796 г. № 93.

16. РБС. СПб., 1905. С. 307.

17. РА. 1912. Кн. 3. № 10. С. 200.