Глава 5. Князь П.В. Долгоруков

Что делали бы исследователи, изучающие проблему доставки в Лондон Записок Екатерины II, если бы не было воспоминаний Тучковой-Огаревой? Но с другой стороны, эти воспоминания настолько туманны и в ряде моментов противоречат фактам (например, история со смертью NN, а также с переводом Записок и его публикацией), что дело затрудняется еще больше.

Кто же был NN, о котором рассказывала Тучкова-Огарева? Как уже говорилось выше, вряд ли это был П.И. Бартенев: 1. Он не «слегка прихрамывал», а очень сильно хромал; 2. Он не умер к моменту написания воспоминаний Тучковой; 3. О его поездке в Лондон знали многие и даже власти; 4. О его визите к Герцену должны были знать еще как минимум два человека (к указанным Тучковой трем); 5. Он приехал к Герцену с письмом «молодого человека», при этом — не сразу, а путешествуя перед тем два месяца по Европе. Наконец, прибавим то, о чем Тучкова могла и не знать: «строки» писал, скорее всего, не Бартенев. Последние, как мы пытались доказать выше, мог написать М.П. Погодин, но нет никаких оснований утверждать, что он побывал в 1858 году у Герцена в Лондоне. Кто же мог быть этот человек, «известный своими литературными трудами», с которым Герцен «много беседовал» и о визите которого к Искандеру так никто и не узнал в России?

Позволим себе высказать следующую гипотезу: этим человеком мог быть князь П.В. Долгоруков. Мы постараемся в этом разделе подробно ее обосновать, а сейчас приведем несколько аргументов.

1. Тучкова-Огарева пишет, что NN «был небольшого роста и слегка прихрамывал»; но далее в той же книжке «Русской старины» (№ 10 за 1894 год, с. 34) она, описывая князя П.В. Долгорукова, так его характеризует: «...князь был небольшого роста, дурно сложен и слегка прихрамывал, почему его прозвали: «le bancal»^* (курсив наш. — О.И.)¹. Аналогичную характеристику находим и в «Рассказах бабушки»: «...Долгорукий — le bancal умный был человек, но очень резкий на язык, собой нехорош и прихрамывал»². Случайное ли это совпадение? Нам представляется не случайным.

2. Н.Я. Эйдельман высказал в работе «Восемнадцатое столетие в изданиях Вольной русской типографии» предположение, что письма Петра Федоровича могли попасть к Герцену от князя П.В. Долгорукова, который якобы «разбирал» бумаги П. Карабанова³. Что касается последнего, то тут исследователь не совсем прав; Карабанов, как говорилось выше, подарил Долгорукову сундук различных исторических материалов, среди которых могли быть и упомянутые письма (а разбирать бумаги, завещанные императору, князя вряд ли бы допустили). Как мы покажем ниже, они могли попасть к Долгорукову и непосредственно — от самого Погодина, с которым он был в весьма хороших отношениях.

3. Князь Долгоруков, сильно потерпевший от императорской власти, вполне мог пойти на публикацию Записок Екатерины II, в которых законность правящей династии ставилась под сомнение; в этом состоял и основной политический смысл «строк».

Указанные аргументы сразу вызывают возражения: 1. Тучкова-Огарева, описывая появление у Герцена князя Долгорукова, ни слова не говорит о том, что он привез ему какие-либо материалы по русской истории; 2. Князь П.В. Долгоруков эмигрировал в 1859 году, когда уже появились герценовские издания Записок Екатерины II. Ниже мы постараемся ответить на эти вопросы, а сейчас обратимся к основным мотивам подобного поступка князя Долгорукова.

Почему вокруг имени князя П.В. Долгорукова до сих пор идут споры: одни порицают, а другие оправдывают? Проблема, по нашему мнению, состоит в том, что истинность многих его критических замечаний в адрес самодержавия, чиновничества и др. переносится на саму личность. Однако это не так; можно говорить много правды и быть негодяем. Наивные люди полагают, что хорошие слова произносят лишь хорошие люди; но это глубокое заблуждение. Большой знаток человеческой души Ф. де Ларошфуко писал: «Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли — даже роль бескорыстия». Наивные люди полагают, что человека можно определить по его делам. Но по скольким? Известно, что хорошие дела могут иметь дурное основание. «Люди делают добро часто лишь для того, чтобы обрести возможность творить зло», — замечает Ларошфуко. Если истина используется как средство для эгоистических целей или даже принимается сама по себе (как у Герцена: «Пусть умрут старики и дети...»), то перед нами мерзкий обман. Правда, истина становятся в лучшем случае предметом спортивного соревнования. Для изощренных негодяев нет ничего святого, поэтому они будут лгать с той же убежденностью, как и говорить правду, только бы достигнуть своих личных целей.

Отношение князя П.В. Долгорукова к царской власти, и конкретно к правящей династии, противоречиво и непоследовательно, как, впрочем, и все, что он писал Речь, прежде всего, идет о его книгах «Правда о России» и «Мемуары» (том 1), а также отдельных очерках, опубликованных им в своих печатных изданиях («Правдивый», «Будущность», «Листок»). Истина в его трудах смешивается с ложью, а факты со сплетнями.

К правящей династии князь Долгоруков относился весьма критически, постоянно отрицая ее связь с Романовыми.

Употребляя для характеристики правления и придворного круга определения типа: «Голштейн-монгольский двор», «монголо-голштинское правление»⁴, Долгоруков, однако, не выступает противником монархии вообще и даже оставляет ей исторический шанс.

Отметим мнение князя о Петре III как самое отрицательное: «Полуидиот, полусумасшедший, он был в одно и то же время и трусом и горьким пьяницею»⁵. Примечателен рассказ Долгорукова о подписании Петром III Дворянской грамоты: «Петр III, навеселе вполпьяна, ни в чем не отказывал своим приближенным. Они выпросили у него дворянскую грамоту...»⁶ «Глупость, сумасшествие и пьянство Петра III подвергли его всеобщему презрению. После шестимесячного царствования он был низвержен своею женою 28 июня 1762 года, и Екатерина II вступила на престол»⁷.

О Екатерине II и ее колоссальных заслугах перед Россией князь Долгоруков почти ничего не говорит. В центре его внимания опять вопросы династические.

Павел I. Правление сына Екатерины II князь Долгоруков характеризует как «безумное тиранство сумасшедшего Павла...»⁸.

Александру I князь Долгоруков дает также далеко не лучшую характеристику. «Александр I, — пишет он, — был человеком весьма хитрым и лукавым, но ума самого недальнего; твердых мнений, коренных убеждений он никогда не имел, но, впечатлительный от природы, он весьма легко увлекался то в одно, то в другое направление, и увлечения его носили на себе отпечаток какого-то жара, какого-то мнимого энтузиазма. Вообще, в характере его было много женского: и в его искусной вкрадчивости, и в его любезности, можно сказать, обаятельной, и в его удивительном непостоянстве».

Для императора Николая Павловича у П.В. Долгорукова не находится других слов, как «Павлово отродье»⁹.

19 февраля 1855 года Николай I умер. Радость, которую испытал верующий князь Долгоруков^**, была подобна радости атеиста Герцена. «Мы находились в Петербурге, — вспоминает он, — в тот счастливый для России день, когда Николай Павлович (одними прозванный «Незабвенный», а другими «Неудобозабываемый») отправился к предкам своим. Мы помним всеобщую радость, подобно электрическому току охватившую всех честных благомыслящих людей, мы помним ликование всеобщее. Всякий чувствовал, что бремя тяжелое, неудобоносимое свалилось у него с плеч, и дышал свободнее. Со смертью Николая оканчивалась целая эпоха деспотизма»¹⁰. С Николаем Павловичем у Долгорукова были свои счеты, о чем будет сказано ниже. Отметим только, что князь Долгоруков все-таки передал предсмертные слова Николая Павловича, сказанные сыну Александру: «У меня всегда были две мысли, два желания, и я ни одного из них не мог исполнить. Первое: освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война, и война тяжелая; об освобождении восточных христиан думать нечего, но, по крайней мере, обещай мне освободить русских крепостных людей»¹¹.

Отношение к Александру Николаевичу было у Долгорукова, как мы уже видели, также отрицательным. Хотя в предисловии своей книги «Правда о России» он пишет, что «в этой книге имя Его Величества Государя Александра Николаевича произнесено не только с чувством почтения, но еще и с чувством признательности, столь понятной относительно Государя, исполненного благих намерений»¹², но характеристика императора как человека, «умственные свойства коего: малоумие, маломыслие, отсутствие всякой наглядности и совершенное непонимание вещей», более точно отражает позицию Долгорукова.

Не менее резко князь Долгоруков относился к аристократии. «В России есть дворянство, — писал он, — но нет аристократии по причинам, о коих мы уже неоднократно говорили и потому здесь повторять не будем. Здравая, честная часть дворянства состоит из лиц, большая часть коих получила воспитание в университетах, — лиц, которые не занимают значительных мест на службе или вовсе находятся отставке, большей частью небогатых, с состоянием средней руки, а некоторые и с весьма малым состоянием. Эта здравая часть дворянства понимает, какого рода перерождение необходимо России; она ясно сознает, что сословные привилегии не что иное, как звенья цепи нашего общего рабства; что привилегии эти, установляя равноправие между сословиями, разъединяют их, делают их бесправными и предают их на жертву правительственному самодержавию. Но в Петербурге живет и ползает часть дворянства, считающая себя «аристократией» по той причине, что окружает двор, что занимает высшие должности и что многие из членов ее обладают значительным состоянием. В этой гнилой части русского дворянства есть также несколько людей весьма честных и благородных, но они составляют незначительное меньшинство ее. Большая часть этой мнимой аристократии, которую справедливее было бы называть петербургской холопией, не что иное, как добровольные холопы, превосходительные, сиятельные, светлейшие, но все-таки холопы, которые усердно пресмыкаются и перед Голштейн-Готторпской фамилией, и перед всяким временщиком, кто бы он ни был и какими бы позорными делами себя ни осрамил...»¹³

Особо достается от «князя-республиканца» придворным. «Придворная знать, — пишет Долгоруков, — за очень небольшими почетными исключениями состоит из всего, что есть наиболее подлого в нравственном отношении в России»¹⁴.

Что же заставляло Долгорукова видеть только отрицательные свойства у правителей России и ее дворянства? Причины этого лежат как в характере князя, так и в его биографии. Справедливо писал о П.В. Долгорукове С. Бахрушин: «Долгоруков никогда, в сущности, не порывал так резко со своим классом, как сам это утверждал. И в эмиграции он оставался в своих публицистических произведениях тем, чем он был в России, — русским аристократом, достаточно умным, чтоб понимать неизбежность буржуазных реформ, человеком весьма умеренных по существу политических взглядов, резкость суждений которого обусловливалась личной обидой и несдержанностью темперамента»¹⁵.

Уязвленная гордость?

Князь Долгоруков всегда помнил, что он потомок Рюрика, что древностью своего происхождения не имеет равных в России и, в частности, среди представителей царствующей династии. Вместе с тем, как считает С. Бахрушин, князь Долгоруков никак не мог примириться с утратой владетельных прав своего дома и с негодованием говорил об усилении московских великих князей за счет униженья остальных Рюриковичей.

Долгоруков без всяких стеснений среди дворян Чернского уезда Тульской губернии говорил: «Романовы узурпаторы, а если кому царствовать в России, так, конечно, мне, Долгорукову, прямому Рюриковичу»¹⁶. Однако многое мешало князю Долгорукову на этом пути: прежде всего, как говорят, не вышел он ни лицом, ни характером. Но оставалась, так сказать, гуманитарная область — политика, история. Здесь попытался проявить себя самолюбивый князь... Что же за причины двигали П.В. Долгоруковым?

Он появился на свет 27 декабря 1816 года. Во время родов умерла его мать, а отец скончался 24 ноября 1817 года. Их единственный сын остался сиротой и воспитывался в Москве у своей бабушки Анастасии Семеновны. В 1827 году князь Петр был помещен в Пажеский корпус сразу в третий класс, поскольку получил довольно хорошее домашнее воспитание, правда ограниченное гуманитарными дисциплинами (по математике и военным наукам он показывал весьма слабые знания)¹⁷. 22 апреля 1831 года Долгоруков был произведен в камер-пажи, но в этом же году по высочайшему повелению князь Петр был разжалован за дурное поведение и леность в пажи. В чем состояло «дурное поведение», выяснить до сих пор не удалось. Но проступок этот испортил всю карьеру Долгорукова и сказался при выпуске из корпуса. Пажеский корпус поставлял офицеров в самые привилегированные полки, а Долгоруков не только не попал в гвардию, но и не получил назначения по армии; он был выпущен к статским делам с чином 12-го класса (а не 10-го, как обычно выпускались камер-пажи). Из Пажеского корпуса ему выдали аттестат, в котором было упомянуто и о разжаловании за дурное поведение в пажи, и о неспособности к военной службе. Как замечает П.Е. Щеголев, «если такой аттестат выдали на руки Долгорукову, юноше, связанному родством с крупнейшими представителями знати, значит, его «поведение» было исключительно «дурным». Аттестат Пажеского корпуса послужил препятствием для Долгорукова даже к гражданской службе; потребовалась особая протекция управлявшего Министерством народного просвещения С.С. Уварова. 10 февраля 1834 года князь Долгоруков обратился с просьбой об определении его по Министерству народного просвещения и в тот же день был направлен в канцелярию министерства без получения жалованья. Щеголев полагает, что Долгоруков только числился и вряд ли нес какие-либо служебные обязанности¹⁸. Нет сомнения, что самолюбие князя Долгорукова было сильно ущемлено: путь к чинам и наградам был закрыт, и притом закрыт по высочайшей воле. Из признаков принадлежности к высокому роду остались только светские развлечения. Как указывает П.Е. Щеголев, князь Долгоруков «оказался среди молодежи, окружавшей барона Геккерена, и, следовательно, принадлежал к той же великосветской группировке по сходству противоестественных вкусов»^{*** 19}. По-видимому, в то время князь Долгоруков начал заниматься генеалогией; в конце апреля 1839 года он был допущен в Герольдию Правительствующего Сената и к осмотру книг дворянских родов. Результатом этих занятий явились опубликованные в том же году на французском языке генеалогические заметки, в 1840 году — «Сказание о роде князей Долгоруковых»; в 1840—1841 годах — «Родословный сборник» в четырех книгах. В 1841 году он едет за границу для продолжения своих научных занятий.

Скорее всего, именно в этих занятиях Долгоруков нашел способ отомстить тем, кто помешал его служебной карьере: если его не пускают наверх, то он «понизит» тех, кто это делает, как лично, так и в истории предков, путем внесения в их генеалогию самых мерзких слухов и сплетен. Первым шагом на этом пути стала напечатанная князем П.В. Долгоруковым в 1843 году в Париже книжка «Notice sur les principales familles de la Russie, par le comte d'Almagro»^****. В начале февраля агент русского правительства в Париже Я. Толстой информировал графа А.Х. Бенкендорфа о вышедшей книге: «Эта брошюра произвела неприятное впечатление на тех немногих лиц, которых может интересовать такой сюжет. Все же я счел долгом обратить внимание Вашего Сиятельства на ее появление, а также на ее неприличие, с которым автор открывает факты, кои ему, как доброму русскому, следовало бы пройти забвением или же, по несколько тривиальному выражению Наполеона, мыть грязное белье у себя дома. Все была поражены непочтительностью его отзывов о лицах высокопоставленных, которые своими давнишними и крупными заслугами вполне заслужили признательность своего государя и своей родины...»

Получив извещение Я. Толстого, А.Х. Бенкендорф доложил о книге императору. Николай Павлович приказал, призвав в посольство князя Долгорукова, объявить ему, чтобы немедленно выехал в Россию, в противном случае — поступить с ним по всей строгости законов. П.Д Киселев, русский посол в Париже, пригласил князя Долгорукова и объявил ему высочайшую волю. Князь отвечал, что как только он получит еще несколько врачебных советов, а также исправит свою карету, так немедленно исполнит высочайшее повеление. А.Х. Бенкендорф выслал на границу особого чиновника, которому поручалось арестовать Долгорукова и доставить со всеми бумагами и книгами в III Отделение. Последний не стал дразнить власти и 21 марта выехал из Парижа²⁰.

Долгоруков понимал, что в Петербурге его ждет далеко не ласковая встреча, и он решил по пути из Берлина написать письмо Николаю I. Это удивительный документ, проливающий дополнительный свет на лицо его автора.

Несмотря на «сознание умственных способностей, дарованных ему Богом, и — может быть — не совсем обыкновенных», князь Долгоруков недооценил прозорливость императора, увидевшего, в кого в конечном счете попадает критика аристократии, приправленная неправдоподобными дифирамбами. Тем более что хвалы Николаю Павловичу воздавались князем Долгоруковым вкупе с Екатериной II, которую тот сильно недолюбливал. Нет сомнения, что автор письма знал об этом. Но какую тогда он преследовал цель: подразнить, унизить? Разве это было разумно (а князь Долгоруков не был глупым человеком)? Вероятно, разум Долгорукова не мог обуздать его желчь, пропитывающую все его существо, и даже в письме к императору он дал ей проявиться.

1 мая при высадке с корабля Долгоруков был арестован.

15 мая А.Х. Бенкендорф представил Николаю Павловичу опись бумагам и книгам, взятым у князя П.В. Долгорукова. На ней царь написал резолюцию: «Отмеченное, отобрав, прислать ко мне, прочее ему возвратить». Бумаги Долгорукова было поручено просмотреть Д.Н. Блудову. 20 мая Николай I приказал сослать князя Долгорукова в Вятку, где определить на службу и губернатору иметь над ним строгое наблюдение²¹.

Удар по гордыне князя Долгорукова был очень тяжелым, и он решил огрызнуться. А.Х. Бенкендорф получил следующее его письмо: «Ваше Сиятельство, милостивый государь, граф Александр Христофорович. Прошу у Вашего Сиятельства дозволения представить Вам (и весьма бы мне желательно было видеть доведенным это до Высочайшего сведения), что на счет определения моего на службу в Вятку, определение это нарушает закон о дворянстве, коим предоставлено право каждому дворянину служить или не служить. Закон сей помещен в Своде Законов, изданном по повелению Государя Императора. На счет ссылки моей за издание книги наиполезнейшей для русского дворянства, покоряюсь без ропота воле Бога и Государя, и куда бы меня ни заточили, в Вятку ли, в Нерчинск ли, в крепость ли, хотя на всю жизнь, я всякое несчастие приму с покорностью, как тяжкое испытание, ниспосланное мне Богом, а судить меня с Государем будут Бог и потомство! С глубоким почтением имею честь быть Вашего Сиятельства покорнейшим слугою князь Петр Долгоруков»²².

Дерзость Долгорукова была такова, что власти задумались о его психическом здоровье. 24 мая «гражданский генерал и штаб-доктор» Рихтер был призван для его освидетельствования. «Сообразно с целью освидетельствования, — писал Рихтер, — я обратил при сем разговор на те предметы, о которых мнения князя Долгорукова противоречат мнениям общепринятым и соответствующим общественному порядку. Из разговора сего я убедился, что кн. Долгорукова помешанным признать нельзя: суждения его обнаруживают в нем только человека экзальтированных понятий, которые по причине его неопытности в практической части общественных и житейских отношений не приведены в порядок и не введены в надлежащие границы...» (курсив наш. — О.И.)²³. Заключение это было не очень выгодно для Долгорукова; уж лучше бы его признали не совсем в норме.

Получив результаты освидетельствования, А.Х. Бенкендорф подготовил всеподданнейший доклад, в котором говорилось: «Я призывал кн. Долгорукова и вкратце, по возможности, сообщил ему то, о чем вчера Ваше Величество изволили уговориться со мной, а затем сухо выпроводил его, чтобы он не вступил в разговоры. Он вышел с искаженным лицом, на котором было написано самое наглое бесстыдство. Достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться, что это скверный шут и что было бы очень опасно свести его с скромным и слабым Потемкиным. Завтра он отправляется в Вятку в сопровождении надежного жандармского унтер-офицера. Тотчас же, как я его отправил, к нему отправился доктор. Присоединяю при этом справку о нем, совершенно соответствующую и доказывающую все беспутство поведения Долгорукова»²⁴. На этом докладе Николай I начертал следующую резолюцию: «Надо за ним в Вятке строго следить и на всякий случай дать приказ губернатору, что если он позволит себе хоть малейшую злонамеренную сплетню или поступок, чтобы его сейчас же под арест, о чем мне доложить и ждать дальнейших приказаний»²⁵.

Исполняя повеление императора, А.Х. Бенкендорф предписал вятскому губернатору относительно князя Долгорукова не считать его в службе, а жительствовать ему в Вятке под самым строгим полицейским надзором, с тем, что если он дозволит себе хоть наималейшее зловредное выражение или действие, то немедленно арестовать и изолировать совершенно. Почт-директору было предписано посылать в III Отделение все письма Долгорукова и направленные к нему. 3 июня 1843 года князь прибыл на место своей ссылки²⁶.

Не прошло и года, как, благодаря ходатайствам, для князя Долгорукова стала доступна Москва (но не Петербург). Вскоре Долгоруков добился разрешения на въезд и в Петербург.

Там в декабре 1853 года он завершил работу над первым томом «Российской Родословной книги» (в марте 1857 появился уже четвертый том этого монументального исследования). Они были поднесены Александру II. Князь Долгоруков страстно хотел царской награды — «от щедрот монарших какое-либо вознаграждение». И действительно, 7 сентября 1855 года министр народного просвещения А.С. Норов сообщает князю о том, что император «изволил изъявить ему монаршую благодарность». Но это не удовлетворило автора, и он просит министра о том, чтобы ему был дан подарок в 600 рублей «за этот первый в своем роде и достойный полного одобрения труд». Александр II посчитал целесообразным наградить исследование князя Долгорукова перстнем в 400 рублей²⁷.

Князь Долгоруков этим не ограничился и решил совершенно загладить «грех молодости» — книгу «графа д'Альмагро». Он обратился к шефу жандармов, князю В.А. Долгорукову, с письмом, в котором сообщал, что в Берлине собираются напечатать второе издание его книги «Notice sur les principales familles de la Russie» без всякого его согласия и против его желания. Для нейтрализации этого издания князь предложил составить «краткий и ясный словарь русских дворянских фамилий на французском языке», включив туда около 2000 родов, подвергнуть его цензуре в Петербурге и потом напечатать в Париже под заглавием: «Dictionnaire historique de la noblesse russe, par le prince Pierre Dolgoroukow». Если император примет это предложение, то он примется сейчас же за работу. Александр II согласился, правда оговорив следующее обстоятельство: князь Долгоруков должен дать особую подписку в том, что такой словарь будет напечатан им за границей только с разрешения петербургской цензуры. Долгоруков согласился, и в 1858 году упомянутая книга была издана в Брюсселе²⁸. Примирение с властью, кажется, наступило; но это была только видимость, а на самом деле столь характерная для Долгорукова ложь — в те дни он активно занимался подготовкой своего бегства из России, писал «Правду о России».

«Истории» князя П.В. Долгорукова

Характер и свойства личности князя Петра Владимировича прекрасно раскрываются в ряде «историй» с ним связанных. Прежде всего стоит обратиться к знаменитому в свое время процессу, возбужденному против него князем М.С. Воронцовым.

Долгоруков буквально шантажировал Воронцовых, и это не прошло для него даром: сын Воронцова, князь Семен Михайлович, привлек Долгорукова к суду за клевету. 3 января 1861 года суд вынес приговор, которым все требования князя Воронцова были удовлетворены. Князь Долгоруков был признан автором «шантажного письма»²⁹.

Долгоруков не сдавался; он, несмотря на имеющиеся факты, стал доказывать, что французский суд пристрастен и лицеприятен в силу близких связей князя Воронцова с высокопоставленными французскими бюрократами, и в том числе с графом Морни, президентом законодательного корпуса. Долгоруков намекал, что его процесс является актом мести со стороны русского правительства и русской знати за те разоблачения, которые он делал.

Он пошел по пути ему хорошо известному, выпустив с ложным обозначением места издательства (Londres) брошюру, которую одновременно издал от имени Л.П. Блюммера на русском языке в Лейпциге. «Это был полный реванш, — пишет С. Бахрушин. — Помимо подробного изложения всех доводов в свою пользу, он поместил себе настоящий панегирик, не отличающийся особенной точностью в фактах и совершенно беззастенчивый, и наградил Воронцова такой генеалогией, от которой вчуже становилось жутко...»

В примечании к брошюре Долгоруков обозвал «вором» графа П.Г. Шувалова, которого считал одним из организаторов своего осуждения и посредником между русским правительством и французской магистратурой. «Книжечка эта взбесила многих», — самодовольно писал Долгоруков. И действительно, когда выяснилось, что брошюра попала в продажу через Долгорукова, Шувалов привлек его к ответственности согласно бельгийским законам, карающим распространителя книги, если издатель и автор неизвестны. Долгорукову грозила тюрьма, и он предпочел скрыться от суда. В отсутствие обвиняемого было вынесено заочное постановление против него³⁰.

Как и когда выехал князь Долгоруков из России, точно не известно.

С. Бахрушин пишет, что это произошло 1 мая 1859 года через Одессу³¹. В январе 1860 года в журнале «Русский вестник» были опубликованы путевые заметки П.В. Долгорукова под заголовком «Из Парижа». Из того очерка становится ясно, что князь проехал Германию и Австрию, побывал в ряде городов Италии (Турине, Милане, Парме, Модене, Болонье, Флоренции и др.). В феврале 1860 года (цензурное разрешение от 27 февраля) в первой книге ЧОИДР (а также отдельным оттиском) вышли материалы под названием «Списки замечательных лиц русских, составленные П.Ф. Карабановым и дополненные князем П.В. Долгоруковым», предисловие к которым написал сам князь.

Ничто не предвещало грозы. Но через месяц в России стало известно, что князь Долгоруков печатает на французском языке книгу «Правда о России». Об этом, если верить Герцену, появились сообщения даже в петербургских газетах (XXVII, 36). В архиве III Отделения имеется записка, помеченная 29 марта 1860 года, в которой говорится: «О доставлении каталогов, издаваемых за границею новых книг; сделано распоряжение о присылке сочинения князя Петра Долгорукова под заглавием: «La Vérité sur la Russie»; написано д[ействительному] с[татскому] с[оветнику] Толстому»³². Сведения были точными. Долгоруков писал к приятелю И.С. Гагарину 27 марта^5* 1860 года: «Отче Иоанне! Друг любезный! Вот тебе первые двенадцать листов моей книги «La Vérité sur la Russie». Следующие листы будут тебе доставлены по мере отпечатания... Книгу эту я перевожу на русский язык, и она будет напечатана в Германии под заглавием «Правда о России, высказанная князем Петром Долгоруковым»³³.

Основной пафос книги, согласно предисловию к ней князя П.В. Долгорукова, состоял в защите гласности как средства преобразования России. «Многие из соотечественников наших, — пишет Долгоруков, — говорят: «Не нужно рассказывать иностранцу истину об России; следует скрывать от них язвы нашего отечества». Эти слова, по нашему мнению, совершенно противны и здравой логике, и личному достоинству, и отчизнолюбию, истинно просвещенному. Не говоря уже о глубоком отвращении, внушаемом всякою ложью каждому человеку честному и благонамеренному, надобно еще быть наделену необъятною пропорциею самонадеянности, чтобы вообразить себе возможность всех обмануть. Люди, желающие скрывать и утаивать язвы, похожи на опасных больных, которые предпочли бы страдать и умирать, скорее чем призвать на помощь искусного врача, который бы их исцелил и возвратил бы им обновленные, свежие силы. Для России этот врач — гласность! Вопросы политические и социальные, для приведения их к развязке здравой, благоразумной, непременно должны быть обсуждены общественным мнением. Гласность — вернейшее средство к искоренению старых злоупотреблений и сильнейшее препятствие к возникновению новых» (курсив наш. — О.И.). Заметим прежде всего, как обманщик и шантажист ставит себя в один ряд с людьми «честными и благонамеренными». К сожалению, имея горький опыт попыток применения «гласности» подобными же типами, мы по-другому воспринимаем эти слова. «Правда о России»?! Только такой самомнительный человек, как князь Долгоруков, мог утверждать, что он ею обладает; на самом деле он знал массу исторических и современных сплетен и генеалогию.

4 (16) апреля 1860 года посол России во Франции П.Д. Киселев направил письмо министру иностранных дел князю А.М. Горчакову, в котором говорилось: «Князь Долгоруков, известный по своим прежним сочинениям, только что издал в Париже скандальную книгу с напыщенным заглавием: «La Vérité sur la Russie». Она должна быть отнесена к числу самых худших памфлетов. Автор нападает одинаково и на людей и на поступки, и, аффектированно щадя особу нашего августейшего повелителя, в то же время недостойно изливает свою желчь на все акты его и прошлого царствования. Под предлогом исцелить путем гласности книга разоблачает все слабые стороны нашего положения. Пока оне обсуждались только иностранными писателями, до тех пор отсутствие у них основательных знаний наших порядков подрывало в корне авторитетность их суждений в глазах иностранных правительств и общества, заставляя думать, что они судят так по недоброжелательству или просто по непониманию. Под пером же русского автора, и притом с высоким общественным положением, эти слабые разоблачения получают серьезное значение и придают всей книге ценность, которой она, без сомнения, не имеет, но которую ей придают вышеупомянутые исключительные обстоятельства. Все эти соображения побуждают меня послать Вашему Сиятельству экземпляр этой книги, являющейся к тому же лишь прологом к другим сочинениям, составленным в том же духе...»

16 апреля письмо П.Д. Киселева было доложено государю и по его приказанию послано князем Горчаковым шефу жандармов князю В.А. Долгорукову. 24 апреля Александр II приказал объявить князю П.В. Долгорукову, чтобы тот срочно возвратился в Россию. В тот же день III Отделение просило министра юстиции распорядиться о немедленном наложении запрещения на имения князя в Тульской и Костромской губерниях, которыми управлял родственник его, Ю.В. Толстой³⁴.

Обращает на себя внимание то, с каким самодовольством князь Долгоруков в одном письме того времени пишет, как обманул правительство и вывез за границу свои рукописи и большую библиотеку, повторив сказанное уже им П.Д Киселеву. Примечательно, что князь Долгоруков рассказывал о том же и М.Н. Лонгинову в письме от 9 мая 1860 года (в котором он уточнял, что вывез «семьсот томов русских книг, полную коллекцию русских писателей от Авраамия Палицына до Михаила Лонгинова»), а затем Е.Д. Долгоруковой в письме от 26 (14) ноября того же года³⁵. Но что особенно важно в цитируемом письме Долгорукова — время, когда это было сделано, — 1858—1859 годы.

В разговоре с П.Д Киселевым князь Долгоруков сообщил, между прочим, что «через несколько недель намеревается съездить в Англию, где у него в надежном месте хранятся самые важные секретные бумаги». Эта поездка действительно состоялась в 20-х числах апреля. Русский посол в Лондоне барон Ф.И. Бруннов в письме^6* от 23 апреля (5 мая) 1860 года сообщал из Лондона: «Я с сожалением хочу сказать о том, что мне сообщили о прибытии князя Долгорукова, прозванного косолапым (le bancal). Он скоро начнет прогуливаться по улицам и, возможно, посетит салоны Лондона...»³⁶

10 (22) мая управляющий русским Генеральным консульством в Англии Ф. Грот пригласил князя Долгорукова к себе в консульство для сообщения ему «официальной бумаги». На это приглашение князь Долгоруков в тот же день отвечал: «Если господин управляющий Генеральным консульством имеет сообщить мне бумагу, то прошу его сделать мне честь пожаловать ко мне в Claridges-hotel, в пятницу 13 (25 мая), во втором часу пополудни»³⁷. Эта наглая выходка привела к тому, что 12 (24) мая Ф. Грот сообщил князю Долгорукову высочайшее повеление о необходимости его немедленного возвращения в Россию³⁸. На следующий день князь Долгоруков направил управляющему консульством свой ответ, в котором отказывался возвращаться в Россию.

Консул признал это письмо столь неприличным, что в тот же день вернул его Долгорукову, о поведении которого доложил правительству. Но этого князю Долгорукову показалось мало, и он решил посмеяться над князем В.А. Долгоруковым, послав ему короткую записку со своей фотографией. «Почтеннейший князь Василий Андреевич, — писал «шутник», — вы требуете меня в Россию, но мне кажется, зная меня с детства, вы могли бы догадаться, что я не так глуп, чтобы явиться на это востребование. Впрочем, желая доставить вам удовольствие видеть меня, посылаю вам при сем мою фотографию, весьма похожую. Можете фотографию эту сослать в Вятку или в Нерчинск, по вашему выбору, а сам я — уж извините — в руки вашей полиции не попадусь, и ей меня не поймать! Князь Петр Долгоруков»³⁹. Вся цитированная переписка была предоставлена Герцену и опубликована в № 73—74 «Колокола», появившемся 15 июня.

О поступках князя П.В. Долгорукова было доложено императору, который повелел поступить с ним по всей строгости законов^7*. Дело князя Долгорукова поступило сначала в Чернский уездный суд Тульской губернии; затем оно было передано на ревизию Тульской палаты уголовного суда, а потом в Сенат и, наконец, в Государственный совет. В результате установили следующие вины князя Долгорукова: во-первых, в том, что ослушался вызова правительства, и, во-вторых, в неуважении требования императорского консула. За первое преступление П.В. Долгоруков был приговорен к лишению всех прав состояния и вечному изгнанию из пределов России. Что же касается второго обвинения, то Сенат счел его недоказанным, поскольку не видел текста ответа Долгорукова, возвращенного консулом автору. Государственный совет счел сенатское определение справедливым, и Александр II его утвердил. Долгоруков, узнав о решении суда, назвал сенаторов ослами. Следствием этого приговора явилось, как считает М.К. Лемке, появление русского перевода «Правды о России», в котором были раскрыты инициалы, использовавшиеся для обозначения отдельных лиц в первом издании, появившемся на французском языке⁴⁰. Однако мы знаем из письма Долгорукова к Гагарину, что он начал заниматься переводом «Правды» еще до выхода французского издания. Решил Долгоруков ответить и самому императору, написав ему большое письмо.

Еще до утверждения приговора императором имя князя П.В. Долгорукова попало и в ежегодный «Отчет III Отделения за 1860 год», подготовленный для Александра II князем В.А. Долгоруковым. В основной его части говорилось: «Выехавший за границу по паспорту князь Петр Долгоруков напечатал в Париже книгу «La Vérité sur la Russie», пасквильного и дерзкого содержания, а потом начал издавать газету под заглавием «Будущность» почти такого же направления, как «Колокол» Герцена. Когда последовало Высочайшее повеление возвратиться в Россию, он даже не явился для выслушания этого повеления в наше посольство; и вслед за тем прислал письмо столь неприличное, что посольство сочло нужным возвратить оное сочинителю. Не довольствуясь этим, князь Долгоруков поместил переписку свою с посольством в «Колоколе». После сего сделано распоряжение о предании его суду по всей строгости законов и на имение его наложено запрещение»⁴¹.

Примечательно, что в «Отчете» ни слова не говорилось о том, как князю Долгорукову удалось перевезти свои бумаги и книги за границу. Пришло время сказать несколько слов по этому поводу.

Выше уже отмечалось самодовольство, с каким князь Долгоруков пишет о том, как он обманул правительство, вывезя за границу свои рукописи и большую библиотеку. Об этом он много говорил П.Д. Киселеву, писал Л.О. Долгоруковой, М.Н. Лонгинову, Е.Д. Долгоруковой. Называл и место — Англию и время доставки — 1858 и 1859 годы. Но остаются важные вопросы: 1. Кто и как доставил документы и книги Долгорукова в Англию? 2. Кто хранил их в Англии?

Начнем с «Воспоминаний» Н.А. Тучковой-Огаревой. Она рассказывает о посещении их в Лондоне князем Долгоруковым следующее: «Однажды Герцен получил из Парижа письмо по-русски: почерк был незнакомый, рука твердая: это было послание от князя Петра Владимировича Долгорукова. Он писал, что оставил Россию навсегда и скоро будет в Кондоне, где намерен поселиться, слышал много о Герцене и надеется сойтись с ним при личном знакомстве. [...] Наконец князь Петр Владимирович Долгоруков прибыл в Лондон и был у Герцена; Герцен не чувствовал к нему ни малейшего влечения, но принимал его очень учтиво и бывал у него изредка с Огаревым. Через несколько месяцев князь Долгоруков начал печатать свои записки...» (курсив наш. — О.И.)⁴².

Если верить этому рассказу, то получается, что князь Долгоруков был у Герцена «за несколько месяцев до выхода его книги». Следовательно, дата посещения может приходиться и на 1859 год.

К сожалению, не уцелело, по-видимому, то письмо, которое, согласно «Воспоминаниям» Тучковой-Огаревой, князь отправил Герцену. Первое сохранившееся письмо Герцена П.В. Долгорукову относится к 12 апреля (31 марта) 1860 года и не содержит ответов на то, о чем якобы писал Долгоруков, согласно Тучковой (то есть упоминания о переезде в Англию, личном знакомстве и т. д.).

Это письмо не производит впечатления первого. Герцен благодарит князя Долгорукова за присылку не книги «La Vérité sur la Russie», а отпечатанных к тому времени листов (какие он посылал и своему приятелю Гагарину). Послать незнакомому человеку недопечатанную книгу было бы неприлично. Во всяком случае, в письме должны были содержаться извинения, на которые не мог бы не откликнуться Герцен. Кроме того, нет ощущения, что Искандер удивлен появлением этой книги: в своем письме он ее не называет, не говорит ничего о замысле, плане; следовательно, можно предположить, что он был осведомлен обо всем этом заранее и не только из петербургских газет. «Недавно читал я ваши записки об Италии», — сказано в цитируемом письме. Эта фраза, по нашему мнению, свидетельствует о том, что Долгоруков посетил Герцена еще до путешествия по Италии и написания этого очерка. Ни слова о приглашении посетить Лондон. За всем этим, как нам кажется, стоит уже имевшее место личное знакомство.

Из других писем можно установить, что первый визит Долгорукова к Герцену в Лондон состоялся в 1858 году. Но остается загадка: как удалось князю Долгорукову (если верить тому, что он сообщал) переправить часть своих бумаг и книг в 1858 году? Мог ли он доверить их доставку в Лондон кому-то или поехал тайно на свой страх и риск? Как нашел он этот путь: кто ему его подсказал, кто связался с Лондоном и предупредил будущего хранителя (нельзя же полагать, что князь Долгоруков ехал не зная куда с многочисленными рукописями и книгами)? Нам удалось, кажется, найти два глухих свидетельства о тайной поездке князя в Лондон и, вероятно, в 1858 году. Нам известна таинственная подробность о пребывании князя Долгорукова в Одессе. Хорошо известно, что этот портовый город давал желающим возможность уехать без паспорта за границу. Сама Тучкова-Огарева в своих «Воспоминаниях» рассказывает, как они с Огаревым пытались (правда, безуспешно) выехать за границу через Одессу на английском корабле (ТО; 81). Кстати сказать, этим же путем в 1865 году через Одессу, Константинополь, Грецию, Францию тайно к П.В. Долгорукову, находившемуся в Женеве, с подложным паспортом пробирался его сын⁴³. Вряд ли семнадцатилетний юноша сам выбрал такой маршрут. Известно также, что у Герцена был, согласно сообщению А.Н. Пыпина, «русский капитан корабля из его почитателей»⁴⁴.

Другое свидетельство содержится в письме Герцена к Огареву от 7 сентября (26 августа) 1869 года. Там есть такая фраза: «Помнишь, как Долгоруков прятался на море, переезжая из Лондона в Гамбург, что ли?» (XXX, 190). Если речь шла о событиях, происходивших после мая 1859 года, когда у князя Долгорукова был заграничный паспорт, то это кажется странным; он мог ездить, куда хотел, тем более возвращаясь из Англии, где он уже оставил, вероятно, свои материалы — рукописи и книги, которые могли его скомпрометировать. Примечательно, что и в том и в другом случае Герцен знал, о чем — пребывании Долгорукова в Одессе и плавании из Лондона — шла речь. Несмотря на свою разговорчивость, Долгоруков нигде не написал, как ему удалось вывезти свои документы и книги. По-видимому, тут были задействованы люди, которым подобная откровенность могла стоить дорого (предположим, что это был капитан корабля или кто-то из III Отделения), и князь дал клятву молчать.

Кому мог доверить князь Долгоруков непосредственную доставку своих рукописей в Лондон? Близких друзей у него было очень мало, пожалуй, лишь князь И.С. Гагарин, но тот покинул Россию в 1843 году; может быть, упомянутый Ю.В. Толстой? Но и это представляется сомнительным... Скорее всего, он привез свои бумаги в Англию сам. Можно приблизительно определить время. Если известное письмо князя Долгорукова к тульскому губернатору было действительно написано 14 июля 1858 года, то, принимая за истинное указание о том, что князь посетил его «в проезд мой чрез Тулу два месяца тому назад», можно сделать вывод о том, что тайная поездка состоялась в период мая—июня 1858 года, когда Долгоруков, как обычно, должен был находиться в своей деревне⁴⁵.

Кто мог в России оказать содействие установить контакт с Герценом и людьми его круга? Наверно, те, о ком князь Долгоруков говорит хорошо в своих эмигрантских изданиях.

На наш взгляд, есть фигура наиболее близкая князю Долгорукову и в то же время хорошо знакомая Герцену — М.П. Погодин, которого граф А.А. Закревский даже назвал «корреспондентом Герцена». Точки зрения по ряду вопросов генеалога и историка были часто близки. Вспомним хотя бы публикации последнего времен Крымской войны, где Погодин подчеркивает роль гласности, о которой в предисловии к «Правде о России» писал П.В. Долгоруков. Не меньшую роль играло и то, что оба ощущали себя несправедливо обойденными властями. Но есть и более серьезные доказательства связи двух людей: письма князя к М.П. Погодину.

Князь Долгоруков познакомился с М.П. Погодиным, скорее всего, в 1840-х годах.

М.П. Погодина, в свою очередь, весьма привлекали работы князя Долгорукова в области генеалогии — «родословия, познание родственных связей», — которые он считал важными для разработки русской истории. Погодин писал: «Родство играет и играло всегда значительную роль. У нас мало обращалось внимания на него в повествованиях о происшествиях новой истории. Сведения даже собирать было трудно. В последнее время принялись за нашу дворянскую генеалогию, и имена Бороздина, князя Долгорукова, Головина, князя Оболенского должно назвать с благодарностью»⁴⁶. Погодин считал труд Долгорукова «Сказание о роде Долгоруковых»^8* «прекрасным примером, который он подает всем княжеским и дворянским родам»⁴⁷.

Когда появились на свет первые части «Российской Родословной книги», то князь Долгоруков послал их прежде всего Погодину.

Как становится ясным из уцелевших писем Долгорукова, Погодин делился с ним рукописями, доставшимися ему от П.Ф. Карабанова. 23 ноября 1856 года князь писал из Петербурга: «Любезный Михаил Петрович, я получил присланные Вами рукописи недели три тому назад, и на днях получил Жизнь Потемкина; только удивляюсь, что переписчик многие места зачеркнул карандашом, как будто назначал рукопись в цензуру. Пожалуйста, сделайте выговор переписчику»⁴⁸. Эта рукопись была обнаружена в архиве П.В. Долгорукова после его смерти (об этом ниже). Имеются и другие свидетельства того, что Погодин копировал для князя Долгорукова рукописи. Так, князь Долгоруков писал 29 сентября 1857 года: «Почтенный друг Михаил Петрович, при сем препровождаю к Вам третью книжку Воинского устава пехотной службы и сто рублей серебром для будущих трудов переписчика, который весьма хорошо сделал, если бы писал четко. До свидания на днях...»⁴⁹ 28 декабря 1857 года князь писал из Петербурга: «Почтенный Михаил Петрович, X. доставил мне вашу посылку и в ней письмо от 21 декабря...»⁵⁰ В связи с нашей гипотезой о тайном посещении князем Долгоруковым Англии возникает предположение и о том, что Долгоруков и Погодин готовили какие-то рукописи для отправки за границу. Нельзя исключить, что среди них были и письма Петра Федоровича (кроме письма Екатерине), и даже Записки Екатерины II.

Обмен документами между двумя историками происходил и после тайной поездки князя Долгорукова.

Уехав за границу, Долгоруков не прервал совершенно отношения с Погодиным. Сохранились два его письма, относящиеся, правда, к более позднему периоду — 1865 году. Трудно сказать, прервалась ли связь Погодина и Долгорукова после побега последнего. Вероятнее всего — да. Об этом свидетельствует любопытнейшее письмо П.В. Долгорукова к Погодину из Женевы от 14 (2) октября 1865 года.

Теперь перейдем к вопросу о том, кто в Англии принял на хранение бумаги и книги князя Долгорукова. Понятно, что ехать просто так — в никуда и ни к кому — князь, обремененный архивом, не мог. Поездку он, несомненно, тщательно готовил заранее, и не исключено, что действительно, как указывает в письме к Л.О. Долгоруковой, «начиная с 1852 года». Весьма вероятно, что он сам принял решение обратиться за помощью к Герцену или деятелям его круга. Мы ни на минуту не сомневаемся, что долгоруковские бумаги хранили до его эмиграции именно эти люди. Имя, которое прежде всего приходит на ум, — это бывший студент Московского университета^9* Станислав Тхоржевский. Отношения между ними были столь теплыми и дружескими, что князь Долгоруков завещал ему (а не Герцену и Огареву) свои рукописи.

Примечательно, что никто из современников (не говоря уже о Тучковой-Огаревой и самом Герцене) не пишет, почему П.В. Долгоруков завещал свои вещи и рукописи именно Станиславу Тхоржевскому? Мы полагаем, что это была благодарность за помощь в сохранении привезенного в 1858 году архива князя, а может быть, и за помощь в его доставке в Англию. Не исключено, что князь Долгоруков использовал польские каналы, по которым распространялись издания Герцена в России. Не случайно, что в «Правде о России» Долгоруков, не вдаваясь в сложность проблемы, о которой он знал, с особым чувством писал о поляках и преследовании их царским правительством⁵¹.

Чтобы понять, почему документы Долгорукова, а потом и он сам оказались в Лондоне, необходимо знать отношения князя-Рюриковича и Герцена. Сделать это на глубоком уровне весьма сложно, поскольку не сохранились ни письма Долгорукова к Искандеру, ни дневниковые записки^10*, из которых можно было бы узнать об его истинных взглядах. Тучкова-Огарева пишет о том, что Долгоруков имел к Герцену «странное, непонятное, непреодолимое влечение» (ТО; 216, 217). Была ли это тайная «астическая любовь», характерная кругу, в котором в свое время пребывал молодой князь, трудно сказать. Можно думать, что такие поползновения Герцену, если он знал о них, были бы весьма неприятны; на него женские прелести оказывали, по-видимому, значительно большее влияние, и он наверняка совершенно не мог согласиться с рассуждениями Долгорукова о сексуальных отношениях как о «кучерском деле»⁵². К этому следует добавить, что современники (включая и Герцена) не упоминают ни о каких женщинах, с которыми сближался князь, разъехавшись с женой. Правда, Герцен нигде не поднимает этой проблемы, поэтому все сказанное, повторяем, остается на уровне гипотезы. Вместе с тем и сам Искандер никак не мог, несмотря на все разрывы, окончательно распрощаться с Рюриковичем. В его письмах сохранилось достаточно много упоминаний о Долгорукове, которые показывают всю сложность отношений этих людей. Их объединяло что-то весьма крепко; конечно, прежде всего, это была борьба с российской властью (оба побывали в ссылке в Вятке!), их эмигрантская судьба, и не исключено, что тайна архива князя.

Высказываний Долгорукова о Герцене и Огареве известно крайне мало. Практически не уцелели письма князя к Герцену и Огареву, что вызывает удивление, поскольку архив Герцена достаточно хорошо сохранился; уничтожил ли письма Долгорукова сам Герцен или его наследники, неизвестно. Кстати сказать, не уцелели и многие письма Герцена к Долгорукову⁵³. Это весьма странно, поскольку последний был человек аккуратный.

Необходимо учесть, что отношение Герцена к Долгорукову далеко не всегда было беспристрастным и к тому же нередко весьма противоречивым. Кроме того, оно изменялось во времени, а также по-разному выражалось в зависимости от лиц, к которым Герцен писал о Долгорукове. Следует иметь в виду и то, что среди знакомых Герцена были люди, которые старались показать ему истинное лицо Долгорукова (И.С. Тургенев, Ю.Ф. Самарин и др.).

Потом, уже после смерти Долгорукова, в частной беседе Герцен заметит, что в его произведениях «многое было через меру резко, как продукт желчного характера князя, и часто историческая истина принесена в жертву мелкой сплетне, до чего, как известно, Долгоруков был страстный охотник»⁵⁴.

Судя по письму Герцена от 27 (15) ноября 1860 года, отношения между Долгоруковым и Герценом развиваются. Князь даже шлет какие-то свои стихи в Лондон и, конечно, новые номера «Будущности».

Подобным же духом веет и от письма, посланного Герценом 18 (6) декабря 1860 года; начинается сотрудничество журналов; Герцен консультируется с Долгоруковым по вопросам противодействия III Отделению, что будет в дальнейшем играть важную роль в их отношениях.

Понимая, что князь Долгоруков хорошо знает петербургское и московское дворянство, Герцен обращается к нему непосредственно или через И.С. Тургенева. Так, в письме к последнему Искандер просит прибегнуть к Долгорукову, чтобы выяснить личность штабс-капитана Н.П. Трубецкого, а также о событиях в Петербурге: «Не знает ли Долг[оруков] или Обручев^11*, были ли в прошлом сентябре или октябре аресты офицеров в Петерб[урге] и преимущ[ественно] из аристократов» (XXVII, 136).

К Герцену поступали разные письма, среди которых были и с угрозами; при этом аноним, если верить Герцену, объединял уже имена его, Долгорукова и Огарева.

И.С Тургенев пытался поумерить выступления Искандера в пользу князя Долгорукова. Но пока эти детали не особенно волновали Герцена, и Долгоруков участвовал среди немногочисленных гостей в празднике, посвященном выходу манифеста об освобождении крестьян, который происходил в доме Герцена 10 апреля 1861 года (ТО; 180, 181).

Однако Герцен в своей защите Долгорукова был не совсем искренен. Об этом свидетельствуют два письма. 17 (5) февраля 1863 года он пишет М. Мейзенбуг и Н.А. Герцен: «Кн. Долгоруков бежал из Бельгии в Голландию — и едет сюда, в силу чего я ищу квартиру вне Лондона» (XXVII, 292). П.В. Долгоруков приехал в Лондон около 20 февраля 1863 года. А через неделю в приписке к письму отца к тем же адресатам А.А. Герцен замечает: «Через неделю мы остаемся одни с Тхорж[евским], Черн[ецким], Жук[овским] и — и, вместо всех остальных, с одним кн. Долгоруковым... Не знаю, что хуже» (XXVII, 294). Сын тут явно повторяет мнения отца.

Но совершенно расстаться с Долгоруковым Герцен в ту пору не хотел, поскольку тот был источником очень важной информации.

Как уже говорилось выше, в 1863 году была опубликована книга А. Аммосова «Последние дни жизни и кончина А.С. Пушкина», где автором анонимных дипломов назывался П.В. Долгоруков, а соучастником — И.С. Гагарин. В июне этого года на страницах «Современника» появилась рецензия на эту книгу, в которой также утверждалась вина упомянутых лиц. Вся эта грязная история не могла улучшить отношения Герцена к Долгорукову, если принять во внимание предшествующее предостережение И.С. Тургенева по поводу истории с Воронцовыми.

Несмотря на это, Герцен не спешил расставаться с Долгоруковым. Так, в апреле 1864 года последний принимал участие в торжественном приеме Гарибальди, происходившем в доме Герцена⁵⁵. Долгоруков пытался оправдать подобное доверие.

По-своему охранял Долгоруков и честь членов семьи Герцена.

Однако в отношениях Герцена и князя начинает прослеживаться отчуждение. Долгоруков, по-видимому, начинает Герцену надоедать.

Стоит заметить, что в 1865—1866 годах Долгоруков совместно с Герценом участвует в проекте В.И. Касаткина по преобразованию двух Вольных русских типографий — лондонской и бернской — в единую типографию на континенте, функционирующую как акционерное общество. Этот проект был принят в январе 1865 года; выпущено 54 акции, из которых двадцать пять получил Чернецкий, по десять — Герцен и Касаткин, пять — П.В. Долгоруков и четыре — разные лица.

Однако, несмотря на солидарные действия и совместные публикации, между Герценом и Долгоруковым все чаще возникали столкновения.

С другой стороны, Долгоруков 4 апреля 1866 года (день покушения на Александра II) получил хороший урок, кого может воспитать и к чему может привести оголтелая антиправительственная пропаганда. Его не могла не удивить позиция Герцена. Тот всеми силами старался доказать, что заговора не было, выстрел — случайность, без каких-либо организаций и идейных оснований. Правда, в письме к Александру II от 31 мая он напишет: «Ни большого, ни малого заговора вовсе не было; то, что они называют заговором, — это возбужденная мысль России, это развязанный язык ее, это умственное движение...» (XIX, 81). Но кто «возбуждал мысль России» в определенном — социалистическом — направлении? Долгоруков, естественно, не мог разделять подобные взгляды. О своих размышлениях он сообщил Герцену. Последний, все хорошо понимавший, встал в позу.

Тут Герцен перешел уже все границы: Каракозов — государственный преступник, террорист. Знал бы Герцен, какая «охота» открылась выстрелом у ворот Летнего сада и во что она выльется. Через два года он все-таки «пустил камень» в реальных нигилистов и одновременно вспомнил о Долгорукове. 1—2 мая (19—20 апреля) 1868 года он с горечью и гневом писал Огареву: «Аристократ ли я, дурак ли я — не знаю, но с Долгоруковым у меня есть общий язык, и Долгор[уков] никогда не оскорблял ни меня, ни тебя таким образом. А его мы отлучили от воды и огня...»

В конце декабря 1866 года вышел в свет первый том «Записок» П.В. Долгорукова — «Memoires du Prince Pierre Dolgoroukow. Tome premier. Geneve, 1867». Это были своеобразные «мемуары».

И книга, и рецензия Герцена на нее — это два потока неистовой злобы, красующейся перед самой собой. На наш взгляд, Герцен, создавая это «произведение», входил в транс, теряя рассудок. Зачем все это делал Герцен, несомненно отдававший при выходе книги Долгорукова отчет в ее крайней субъективности? Или и тут действовал принцип «не смотреть на средства» — «лгать отчаянно»?

В ту пору основные разногласия Герцена с Долгоруковым касались более журналистики и отношений к отдельным личностям.

3 октября (21 сентября) 1867 года Герцен писал к сыну из Женевы: «Кн. Долгоруков уехал отсюда в самых дурных отношениях со всеми. Напечатал глупую брошюру против Бакунина и вообще идет по дороге примирения с правительством. Он едет во Флоренцию. Прошу и Мейзенб[уг] и тебя — не любезничать с ним. Ты можешь ему сказать, что я очень недоволен его брошюрой. Наконец, tiens toi pour avert!^12* — холодно-вежливо отделайся» (XXIX, 206). Но предупреждения Герцена не возымели действия, и он с раздражением пишет Огареву 14 (2) ноября: «Далее — сколько я ни предупреждал, мои неловкие флорентинцы все-таки приняли Долгор[укова], и он дал rendez-vous Фрикену у них и сидел весь вечер. Это мне ужасно неприятно, хоть я и возьму все меры, но нельзя же у себя в доме делать сцену. Думаю написать ему тихо и покойно, что мы не можем продолжать знакомства» (XXIX, 232).

Но Долгоруков не желал разрыва. И все-таки что-то возвращало Герцена к Долгорукову.

Однако в начале 1868 года князь Долгоруков серьезно заболевает. 1 июня (20 мая) Герцен пишет Огареву: «Мой совет, чтоб Тхор[жевский] не очень заедался с Пердом^13* — пусть только делает его горячие поручения — froidement»^14* (XXIX, 353). И в тот же день запрашивает дочь Наталью: «A propos^15*, правда ли, что у Долгор[укова] гипертрофия сердца? Он в Интерлакене» (XXIX, 354). К сожалению, и здесь Герцен показывает свой не всегда уместный юмор. В письме к Огареву от 24 (12) июня из Кольмара он замечает: «Тхор[жевскому] скажи, что если Долг[оруков] в самом деле умирает, я ему грехи отпускаю à la condition^16* — чтоб он взаправду умер» (XXIX, 375). Подобная «шутка» присутствует и в письме М. Мейзенбуг и О.А. Герцен от 27 (15) июня: «Князь Гиппопотам умирает — каков шутник, кто бы мог подумать!» (XXIX, 377). Что же сделал Долгоруков такое плохое Герцену (а он сам, как мы видели это только что выше, отрицает даже оскорбления со стороны Долгорукова), чтобы о нем можно было так писать?

Между тем Долгорукову становилось все хуже и хуже. Было уже не до шуток. 28 (16) июня Герцен писал Огареву: «Пользуюсь тем, что пишу Тхорж[евскому], чтоб он телеграфировал Долгор[укову]-сыну...» (XXIX, 380). Однако и тут, перед смертью человека, проработавшего с ним несколько лет, Герцен демонстрирует свое бестактное отношение.

В это время к Долгорукову приехал сын. Герцен пишет Тхоржевскому 5 июля (23 июня) из Люцерна: «Жду известий о приезде сына Долгорукова и о ходе болезни. Как они встретились?.. А что Долгорукова аппетит? И что он пьет? Одну воду?» (XXIX, 403). В.П. Долгоруков 6 июля направил из Берна письмо Герцену, в котором сообщал: «Александр Иванович! Отец очень трудно болен. Если б вы приехали с ним проститься, я уверен — ваше посещение доставило бы ему много удовольствия. Говорю «проститься», ибо Фогт приговорил отца... Доставьте больному удовольствие видеть своего друга! От всей души уважающий вас В. Долгоруков»⁵⁶. После того, что тут написано, читать о «своем друге» — удивительно!

Герцен не бросился сразу к умирающему, а решил посоветоваться с Огаревым.

Приехав в Берн и посетив Долгорукова, Герцен делится своими впечатлениями с Огаревым: «Но к трагедии. Долгор[уков] очень плох, но сильный организм не сдается, как крепость. У него из ног пущена вода и льется постоянно. Лицо его совершенно осунулось — и стало как-то важнее. Говорит несвязно, глаза потухли — он не знает близости конца — но боится. А главное, внутри его идет страшная передряга. Мне он был рад без меры — но и без шума — он постоянно жмет мне руки — и благодарит. Верит он во всем мире — мне одному и моему наместнику Тхорж[евскому]».

13 июля Герцен возвратился в Люцерн. На следующий день он писал Огареву: «Ну, наконец, я освободился от долгоруковского кошмара... Что за страшная агония — и, к тому же, ему положительно лучше, и он ест беспрерывно и этим себя поддерживает. Ад[ольф] Фогт выбился из сил. Третьего дня еще дикая сцена с сыном при мне — потом я их мирил. Он уверен, что тот только и ждет, чтоб взять его деньги — да и ехать, но в полусумасшествии он только и толкует о яде. «C'est un homme sans cœur, sans conscience^17* — алчен к деньгам — и изучал органические яды». Мне П[етр] Вл[адимирович] повторял это вечером, часу в одиннадцатом, сто раз. Пришел сын — и возразил на что-то. Отец закричал: «Молчать, и сейчас в Петербург». Потом прислал Фогта сказать, чтоб он не ходил к нему. И когда я его немного урезонил — он все-таки сыну сказал при первом свиданье на другой день, чтоб он уехал и дал бы ему спокойно умереть или лечиться. Один Тхорж[евский] невозмущаемо идет в этом болоте и хотя сильно скучает, но держит себя хорошо». Однако Долгорукову временно стало лучше, и в том же письме Герцен заметил: «2 часа. Сейчас приехал Тхоржевский для отдыха и привез весть, что Долгор[укову] несравненно лучше. Вот вам и медицина» (XXIX, 408, 409).

Примечательно, что Герцен, как видно, не жаловал медицину. 15 (3) июля 1868 года он писал Огареву из Люцерна: «К черту попов тела — им дорога за попами духа, — для опыта я начал пить карлсбадскую воду» (XXIX, 409).

17 августа 1868 года П.В. Долгоруков умер. Единственное упоминание о его смерти встречается в письме Герцена Тхоржевскому от 20 (8) августа: «Письмо ваше получил, любезнейший Тхоржевский, и очень рад, что все сошло с рук тихо и хорошо» (XXIX, 435). В этом ответе весь Искандер! Позднее, в письме к И.С Тургеневу от 5 марта 1869 года Герцен напишет: «Считая падших на поле жизни — не надо забывать Долгорукова. Я был с ним в ссоре, но на его требования и просьбы приехал в Берн и видел его агонию (при смерти я не был — а за несколько дней)^18*. Ничего ужаснее не выдумал ни один трагик. Может, когда-нибудь я напишу эту смерть» (XXX, 53). Примечательно, что к написанию биографии П.В. Долгорукова призывали и другие.

15 февраля 1869 года в Прибавлении к «Колоколу» были опубликованы материалы из архива П.В. Долгорукова. В предшествующей заметке говорилось: «Князь П. Долгоруков оставил после себя довольно большое количество материалов, собранных им в результате больших усилий и труда нескольких лет. Материалы эти, как и его переписка, были завещаны им Станиславу Тхоржевскому. С. Тхоржевский имеет намерение опубликовать часть материалов, служащих продолжением «Записок» кн. Долгорукова, которые были изданы в Женеве в 1865 году. Любители истории «подробностей» найдут в этом сборнике чрезвычайно интересные разоблачения, касающиеся различных эпизодов истории России XVIII века и частично нашего. Мы приводим несколько характерных документов, любезно предоставленных нам г. Тхоржевским» (XX, 515, 516).

Возникает естественный вопрос, каким же образом документы П.В. Долгорукова стали собственностью не его сына, не Герцена с Огаревым, а поляка Станислава Тхоржевского? Полагаем, что ответ на этот вопрос тесно связан с нашей гипотезой — Долгоруков в 1858 году именно ему в лавку привез первую партию своих бумаг и книг. Кто же был этот человек? В.И. Кельсиев, хорошо знавший Тхоржевского, вспоминал о нем в своей «Исповеди»: «Другой был уроженец тоже Царства Польского, не помню, какой губернии^19*, действительный студент Московского университета, участвовал в Познанском деле 1846 г., дрался на баррикадах в Париже и в Берлине, пока судьба не занесла его в Англию, где он какими-то судьбами и сделался поверенным Герцена по его частным делам. Впоследствии Тхоржевский открыл небольшую книжную лавочку и летучую библиотеку, занимался разными комиссиями, вечно хандрил, вечно жаловался на нездоровье и на попусту прожитую жизнь, плакался, что холост и что жены себе по вкусу подобрать не может, но, впрочем, был очень добрый и услужливый человек, так же искренно и глубоко привязанный к Герцену, как и Чернецкий»⁵⁷. А вот что вспоминала знавшая хорошо Тхоржевского Тучкова-Огарева: «Он был горячим патриотом, но не симпатизировал с польской аристократией, а потому смотрел довольно безнадежно на польские дела. Вообще, он любил русских, а к Герцену и его семье имел бесконечную преданность, хотя Герцен делал для него не более, чем для других. Тхоржевский имел в Лондоне крошечную книжную лавку в Soho Street City и занимался розничной продажей всех изданий типографии Герцена и давал читать разные французские романы. Он скромно жил барышами с продажи; кроме того, он был вроде кюстода^20* для приезжих русских, которые за его услуги угощали его иногда завтраками с устрицами и бутылкой какого-нибудь вина; платы бы он не взял. По воскресеньям он неизменно обедал у Герцена и исполнял не только все поручения Герцена и Огарева, но и наши» (ТО; 101)

Если судить по письмам Герцена, то достаточно близкие отношения Долгорукова и Тхоржевского существовали задолго до оформления наследства. Особенно они видны с момента бегства князя из Бельгии и прибытия его в Лондон; имена Тхоржевского и Долгорукова стали упоминаться в переписке Герцена вместе (XXVII, 294, 306, 377).

Когда Долгоруков смертельно заболел, около него был «сестрой милосердия» Тхоржевский. 25 (13) июня 1868 года Герцен писал к Огареву: «Не хочешь ли и ты Тхорж[евскому] поручить — то же объявить или эквивалентное Долгор[укову]? Увидишь, что в письме к Тхорж[евскому]. Долг[оруков] должен был omnia casu что-нибудь сделать для Тхорж[евского]» (XXIX, 375).

Можно достаточно надежно предположить, что тяжкая болезнь привела к тому, что Долгоруков лишил сына наследства. Вот как описывает эту историю Тучкова-Огарева: «Долгоруков потребовал от сына, чтобы он немедленно уехал, что Петр Владимирович только тогда будет покоен, когда между ним и сыном будет большое расстояние, и просил Герцена передать это молодому князю. Герцен колебался. Тогда Петр Владимирович сам высказался сыну и очень резко, и жестоко, и, может быть, совсем незаслуженно...» Но новое завещание на Тхоржевского все-таки было составлено.

Долгоруков лишил сына своего заграничного имущества (включая бумаги), сохранив за ним оставшееся в России. Тхоржевскому ранее он завещал «50 000 фр. и все, что в доме ценного: серебро, часы и пр.», а после конфликта с сыном и «весь свой капитал, находящийся за границей». О сумме оставленных Тхоржевскому денег и других распоряжениях ходили в ту пору разные слухи.

Широковещательные заявления Герцена о «бумагах Долгорукова» не могли не вызвать интереса русского правительства к их судьбе. Тем более оно помнило и план изданий Долгорукова, о котором он говорил, как мы видели, где только можно.

Возможно, русское правительство попыталось узнать о них от сына покойного.

В это время Герцен, по-видимому, решил заняться рассмотрением бумаг Долгорукова. Где они хранились все, неизвестно. Возможно, Герцен их после смерти Долгорукова перевез к себе; но ничего по этому поводу определенного сказать нельзя. На первых порах Герцена заинтересовали записки П.Ф. Карабанова.

Как уже говорилось выше, Герцен решил издать некоторые бумаги Долгорукова в приложении к «Колоколу». 11 декабря (29 ноября) Герцен писал Тхоржевскому: «Отдайте Огареву отобранные бумаги из долгоруковских — для образчика, он выберет или все поместит. Sup[plément]^21* может выйти хоть 10 января» (XXIX, 511). Однако сразу в этой публикации что-то не заладилось.

Прошел месяц, но лучше с публикацией долгоруковских материалов не стало. Все это сильно раздражало Герцена.

Наконец 15 февраля 1869 года «Документы и бумаги князя Петра Долгорукова» появились в Supplément du Kolokol.

Вероятно, Герцен не был уверен в сохранности и целостности всех бумаг Долгорукова; кстати сказать, он сам опубликовал в «Колоколе» переписку Долгорукова с русским послом, в которой был изложен стратегический план его изданий.

Через некоторое время Герцен полностью утратил интерес к бумагам Долгорукова. 29 (17) сентября он писал Огареву из Парижа: «Получил письмо Тхоржевского. Передай ему, что я безусловно советую ему продавать бумаги Долгорукова или даже уничтожить» (XXX, 202). Это предложение весьма странно, поскольку Долгоруков завещал Тхоржевскому издать его рукописи, имея в виду прежде всего, по-видимому, продолжение первого тома его «Записок», опубликованного в 1867 году. Да и в деньгах Тхоржевский, благодаря Долгорукову, не был ограничен. Странно и то, что Герцен, так разрекламировавший рукописи последнего в «Прибавлении к «Колоколу», сам не взялся за выгодное издание, а решил с ними любыми способами расстаться. Можно предположить несколько ответов: 1. Герцен не нашел никаких заявленных Долгоруковым рукописей; 2. Он предполагал, что это издание будет экономически невыгодным — долгоруковские сплетни в конце 60-х годов не найдут покупателя; 3. Ему все надоело — «скучно»; отсюда и приведенные выше слова из письма Огарева о «Колоколе»: «Он надоел — как горькая редька».

Решение с продажей появилось удивительно быстро. Под видом ротмистра Н.В. Постникова за границей появился агент III Отделения Карл-Арвид Романи^22*. Нас интересует судьба документов, связанных с исследуемыми герценовскими публикациями: Записок Екатерины II и писем Петра Федоровича.

Донесения Романна в III Отделение дают любопытный материал для понимания сложившейся ситуации. Так, в одном из первых своих рапортов от 29 (17) августа 1869 года Постников сообщал о встрече с Тхоржевским и Огаревым, о сделанном им предложении продать бумаги Долгорукова. «Вот что сам Тхоржевский рассказал в ответ на мое предложение, — писал агент. — Исторические документы покойного князя Долгорукова он охотно бы передал, если бы нашел человека, не оставляющего за собою никакого сомнения в искренности желания действительно их издать и если на то будет согласие А.И. Герцена (в чем он не сомневается), у которого уже находится часть этих бумаг и который есть в этом деле главное руководящее лицо, ибо он-то занимается литературною отделкою бумаг для издания, и с которым он, Тхоржевский, связан нравственным словом и желает остаться в глазах его честным человеком, хотя, собственно говоря, Герцен не может воспрепятствовать ему, Тхоржевскому, продать документы, составляющие его неотъемлемую собственность, особенно когда продажа эта может несколько обеспечить его старость и не будет совершена в видах, противных чести. Раньше же конца октября (по здешнему стилю) он, Тхоржевский, не может дать ответа, ибо А.И. Герцен находится теперь в Брюсселе и то оттуда часто отлучается, а потом будет в Париже, откуда приедет сюда, и тогда, переговорив с ним, Тхоржевский напишет мне по тому адресу, который я ему пришлю» (курсив наш. — О.И.)⁵⁸.

Из приведенного фрагмента следует несколько важных выводов:

1. Тхоржевский продавал бумаги — «исторические документы» только при условии их публикации; 2. Часть бумаг Долгорукова была у Герцена; 3. Решать вопрос о продаже без согласия Герцена Тхоржевский, будучи собственником всех документов Долгорукова (и это заявление особенно примечательно), не решался.

На следующий день состоялась новая встреча Постникова и Тхоржевского, во время которой встал вопрос о составе бумаг Долгорукова. Тхоржевский сказал агенту, что часть бумаг относится к России, часть — к Франции, что печатать во Франции эти бумаги не представляется возможным, так как они направлены против империи, и в частности против Наполеона III, что частная переписка Долгорукова изъята оттуда и отдана по принадлежности (вероятно, жене и сыну). Обсуждая форму предстоящей сделки между нами, Тхоржевский сам указал, что совершить ее надо будет нотариальным порядком и что он у себя ничего не оставит⁵⁹. Как видно, дело пока не дошло до демонстрации конкретного содержания архива; была дана только устная гарантия от лица Тхоржевского, что у себя он никаких бумаг Долгорукова не удержит.

Совершенно очевидно, что Герцен направлял переговоры и держал все их нити в своих руках. Вполне вероятно, что он определил то, что должно было быть продано Постникову. Агент III Отделения Ю.-А. Балашевич-Потоцкий сообщал в Петербург в июле 1871 года «По духовному завещанию князя Петра Долгорукова все бумаги его перешли к Тхоржевскому, который и продал часть из них Постникову-Романну, отправленному III Отделением Собственной Его императорского Величества Канцелярии для этой цели в Женеву» (курсив наш. — О.И.)⁶⁰. В другом донесении упомянутый агент опять возвращался к тому же вопросу: «После (Давыдов) рассказывал о Тхоржевском и бумагах кн. Долгорукова, что когда Тхоржевскому русский предложил 7000 руб. за бумаги кн. Долгорукова, тогда он и Герцен вынув письма и прочее, имеющее значение, решили продать остальное» (курсив наш. — О.И.)⁶¹. Если верить этим донесениям, то Герцен не собирался продавать все бумаги Долгорукова. Не раскусил ли он Романна и, испугавшись возможных «мероприятий» агентов III Отделения, решил успокоить таким образом русское правительство? Следует заметить, что Романи подозревал, что за его спиной идут интенсивные переговоры Герцена с Тхоржевским. Агент докладывал в Петербург «Барин лукавит: он с Тхоржевским в самой усердной переписке по поводу моего дела»⁶².

17 октября Герцен уже раздраженно спрашивает в письме Огарева: «Ну, что Тхорж[евский] с бумагами? Этот Постников меня мучил, как кошмар. Брал бы Т[хоржевский] деньги, благо дают, и — баста» (XXX, 220). Но денег не было у самого Романна; они не поступили еще из Петербурга Несмотря на это, 21 (9) октября 1869 года Герцен писал Огареву из Парижа: «Сейчас получил весть от Тх[оржевского], что он бумаги Дол[горукова] продал, — очень рад за него» (XXX, 222). Сообщение это не соответствовало действительности. Романи убедил Тхоржевского взять задаток в 500 рублей и допустить его к осмотру бумаг⁶³. Это вызвало подозрение у партнеров Постникова. В своем донесении от 25 (13) октября он писал с отчаянием: «Опять начались вопросы: отчего я не хочу ему дать денег тотчас по окончании просмотра бумаг, откуда я получу деньги, когда я начну печатание и т. д. Вообще следовал ряд вопросов самых подозрительных, ответы на которые пришлось выдумывать, ибо дело совершалось в присутствии Николая Платоновича Огарева. Дальше понедельника^23* едва ли выдержу свою роль. Больше того, что я вытерпел в этом деле, требовать от человеческих сил и способностей нельзя...»

К моменту его возвращения из Лиона деньги прибыли, и он смог приступить к оформлению сделки. Текст купчей («продажной записи»), совершенной от лица продавца, сохранился. Вот он: «Я нижеподписавшийся продал в полную собственность и распоряжение отставного ротмистра Николая Васильевича Постникова доставшиеся мне по духовному завещанию покойного князя Петра Владимировича Долгорукова русские и французские рукописи, обозначенные в особом списке, мною и г. Постниковым подписанном. Условную плату я сполна получил.

При этом я, С. Тхоржевский, не имею права оставить у себя никаких копий с поименованных бумаг или что-либо из них напечатать и заявляю моим честным словом, что я оных поименованных бумаг или копий с оных никому другому никогда не передавал. Если бы впоследствии у меня еще что-либо оказалось из бумаг покойного князя Петра Владимировича Долгорукова, то заверяю тем же своим честным словом, что никогда сам их не напечатаю и не передам их другому лицу, кроме г. Постникова.

Предоставляю г. Постникову право напечатания в каких бы то ни было за границей выходящих журналах, книгах или газетах объявление о том, что он приобрел в полную собственность и владение поименованные в списке бумаги, а я ему предоставил право печатать их на всевозможных языках, обеспечивать свою собственность литературную на основании законов, действующих в стране, в которой Н.В. Постников будет печатать; причем он принимает на себя всю ответственность за издание противозаконное в печати и все последствия, как нравственные, так и денежные, могущие от этого последовать, и не принимаю на себя никакой ответственности за смысл или выражения, заключающиеся в бумагах покойного кн. Долгорукова по незнанию подробного их содержания.

В заключение заверяю г. Постникова, что я, Тхоржевский, ни с кем не заключал ни лично, ни через других никаких условий или контрактов по поводу печатания вышеупомянутых бумаг, а потому если б таковые условия оказались, то считаю их незаконными и для г. Постникова не обязательны. При том, как было объявлено в журнале La Cloche (Колокол) с 15 февраля 1869 года, что я, Тхоржевский, приступаю к изданию некоторых бумаг покойного кн. П.В. Долгорукова, то на основании передачи вышеупомянутых бумаг г. Постникову — уполномочиваю его же напечатать, когда ему угодно, от моего имени, что единственным издателем есть господин Н. Постников. Станислав Тхоржевский. Написано и подписано мной 1-го ноября 1869 года в Женеве на улице Route de Carouge, 20. Подпись руки Станислава Тхоржевского свидетельствую Николай Огарев»⁶⁴.

Но что привез в своем тяжеленном сундуке Романи в Петербург? Если это были бумаги, которые обозначены в списке Тхоржевского, сохранившемся в деле, где на 28 страницах обозначены 183 номера, то ничего особо секретного в них не было⁶⁵. Сам Романи в цитированном отчете от 3 ноября развивал достаточно противоречивую позицию в оценке долгоруковских бумаг. Так, с одной стороны, он писал: «По-моему, не столько важен для нас интерес самих бумаг, сколько лишение возможности их напечатания». А с другой — неожиданно выдвигал следующее предположение: «Приведенные сколько-нибудь в порядок, бумаги составят, я думаю, предмет самого интересного чтения даже для Государя. Например, времена Екатерины II, Петра I, Павла I и другие, как равно и документы новейшего времени, например Аракчеева»⁶⁶. Но кажется, среди привезенных бумаг Долгорукова ничего особенного не было. Вот, на наш взгляд, наиболее любопытные исторические материалы, относящиеся к XVIII веку, большую часть из которых составляют бумаги Карабанова (по номерам):

68. Родословные для записок; между ними много родословных из бумаг Карабанова (л. 149).

69. Родословные и анекдоты о Петре I, Потемкине, Екатерине II, Павле I (л. 149 об.).

72. Бумаги Карабанова.

75. Список узаконенным детям в царствование Александра I (из бумаг Карабанова).

94. Бумаги Карабанова (л. 151).

107. Письмо собственноручное Екатерины II 1784 года (л. 151 об.).

136. Рукопись в переплете:

1) Записка о суде над А. Волынским.

2) Записка графа Ф.В. Ростопчина о кончине Екатерины II и др. мат. (л. 153 об.).

142. Рукопись в переплете в двух частях: Жизнь Потемкина Григория Александровича, фельдмаршала^24* (л. 154 об.).

147. Тетрадь в переплете:

1) Выписка из протоколов Императорского Совета 1745.

2) Примечания о Шведской войне 1741—1743 годов.

3) Записки о Петре III.

4) О царствовании Петра III Штелина (л. 155).

159. Письмо П.В. Долгорукова, писанное в Русский архив 1864 года (л. 156).

168. Бумаги Карабанова: Заметки о штатс-дамах и фрейлинах 18-го века (л. 157).

176. Бумаги Карабанова: разные родословные (л. 157 об.).

Второй список, написанный не рукой Тхоржевского, содержит некоторые дополнения. Так, например, к пункту «Родословные, отложенные для записок Долгорукова; между ними много родословных из бумаг Карабанова» сделана приписка: «Напечатано в 1 томе, страницы 304 по 311» (л. 166). Ниже идет следующая надпись: «Для записок на французском языке, приготовленных П.В. Долгоруковым из записок Карабанова» и дается перечисление (на французском языке), включающее анекдоты о Петре I, Потемкине, Екатерине II, Павле I; к ним карандашом приписано: «Напечатано». Обращает на себя внимание и другая позиция во втором списке (которой нет в первом): «Список уволенным адъютантам в царствование Александра I (из бумаг Карабанова)», к которой слева приписано: «Напечатано».

Кому принадлежал этот второй список (не самому ли Романну?) и кто и когда делал в нем пометки, нам неизвестно. Весьма примечательно, что в списке среди упомянутых бумаг Карабанова отсутствует письмо Петра Федоровича к Екатерине Алексеевне, которое должно было там быть. Можно предположить, что его изъял или сам Долгоруков после напечатания, или Герцен уже после смерти Долгорукова. Вместе с тем присутствуют записки Штелина о Петре III, которые могли попасть к Долгорукову или непосредственно от М.П. Погодина, или через Карабанова. То же можно сказать и о биографии Потемкина, которой владел и столь гордился Погодин (правда, это только предположение, поскольку речь могла идти о разных текстах, которые мы уже никогда, по-видимому, не сможем сравнить). Примечательно и то, что среди бумаг Долгорукова не нашлось списка Записок Екатерины II, неужели в своих изысканиях он пользовался только отпечатанным в Лондоне в 1858 году текстом; в это трудно поверить. По нашему мнению, Герцен отфильтровал все, что могло раскрыть источник своего главного издания. Сам Долгоруков, давая отрицательную характеристику двора Елизаветы Петровны, замечал, что об этом «дают ясное понятие Записки Екатерины II, записки, к сожалению слишком достоверные!»⁶⁷. Следовательно, он их читал. Н.Я. Эйдельман считал, что половина из привезенных Романном документов попала в императорский архив — в Рукописное собрание библиотек Зимнего дворца⁶⁸.

Теперь необходимо сказать несколько слов по поводу публикации продолжения записок Долгорукова. В цитированном выше «Прибавлении к «Колоколу» Герцен писал: «С. Тхоржевский имеет намерение опубликовать часть материалов, служащих продолжением «Записок» кн. Долгорукова, которые были изданы в Женеве в 1865 году. Любители истории «подробностей» найдут в этом сборнике чрезвычайно интересные разоблачения, касающиеся различных эпизодов истории России XVIII века и частично нашего» (XX, 515, 516). Был ли у Долгорукова план второго тома записок, неизвестно; он нигде не упоминается. Герцен выступил против того, как был написан первый том. Романи в одном из своих донесений писал: «Во время бесед моих в Париже с Герценом по поводу будущего издания он далеко не высказывался в пользу направления, которому следовал Долгоруков в I томе мемуаров: по его мнению, многое было через меру резко, как продукт желчного характера князя, и часто историческая истина принесена в жертву мелкой сплетне, до чего, как известно, Долгоруков был страстный охотник. Поэтому Герцен советовал мне дать II тому иное направление»⁶⁹.

Романи предлагал следующий план второго тома: «1) Все интересные записки Карабанова; 2) Записки о Петре III; 3) Жизнь Потемкина; 4) Письма Суворова; 5) memorandum (осторожно)^25*; 6) Подлинные записки Ермолова; 7) Письма императора Александра I; 8) Записки Храповицкого; 9) Анекдоты разных времен; 10) Подлинные государственные акты и копии; 11) Переписка Аракчеева и др., как равно некоторые частные письма»⁷⁰. Этот план выглядел достаточно странно, если учесть, что «Записки о Петре III Штелина» были уже дважды опубликованы (в ЧОИДР в 1866 и «Утре» в 1868 году), сам П.В. Долгоруков опубликовал в 1863 году в Лондоне «Записки А.П. Ермолова», которые, скорее всего, получил от М.П. Погодина^26*. Изданы были к этому времени и «Записки Храповицкого» (М., 1862).

Весьма примечательно, что, работая над материалами второго тома, Романи редактировал материалы: так он поступал, по-видимому, с записками Штелина⁷¹. Нет сомнения, что речь шла не о переделке текста, опубликованного в ЧОИДР, а о рукописи. Кроме того, Романи решил составить биографии Петра III и Штелина. В письме к Огареву (названному «золотой мой») от 4 августа 1870 года он явно с притворной обидою на Чернецкого писал: «Если же я ему не оставил оригинала, то очень понятно, не могу ж я из угождения г. Чер[нецкому] печатать, очертя голову, не сказав несколько слов прежде печатания записок Штелина о Петре III. Составить этого я не успел, как ровно и посоветоваться с Вами, кроме чего в записках недостает 2-х страниц»⁷². Романи договорился о переводе биографии Петра Федоровича и других материалов (биографии Штелина и Долгорукова) с Л.И. Мечниковым⁷³.

В конце октября 1870 года работа над томом была закончена, и Постников писал Огареву: «Любезный дружище! Через неделю Чернецкий обещал выпустить записки Долгорукова, за напечатание которых мне придется ему еще заплатить...»⁷⁴ Второй том вышел в 1871 году в Париже. На титульном листе его значилось: «Mémoires de feu le prince Pierre Dolgoroukow, Tome II. Premier livraison. Publié après la mort de l'auteur par un Russe. Béle et Genève. 1871». Этот том был в четыре раза меньше предыдущего: 121 страница против 522 в первом. Содержание тома в сравнении с упомянутым выше планом претерпело сокращение; за Предисловием шел раздел «Императрица Анна — процесс Волынского» (51 страница), далее — «Голос из Сибири: Бирон» (11 страниц); «Записки Штелина» (26 страниц); «Эпоха Екатерины II (по запискам деда князя Петра Долгорукова)» (18 страниц); «Главные фавориты Екатерины II» (22 страницы). Ничего нового это издание не дало и не могло дать. «Своеобразный характер II тома, — докладывал Романи начальству, — должен меня еще более сблизить с Герценом и Огаревым, — о Тхоржевском я и не говорю, мы с ним совершенные друзья. В успехе еще более тесного сближения я могу вам поручиться. Это-то сближение должно принести вторую существенную пользу, а именно — дать мне возможность черпать, так сказать, у главного источника эмиграции сведения о ее намерениях и действиях, которые могут быть во вред правительству, и при возможности их парализовать»⁷⁵. Но это сделать выдающемуся агенту не удалось: по возвращении в Россию он вскоре умер, унеся с собой, возможно, полную правду о бумагах Долгорукова. Среди них должно было быть письмо Петра Федоровича к Екатерине Алексеевне, а также список Записок Екатерины II, но их там не оказалось, скорее всего, именно потому, что они были тождественны с герценовским изданием.

Примечания

*. Косолапый (фр.). С. Бахрушин переводит как «кривоногий». А.И. Тургенев в письме к князю П.А. Вяземскому употребляет следующий оборот: «косолапый князь Долгоруков» (ОА. Т. IV. С. 132).

**. Г.Н. Вырубов писал о странном мировоззрении князя Долгорукова: «Он представлял собой уродливую смесь сумасбродного барства и напускного либерализма, ханжества и свободомыслия; в спальне у него был киот с массой образов в богатых ризах, перед которым горели лампады, а в его кабинете красовались бюсты Вольтера и Дидро» (Герцен в воспоминаниях современников. М., 1956. С. 286).

***. Выделено ред.

****. «Заметки о главных фамилиях России графа де'Альмагро».

5*. Вероятно, новый стиль.

6*. Письмо это, содержащее ряд мнений барона Бруннова об эмигрантах, живущих в Англии, 2 (14) мая было доложено императору.

7*. В действующем в ту пору законодательстве существовала следующая статья: «Кто, отлучась из Отечества, не явится в оное обратно по вызову Правительства, тот за сие ослушание приговаривается: к лишению всех прав состояния и вечному изгнанию из пределов государства, если в назначенный по усмотрению суда срок он не докажет, что сие учинено им по независимым от него или, по крайней мере, уменьшающим вину его обстоятельствам, а дотоле почитается безвестно отсутствующим и имение его берется в опекунское управление на основании постановленных для сего гражданскими законами правил» (ст. 368 «Уложения о наказании уголовном и исправительном»). Об отсутствующем объявлялось в газетах, издаваемых в Одессе, Вильно, немецких, издаваемых в Петербурге и Риге, «чтобы безвестно отсутствующий явился в Отечество: пребывающий в Европе в шестимесячный, а пребывающий в других частях света в восемнадцатимесячный срок с последнего припечатания сего объявления в ведомостях».

8*. М.П. Погодин, правда, был категорически против написания фамилии князя — Долгоруков, считая, что должно быть: Долгорукий.

9*. Вероятно, из тех молодых поляков, которые, как писал П.И. Бартенев, были приняты по указу императора Николая Павловича.

10*. В письме к Огареву Герцен спрашивает: «Где же вновь записанные отметки самого Долгор[укова] — он записывал, как Ал[ександр] Ив[анович] Тургенев, всё...» (XXX, 31).

11*. Н.Н. Обручев, полковник Главного штаба.

12*. Намотай себе на ус (фр.).

13*. Одно из имен, которое Герцен использовал для обозначения П.В. Долгорукова.

14*. Хладнокровно (фр.).

15*. Кстати (фр.)

16*. С условием (фр.).

17*. Этот человек бессердечный, бессовестный (фр.).

18*. На самом деле — более чем за месяц! Зачем было тут обманывать приятеля?

19*. Полоцкой губернии.

20*. Вероятно, Тучкова имела в виду латинское слово custodies — страж, хранитель, перешедшее во французский язык с тем же смыслом.

21*. Прибавление (фр.); речь идет о «Прибавлении к «Колоколу».

22*. О покупке архива П.В. Долгорукова подробно писали Р.М. Кантор и Н.Я. Эйдельман.

23*. 25 октября (по н. с.).

24*. Карандашом слева приписано: «+ есть».

25*. Не ясно, о чем тут шла речь.

26*. Как известно, в 1864 году последний опубликовал биографию Ермолова, основанную во многом на его собственных рассказах, а потом, в 1867 году, в «Русском архиве» (№ 3) поместил «Заметки А.П. Ермолова о его молодости».

1. Огарева-Тучкова Н.А. Воспоминания. М., 1903. С. 137 и 164 соответственно; в издании 1959 года: С. 136, 137 и 158.

2. Рассказы бабушки. Л., 1989. С. 155.

3. Эйдельман Н.Я. Восемнадцатый век. С. 188.

4. Долгоруков П.В. Очерки. М., 1992. С. 182, 361.

5. Долгоруков П.В. Правда о России. Ч. 2. Paris. 1861. С. 1.

6. Там же. С. 2.

7. Там же. С. 5, 6.

8. Там же. Ч. 1. С. 213.

9. Долгоруков П.В. Очерки. С. 234.

10. Долгоруков П.В. Правда о России. Ч. 1. С. 94.

11. Долгоруков П.В. Очерки. С. 347.

12. Долгоруков П.В. Правда о России. С. VIII. Ч. 1.

13. Там же. С. 344, 345.

14. Там же. С. 46.

15. Там же. С. 42.

16. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1987. С. 411.

17. Там же. М., 1987. С. 412, 413.

18. Там же.

19. Там же. С. 414.

20. Лемке М.К. Князь Петр Владимирович Долгоруков в России (по неизданным материалам). «Были». 1907. № 3. С. 146.

21. Там же. С. 153.

22. Там же. С. 155.

23. Там же.

24. Там же. С. 155, 156.

25. Там же. С. 156.

26. Там же.

27. Там же. С. 165, 166.

28. Там же. С. 166.

29. Щеголев П.Е. Указ. соч. С. 420.

30. Долгоруков П.В. Петербургские очерки. М., 1992. С. 32, 33.

31. Долгоруков П.В. Очерки. С. 23.

32. ГА РФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 1. № 396. Л. 1.

33. Цит. по: Ермолаев И.Н. Жизнь и борьба князя Петра Долгорукова. 2-е изд. Псков, 2001. С. 152.

34. Лемке М.К. Указ. соч. С. 164.

35. Равич Л.М. Указ. соч. С. 192; Ермолаев И.Н. Указ. соч. С. 146.

36. ГА РФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 1. № 115. Л.5.

37. Колокол. № 73, 74. С. 612.

38. Там же. С. 613.

39. Там же; Лемке М.К. Указ. соч. С. 167, 168.

40. Там же. С. 175.

41. ГА РФ. Ф. 109. Оп. 223/85. № 25. Л. 4 об.

42. Тучкова-Огарева Н.Л. Воспоминания. М., 1959. С. 158, 159.

43. Лемке М.К. Указ. соч. С. 186, 187.

44. Герцен в воспоминаниях современников. С. 239.

45. ГА РФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 3. № 2038. Л. 1.

46. Барсуков Н.П. ЖТП. Кн. 12. С. 92.

47. Там же. Кн. 6. С. 112.

48. ОР РГБ. Ф. 231. Раздел II. Карт. 11. № 17. Л. 13.

49. Там же. Л. 15.

50. Там же. Л. 16.

51. Долгоруков П.В. Правда о России. Ч. 2. Paris, 1861. С. 134, 135.

52. Щеголев П.Е. Указ. соч. С. 413, 414.

53. ЛН. Т. 62. С. 126.

54. Кантор Р.М. В погоне за Нечаевым. 2-е изд. Л., 1926. С. 49.

55. ЛН. Т. 63. М., 1956. С. 820.

56. ЛН. Т. 62. С. 132.

57. Л.Н. Т. 41, 42. С. 291.

58. Кантор Р.М. Указ. соч. С. 33.

59. Там же. С. 34.

60. ГА РФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 1. № 397. Л. 219.

61. Там же. Л. 220.

62. Кантор Р.М. Указ. соч. С. 42.

63. Там же.

64. ГА РФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 1. № 397. Л. 145, 145 об.

65. Там же. Л. 146—158 (первая опись). Н.Я. Эйдельман допустил ошибку, указав, что «Опись» была в двух экземплярах, «в каждом 300 пунктов» (Эйдельман Н.Я. Герцен против самодержавия. С. 292).

66. Цит. по: Эйдельман Н.Я. Герцен против самодержавия. С. 289.

67. Долгоруков П.В. Правда о России. Ч. 1. С. 230.

68. Эйдельман Н.Я. Герцен против самодержавия. С. 292—297.

69. Кантор Р.М. Указ. соч. С. 49.

70. Там же. С. 51.

71. Там же. С. 63.

72. РГАЛИ. Ф. 2197. Оп. 1. № 492. Л. 5 об.

73. Кантор Р.М. Указ. соч. С. 62.

74. РГАЛИ. Ф. 2197. Оп. 1. № 492. Л. 7.

75. Там же. С. 50.