Мы остановились на внешне- и внутриполитической ситуации после переворота именно потому, что обычно драму в Ропше рассматривают вне контекста сопутствовавших ей событий. Благодаря этому рвутся нити, связывавшие гибель Петра III с конкретной обстановкой, замыкая исследователей в узком ропшинском мирке.
«Великодушные намерения»
29 июня в Петергофе Панин лично отобрал «батальон в триста человек» для охраны свергнутого императора, «чтобы отвратить пьяных и усталых солдат от возможности покушения». Раздавленный, измученный Петр умолял разрешить Елизавете Воронцовой остаться с ним. «Ответ последовал отрицательный»1.
«Романовну» посадили в дормез с закрытыми окнами и отправили сначала в столицу в дом ее отца, а затем в Москву, дав приказание жить тихо, не обращая на себя внимание. Когда Воронцова вышла замуж, ей разрешили вернуться в Петербург. Наказание более чем мягкое. Однако на дело можно посмотреть и с точки зрения побежденных. Несчастная пара вызывала жалость. Почему фаворитке не разрешили остаться? Отнимать у поверженного человека утешение жестоко.
Первое, что приходит в голову, — Воронцовой не позволили сопровождать свергнутого императора в Ропшу, чтобы избавиться от лишнего свидетеля. Однако у Екатерины имелись и более тривиальные причины для подобного шага. В письме Понятовскому она сообщала, что муж попросил «лишь свою любовницу, свою собаку, своего негра и свою скрипку; боясь, однако, скандала и недовольства людей, его охранявших, я выполнила только три последние его просьбы»2. О каком скандале речь?
Рюльер писал, что в Петергофе при выходе из кареты гвардейцы схватили бедную «Романовну» и оборвали с нее знаки ордена Святой Екатерины. Возможно, это сделали по наущению. Ведь ношение любовницей государя «семейного» царского ордена было оскорбительно для императрицы. Но исходя из настроения войск, подначивать их к бесчинствам не требовалось. Отправить в Ропшу одну женщину в окружении сотни хмельных солдат и всего четырех офицеров можно было только из мести. Кроме того, пребывание фаворитки на мызе послужило бы поводом для нежелательных сцен между свергнутым императором и его стражами. Таким образом, не примешивая чувств к политике, императрица поступила дальновидно и даже милосердно. Впрочем, возможно, она всё еще питала к мужу род ревности. Во всяком случае, ей неприятно было всё, касавшееся фаворитки.
Зададимся следующим вопросом. Почему Екатерина не повидалась с супругом перед его отправкой в Ропшу? Что было бы логично. Несостоявшееся свидание — лучший козырь против обвинений императрицы в страсти к мучительству. Она не пришла насладиться унижением врага. А ведь Петр был поражен несчастьем, плакал и валялся в ногах. Для человека, желавшего утолить чувство мести, такое зрелище — бальзам на раны. Но Екатерина не воспользовалась случаем.
Первая причина, удержавшая императрицу отличной встречи, — накаленная обстановка в Петергофе. Солдаты грозились «разорвать на куски» любого, кто попытался бы примирить супругов3. Императрица посчитала угрозу реальной и лично отправилась успокоить полки. Как развивались бы события, узнай гвардейцы, что «Матушка» встречается со свергнутым императором? В августейшей чете еще мог восстановиться мир, и тогда нарушителям присяги пришлось бы заплатить головами. Поэтому одного слуха было достаточно, чтобы спровоцировать «помирающую от страха», хмельную массу на расправу. И кого бы тогда «разорвали на куски»?
Но имелась и другая причина отказа императрицы от встречи с мужем. Перед отречением Петру III были даны некие обещания относительно его будущего. «Петр, отдаваясь добровольно в руки своей супруги, был не без надежды»4, — заметил Рюльер. Государь думал, что его отпустят в Голштинию. При отречении присутствовали генерал Измайлов и Григорий Орлов. От имени Екатерины они заверили поверженного монарха, что его желания будут исполнены. Однако сама государыня никаких обещаний не давала. Это было очень умно, потому что выполнить их она бы не смогла. А Екатерина предпочитала держать слово. Извернуться, промолчать, избежать прямого объяснения — но не лгать. Таково было ее кредо, хорошо прослеживаемое по документам.
Если бы императрица встретилась с супругом, ей пришлось бы либо подтвердить обязательства, либо отказать. Последнее могло вызвать у Петра бурю эмоций, а его следовало побыстрее и без скандала отправить из резиденции, где безопасность монарха ничем не гарантировалась. Между тем уже 29-го в Петергофе Екатерина приняла решение не отпускать мужа в Германию, а заключить в Шлиссельбург.
Она отправила приказ генерал-майору Силину* в тот же день собрать «безымянного колодника» — Ивана Антоновича — и отбыть с ним к новому месту заключения в крепость Кексгольм. «А в Шлиссельбурге... очистить внутренней крепости самые лучшие покои и прибрать... которые изготовив, содержать до указу»5. Бросается в глаза поспешность действий — сразу же вывезти Ивана, а комнаты для нового узника хотя бы прибрать. Отделать их можно будет и позднее. Мнение, что Екатерина этим указом старалась отвести глаза обществу, а сама втайне готовила убийство мужа, противоречит характеру документа. Приказ был тайным, о нем знали императрица, пара человек из ее окружения — скорее всего, Панин и Орлов, а также адресат генерал-майор Силин. Остальным повеление осталось неизвестным.
Реальность намерений поместить Петра в Шлиссельбург доказывается вывозом Ивана Антоновича. Содержать двух венценосных узников в одной крепости неразумно. Затей императрица хитрую игру, ей незачем было бы трогать «безымянного колодника»: ведь риск при переезде в другую тюрьму весьма высок. Что и подтвердилось историей неудачного путешествия. 4 июля Силин донес, что их с арестантом разбило бурей на озере и теперь они находятся в рыбачьей деревне Мордя, ожидая новых кораблей из Шлиссельбурга. Это был удачный момент для побега или похищения узника. Стоило ли так рисковать без нужды? Ведь у Ивана Антоновича имелось много сторонников, и переворот в его пользу был едва ли не реальнее, чем реванш Петра III. Тем не менее «безымянного колодника» потеснили.
2 июля Екатерина послала в Шлиссельбург приказ обер-коменданту Бердникову принять присланного от нее подпоручика Измайловского полка Плещеева «с некоторыми вещами на шлюпках отправленными». «А вам... повелеваем по всем его Плещеева требованиям скорое и безостановочное исполнение делать»6, — заключала императрица. Спешка продолжалась. Покои для свергнутого императора приводились в порядок.
«Государь в оковах»
Тем временем сам он находился в крайне тяжелом состоянии в Ропше. События переворота оказали на нервного впечатлительного Петра страшное воздействие. Оно зафиксировано буквально всеми источниками. Никто из наблюдателей, каково бы ни было их отношение к происходившему, не сообщал, что свергнутый император вел себя мужественно или хотя бы достойно. Каждый по-своему передал потрясение и подавленность побежденного.
Мерси д'Аржанто едва ли не со злорадством доносил в Вену: «Во всемирной истории не найдется примера, чтобы государь, лишаясь короны и скипетра, выказал так мало мужества и бодрости духа, как он, царь, который всегда старался говорить так высокомерно; при своем же низложении с престола поступил до того мягко и малодушно, что невозможно даже описать»7.
Рюльер сообщал, что по дороге в Петергоф с Петром приключился обморок. «Как скоро увидела его армия, то единогласные крики: "Да здравствует Екатерина!" — раздались с разных сторон, и среди сих-то новых восклицаний, неистово повторяемых, проехав все полки, он лишился памяти»8. Для испуга имелись и более веские причины: вспомним слова Шумахера о самовольной попытке артиллериста застрелить узника «из одной шуваловской гаубицы»9.
Уже в резиденции солдаты грубо обошлись с Воронцовой, а «любимец его был встречен криком ругательства»10, — продолжал французский дипломат. Датчанин уточнил, что Гудовича ограбили и «жестоко избили». Такое обращение с близкими людьми не могло оставить Петра равнодушным. Когда император очутился один, ему велели раздеться. «Он сорвал с себя ленту, шпагу и платье, говоря: "Теперь я в ваших руках". Несколько минут сидел он в рубашке, босиком, на посмеяние солдат»11. В отличие от Рюльера, склонного к театральным сценам, Шумахер все-таки облачил Петра перед отправкой в Ропшу в «серый сюртук».
О том, что с бывшим государем обращались плохо, свидетельствовали многие иностранцы. Никто из них не был очевидцем, но город полнился слухами. 10 августа Беранже донес в Париж: «Офицеры, которым было поручено его сторожить, самым грубым образом оскорбляли его. Вид несчастья вообще и особенно Государя в оковах во всяком чувствительном человеке вызывает сочувствие, и несмотря на его унижение, цивилизованные народы не забывают должного почтения к коронованной особе, которую он олицетворял. Но московиты далеки от проявления жалости, они всегда усугубляют мучения жертв, вверенных их жестокосердию. Меня уверяют, что разнузданные солдаты с особой злобой вымещали на узнике за все сделанные Петром III глупости и нелепости»12. Три десятилетия спустя, во время казни Людовика XVI, можно было наблюдать «цивилизованный народ», оказывающий «почтение к коронованной особе» в «оковах».
Итак, с Петром III не церемонились, срывали на нем злость, переходя границы дозволенного. А ведь речь шла о гвардейцах, специально взятых из числа наиболее трезвых. «Я отправила свергнутого императора в сопровождении Алексея Орлова, еще четырех офицеров и отряда солдат, людей выдержанных, тщательно отобранных, за двадцать семь верст от Петергофа в место, именуемое Ропша, уединенное и весьма приятное»13, — писала Екатерина Понятовскому. В автобиографической заметке императрица поясняла то, что опустила в письме: «Чтобы предотвратить его (Петра III. — О.Е.) от возможности быть растерзанным солдатами»14. На фоне истории с «шуваловской гаубицей» этим словам веришь.
Мыза Ропша, выбранная для временного заключения государя, принадлежала Кириллу Разумовскому и находилась на полпути между Петергофом и Гостилицами. Дом был невелик и представлял собой вытянутую анфиладу комнат по обе стороны от центрального зала. Две из них отвели узнику, поместив в его покоях пару офицеров — по одному у каждой двери. Внешнюю охрану несли солдаты. Под началом Орлова находились камергер Федор Барятинский, Преображенцы капитан Петр Пассек, поручик Михаил Баскаков и поручик Евграф Чертков. Кроме того, в распоряжении Алексея был вахмистр конногвардеец Григорий Потемкин. Письма Петра III и Алексея Орлова из Ропши, помимо прочего, показывают, что в помещении дежурили только офицеры, они же ездили в столицу с посланиями императрице. Видимо, Орлов не слишком полагался на рядовых. Заставить дворян соблюдать дисциплину казалось легче. Но в условиях, когда двое постоянно дежурили, а двое находились в разъездах, для управления сотней буйных голов оставался только один старший. Следует согласиться с мнением московского историка К.А. Писаренко: задача, возложенная на горстку офицеров, была непосильной15.
До места свергнутого императора сопровождали представители Семеновского полка капитан Алексей Щербачев и поручик Сергей Озеров, которые после исполнения приказа отбыли восвояси. Державин вспоминал: «После обеда часу в 5-м увидели большую четырехместную карету, запряженную больше нежели в шесть лошадей, с завешенными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гренадеры же во всем вооружении, а за ними несколько конного конвоя, которые... отвезли отрекшегося императора... в Ропшу»16. Тот факт, что сравнительно легкую повозку запрягли даже не цугом, а скорее восьмериком, свидетельствует о большой торопливости: Петра спешили увезти из резиденции и хотели, чтобы карета буквально летела. Видимо, за его жизнь действительно опасались.
«Печальная комедия»
Вечером 29-го узник прибыл к месту назначения. С Петром оставался только один камер-лакей Алексей Маслов. Два других русских лакея сказались больными, чтобы не следовать за бывшим господином. Они боялись очутиться в заточении вместе с ним. Император был подавлен, помещение показалось ему тесным, а режим постоянного надзора — тяжелым.
Состояние Петра хорошо передают записки, отправленные Екатерине. Возможно, первая возникла еще в Петергофе, так как озвучивает просьбу царя, переданную через Панина устно. «Ваше величество, если вы решительно не хотите уморить человека, который уже довольно несчастлив, то сжальтесь надо мною и оставьте мне единственное утешение, которое есть Елизавета Романовна. Этим вы сделаете одно из величайших милосердных дел вашего царствования. Впрочем, если бы Ваше величество захотели на минуту увидеть меня, то это было бы верхом моих желаний. Ваш нижайший слуга Петр. 29 июня 1762 года».
Это письмо, написанное по-французски, на наш взгляд, еще не демонстрирует полной подавленности. Именно в Петергофе решался вопрос о Воронцовой (ведь Петр просит «оставить» ему возлюбленную, а не «вернуть»), и Екатерина могла увидеть мужа «на минуту». Если мы правы, то Панин в рассказе Ассебургу слукавил, заявив, будто Петр не просил о встрече с женой. Вероятно, ту же информацию вельможа передал и императрице. Однако если судить по самому факту подачи и сохранения записки, у победительницы имелся и другой канал связи с Петром — минуя Никиту Ивановича.
Почему воспитатель великого князя хотел избежать краткого рандеву между супругами? Возможно, он тоже опасался их примирения. Желанная цель — провозглашение Павла императором при регентстве матери — казалась еще достижимой. А вот если бы Петр и Екатерина договорились о какой-либо форме соправительства, притязания наследника повисли бы в воздухе.
Вторая записка куда примечательнее. После мытарств целого дня, угроз жизни, солдатских издевательств император совсем пал духом. Вечером он написал Екатерине по-русски, сбивчиво, с повторами, ошибками и почти без знаков препинания:
«Ваше величество. Я еще прошу меня которои ваше воле исполнал во всем, отпустить меня в чужие краи стеми которые я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на ваше великодушие что вы меня не оставите без пропитания верный слуга Петр. 29 июня 1762 года»17.
У этого документа, судя по сгибу, отрезан низ, возможно, содержавший постскриптум. Когда такое случилось — неизвестно. Вообще материалы начала царствования Екатерины, и в особенности ропшинские, сильно пострадали. Нет рескриптов императрицы Алексею Орлову, нет списка его команды, хотя в письме 2 июля он оповещает, что выслал таковой. Известно, что Павел I сразу после смерти матери сжег ряд бумаг из ее архива. Отсутствует, например, подлинник отречения Петра III18. Специальным указом от 26 января 1797 года новый император повелел изъять из всех государственных учреждений и уничтожить Манифест Екатерины от 6 июля о ее вступлении на престол19.
Павел упрямо истреблял тексты, хотя бы косвенным образом свидетельствовавшие, что он не являлся наследником Петра III. Отсутствие имени Павла в отречении, рассказ в Манифесте о том, как отец «не восхотел объявить его наследником», стали достаточными основаниями для их уничтожения. Возможно, и отрезанный постскриптум как-то касался Павла. Достаточно было повторить, что, уехав в Голштинию, государь ничего «против Вас и сына Вашего» не сделает, чтобы текст исчез.
Остаток дня Петр провел в слезах. «По прибытии в Ропшу император почти беспрерывно плакал и горевал о судьбе своих бедных людей, под которыми он разумел голштинцев»20, — сообщал Шумахер. Беспокоиться действительно стоило. Любимые войска Петра не оказали сопротивления, но натерпелись страха. Посланный в Ораниенбаум генерал-поручик Василий Иванович Суворов, отец будущего фельдмаршала, оставил у голштинцев самые тяжелые воспоминания. Штелин негодовал: «Изверг сенатор Суворов кричит солдатам: "Рубите пруссаков!" и хочет, чтобы изрубили всех обезоруженных солдат»21.
Полковник Давид Сиверс, упорно путавший Василия Суворова с его сыном, тоже не остался в долгу и описал зверства: «В два часа по полудни [29 июня] произошла между нами, бедными воинами, печальная комедия. Прибыл русский генерал Суворов... с конногвардейцами и гусарским отрядом и потребовал, чтобы сдано было всё вооружение... Всё голштинское войско было согнано в крепостицу Петерштадт, откуда уже никого не выпускали. Этот жалкий Суворов держался правил стародавней русской подлой жестокости. Когда обезоруженных немцев уводили в крепостицу, он развлекался тем, что шпагою сбивал у офицеров шапки с голов, и при этом еще жаловался, что ему мало оказывают уважения...
Беспомощно провели мы целую ночь. Снова явился Суворов и начал распределять людей. Русским подданным велено оставаться, а Кронштадт назначен иностранцам, и каждому из них, в особенности пруссакам, досталось от Суворова по удару и толчку в затылок. Когда это кончилось, русские подданные должны были идти в церковь для присяги... а затем офицеры отпущены... по своим квартирам... В то время как все мы находились в крепостице под стражею, воришки-гусары и кирасиры опустошили наши помещения, так что у иного оставалось только, в чем он был»22.
Неприглядная картина. Но надо признать, что при настроениях, царивших в полках и городе, голштинцы еще дешево отделались. Их унизили и обобрали, а могли убить.
«Урод наш очень занемог»
30 июня у свергнутого императора на нервной почве начались геморроидальные колики, которыми он страдал давно. К ним прибавилось расстройство желудка. Накануне Петр практически не ел. В Петергофе, по сведениям Шумахера, выпил только стакан вина, смешанного с водой. «При своем появлении в Ропше он уже был слаб и жалок, — писал датчанин. — У него тотчас же прекратилось сварение пищи, обычно проявлявшееся по несколько раз на дню, и его стали мучить почти непрерывные головные боли»23. Спал государь плохо — кровать оказалась неудобной, и на следующий день ему доставили другую, из Ораниенбаума. При высоком росте арестанту подошло бы не всякое ложе.
Режим содержания крайне стеснял Петра: ему не позволяли ни гулять по саду, ни даже выглядывать во двор. Окна оставались завешанными. Выход в смежную комнату также возбранялся. Даже справлять нужду узник вынужден был в присутствии часового, что при поносе оказалось особенно тяжело и унизительно. Ужас собственного положения заставил бывшего императора написать еще одно письмо Екатерине:
«Государыня. Я прошу Ваше величество быть во мне вполне уверенною, и благоволите приказать, чтобы отменили караулы у второй комнаты, ибо комната, где я нахожусь, до того мала, что я едва могу в ней двигаться. Вы знаете, что я всегда прохаживаюсь по комнате, и у меня вспухнут ноги. Еще я вас прошу, не приказывайте офицерам оставаться в той же комнате, так как мне невозможно обойтись с моей нуждой. Впрочем, я прошу Ваше величество обходиться со мной, по крайней мере, не как с величайшим преступником; не знаю, чтобы я когда-либо вас оскорбил. Поручая себя вашему великодушному вниманию, я прошу вас отпустить меня скорее с назначенными лицами в Германию. Бог, конечно, вознаградит вас за то, а я ваш нижайший слуга Петр.
PS. Ваше величество может быть во мне уверенной: я не подумаю и не сделаю ничего против вашей особы и против вашего царствования»24.
Это письмо снова было написано по-французски. Узник немного пришел в себя и выражался с бо́льшим достоинством. Он свергнутый государь, а не «величайший преступник», и ничем не заслужил сурового обращения. Вопрос с отъездом в Голштинию казался ему решенным, раздражало только промедление. При этом в простоте душевной Петр не помнил обид, причиненных жене. В некоторых местах его тон насмешлив и даже требователен, несмотря на «нижайшие» просьбы и наименование себя «valet», что, как отмечали многие публикаторы, скорее «холоп», чем «слуга».
С письмом в столицу отправился Петр Пассек. Судя по тому, что позднее узник все-таки выходил в смежную комнату, где играл с караульными в карты, режим его содержания был смягчен. Об этом же говорит другой факт: 1 июля арестант обратился к Екатерине с новой просьбой — доставить ему из Ораниенбаума негра Нарцисса, любимого мопса и скрипку.
Шумахер, среди многочисленных информаторов которого явно имелись и лица, присутствовавшие в Ропше, описал стесненное положение узника: «Окно его комнаты было закрыто зелеными гардинами, так что снаружи ничего нельзя было разглядеть. Офицеры... не разрешали ему выглядывать наружу, что он, впрочем, несколько раз украдкой делал. Они вообще обращались с ним недостойно и грубо, за исключением одного лишь Алексея Григорьевича Орлова, который еще оказывал ему притворные любезности. Так, однажды вечером... он играл в карты с Орловым. Не имея денег, он попросил Орлова дать ему немного. Орлов достал из кошелька империал и вручил его императору, добавив, что тот может получить их столько, сколько ему потребуется. Император... тотчас же спросил, нельзя ли ему немного погулять по саду, подышать свежим воздухом. Орлов ответил "да" и пошел вперед, как бы для того, чтобы открыть дверь, но при этом мигнул страже, и она тут же штыками загнала императора обратно в комнату. Это привело государя в такое возбуждение, что он проклял день своего рождения и час прибытия в Россию, а потом стал горько рыдать»25. Из приведенного описания следует, что Алексей Орлов при всей «притворной любезности» издевался над арестантом не хуже остальных.
1 июля новый курьер Евграф Чертков известил Екатерину о просьбе Петра прислать ему скрипку, негра и мопса. На этот раз личной записки Петра к жене не было. Что можно объяснить ухудшением его здоровья. Вероятно, он не вставал. Императрица отправила приказ Василию Ивановичу Суворову: «Извольте прислать, отыскав в Ораниенбауме или между пленными, лекаря Людерса, да арапа Нарцисса, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсинку собаку»26. Ни о своем лейб-медике Иоганне Готфриде Лидерсе (Людерсе), ни о камердинере Тимлере Петр не просил. Но раз ему прислуживал всего один лакей, то посылка второго естественна. Что же касается врача, то он необходим был с самого начала. Уже из письма мужа 30 июня императрица должна была понять: начался приступ колик.
Курьер остался в Петербурге, чтобы забрать с собой в обратный путь доктора, негра и камердинера с вещами. Однако, прибыв в столицу, Лидерс наотрез отказывался ехать. На его уламывание ушли сутки. «Согласно устному докладу о болезни императора Людерс выписал лекарства, но их не стали пересылать, — сообщал Шумахер. — Императрица стала уговаривать Людерса и даже велела ему ехать к своему господину... Людерс же опасался оказаться в совместном с императором продолжительном заключении и потому некоторое время пребывал в нерешительности. Только 3 июля около полудня ему пришлось волей-неволей усесться с мопсом и скрипкой в скверную русскую повозку, в которой его и повезли самым спешным образом»27.
Почему лекарства не стали пересылать? Возможно, положение Петра до записки Орлова от 2 июля не считали особенно серьезным. А возможно, напротив, не хотели оказывать медицинской помощи, рассчитывая на летальный исход. Есть и третья вероятность: Екатерина надеялась быстро заставить Лидерса вспомнить о долге: сначала попросила, потом приказала. На третий раз могли и силой отвезти упрямого эскулапа к пациенту. Что, судя по описанию Шумахера, и произошло. Лидерс был личным врачом императора и хорошо знал болезни Петра, поэтому его приезд считался предпочтительным. Но пока он препирался, Екатерина подстраховалась, и в Ропшу отправили другого — лейб-медика Карла Федоровича Крузе.
Обвинить правительство в промедлении нельзя. Первое письмо Орлова из Ропши, где говорилось о болезни императора, появилось вечером 2 июля. Поручик Баскаков привез его в столицу ночью. Утром в Ропшу поспешил Крузе. А Лидерс, судя по описи Медицинской канцелярии, был вызван к действительному статскому советнику Г.Н. Теплову для внушения28. Откуда, надо полагать, его и отправили «около полудня» на «скверной русской повозке» с «мопсом и скрипкой» в Ропшу.
Итак, 2 июля, глядя на состояние императора, Алексей Орлов понял, что тот плох. «Матушка милостивая Государыня, — писал он, — здраствовать вам мы все желаем несчетные годы. Мы теперь по отпуске сего письма и со всею командою благополучны, толко урод наш очень занемог и схватила ево нечаянная колика. И я опасен, штоб он сиводнишную ночь не умер, а болше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того, што он всио здор гаварит и нам ето несколко весело, а другая опасность, што он дествително для нас всех опасен для тово, што он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть»29.
Грубая казарменная шутка об «уроде», за которого боятся, как бы он не помер, а еще больше — как бы не ожил, конечно, задевает чувствительные сердца. Но следует обратить внимание на другие слова: «так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть». Орлова пугало, что император иной раз забывался, начинал говорить в приказном тоне или грозить своим обидчикам карами, когда вернет корону. Из этого командир охраны делал резонный вывод: «он действително для нас всех опасен».
Вспомним историю с просьбой Петра прогуляться и каверзой, которую устроил Орлов. Вот за карточной игрой узник заговаривается, принимает высокомерный вид. Вот охрана напоминает ему его место. Нет оснований не замечать: Алексей предпочел бы, чтобы свергнутый царь отошел в мир иной, и отдавал себе отчет в опасности «урода», если тот окажется «в прежнем состоянии».
2-го же июля в Ропшу привезли полугодовое жалованье для отряда охраны, за что Орлов поблагодарил государыню: «В силу именнова Вашего повеления я солдатам денги за полгода отдал... И солдаты некорые сквозь сльозы говорили про милость Вашу, што оне еще такова для Вас не заслужили за штоб их так в короткое время награждать».
Сам по себе привоз денег — факт настораживающий. Возможно, солдатам платили не за то, что они уже сделали, а за то, что должны сделать? Или о чем должны промолчать? Однако в названные дни обещанное полугодовое жалованье раздали всем полкам. В Петербурге командиры получали деньги для своих подчиненных так же, как Орлов в Ропше. Например, вернувшись с мызы в столицу, вахмистр Потемкин принял 14 014 рублей для раздачи его 1085 нижним чинам30. Так что если ропшинский отряд и подкупали, то вместе с остальной гвардией.
Ночь на 3 июля прошла тревожно. «Урод» не умер, но и не ожил. Ему становилось всё хуже, и Алексей наконец испугался по-настоящему. Шутки в сторону, свергнутый император готовился отдать Богу душу на его руках, а рядом не было ни врача, ни хотя бы человека, готового подтвердить, что не караульные извели августейшего арестанта.
Утром Орлов написал Екатерине тревожное письмо, адресовав его «Матушке нашей Всероссийской»: «Матушка наша милостивая государыня. Не знаю, што теперь начать, боюсь гнева от Вашего величества, штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всеи Роси, также и закона нашего. А теперь и тот приставленной к нему для услуги лакеи Маслов занемог. А он сам теперь так болен што не думаю штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспаметстве, о чем уже и вся команда здешнея знает и молит Бога штоб он скореи с наших рук убрался. А оной же Маслов и посланной офицер может Вашему величеству донесть в каком он состоянии теперь ежели вы обо мне усумнится изволите. Писал сие раб ваш...»31 Далее подпись, дата и, вероятно, приписка оторваны.
К последнему факту мы еще вернемся, а пока отметим, что Орлов испугался не зря. Екатерина действительно могла подумать на охрану «чево неистоваго». В письме к Понятовскому она озвучила свои мысли: «Я боялась, что это офицеры отравили его, приказала произвести вскрытие, но никаких следов яда обнаружено не было»32.
Алексей правильно угадал ход рассуждений государыни и, чтобы подтвердить свои слова, отправил вместе с офицером лакея Маслова. Причем последнего довольно грубо затолкнули в карету. Шумахер сообщал: «Когда император немного задремал, этот человек вышел в сад подышать свежим воздухом. Не успел он там немного посидеть, как к нему подошел офицер и несколько солдат, которые тут же засунули его в закрытую русскую повозку. В ней его привезли в Санкт-Петербург и там выпустили на свободу. Людерс встретил его по дороге»33.
Если бы Маслова сразу отвели к императрице, его увоз из Ропши не выглядел бы как устранение ненужного свидетеля.
«Подробности этих ужасов»
Поскольку Лидерс, встреченный Масловым по дороге, направлялся в Ропшу 3 июля, то письмо Орлова с упоминанием камер-лакея нетрудно датировать, несмотря на оторванный край. Авторство документа в данном случае определяется по почерку. А вот с припиской дело обстоит куда загадочнее.
В 1830 году министр Д.Н. Блудов, по приказу Николая I, разбирал документы, касавшиеся царствования Екатерины II. Составляя опись, он пометил, что в Пакете «Секретные письма первых дней июля 1762 г.», кроме прочего, содержались «два письма графа А.Г. Орлова к императрице Екатерине 11-й, в последнем он ей объявляет о смерти Петра III»34. Итак, согласно блудовской описи, Алексей ставил Екатерину в известность о гибели мужа именно вторым письмом. А не третьим, как долгое время было принято считать.
К записи Блудова архивист советского времени сделал сноску и уточнение: «о внезапной болезни и ожидаемой его смерти. 1926 ноября 12». Конечно, в современном виде письмо говорит именно об «ожидаемой смерти». Но во времена Блудова имелся ныне утраченный фрагмент. Кто и зачем оторвал его между 1830-м и 1926-м годами, сейчас установить трудно. Но ряд исследователей склоняются к вполне обоснованному выводу, что известие о смерти Петра III содержалось именно в приписке к письму Орлова 3 июля.
Оторванный фрагмент невелик. Но, как верно заметил московский историк О.А. Иванов, много ли нужно места, чтобы написать: «Он умер»; «Всё кончено»; «Его больше нет»? Шумахер утверждал, что убийцы вошли в комнату Петра III сразу после увоза слуги из Ропши. Это вступает в противоречие с письмом. Ведь его — вместе с уже имевшейся припиской — повезли в Петербург одновременно с Масловым. Значит, смерть постигла узника, когда лакей еще был в Ропше, и ощущение, будто его арестовали и втолкнули в карету, не обманчиво. Только так можно объяснить, что по приезде в столицу Маслова отпустили в город, а не доставили к Екатерине. Весь основной текст письма, где Орлов ссылался на лакея как на свидетеля болезни императора, потерял смысл. Важным стало только сообщение в приписке.
Ситуацию проясняет донесение Беранже 10 августа, где, рассказывая об убийстве, дипломат замечал: «Подробности этих ужасов известны, главным образом, от русского камер-лакея, верного Петру III в его опале, который по возвращении в Петербург признался своему ближайшему другу о своих сожалениях от потери своего хозяина и об истории его злосчастий. Этот самый камер-лакей был схвачен и препровожден ко Двору, где священник с крестом в руке заставил его поклясться, что он сохранит тайну того, чему он был свидетелем»35. Таким образом, Маслов покинул Ропшу уже после гибели господина. О ее подробностях мы поговорим ниже, а пока остановимся на дате.
Злополучная приписка заставляет сдвинуть кончину императора с официального 6 июля на более ранний срок. Чему источники немедленно дают множество подтверждений.
Так, Штелин в своем дневнике отметил: «5-го кончина императора Петра III-го»36. Объяснить эту фразу ошибкой или опиской нельзя, потому что далее следуют записи за 6, 8, 9 июля. Официальный Манифест о кончине государя опубликовали только 7 июля, но в город, где находился профессор, проникали слухи, и, видимо, 5 июля они достигли его ушей.
5-м же числом датирован секретный приказ В.И. Суворова майору А. Пеутлингу «немедленно вынуть из комнат... бывшего государя мундир голстинский кирасирский, или пехотный, или драгунский, который только скорее сыскать сможете... и прислать оный мундир немедленно». Генерал предписывал «стараться», чтобы «оный мундир... видеть ниже приметить кто [не] мог, и сюда послать, положа в мешок и запечатать, и везен бы был оный сокровенно»37. Таким образом, 5 июля уже были предприняты тайные приготовления к погребению Петра.
Когда в столицу просочились первые слухи о случившемся? Позье писал по этому поводу: «После заарестования Петра III императрица, возвратившись в город, распустила все войска, до тех пор стоявшие шпалерами вдоль улиц, и все избавились от страха. Три дня спустя мы узнали о смерти несчастного императора, описывать подробности которой я не стану»38. Екатерина вернулась в Петербург 30 июня. «Три дня спустя» — это 3-го или 4 июля. Если ювелир не ошибся, то он получил новость с пылу с жару, что при его широких знакомствах вполне возможно.
В уже цитированном донесении Беранже 10 августа дипломат сообщал, что «через четыре или пять дней после свержения» к Петру отправился некий таинственный Тервю (Tervu), «заставивший его силой глотать микстуру, в которой он растворил яд, коим хотели убить его... Яд не произвел скорого действия, и тогда решили его задушить»39. Под Тервю некоторые исследователи предлагают понимать Г.Н. Теплова, действительно участвовавшего в ропшинской драме. Но сейчас нас интересует дата. 29-е, 30-е, 1-е, 2-е, 3-е — это и есть «четыре или пять дней после свержения», смотря от какого числа считать и на каком остановиться.
Рюльер, рассказывая о событиях в Ропше, писал: «Уже прошло 6 дней поле революции»40. То есть — 28-е, 29-е, 30-е, 1-е, 2-е, 3-е — если дипломат считал собственно от переворота. Если от отречения Петра, то надо начать с 29-го и окончить 4 июля. Дата 6 июля никак не следует ни из одного источника.
3 июля прямо названо у Шумахера, чья версия в настоящий момент вызывает наибольшее доверие специалистов: «Удушение произошло вскоре после увоза Маслова — это следует из того, что как придворный хирург Людерс, так и отправленный в тот же день в Ропшу придворный хирург Паульсен застали императора уже мертвым. Стоит заметить, что Паульсен поехал в Ропшу не с лекарствами, а с инструментами и предметами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования мертвого тела, вследствие чего в Петербурге все точно знали, что именно там произошло»41.
Русское издание «Записок» Ассебурга, появившееся в «Русском архиве» в 1879 году, имеет по сравнению с берлинской публикацией 1842 года ряд небольших сокращений. Так, в перевод не попало примечание посла к топониму Ропша. Датчанин писал: «Известно, что государь погиб там 3/14 июля 1762 г.»42. А ведь дипломат прямо ссылался на Панина, с которым был очень дружен еще со времен дипломатической службы Никиты Ивановича в Стокгольме.
Мы помним, что последнее приказание в Шлиссельбург было отправлено императрицей 2 июля. Подпоручик Плещеев повез туда вещи для обустройства нового узника и должен был остаться до следующего указа. Но никаких распоряжений не последовало. Приготовление крепости к приему Петра с 3-го замерло. А 10 июля на место вернулся «безымянный колодник» Иван Антонович. Охлаждение к Шлиссельбургу также свидетельствует в пользу более ранней даты смерти императора.
Учитывая приведенные свидетельства, прочтем новыми глазами описание смерти Петра III в письме Екатерины Понятовскому: «Страх вызвал у него боли в животе, длившиеся три дня и разрешившиеся на четвертый. Он пил в этот день непрерывно, ибо у него было всё, чего он желал, кроме свободы... Геморроидальная колика вызвала мозговые явления, он пробыл два дня в этом состоянии, последовала сильнейшая слабость и, невзирая на все старания врачей, он отдал Богу душу»43. Как видим, Екатерина нигде не назвала конкретной даты, более того — даже не сказала, что перечисленные дни шли друг за другом. Сначала три дня болей в животе, потом четвертый — пьянство и еще два дня неких «мозговых явлений». Текст позволяет считать и иначе. Трое суток желудочных болей с поносом — 30-е, 1-е, 2-е. Шумахер отмечал, что с самого приезда, то есть параллельно с резью в животе, у императора болела голова. Страдания накладывались друг на друга, а с ними и дни. В письме от 2 июля Орлов сообщил о геморроидальной колике. Два дня болезни как раз и занимают 2 и 3 июля. Недаром императрица проронила, что беды разрешились «на четвертый», и таким образом, все-таки отметила день смерти мужа.
Если это рассуждение кажется натянутым, вчитаемся в Манифест. Там тоже удивительным образом отсутствует дата смерти. Екатерина говорит только: на седьмой день после «принятия престола» — то есть 4 июля — получила известие, что бывший император «обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику». Такое утверждение не исключает получения ею других, более ранних сведений. Фраза: «Тотчас повелели отправить к нему всё, что потребно было» — тоже не говорит точно о времени отъезда врачей. Единственная отсылка к дате: «Вчерашнего дня получили Мы другое [известие], что он волею Всевышнего Бога скончался»44 — не сообщает главного: когда.
Из всей совокупности источников прямо день смерти Петра — 6 июля — не указан ни в одном. Его путем подсчетов выводили из Манифеста, но конкретных чисел там нет. Повторенная в сотнях научных работ дата воспринимается как несомненная. Между тем ее нечем подтвердить.
«Не было коварства»
Уточненная дата гибели Петра III — последняя информация, которую можно проверить путем сопоставления источников. Далее мы вступаем в сферу гипотез. Их нельзя подтвердить, и выбор часто зависит от субъективных исторических симпатий и антипатий автора. Добросовестный исследователь должен признать, что в настоящий момент невозможно с точностью сказать, что именно произошло в Ропше. Основных версий три. На наш взгляд, предпочтительнее познакомить читателя со всеми, чем отводить страницы под вольную реконструкцию размышлений Екатерины и Орловых45 или Панина46. Без опоры на документы подобные упражнения — интеллектуальная игра. Не более.
Официальная версия случившегося была изложена в Манифесте 7 июля 1762 года. Удивительно, но причина смерти императора там тоже не названа, как и дата. Текст сообщает, что Петр заболел геморроидальной коликой. А отчего умер — умалчивает. Логически можно сделать вывод, что смерть — результат болезни. Но логика читающего и логика пишущего — разные вещи. Причина болезни и причина смерти не всегда совпадают, особенно если предполагается насильственный уход из жизни.
В письме Понятовскому Екатерина добавила информации, но поступила с ней так же, как в Манифесте, — выпустив важный фрагмент. Говоря о результатах вскрытия, она сообщала: «Его желудок был здоров; его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Его сердце оказалось на редкость крошечным и совсем слабым»47. В другом переводе: «крайне мало и совсем сморщено»48. Здесь же вместо «мозговые явления» уточнено: «геморроидальные колики вместе с приливами крови к мозгу». Одно вовсе не обязательно вызвано другим, скорее оба симптома — параллельны.
К несчастью, протокол вскрытия отсутствует. Возможно, он вовсе не составлялся, учитывая экстраординарные обстоятельства. Но маленькое сморщенное сердце — деталь, которая появилась в письме не случайно. Как отметил А.Б. Каменский, она представляет собой отпечаток некой непридуманной информации. Крошечное сердце означает нарушение кровообращения, которым Петр III страдал из-за своего чрезмерно высокого роста, как впоследствии его внук Николай I, также жаловавшийся на желудочные колики, а временами — на адские мигрени, заставлявшие императора по несколько часов лежать без движения49. Эти болезни суть семейные. И зная, как они протекали у внука, можно кое-что предположить и о деде.
Одновременно с болями в кишечнике и расстройством желудка у узника начались приливы крови к мозгу, результатом которых стал апоплексический удар. Последний возможен как результат нервного потрясения и душевных переживаний, ежедневно усугублявшихся условиями содержания и грубостью охраны. Петр еще в бытность великим князем не терпел принуждения, даже сравнительно мягкий елизаветинский надзор вызывал в нем гнев и раздражение. Теперь же он — всегда рвавшийся на свободу — оказался в настоящем заключении: втиснут в маленькую комнатку, ограничен запретами, изводим издевками. При имевшейся предрасположенности вполне достаточно для инсульта — «мозгового удара». Внезапное кровоизлияние в мозг проявляется как раз головной болью, рвотой, расстройством сознания, которые, судя по описаниям, у Петра были.
В письме Понятовскому пропуск информации сделан в совсем короткой фразе: «Его унесли воспаление кишок и апоплексический удар». Опущена причина удара. До тех пор пока третье письмо Алексея Орлова из Ропши считалось подлинным, оно удачно закрывало эту брешь.
«Матушка милостивая Государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты немилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хотя для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили души на век»50.
Очень эмоциональное письмо. Кажется, что оно имело реальный протограф, потому что переданные в нем чувства — подлинные. Только очень предвзятый взгляд видит в корявых выражениях Алексея пьяные излияния. После того как на ваших глазах, или лучше — в ваших руках — умер император, поневоле протрезвеешь. Потрясение, растерянность, непонимание, как могло случиться то, что случилось, — вот что сквозит в строках записки. Безоговорочное признание вины — нам доверили караулить, нам и отвечать — очень по-русски и в характере знаменитых братьев. Страх и просьба о помиловании — одному себе, что малодушно, учитывая общую вину. Намек на фавор брата — вещь немыслимая, объяснить которую можно только крайним расстройством чувств. Наконец, «свет не мил», «прикажи скорее окончить», «погубили души на век» — точно пойманное ощущение: тошно жить после содеянного.
Недаром В.А. Плугин, посвятивший Алексею Орлову книгу, был так привязан к этому письму и отстаивал его психологическую достоверность51. Выводы ученого фактически смыкались с выводами биографа Екатерины II А.Б. Каменского о непреднамеренности убийства.
Ведь если взять текст Орлова отдельно от рассказа Рюльера, где нарисована красочная картина удушения, то окажется, что Алексей настаивал на несчастном случае и явно недопонимал, как тот произошел. Третью записку рано начали называть признанием в убийстве, что подтверждала и Дашкова. Их с Алексеем разделяла вражда, но, сказать по чести, после гибели Петра III брат фаворита очутился в положении, какого и врагу не пожелаешь. Комментарий Екатерины Романовны на приведенный документ лишен тени сочувствия: «Он писал как лавочник, а тривиальность выражений, бестолковость, объясняемая тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особенный интерес этому документу для тех людей, кто пожелал бы рассеять отвратительные клеветы, в изобилии возводимые на Екатерину II... Пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил это драгоценное письмо Ее величеству тотчас же после смерти Петра. Когда, уж после кончины Павла я узнала, что это письмо не было уничтожено... я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни»52.
Что заставило княгиню радоваться? Доказательство вины старого врага? Подтверждение невиновности подруги? Или чувство облегчения, ведь ее собственное имя тоже косвенным образом связывали с событиями в Ропше? Загадка состоит в том, что Павел I наказал Дашкову за участие в перевороте куда строже, чем Орлова — предполагаемого убийцу. Екатерину Романовну отправили в дальнюю бессрочную ссылку, в глухую деревню, под надзор полиции. А Алексею после участия в торжественном перезахоронении останков Петра III, где он нес корону, позволили уехать с официальной любовницей и дочерью в заграничное путешествие «на лечение». Орлов даже не потерял чинов. Странная избирательность. Похоже, сын убитого знал больше, чем современные исследователи.
Если вчитаться, то записка Алексея снимала вину не только с Екатерины, но отчасти и с караульных офицеров. Преступная халатность — вовсе не то злодеяние, которое возлагают на них вот уже более двух с половиной веков.
А.Б. Каменский так реконструировал ход событий: во время обеда между подвыпившими караульными и узником возникла ссора и драка. По природе Петр был трусом. Нападение на него дюжих гвардейцев должно было его смертельно испугать, результатом чего стал апоплексический удар53.
У приведенной реконструкции есть ряд черт, делающих ее очень правдоподобной. Мы помним, что Петр Федорович любил пить не только со своими голштинскими офицерами, но даже со слугами, и те, случалось, теряли к господину всякое уважение. Екатерине приходилось напоминать им о прямых обязанностях. Такая потеря уважения за хмельной трапезой фиксируется и запиской. Из предыдущих писем Орлова известно, что Петр раздражал офицеров, говоря «здор», а иногда и пугал, «отзываясь» как настоящий император. Смесь панибратства с угрозами — прямая дорога к кулачному выяснению отношений. Узник чем-то задел Барятинского, они сцепились, остальные ринулись разнимать, «а его уже и не стало».
Судя по всему, Екатерина внутренне придерживалась именно этой версии. Заметим — не официальной, а той, что как бы подложена под официальную. В письме Понятовскому она говорит, что на четвертый день Петр III «пил непрерывно, ибо у него было всё, кроме свободы». Возможно, гневные жалобы на заключение, а затем нападки на офицеров: зачем не дают ему гулять и притесняют — и послужили поводом к драке. Характеризуя в письме Дени Дидро свое отношение к книге Рюльера, Екатерина писала в 1768 году: «Во всем этом не было коварства, а всему причиною дурное поведение известной личности, без чего, конечно, с ним ничего не могло бы случиться»54.
Однако есть момент, который не укладывается в данную картину. Из второго письма Орлова видно, что Петр уже не вставал: «А он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера, и почти совсем уже в беспамятстве». Это написано утром 3 июля. И вдруг застолье, «непрерывное» питье. С человеком в беспамятстве?
Законен вопрос: а была ли трапеза?
«Они употребили насилие»
Тут на помощь приходит услужливая версия Рюльера. Она всё расставляет на свои места. Всему дает объяснение.
Согласно рассказу секретаря французского посольства Алексей Орлов и статский советник Григорий Николаевич Теплов (тот самый, чью жену соблазнил Петр III), приближенный гетмана, сначала попытались отравить императора, а потом удушили его. Они «пришли вместе к несчастному государю и объявили, что намерены с ним обедать. По обыкновению русскому перед обедом подали рюмку с водкою, и подставленная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость, или ужас злодеяния понуждал их торопиться, через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространилось по его жилам, и злодейство, изображенное на их лицах, возбудило в нем подозрение — он отказался от другой; они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться далеко, они бросились на него, схватили его за горло и повергли на землю. Но он защищался всеми силами, какие предает последнее отчаяние, и они... призвали к себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые в сие время стояли у дверей вне тюрьмы. Это был младший князь Барятинский и некто Потемкин, 17-ти лет от роду... Они прибежали, и трое из сих убийц, обвязав и стянувши салфеткою шею сего несчастного императора (между тем как Орлов обеими коленями давил ему на грудь и запер дыхание) таким образом его душили, и он испустил дух в руках их.
Нельзя достоверно сказать, — продолжал Рюльер, — какое участие принимала императрица в сем приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, государыня садилась за стол с отменною веселостью.
Вдруг является тот самый Орлов — растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости, его сверкающие и быстрые глаза искали императрицу. Не говоря ни слова, она встала, пошла в кабинет, куда и он последовал; через несколько минут она позвала к себе графа Панина, который был уже наименован ее министром. Она известила его, что государь умер, и советовалась с ним, каким образом объявить о его смерти народу. Панин советовал пропустить одну ночь и на другое утро объявить сию новость, как будто сие случилось ночью. Приняв сей совет, императрица возвратилась с тем же лицом и продолжала обедать с того же веселостью. Наутро, когда узнали, что Петр умер от геморроидальной колики, она показалась орошенная слезами, и возвестила печаль своим указом»55.
Это описание хрестоматийно. Оно стало известно раньше других и использовалось гораздо чаще. Большинству авторов, касавшихся смерти Петра III мимоходом, не углубляясь в детали, хватало цитаты Рюльера и третьего письма Орлова из Ропши, чтобы представить полную картину преступления. Многочисленные французские и немецкие авторы, писавшие о перевороте 1762 года, — Корберон, Кастера, Гельбиг, Массон и т. д. — основывались главным образом на рассказе Рюльера. Перед дипломатами и путешественниками, посетившими Россию позднее, секретарь имел большое преимущество — он находился в Петербурге в момент событий и собирал информацию с пылу с жару. Те, кто приехал позже, тоже могли подцепить любопытные детали, ведь действующие лица были еще живы. Однако сейчас трудно сказать, что в рассказах поздних авторов — эпигонов Рюльера — новые факты, а что игра живого воображения.
Дотошное сопоставление вариантов этой истории дано в работе В.А. Плугина. Ученый показал, что все они восходят к тексту Рюльера. Именно его следует считать протографом — материковой плитой, на которую нарос слой осадочных отложений. Поэтому будет справедливо называть рассказ об удушении Петра III Алексеем Орловым версией Рюльера.
В Европе она стала использоваться сразу, поскольку не подпадала под цензурные ограничения и хорошо ложилась в канву памфлетной литературы. К ней прибегали не только иностранные, но и русские авторы, публиковавшиеся за границей. Ее не обошли вниманием А.И. Герцен и А.И. Тургенев, принимая как единственно возможный вариант развития событий56.
В России историки, касаясь событий 1762 года, обычно ограничивались простой констатацией факта смерти Петра III, не вдаваясь в подробности. Так, С.М. Соловьев позволил себе лишь уточнить, что кончина была «насильственной», а В.О. Ключевский кратко пересказал события по третьей записке Орлова.
Первым проговорил версию Рюльера В.А. Бильбасов, издавший свою книгу о Екатерине II сначала в Берлине в 1900 году, а затем в России в момент ослабления цензуры в 1905-м. Публикатор и знаток источников Екатерининской эпохи, Бильбасов обладал солидным авторитетом и одним своим именем придавал вес приводимым фактам. Возможность, наконец, сказать в России прямо то, что в течение долгих десятилетий находилось под запретом, настолько очаровала автора, что он пренебрег свидетельствами, не укладывавшимися в концепцию. Бильбасов реконструировал ход размышлений Екатерины и Орловых, отталкиваясь от убеждения в их виновности. Этот публицистический пассаж оказал основополагающее влияние на дальнейшую отечественную литературу. Повторить за Бильбасовым значило повторить за мастером. Между тем ученому были известны и «Записки» Шумахера, назвавшего других убийц, и сообщение Панина об обстоятельствах смерти Петра III, записанное его родственницей фрейлиной В.Н. Головиной.
Но вернемся к существу версии Рюльера. Мы не раз говорили, что секретарь французского посольства являлся очень осведомленным собирателем информации. Не будучи непосредственным свидетелем событий, он тем не менее «снимал сливки» в беседах высокопоставленных лиц и не раз попадал в десятку. Хотя случались и промахи. Они особенно заметны в том, что касалось гвардейских заговорщиков, — вероятно, у дипломата не было информаторов из этой среды.
В настоящий момент узнать всех осведомителей Рюльера невозможно. Многое француз почерпнул в общении с Дашковой. В ее «Записках» приведен любопытный парижский эпизод: «Когда Дидро был у меня вечером, мне доложили о приезде Рюльера... Он бывал у меня в Петербурге, а в Москве я его видела еще чаще... По возвращении своем из России он составил записку о перевороте 1762 года и читал ее повсюду в обществе». Княгиня хотела принять дипломата, но Дидро остановил ее: «Принимая Рюльера у себя, вы тем самым санкционировали бы сочинение, внушающее беспокойство императрице и очень известное в Париже». В результате этого предупреждения, заключает Дашкова, «я закрыла свою дверь перед старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания»57.
В целом текст «Анекдотов» не противоречил тому представлению о перевороте и тем характеристикам главных действующих лиц, которые сложились в кругу Дашковой. Более того — был во многом спровоцирован разговорами с нею. Именно Екатерина Романовна после кончины свергнутого царя назвала Алексея Орлова виновным: «Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней... Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов более, чем когда-либо, почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться»58.
Рассказ Панина о перевороте, переданный Ассебургом, обрывается на встрече Никиты Ивановича и Петра III в Петергофе. Остается сожалеть, что осторожный вельможа ничего не поведал дальше. Однако нужный фрагмент — как бы окончание повести — содержится в мемуарах Варвары Головиной.
«Решено было отправить Петра III в Голштинию, — писала фрейлина. — Князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшимся в то время милостью императрицы, поручили увезти его. В Кронштадте подготавливали несколько кораблей. Петр должен был отправиться с батальоном, который он сам вызвал из Голштинии. Последнюю ночь перед отъездом ему предстояло провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума... Приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина... Как воспитатель Павла, он надеялся забрать в свои руки бразды правления во время регентства Екатерины, но его ожидания не сбылись... и он всю свою жизнь не мог забыть этого. Однажды вечером, когда мы были у него вместе с его родственниками и друзьями, он рассказывал множество интересных анекдотов и так незаметно дошел до убийства Петра III: "Я находился в кабинете у Ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что всё кончено. Она стояла посреди комнаты; слово "кончено" поразило ее. "Он уехал?" — спросила она вначале, но, услыхав печальную новость, упала в обморок. Потрясение было так велико, что какое-то время мы опасались за ее жизнь... Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия. Они думали, что если уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя"»59.
Корабли, о которых вспоминала Головина, готовились для отправки в Германию голштинских гвардейцев Петра III. Возможно, на первых порах среди заговорщиков витала мысль отпустить на родину и свергнутого государя. Но она, как мы видели, отпала уже 29 июня, когда Екатерина приказала привести в порядок комнаты в Шлиссельбурге.
Простим фрейлине мелкие неточности, неизбежные в мемуарах человека, который сам не был свидетелем событий. Из ее текста следует важная информация: обвинения в адрес Орловых распространял именно Панин, причем делал это методично — как сразу после убийства Петра III, так и по прошествии многих лет. Надо отдать графу должное: он сумел вплавить выгодную трактовку событий в сознание современников. Рассказ Рюльера — эхо разговоров в кругу Никиты Ивановича и Екатерины Романовны.
«Всё сделали Орловы»
Следует понимать, в чем именно состоял интерес каждого из участников драмы. Такой хладнокровный, расчетливый политик, как императрица, не мог не задумываться о дальнейшей судьбе Петра III. Однако современники в один голос не винили ее в злодеянии. Фридрих II, вначале назвавший императрицу новой Марией Медичи, намекая на сговор королевы с убийцей ее мужа Генриха IV, позднее пришел к иному выводу. «Всё сделали Орловы, — сказал он графу Луи Сегюру. — ...Императрица не ведала об этом злодеянии и известилась о нем с неподдельным отчаянием; она верно предчувствовала тот приговор, который ныне изрекает против нее весь свет»60.
С отзывом Фридриха совпадают история женевца Пиктэ, много лет прослужившего в доме Г.Г. Орлова сначала в качестве учителя французского языка, затем доверенного лица. В 1776 году новый французский посол М.Д. Корберон записал разговор с ним: «Рассказывая о кончине Петра III, он уверял меня, что императрица никогда не замышляла его убийства и узнала о нем только после его совершения. Орловы взяли на себя задачу заставить государя так рано покончить счеты с жизнью и царствованием... Это единственное преступление, в котором можно упрекнуть Орлова, и притом необходимое, так как в противном случае неизбежная гибель грозила как Орлову, так и императрице»61. Если в сообщении женевца содержится доля правды, то вот слова, которыми Петр III мог вывести офицеров охраны из себя. Дайте срок, я верну корону, и тогда ни Екатерине, ни Орлову не жить.
Однако бояться восстановления свергнутого самодержца на троне и отдать приказ о его убийстве — разные вещи. «Я не верю, — писал Беранже 23 июля, — что принцесса сия столь злосердечна, чтобы быть причастной к смерти царя. Но поелику глубочайшая тайна всегда будет скрывать от общества истинного вдохновителя ужасного сего покушения, подозрения так и останутся на императрице, которой достался плод от содеянного»62. Золотые слова.
Шумахер попытался намекнуть на «вдохновителя»: «Нет, однако, ни малейшей вероятности, что это императрица велела убить своего мужа. Его удушение, вне всякого сомнения, дело некоторых из тех, кто вступил в заговор против императора и теперь желал навсегда застраховаться от опасностей, которые сулила им и всей новой системе его жизнь, если бы она продолжалась»63.
Мы согласны с подобными утверждениями. Однако найдется немало людей, думающих иначе. Разброс суждений современников заставляет нас исходить не из моральных качеств Екатерины, а из соображений выгоды. Именно они, по мысли многих, красноречивее отсутствующих источников свидетельствуют в пользу виновности императрицы.
Гибель Петра снимала вопрос о возможном перевороте в его пользу. Наиболее простой и безопасный способ уничтожить бывшего императора представлялся в ходе переворота, особенно 29 июня, после отречения, по прибытии в Петергоф. Здесь пьяная толпа солдат могла разорвать царя, к чему не раз показывала охоту. Винить было бы некого: подданные восстали и растерзали тирана. Расследование ограничилось бы наказанием некоторого числа нижних чинов.
Почему же такой удобный случай был упущен? Видимо, в тот момент Екатерина считала отправку в Шлиссельбург лучшим решением проблемы. Что касается ее оппонентов, обсуждавших способы устранения царя еще до переворота — сгорел на пожаре, заколот на прогулке, — то для них мгновенная смерть врага не представляла выгоды. Если бы император погиб 29-го, это укрепило бы позиции Екатерины — она осталась бы невиновной, ее нечем было бы шантажировать, вымогая ограничения власти в пользу сына или Совета.
Приемлемой являлась и смерть Петра в отдаленной перспективе — спустя несколько месяцев, год, два. Столько, сколько потребуется для укрепления на престоле. Петр отличался слабым здоровьем, его кончина в крепости никого бы не удивила. Переворот давно миновал, войска успокоились. Чтобы вызвать новый взрыв, нужно много агитировать и дорого заплатить. Это совсем не то же самое, что будоражить полки еще в процессе бунта.
Екатерина II была очень терпеливым человеком. Обычно вспоминают, что Елизавета Петровна в течение двадцати лет не посягала на жизнь Ивана Антоновича. У Екатерины под боком находился целый букет претендентов. До 1764 года тот же «безымянный колодник», что и у тетушки. После его смерти — двое братьев и две сестры Ивана — Брауншвейгское семейство, которое имело на престол не меньше прав, чем несчастный император-младенец. Много лет в московском монастыре проживала молчальница, которую принято считать настоящей дочерью Разумовского и Елизаветы — Августой Таракановой. Наконец, 34 года рядом с матерью находился Павел — самый опасный претендент на корону. Заговор в его пользу существовал постоянно. На этом фоне можно было какое-то время потерпеть и Петра III в Шлиссельбурге.
Шумная, скандальная гибель свергнутого царя — убийство едва ли не при всем честном народе — налагала на Екатерину несмываемое пятно. И могла спровоцировать ее свержение. Гвардия, город, армейские полки — всё пока бурлило. В мгновение ока императрица из «Матушки» превращалась в «поганую», как назовут ее солдаты во время одного из ночных возмущений. Вся с таким трудом завоеванная популярность оказалась пущена по ветру.
Голландский резидент Мейнерцгаген сообщал в Гаагу, что 31 июля, во время очередных ночных волнений, Алексей Орлов, вышедший успокаивать солдат, был изруган и едва не побит. Его называли «изменником и клялись, что никогда не допустят, чтобы он надел на себя царскую шапку»64. Здесь голландец, вероятно, ошибся — брак и корона предназначались Григорию. Возможно, именно он и вышел к толпе семеновцев и преображенцев: братьев часто путали в депешах иностранных дипломатов. Но суть произошедшего передана верно: из вчерашних кумиров Орловы превратились в «изменников».
Примечания
*. Имя этого должностного лица С.М. Соловьев прочел как «Силин», а К.А. Писаренко — как «Савин».
1. Ассебург А.Ф. Записка о воцарении Екатерины II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 299.
2. Понятовский С.А. Мемуары. М., 1995. С. 165.
3. Там же.
4. Рюльер К.К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 95.
5. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. XIII. Т. 25. М., 1994. С. 125.
6. Писаренко К.А. Несколько дней из истории «уединенного и приятного местечка» // Загадки русской истории. XVIII в. М., 2000. С. 386.
7. Брикнер А.Г. История Екатерины Второй. СПб., 1885. Т. I. С. 128.
8. Рюльер К.К. Указ. соч. С. 96.
9. Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. 1725—1825. Дворцовые перевороты в России. М., 1991. С. 292.
10. Рюльер К.К. Указ. соч. С. 96.
11. Там же.
12. Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 140. С. 637.
13. Понятовский С.А. Указ. соч. С. 165.
14. Екатерина II. Продолжение анекдотов // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 339.
15. Писаренко К.А. Указ. соч. С. 342.
16. Державин Г.Р. Сочинения. М., 1984. С. 36.
17. Три письма Петра III из Ропши к Екатерине II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 268.
18. Иванов О.А. Загадки писем Алексея Орлова из Ропши // Московский журнал. 1995. № 11. С. 18.
19. ПСЗ. Т. XXIV. № 177759.
20. Шумахер А. Указ. соч. С. 292.
21. Штелин Я. Записки // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 42.
22. Сиверс Д.Р. Записки // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 334—335.
23. Шумахер А. Указ. соч. С. 298.
24. Три письма Петра III из Ропши к Екатерине II. С. 269.
25. Шумахер А. Указ. соч. С. 298.
26. Сб. РИО. СПб., 1873. Т. VII. С. 107.
27. Шумахер А. Указ. соч. С. 298.
28. Писаренко К.А. Указ. соч. С. 349.
29. РГАДА. Ф. 1. № 25. Л. 7.
30. РГВИА. Ф. 3543. Оп. 1. № 1229. Л. 446.
31. РГАДА. Ф. 1. № 25. Л. 8.
32. Понятовский С.А. Указ. соч. С. 165.
33. Шумахер А. Указ. соч. С. 298.
34. Иванов О.А. Указ. соч. // Московский журнал. 1995. № 11. С. 18; № 12. С. 15, 16.
35. Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 140. С. 638.
36. Штелин Я. Записка о последних днях царствования Петра III // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 320.
37. Иванов О.А. Указ. соч. // Московский журнал. 1995. № 11. С. 17.
38. Позье И. Записки // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 331.
39. Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 140. С. 637.
40. Рюльер К.К. Указ. соч. С. 99.
41. Шумахер А. Указ. соч. С. 299.
42. Иванов О.А. Указ. соч. // Московский журнал. 1995. № 9. С. 19.
43. Понятовский С.А. Указ. соч. С. 165.
44. Манифесты по поводу восшествия на престол императрицы Екатерины II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 279.
45. Бильбасов В.А. История Екатерины II. Берлин, 1900. Т. 2. С. 124—129.
46. Писаренко К.А. Указ. соч. С. 332—333.
47. Понятовский С.А. Указ. соч. С. 165.
48. Екатерина II — С.А. Понятовскому // Со шпагой и факелом. М., 1991. С. 311.
49. Выскочков Л.В. Николай I. М., 2006 (серия «ЖЗЛ»). С. 492—497.
50. Письма графа А.Г. Орлова Екатерине II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 271.
51. Плугин В.А. Алехан, или Человек со шрамом. Жизнеописание графа Алексея Орлова-Чесменского. М., 1996. С. 122.
52. Дашкова Е.Р. Записки. 1743—1810. Л., 1985. С. 55—56.
53. Каменский А.Б. Указ. соч. С. 137.
54. Сб. РИО. СПб., 1876. Т. XVII. С. 44.
55. Рюльер К.К. Указ. соч. С. 100.
56. Тургенев А.И. Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005. С. 221.
57. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 81—82.
58. Там же. С. 55.
59. Головина В.Н. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 113—114.
60. Русский архив. 1890. Кн. III. № 12. С. 553.
61. Корберон М.Д. Интимный дневник // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 126—127.
62. Тургенев А.И. Указ. соч. С. 228.
63. Шумахер А. Указ. соч. С. 299.
64. Исторический вестник. 1884. № 10. С. 11.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |