Появление у великокняжеской четы сына создало новую политическую реальность, с которой должны были считаться и императрица, и представители крупнейших придворных партий. Теперь, размышляя о будущем, они выбирали не из двух вариантов: Петр Федорович или Иван Антонович в качестве преемника Елизаветы, — а из трех. Появлялся новый центр притяжения — маленький царевич Павел.
Внучатого племянника могла назначить своим наследником сама государыня, а могли вознести наверх непредвиденные обстоятельства, вроде дворцового переворота или закулисной договоренности сильнейших группировок.
Но пока августейший младенец пребывал в пеленках, ключевым вопросом становилась кандидатура регента на случай смерти Елизаветы. Или даже регентов — нескольких лиц, управляющих страной от имени несовершеннолетнего императора. Таковым имела шанс стать либо мать, великая княгиня Екатерина Алексеевна, либо кто-то из влиятельных сановников, например, фаворит Иван Иванович Шувалов. Колебания глав придворных кланов, решавших, чью сторону занять, во многом определили неровную, полную драматизма историю следующих семи лет.
«Глава очень большой партии»
В схватке за корону никогда не существовало единства семьи, где один за всех и все за одного. Напротив, с самого начала наметилось два альянса: Петр и Екатерина, Екатерина и Павел. Великая княгиня фигурировала в обоих. Как бы ни решился спор, обойти ее было невозможно — она стала слишком популярной фигурой и в конечном счете вытеснила возможных партнеров.
Если раньше великая княгиня признавалась: «Я никогда не бывала без книги и никогда без горя, но всегда без развлечений»1, — то после родов ее настроение изменилось. Ей надоела роль жертвы. То ли притеснители перегнули палку, то ли поддержка канцлера укрепила самооценку молодой женщины. «Я решила дать понять тем, которые мне причинили столько различных огорчений, что от меня зависело, чтобы меня не оскорбляли безнаказанно... Вследствие этого я не пренебрегала никаким случаем, когда могла бы выразить Шуваловым, насколько они расположили меня в свою пользу... Я держалась очень прямо, высоко несла голову, скорее как глава очень большой партии, нежели как человек униженный и угнетенный»2.
Что вызвало подобную перемену? Рюльер писал, что новый образ действий Екатерине помог выбрать английский посланник, «который осмелился ей сказать, что кротость есть достоинство жертв... поелику большая часть людей слабы, то решительные из них одерживают первенство; разорвав узы принуждения... она будет жить по своей воле»3. Сэр Чарльз Хэнбери Уильямс (Генбюри Вильямс) прибыл в Россию весной 1755 года. Он работал с Бестужевым над субсидной конвенцией и быстро вошел в круг доверенных лиц царевны.
Вскоре Екатерина поняла, что в новом положении — матери наследника — она имела куда больший государственный вес, чем раньше. Перед ней начинали заискивать в надежде на будущее. Ее расположения добивались. Угождая императрице, чье здоровье день ото дня становилось хуже, придворные в то же время не забывали сделать лишний реверанс в сторону великой княгини — восходящей звезды. «Ее и любят, и уже опасаются»4, — писал 11 апреля 1756 года Уильямс.
Многоопытный канцлер Бестужев нашел в лице Екатерины талантливую ученицу. Их общими врагами стали Шуваловы. Именно против них великая княгиня ополчилась в первую очередь, создав за счет общей неприязни к клану фаворита нечто вроде своей партии. «Шуваловы сначала не знали, на какой ноге плясать»5, — с удовольствием отмечала она.
Легче всего оказалось собрать сторонников против общего врага. Поскольку семейству молодого фаворита завидовали, а два его кузена успели обидеть многих, то неприязнь к Шуваловым послужила благодатной почвой для агитации. Великая княгиня в данном случае возглавила общественное мнение. Вокруг нее стали собираться недовольные. Это не была по-настоящему влиятельная и сплоченная группировка. Скорее летучий отряд, сильный всеобщим одобрением. Царевна фактически создала группу поддержки из воздуха. Обрушиваясь на могущественных врагов, она тем самым набивала себе цену.
Но Екатерина не могла не понимать, что с Шуваловыми шутки плохи. Е.В. Анисимов удачно назвал Петра и Александра Ивановичей «братьями-разбойниками». Они сделали ставку на ее мужа и всячески старались вывести Петра из-под влияния жены. У Бестужева был к неприятелям свой счет.
Дела с субсидией конвенцией продвигались не шибко. Обе стороны — и русская, и английская — старались дать поменьше, а выиграть побольше. Неуязвимая на островах, Британия обладала настоящей ахиллесовой пятой в центре Европы — Ганновером. Любопытно, что старинные партнеры — лондонский и петербургский кабинеты — в середине XVIII века столкнулись с одной и той же геополитической проблемой — необходимостью увязывать интересы своих могущественных держав со слабым, но стратегически важным клочком земли в Германии.
Советуя Елизавете Петровне обменять Голштинию или даже вовсе отказаться от нее, Бестужев не раз называл герцогство Петра Федоровича «русским Ганновером». Таким образом канцлер намекал на явное предпочтение, которое король Георг II питал к немецким владениям по сравнению с самой Англией, и предвещал нечто подобное у наследника русского престола. Он не ошибся. Любопытно, что с тех же позиций в Лондоне выступал лидер вигов (будущей либеральной партии) Уильям Питт-старший, который прямо заявлял в парламенте: «Британская внешняя политика должна измеряться не германским, а британским стандартом»6.
Проблема, обсуждавшаяся в Англии открыто, в России была уделом перешептывания и тайного недовольства. В грядущей большой войне, дыхание которой уже ощущалось, каждой из стран следовало определиться с союзниками. Долгие годы в Лондоне исходили из того, что на Ганновер нападет Фридрих II, поддержанный Францией, которая станет беспокоить заморские владения соперницы. Следовательно, Англия нуждалась в помощи Австрии и России.
Это вполне отвечало представлениям Петербурга. Здесь готовы были предоставить войска за деньги при условии, что их употребят против общего врага — Пруссии. Иными словами, императрица хотела и получить крупное финансовое вливание, и сохранить право выбора противника. Такое требование казалось партнерам чрезмерным — кто платит, тот и заказывает музыку.
Кроме того, Бестужев настаивал на выдаче 400 тысяч фунтов стерлингов еще в мирный период7. Канцлер, как всегда, хитрил: содержание армии в пределах страны обходилось куда дешевле, чем за рубежом. Разницу желательно было положить в карман. На худой конец «поделиться» с государыней, внушив ей, что за счет неистраченных денег можно частично покрыть дефицит казны. Последняя пребывала в плачевном состоянии. Иностранные министры не раз доносили из Петербурга о бедственном положении русских финансов: «Капитала запасного нет; те миллионы, которые казне приобретены — издержаны; умноженные доходы истощены; пожалованные взаймы миллионы — тоже»8.
Финкенштейн сокрушался: «Самой Императрице порой денег недостает на ежедневные траты»9. С зимы 1742 года казна фактически опустела10. Мардефельд сообщал в Потсдам о том, что офицеры не получали жалованья, Военная коллегия израсходовала все средства, а Адмиралтейство еще и влезло в долги на 50 тысяч рублей. К 1746 году положение стало катастрофическим: купцы отказывались поставлять товары в кредит, пенсии и оклады не выдавались. Яркий штрих: по словам прусского посла, отставки попросил «главный дворецкий Фухс», поскольку ему не на что было закупать провизию для императорского стола.
Отчасти поправить ситуацию помогла англо-русская субсидная конвенция 1747 года. Однако состояние казны оставалось плачевным. Подушный налог приносил пять миллионов рублей. Винные откупа — два миллиона. Еще миллион — таможенные сборы. Торговля — всего 1 миллион 538 тысяч, и 120 тысяч продажа гербовой бумаги. Но еще до поступления в казну эти деньги, судя по всему, раскрадывались. Данные о доходах приходили с опозданием на пять лет. Сила того или иного министра измерялась его умением выбить бюджеты для своего ведомства. Армия пожирала до шести миллионов в год — что кажется слишком крупной суммой, если учесть хроническую невыплату офицерского довольствия. Вероятно, деньги прилипали к рукам высших военных чиновников. Бухгалтерский учет велся нерегулярно. К концу царствования государственный долг составлял 8 147 924 рубля11.
Неудивительно, что население предпочитало не пускать деньги в оборот, а прятать их по чулкам на черный день. Благодаря этому из обращения ежегодно изымалось около миллиона рублей. Рынок был наводнен фальшивыми копейками, изготовлявшимися в Саксонии. Из 35 миллионов рублей, отчеканенных с 1712 по 1746 год, в обращении осталось только три. Остальные 32 миллиона оказались надежно схоронены в кубышках. Всё это не говорило ни о здоровье финансовой системы, ни об уверенности в будущем. Судя по всему, верноподданные Елизаветы Петровны со дня на день ожидали светопреставления.
Как и в 1747 году, Бестужев советовал выйти из положения за счет субсидии иностранного двора. Императрица склонялась к его мнению. Но за устройство подобного договора британской стороне предстояло заплатить всем заинтересованным лицам: не только канцлеру, но и вице-канцлеру Воронцову, Разумовским, возможно, группировке Шуваловых, а если удастся, то и самой государыне. Таким образом, Англии пришлось бы потратить куда больше денег, чем указывалось в договоре, причем еще на этапе его подписания и ратификации. Подобную систему Питт-старший называл «дикой» и способной навлечь «банкротство на Великобританию»12.
Шуваловы предложили другой путь покрытия государственных расходов. Старшего из «братьев-разбойников», Петра Ивановича, можно было бы назвать настоящим «прибыльщиком» в петровском смысле слова. Он постоянно изобретал новые налоги, откупа и монополии, за счет которых сокращался дефицит бюджета, а собственные карманы раздувались от звонкой монеты.
Не было такого ругательства, которым не наградил бы графа-прожектера желчный князь М.М. Щербатов, автор памфлета «О повреждении нравов в России». «Изверг», «чудовище», «опричник», «гонитель», «исполненный многими пороками», автор «развратных предприятий». Среди которых, между прочим, числились: отмена внутренних таможен, значительно оживившая торговлю, перевооружение русской артиллерии дальнобойными «шуваловскими» гаубицами и единорогами, попытки провести Генеральное межевание и создать новое Уложение. Два последних мероприятия не удались из-за колебаний Елизаветы Петровны, к ним вернулись в царствование Екатерины II. Однако их необходимость осознавалась и отстаивалась Петром Ивановичем уже в 1750-х годах. Беззастенчивый вор, он был в то же время неутомимым работником, фонтанировавшим идеями. Составитель косноязычных проектов, граф мыслил ясно и с замахом на будущее13.
Этими качествами старший из братьев Шуваловых очень напоминал Бестужева — своего заклятого врага. Без таких людей несмазанная телега елизаветинского правительства вообще не сдвинулась бы с места, тем более что августейшая возница норовила заснуть на облучке. Чеканка облегченной серебряной монеты, введение монополий, выбивание денег из хозяев незаконных питейных заведений позволили к середине 1750-х годов несколько поправить состояние казны. Эти мероприятия иногда называют «шуваловскими реформами», однако по сути они были мерами фискального характера.
В лице старшего из «братьев-разбойников» канцлер встретил непримиримого врага субсидией конвенции. Не потому что английские деньги казались графу вредны для государственных интересов России, а потому, что сам Петр Иванович не стоял у золотоносного источника в числе первых и получил бы мало. Шуваловым следовало искать другого донора и вовремя занять место «на раздаче». Поэтому партия фаворита усиленно прощупывала почву для переговоров с Францией и всячески тормозила английский проект.
«Отвращение от дел»
В начале марта 1755 года посланник Гай Диккенс с раздражением писал в Лондон: «В течение нескольких месяцев у царицы не нашлось свободной минуты, чтобы заняться делами». Если прежде Елизавета Петровна оставляла важные бумаги без резолюций и даже не знакомилась с ними, поскольку много времени проводила на балах и охотах, то теперь она всё реже покидала внутренние покои, доступ куда был заказан для большинства должностных лиц.
Как позднее замечал секретарь французского посольства Жан-Луи Фавье, «годы и расстроенное здоровье отразились также и на нравственном состоянии императрицы. Любовь к удовольствиям и шумным празднествам уступила в ней место расположению к тишине и даже к уединению, но не к труду... Для нее ненавистно всякое напоминание о делах, и приближенным нередко случается выжидать по полугоду удобной минуты, чтобы склонить ее подписать указ или письмо»14.
Бестужеву приходилось лгать британскому партнеру, придумывая массу отговорок и объяснений, почему ее величество никак не рассмотрит документы, присланные из Лондона. Этот хитроумный проныра, трудившийся дни и ночи напролет (если не впадал в запой), вынужден был притворяться сибаритом. «Отвращение великого канцлера к делам столь же глубоко, как и у императрицы», — жаловался Диккенс. 25 марта, отвечая на понукания из Лондона, дипломат оправдывался: «Всё как будто замерло, поелику кредит великого канцлера падает, а императрица всё более и более отвращается от дел». Елизавете мешали то религиозные праздники, то хвори. «Не может же императрица всю жизнь простоять на коленях!»15 — возмущался Диккенс по поводу Великого поста, когда государыня воздерживалась от работы как от скоромного.
Документы к государыне носил на подпись Иван Шувалов. Канцлер оказался без рук, монархиня стала для него недосягаема.
В это самое время на петербургской сцене появился новый актер, изрядно испортивший кровь великой княгине. Это был голштинский камергер Брокдорф, принятый Петром Федоровичем очень ласково. Когда-то его прогнали от себя Брюмер и Бехгольц, считая плутом, но недоброжелательство бывших воспитателей служило в глазах наследника лучшей порукой. Камергерский ключ давал Брокдорфу право посещать покои царевича — герцога Голштинского. Бывая при малом дворе, он быстро оценил обстановку и понял, что за влияние на Петра борются две силы — умная, честолюбивая жена, которую трудно обвести вокруг пальца, и могущественные Шуваловы, которым можно предложить услуги.
Незваный гость из Киля изображен в мемуарах Екатерины с такой неприязнью, что можно не сомневаться: Брокдорф действительно стал для нее кровавой мозолью в башмачке16. Проныра быстро нашел путь к Петру Шувалову, использовав при этом сводника и трех девиц-немок, оказывавших графу интимные услуги. В непринужденной обстановке составился домашний комплот. Старший из «братьев-разбойников» заверил голштинца в своей преданности великому князю и пожаловался на царевну. Камергер взялся передать его слова наследнику. Заметим исключительную ловкость Брокдорфа: перед Шуваловым он выступил в роли доверенного лица царевича, а Петру Федоровичу назвался связующим звеном с главой шуваловской партии. И это едва прибыв в Россию! Действительно, плут.
К несчастью для Екатерины, ее супруг имел привычку полагаться на наушников. Брокдорф убедил великого князя, что тот должен «обуздать жену». Благо поводов хватало. Предлагая то, чего господин втайне желал сам, слуга входил в еще большее доверие — здесь голштинский камергер не ошибся. Но он преувеличил возможности Петра. Первый же разговор закончился позорно.
Выпив по обыкновению за обедом, великий князь явился в комнату жены и с порога брякнул, что супруга «невыносимо горда» и что она «держится очень прямо». «Разве для того, чтобы ему понравиться, нужно гнуть спину, как рабы Турецкого султана?» — последовал издевательский ответ. «Он рассердился и сказал, что сумеет меня образумить. Я спросила: "Каким образом?" Тогда он прислонился спиною к стене, вытащил наполовину свою шпагу и показал мне ее. Я его спросила, что это значит, не рассчитывает ли он драться со мною; что тогда и мне нужна шпага. Он вложил свою... в ножны и сказал, что я стала ужасно зла. Я спросила его: "В чем?" Тогда он мне пробормотал: "Да по отношению к Шуваловым". На это я отвечала, что... он хорошо сделает, если не станет говорить о том... в чем ничего не смыслит».
Очень почтительная беседа супругов! Видно, как на протяжении всего разговора Екатерина не принимает мужа всерьез, и это-то больше всего бесит несчастного. Привычка поминутно хвататься за шпагу и обнажать ее то против слуг, то против жены, как когда-то против замахнувшегося Брюмера — противников явно недостойных, — обесценивала сам жест. Шпага — благородное оружие дворянина — для великого князя превратилась в подобие хлыста или дубинки. Таким образом он унижал себя.
Заметим также, что клинок — символ мужского достоинства. С таким же успехом Петр мог при каждом удобном случае скидывать штаны. Сильным лицом в доме оставалась жена. Недаром Екатерина в насмешку потребовала шпагу и себе.
Она даже не посчитала нужным обидеться, напротив, продолжала слушать пьяного супруга, пока тот не излил накопившееся: «Я, видя, что он просто-напросто заврался, дала ему говорить, не возражая, и воспользовалась первым удобным случаем, чтобы посоветовать ему идти спать, ибо... вино помутило ему разум». Бормотавшего невнятные упреки Петра, как младенца, отправили в кровать. Можно ли представить что-нибудь оскорбительнее?
Можно. В тот же вечер пришла очередь Александра Шувалова получить свою порцию. Когда великая княгиня сидела за карточным столом, грозный глава Тайной канцелярии объявил, что государыня запретила дамам носить целый список новых материй. «Чтобы показать ему, как Его императорское высочество меня усмирил, я засмеялась ему в лицо и сказала, что он мог бы не утруждать себя сообщением, — писала Екатерина, — ...что я никогда не надеваю ни одной из материй, которые не нравятся Ее императорскому величеству; что, впрочем, я не полагаю своего достоинства ни в красоте, ни в наряде, что когда первая прошла, последний становится смешным, что остается только один характер»17.
Да, характера у царевны было хоть отбавляй. Но для кого предназначалась ее отповедь? В 26 лет красота великой княгини была еще в самом расцвете. А вот Елизавета Петровна увядала, и пышные наряды не могли поправить дела. Слова царевны были адресованы государыне и произнесены публично в тот момент, когда большинство дам, услышав о запрещении, испытали досаду и могли только посочувствовать смелому выпаду Екатерины. Говоря так, великая княгиня рисковала. Но подобными выходками она наращивала себе политический капитал.
«Кто дает вам такие плохие советы?»
В ответ на оскорбление Брокдорф посоветовал Шуваловым беспроигрышный ход. После Пасхи 1755 года, прибыв на дачу в Ораниенбаум, Екатерина увидела там странное зрелище — под балконом дворца маршировал целый голштинский отряд. Его секретно доставили на кораблях из Киля, чтобы сделать приятное наследнику.
«Это было дело рук злосчастного Брокдорфа, льстившего преобладающей страсти великого князя. Шуваловым он дал понять, что, потворствуя ему этой игрушкой или погремушкой, они навсегда обеспечат себе его милость». Блестящая идея. Хитроумный камергер подарил царевичу вожделенную «игрушку», а Шуваловым открыл способ влиять на наследника. Дулась одна Екатерина. Ее потрясли две вещи. Во-первых, вспыльчивый, неосторожный муж, не умевший, казалось, держать язык за зубами, не поделился тайным планом приезда войск. У него появилось новое доверенное лицо, опять оттеснявшее супругу на задний план. Во-вторых, при щепетильности русского общества в национальном вопросе приезд иностранных солдат не мог вызвать одобрения. «Великий князь, который при Чоглокове надевал голштинский мундир только в своей комнате и как бы украдкой, теперь уже не стал носить другого... хотя он был подполковником Преображенского полка, — писала Екатерина. — ...Признаюсь, когда я узнала, я ужаснулась тому отвратительному впечатлению, которое этот поступок великого князя должен был произвести на русское общество».
Екатерина, пока связывавшая свои интересы с интересами мужа, испугалась. Петр постоянно забывал о другом возможном наследнике — Иване Антоновиче. А вот подданные могли о нем вспомнить. Стоило ли злить столичное общество? Великая княгиня слышала, как караульные из Ингерманландского и Астраханского полков говорили: «Это всё предателей приводят в Россию».
Еще немного, и великокняжескую чету тоже причислили бы к «предателям». Подобного оборота царевна боялась как огня. Она столько лет потратила, чтобы стать «русской», а теперь муж вместе со своей губил и ее репутацию! «Когда мне об этом говорили, то я высказывала свое мнение таким образом, чтобы увидели, что я этого ничуть не одобряю»18. Ничего иного не оставалось.
Между тем Брокдорф быстро увеличивал политический капитал. С приездом голштинского отряда у него в окружении Петра возникла своя «партия». Естественно, враждебная великой княгине. Сначала голштинцы появлялись только на летних учениях в Ораниенбауме, но с зимы 1756/57 года, по совету вездесущего, камергера, остались при наследнике на весь год. «Число тех, которые были постоянно с великим князем, достигало по крайней мере двух десятков, — писала Екатерина, — ...В сущности все служили шпионами Брокдорфу».
Однако сам Петр был от такой жизни в восторге. Тем более что хитроумный камергер придумал способ набить пустые карманы своего господина, «продавая голштинские ордена и титулы тем, кто хотел за них платить, или заставляя великого князя просить и хлопотать в разных присутственных местах империи и в Сенате о всевозможных делах, часто несправедливых, иногда даже тягостных для империи, как монополии»19.
Эмоциональность оценок вредит мемуарам Екатерины. Ее слова порой кажутся настолько пристрастными, что так и хочется поискать опровержение. Но вот свидетельство Я.П. Шаховского, исполнявшего с августа 1760-го по декабрь 1761 года должность генерал-прокурора. По его воспоминаниям, великий князь «часто передавал просьбы, или, учтиво сказать, требования» в Сенат «в пользу фабрикантам, откупщикам и по другим по большей части таким делам»20. Один из биографов Петра III, А.С. Мыльников связал фразу Шаховского с предложениями Петра Федоровича об улучшении быта кадетов Сухопутного шляхетского корпуса из детей «нижних чинов»21. Такая оценка кажется натянутой, ведь между «нижних чинов» детьми и «фабрикантами» с «откупщиками» большая разница. Скорее отзыв Шаховского подтверждает рассказ Екатерины о спровоцированных Брокдорфом хлопотах великого князя в Сенате.
Просьбы царевича не имели большого успеха. Пожилой генерал-прокурор, служа 40 лет, знал себе цену, был неуступчив, берег копейку, постоянно ссорился с П.И. Шуваловым и не потрафлял наследнику. За что и получил отставку буквально в день кончины Елизаветы Петровны — 25 декабря 1761 года22.
А вот история Брокдорфа имела продолжение самое плачевное для Голштинии. Зимой 1757 года он посоветовал великому князю арестовать министра юстиции в Киле — «одного из первых по своей должности и влиянию лиц, некоего Элендсгейма». Петр решил посоветоваться с женой. «Говорят, что его подозревают в лихоимстве, — заявил он. — ...О, обвинители, их нет, ибо все там его боятся и уважают; оттого-то и нужно, чтобы я приказал его арестовать, а как только он будет арестован, меня уверяют, что их найдется довольно и даже с избытком».
Такая логика поразила читательницу «Духа законов» Монтескье. «Я ужаснулась тому, что он сказал, и возразила: "Но если так приниматься за дело, то не будет больше невинных на свете. Достаточно одного завистника, который распустит в обществе неясный слух... по которому арестуют, кого ему вздумается, говоря: обвинители и преступления найдутся после... Это варварство, мой дорогой... Кто дает вам такие плохие советы?"»
Петр велел позвать Брокдорфа, чтобы пояснить великой княгине дело. Из рассуждений лукавого камергера Екатерина поняла, что Элендсгейма, стоявшего «во главе департамента юстиции», лица, проигравшие судебные процессы, обвиняли в получении взяток. Разобраться на расстоянии не представлялось возможным. Царевна заявила, что ее мужа склоняют к совершению «вопиющей несправедливости», предлагая схватить человека, «против которого не существует ни формальной жалобы, ни формального обвинения». Однако «великий князь, я думаю, слушал меня, мечтая о другом». О чем же?
Когда супруга вышла, Брокдорф «с очерствевшим сердцем» сказал своему господину именно то, что тот желал слышать. Все слова царевны внушены не «любовью к справедливости», а «желанием властвовать», она «не одобряет никаких мер, относительно которых не давала совета», «женщины всегда хотят во всё вмешиваться», но только портят то, «чего касаются», «действия решительные им не под силу». В результате царевич отправил приказ арестовать Элендсгейма.
Это беззаконие выглядит под пером биографа Петра III очень благовидно: великий князь проявлял к своему герцогству постоянный интерес, «может быть, хаотичный, порывистый и даже мелочный, но не лишенный определенной тенденции» — «упорядочить судопроизводство, военное дело... навести дисциплину» в работе Тайного совета. Но жертвами «порывистости» герцога становились живые люди. Приводимые автором слова немецкого историка Р. Приеса, напротив, подтверждают рассказ Екатерины: «Уже вскоре после вступления Петра на герцогский трон в Совете началась ожесточенная борьба, и вплоть до его свержения в 1762 г. кто-нибудь из членов Совета... находился в предварительном заключении»23.
Эта черта роднила Петра Федоровича с Павлом I, в царствование которого высшие сановники, проведя на посту несколько дней, неделю или месяц, отправлялись в крепость. Сын Петра III тоже проявлял «хаотичный, порывистый и даже мелочный» интерес к дисциплине, судопроизводству, военному делу. Удивительно ли, что результат вышел тот же?
«Мадам ресурс»
«Мне было ясно, как день, — писала Екатерина, — что господа Шуваловы пользовались Брокдорфом... чтобы сколько возможно отдалить от меня великого князя»24. Тем не менее Петр продолжал питать к жене доверие: «Великий князь издавна звал меня madame le Ressource, и как бы он ни был сердит, и как бы ни дулся, но если он находился в беде... бежал ко мне со всех ног, чтобы вырвать у меня мое мнение; как только он его получал, он удирал опять со всех ног»25.
Вскоре великой княгине удалось взять реванш за дело Элендсгейма. Оказалось, что арестом самого влиятельного в Киле сановника Брокдорф просто хотел показать свою силу. А наследник — продемонстрировать, кто хозяин в доме. До повседневной, рутинной работы по управлению герцогством ни у того ни у другого руки не доходили. Зато Екатерину она очень интересовала:
«В одно прекрасное утро великий князь вошел подпрыгивая в мою комнату, а его секретарь Цейц бежал за ним с бумагой в руке. Великий князь сказал мне: "Посмотрите на этого черта: я слишком много выпил вчера, и сегодня еще голова идет у меня кругом, а он вот принес мне целый лист бумаги, и это еще только список дел, которые он хочет, чтобы я кончил, он преследует меня даже в вашей комнате". Цейц мне сказал: "Всё, что я держу тут, зависит только от простого "да" или "нет", и дела-то всего на четверть часа"... Цейц принялся читать, и по мере того, как он читал, я говорила "да" или "нет", это очень понравилось великому князю, а Цейц ему сказал: "Вот, Ваше высочество, если бы вы согласились два раза в неделю так делать, то ваши дела не останавливались бы, это всё пустяки, но надо дать им ход, и великая княгиня покончила с этим шестью "да" и приблизительно столькими же "нет"". С этого дня Его императорское высочество придумал посылать ко мне Цейца... Я сказала ему, чтобы он дал мне подписанный приказ о том, что я могу решать и чего не могу... Только Пехлин, Цейц, великий князь и я знали об этом распоряжении, от которого Пехлин и Цейц были в восторге: когда надо было подписывать, великий князь подписывал то, что я постановила».
Кажется, отвращение к труду было у Петра Федоровича фамильной чертой, в этом он показывал себя истинным племянником своей тетушки. Великий князь тянулся к Голштинии и хотел управлять герцогством как самостоятельный государь. Для него царствовать значило «действовать решительно». А в понимании Екатерины власть не была правом бесконтрольно тратить казну или безнаказанно хватать людей. Истинное могущество складывалась из тысяч «да» и «нет», которые скрепляли страну единой сетью «воли монаршей». Стоит ли удивляться, что чиновникам, вроде Пехлина и Цейца, работалось с великой княгиней лучше? Они привыкали к ней, становились ее резервом, а на Петра смотрели со скрытым презрением. Непредсказуемый государь — худшее из возможного.
Однажды, воспользовавшись благоприятным моментом, когда муж был спокоен и не пьян, великая княгиня упрекнула его, что «он находит ведение дел Голштинии таким скучным и считает это для себя таким бременем, а между тем должен был бы смотреть на это как на образец того, что ему придется со временем делать, когда Российская империя достанется ему в удел». Наследник, пребывавший в меланхолии, ответил то, что говорил уже много раз: «Он чувствует, что не рожден для России; что ни он не подходит вовсе для русских, ни русские для него, и что он убежден, что погибнет в России». Возражения жены тоже повторялись не впервые: «Он не должен поддаваться этой фатальной идее, но стараться изо всех сил о том, чтобы заставить каждого в России любить его и просить императрицу дать ему возможность ознакомиться с делами империи»26.
Однако пока выходило, что управление родовым герцогством, которое должно было стать школой для Петра, пополняло знания Екатерины. Позднее, в 1762 году, она пришла к власти не только сложившимся политиком — этому немало помогли придворные интриги, — но и администратором с опытом кабинетной работы. Она знала, как распределить обязанности статс-секретарей и наладить функционирование личной канцелярии, собственноручно писала инструкции для должностных лиц. Кропотливые занятия с Пехлином и Цейцем не прошли даром. Именно к Екатерине приходили немецкие чиновники за решением того или иного «скучного» вопроса, а подпись супруга подчас не означала даже знакомства с предметом. А.С. Мыльников замечает, что «поначалу Екатерина пыталась вмешиваться в голштинские дела», но в связи с заговором Бестужева в 1758 году была от них отстранена Елизаветой Петровной27. Это «поначалу» продолжалось с 1745 по 1758 год — 13 лет.
«Советы, которые я давала великому князю, вообще были благие и полезные, — без ложной скромности заявляла великая княгиня, — но тот, кто советует, может советовать только по своему разуму и по своей манере смотреть на вещи и за них приниматься; а главным недостатком моих советов великому князю было то, что его манера действовать и приступать к делу была совершенно отлична от моей». Иными словами, другому человеку свою голову на плечи не поставить.
Дело министра юстиции Элендсгейма показало, что маленький немецкий мирок вокруг герцога и герцогини Голштинских расколот на две группировки. Одна состояла из Брокдорфа и приезжих офицеров, облепивших Петра Федоровича. Другая — из Екатерины и тесно работавших с ней чиновников. «Партия Пехлина вообще не одобряла этой насильственной и неуместной меры, посредством которой Брокдорф заставлял трепетать и их, и всю Голштинию», — писала Екатерина. Она велела передать им: «С этой минуты я смотрю на Брокдорфа как на чуму, которую следует удалить от великого князя»28.
Обе партии не имели сил сами справиться со своими противниками и апеллировали к более могущественной стороне. Барон посоветовал Шуваловым «раздавить змею»29. Екатерина потребовала встречи с императрицей. Это был рискованный и малообдуманный шаг, поскольку Елизавета на многое смотрела глазами фаворита. «Я решила сказать графу Александру Шувалову, что я... считаю этого человека (Брокдорфа. — О.Е.) одним из самых опасных существ, каких только можно приставить к молодому принцу... и если бы императрица спросила меня сама, я бы не стала стесняться и сказала, что знаю и вижу». По прошествии довольно долгого времени глава Тайной канцелярии дал Екатерине понять, что, «возможно, императрица будет говорить» с ней.
На том дело и остановилось. Елизавета Петровна соизволила дать великой княгине обещанную аудиенцию через восемь месяцев. Что было тому виной? Личное нерасположение? Интриги приближенных? Болезнь? Скорее всего, и то, и другое, и третье. Императрица временами впадала в полуобморочное забытье. Так она прохворала почти всю зиму 1755/56 года. «Сначала не понимали, что с ней, — вспоминала Екатерина, — приписывали это прекращению месячных. Нередко видели Шуваловых опечаленными, очень озабоченными и усиленно ласкающими от времени до времени великого князя... Одни называли истерическими страданиями то, что другие — обмороками, конвульсиями или нервными болями»30.
Елизавета заметно увядала, и ей всё труднее становилось показываться на люди. Она пряталась не только от дел, но и от посетителей, боясь, что чужие глаза заметят неизбежные признаки возраста, что от ее божественной прелести с каждым днем остается всё меньше. «Никогда женщина не примирялась труднее с потерей молодости и красоты, — писал Фавье. — Нередко, потратив много времени на туалет, она начинает сердиться на зеркало, приказывает снова снять с себя головной и другие уборы, отменяет представление театрального зрелища или ужин и запирается у себя, где отказывается кого бы то ни было видеть»31.
Так и набежали восемь месяцев. Однажды августовским вечером Елизавета тайно приехала к супруге Александра Шувалова, в комнату которой и вызвала невестку. Когда великая княгиня вошла, государыня была одна. «Я рассказала ей историю Элендсгейма, — вспоминала Екатерина. — Она, казалось, слушала меня очень холодно, потом стала расспрашивать у меня подробности о частной жизни великого князя... Я ей сказала вполне правдиво всё, что я знала, и когда сообщила ей о голштинских делах некоторые подробности, показавшие ей, что я их достаточно знаю, она мне сказала: "Вы, кажется, хорошо осведомлены об этой стране" ...Я видела по лицу императрицы, что это произвело неприятное впечатление на нее, и... беседа показалась мне скорее допросом, чем конфиденциальным разговором. Наконец она меня отпустила так же холодно, как встретила»32.
«Наперсницы» и «любовницы»
Императрица не случайно расспрашивала невестку о «частной жизни великого князя». Скандал продолжался. Излечившись от тайного недуга, Петр Федорович спешил изведать обещанные Сергеем Салтыковым «совсем новые ощущения наслаждения», или «чувственные удовольствия», о которых упоминал Штелин.
«К зиме... мне показалось, что я снова беременна»33, — замечала Екатерина о декабрьских днях 1755 года. По своему обыкновению она «забыла» сообщить о выкидыше, сразу перейдя к описанию ложного флюса, в результате которого у нее появились четыре зуба мудрости сразу. Воистину внешний знак внутренних изменений.
Однако был ли младенец? И если да, то чей? С февраля Екатерина не видела Салтыкова, уехавшего в Гамбург. Новой привязанности у нее пока не сложилось, а близость с супругом не исключена. Видимо, постель Петра и Екатерины вовсе не была столь уж «узка» для двоих. Всё могло наладиться...
Однако Петр как с цепи сорвался. Он слишком долго пребывал в вынужденном воздержании и теперь наверстывал упущенное. Летом 1756 года в Ораниенбауме между супругами вышла ссора, показывавшая, что Екатерина, несмотря на всё хладнокровие и видимое равнодушие к мужу, продолжала его ревновать: «Я заметила, что все мои фрейлины либо наперсницы, либо любовницы великого князя... пренебрегают... почтением, какое они мне были обязаны оказывать. Я пошла как-то после обеда на их половину и стала упрекать их за их поведение... и сказала, что я пожалуюсь императрице».
Когда слуги не слушались Петра, он искал жену и та наводила порядок. Было бы естественно потребовать от мужа, чтобы его пассии вели себя поскромнее. Но Екатерина предпочла сама дать девицам нагоняй. «Некоторые всполошились, другие рассердились, иные расплакались», но все бросились печаловаться к великому князю. Тот «взбесился и тотчас прибежал» к супруге. Между ними вышел горячий разговор, в котором Екатерина вновь пригрозила довести дело до государыни: «Она легко рассудит, не благоразумнее ли выгнать всех этих девиц дрянного поведения, которые своими сплетнями ссорят племянника с племянницей... дабы водворить мир между ним и мною»34. Тут великий князь «понизил тон».
Теперь, когда Елизавета обладала запасным наследником — Павлом, она не так боялась потерять племянника. В ранней редакции «Записок», посвященной Понятовскому, Екатерина рассказывала о том, как еще в 1746 году государыня, браня царевича за дурное поведение, пообещала, что его «посадят на корабль и отвезут в Голштинию», а жену оставят в России и она сможет «выбрать себе, кого захочет, чтобы заместить его»35. Фантастичная угроза. В середине 1740-х годов государыня ни за что не решилась бы на подобный шаг. А вот после 1754 года ситуация изменилась.
Однако удержать Петра Федоровича в рамках приличий было непросто. «Так как Его императорское высочество страстно любил большие ужины, которые он часто задавал и в лагере, и во всех уголках и закоулках Ораниенбаума, — жаловалась Екатерина, — то он допускал к этим ужинам не только певиц и танцовщиц своей оперы, но множество мещанок весьма дурного общества, которых ему привозили из Петербурга... Я стала воздерживаться бывать там... На маскарадах, задававшихся великим князем в Ораниенбауме, я являлась всегда очень просто одетой, без бриллиантов и уборов»36.
В окружении певиц и мещанок стоило опасаться за драгоценности. Облачившись в соответствии с придворным этикетом, великая княгиня оказала бы им честь. Смысл поступков невестки поняла Елизавета, «которая не любила и не одобряла этих ораниенбаумских праздников, где ужины превращались в настоящие вакханалии». Екатерине передали слова государыни: «Эти праздники доставляют великой княгине так же мало удовольствия, как и мне».
Разгульная жизнь Петра ни для кого не была секретом. Гневное описание нравов наследника, сделанное М.М. Щербатовым, во многих деталях совпадает с рассказом Екатерины: «Он не токмо имел разум весьма слабый, но яко и помешанный, погруженный во все пороки: в сластолюбие, роскошь, пьянство и любострастие... Все офицеры его голстинские, которых он малой корпус имел, и офицеры гвардии часто имели честь быть при его столе, куда всегда и дамы приглашались. Какие сии были столы? Тут вздорные разговоры, смешанные с неумеренным питьем, тут после стола поставленный пунш и положенные трубки, продолжение пьянства и дым от курения табаку, представлял более какой трактир, нежели дом государский... вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты»37.
Для Щербатова было важно показать «повреждение нравов», произошедшее от поведения Петра Федоровича. Между тем психологическая подоплека поступков наследника ясна: о нем в течение очень долгого времени — не год, не два, а около десятка лет — говорили не как о мужчине. Теперь он спешил доказать обратное. Подобный эмоциональный всплеск — венец очень долго складывавшегося комплекса, которого при спокойном и доброжелательном отношении Елизаветы к великокняжеской чете можно было избежать. И здесь Петр с Екатериной оказались товарищами по несчастью, приобрели одну и ту же болезненную склонность — постоянно менять партнеров, чтобы увериться в собственной ценности.
Девица Воронцова
Екатерина обмолвилась: если муж хотел, чтобы она присутствовала на его праздниках, он допускал только придворных дам — но умолчала, что в остальное время место хозяйки за столом занимала одна из метресс царевича. С середины 1750-х годов эту роль всё чаще играла фрейлина Воронцова.
Великий князь стал открыто волочиться за этой дамой как раз в дни родов Екатерины. Что само по себе показательно: муж демонстрировал презрение жене, нанесшей ему тяжкую обиду. Пока молодая женщина оставалась больна, царевич пребывал в вынужденном одиночестве, и только оно на четвертый день после появления Павла заставило «счастливого отца» заглянуть к супруге: «Великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин... пришел мне предложить провести вечер у меня. Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой: это была графиня Елизавета Воронцова»38.
Мемуаристка и прежде писала о непривлекательности соперницы. С первой минуты появления при дворе сестер Воронцовых она невзлюбила эту полную, не то чумазую, не то смуглую дурнушку. В сентябре 1749 года «старшая — Мария Романовна, лет тринадцати-четырнадцати, была назначена фрейлиной императрицы, а младшая — Елисавета Романовна, которой могло быть лет одиннадцать-двенадцать, была приставлена ко мне... Старшая обещала быть хорошенькой, но вторая не имела и следов красоты; напротив, она и тогда уже была очень некрасива; оспа... обезобразила ее еще больше... Обе сестры имели оливковый цвет лица, который их не красил»39. В другой редакции о Воронцовой сказано еще резче: «Это была очень некрасивая девочка... неопрятная до крайности». От оспы «черты ее совершенно обезобразились, и всё лицо покрылось... рубцами»40.
И опять Екатерина очень пристрастна. Если оставить ее отзыв одиноким, то легко прийти к выводу, будто описание Воронцовой — просто дамская месть сопернице41. Но другие свидетели были мужчинами и личных причин искажать облик метрессы не имели. По словам князя Щербатова, «имел государь любовницу, дурную и глупую, графиню Елизавету Романовну Воронцову»42. Рюльер, назвав великого князя «жалким», продолжал: «Между придворными девицами скоро нашел он себе фаворитку — Елисавету Романовну Воронцову, во всем себе достойную»43. Фавье писал: «У Воронцовой две сестры красавицы, но он (Петр. — О.Е.) предпочел ее, безобразие которой невыразимо»44. Другой французский дипломат, Луи Бретейль, доносил в Париж: «Император удвоил внимание к графине Воронцовой. Надобно признаться, что у него странный вкус: она неумная, что же касается наружности, то трудно себе представить женщину безобразнее нее: она похожа на трактирную служанку»45. Датский посланник А.Ф. Ассебург подтверждал слова французского коллеги: «Его любимица, девица Воронцова, была некрасива, глупа, скучна и неприятна», в ее обществе наследник «предавался самой грубой невоздержанности»46. Даже доброжелательный к воспитаннику Штелин не удержался и назвал Воронцову «толстой»47 — самое безобидное, что можно было сказать.
Вероятно, с некрасивыми женщинам великий князь чувствовал себя свободнее. Или жалел дурнушек, видя в них обездоленных, как и он сам, существ. Оспа, обезобразившая лицо Воронцовой, для Петра только подтверждала ценность избранницы: ведь они пережили одно и то же, а значит, понимают друг друга. Из этой внутренней общности рождались расположение и нежность. Между тем как жена — красавица и умница — вызывала мстительное желание мучить ее.
Именно таким способом насолить Екатерине и было поначалу ухаживание за Воронцовой. Однако вскоре простое увлечение превратилось в более прочное чувство. Первой забеспокоилась принцесса Курляндская, сохранявшая привязанность царевича. Как умная женщина, она не могла не понимать, что девушка из влиятельного придворного клана представляет для нее значительную угрозу.
Новая пассия казалась опасной не сама по себе — все признавали ее глупость, — а благодаря сановной родне — дяде вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу и отцу-сенатору, одному из виднейших русских масонов Роману Илларионовичу. Воронцовы блокировались с Шуваловыми, вместе тесня партию Разумовских и канцлера Бестужева. Появление возле наследника фаворитки из этого лагеря было закономерно.
Происходящее отлично понимали и великая княгиня, и мадемуазель Бирон. Будь у последней такая сильная родня, как у Елизаветы Романовны, и она при своем уме создала бы Екатерине куда больше проблем. Но, по русской пословице, бодливой корове Бог рогов не дает. Принцессе Курляндской оставалось только кусать локти. Или вставлять влюбленным палки в колеса. Чем она и занялась.
Летом 1756 года Петр неожиданно сблизился с Матреной Герасимовной Тепловой, женой Г.Н. Теплова. «Он был в это время в ссоре с графиней Воронцовой и влюблен в Теплову, племянницу Разумовских», — писала Екатерина. На мгновение перед глазами царевича промелькнула дама из другого клана. Если бы ей удалось удержаться, то между наследником и влиятельной придворной партией появилась бы трещина. «Поссорила великого князя с Воронцовой принцесса Курляндская». В данном случае она действовала на руку Екатерине. А Петр по обыкновению не скрывал от жены подробностей нового романа.
«Когда он захотел свидеться с нею, он спросил моего совета о том, как убрать комнату, и показал мне, что для того, чтобы понравиться этой даме, он наполнил комнату ружьями, гренадерскими шапками, шпагами и перевязями, так что она имела вид уголка арсенала; я предоставила ему делать, как он хочет, и ушла». Зачем великий князь спрашивал совета Екатерины, если не для того, чтобы подразнить ее? Он своего добился. Оскорбленная его выходкой женщина бежала с поля битвы, изобразив равнодушие.
Впрочем, связь была недолговечной. «Интрига великого князя с Тепловой продолжалась до тех пор, пока мы не переехали на дачу». Влюбленные расстались, и дама попыталась завязать переписку. Но получив длинное послание, кавалер ужаснулся и пошел жаловаться жене: «Вообразите, она пишет мне письмо на целых четырех страницах и воображает, что я должен прочесть это и более того — отвечать на него, я, которому нужно идти на учение... потом обедать, потом стрелять, потом смотреть репетицию оперы и балет... Я ей велю прямо сказать, что у меня нет времени»48.
Комично. Но Екатерине было не до смеха. «К концу Масленой эти любовные похождения начали становиться делом партий»49. Теплову, племянницу Разумовских, подучали писать Петру, искать с ним встречи. А сам великий князь уже начал тяготиться ею. Пришлось жене поддержать усилия принцессы Курляндской. Воронцова была для нее крайне опасна. Поэтому она передала мужу непочтительные слова отца предполагаемой фаворитки, Романа Илларионовича. Тот якобы уверял, что может обратить неприязнь великого князя к себе в милость. «Для этой цели ему стоит только дать обед Брокдорфу, напоить его английским пивом и при уходе положить ему в карман шесть бутылок для Его императорского высочества».
Увидев на балу, что ветреный Петр Федорович перемигивается еще и с Марией Воронцовой, Екатерина не преминула довести до него слова отца девиц. Великий князь разволновался, попытался обвинить жену во лжи, но услышав подтверждение от принцессы Курляндской, сник. «Это еще на некоторое время удержало его от связи».
Против бедной Елизаветы Романовны был составлен целый заговор. «Я без удовольствия смотрела, что девица Воронцова снова всплывает наверх», — признавалась Екатерина. Но к январю 1757 года великий князь сделал окончательный выбор в пользу «толстой фрейлины». В лондонском издании «Записок» Екатерины II было опубликовано послание Петра Федоровича, датированное (впрочем, без каких-либо оснований) 1758 годом и обращенное к О.М. Штакельбергу. Вероятно, речь в нем идет о сближении с фавориткой. «Любезный брат и друг! Прошу вас, не забудьте сегодня исполнить мое поручение к известной особе и уверить ее, что я готов доказать ей мою совершенную любовь; если я не говорю с ней в церкви, то это только для того, чтоб посторонние не заметили. Скажите ей, что если она захочет хоть раз придти ко мне, то я ей докажу, что ее очень люблю»50.
Елизавета Романовна не преминула воспользоваться приглашением. Это было нетрудно, если учесть весьма куртуазное распределение покоев в Ораниенбауме. К западной, «мужской», половине дворца примыкал флигель для фрейлин, а к восточной, «женской», — для кавалеров. Правда, в последнем находилась квартира управляющего. Такова цена показной фривольности.
Под покоями Петра Федоровича в западной части дворца были устроены комнаты для его возлюбленной, от которых до сих пор сохранился так называемый кабинет Дианы. Вероятно, сначала эти помещения предназначались великой княгине, ведь именно ее считали страстной охотницей и сравнивали с Артемидой, или Дианой. Кроме того, Екатерина являлась двоюродной сестрой Петра, что делало уместным его отождествление с Аполлоном. Но в конце концов тут поселилась «толстая Романовна». За восточной стеной ее опочивальни находилась потайная лестница, ведшая наверх к великому князю. Впрочем, аналогичная имелась и на «женской» половине у Екатерины51.
В нескольких верстах западнее Ораниенбаума возникли две небольшие охотничьи резиденции: одна купленная Петром для Елизаветы Воронцовой, другая — великой княгиней для себя. В обоих случаях расходы были оплачены через дворцовую контору, но не стоит думать, будто царевич позаботился об обеих женщинах. Напротив, возникновение дачи фаворитки Сан-Эннюи (Нескучное), видимо, подстегнуло Екатерину приобрести нечто подобное. Ее гордая натура не пережила бы разговоров: де Петр делает любовнице роскошные подарки, а о жене забыл.
Даже в мемуарах Екатерина ни словом не обмолвилась об обидном соседстве Санс-Эннуи. Уязвленное самолюбие царевны выразилось не в прямых жалобах, а в кратком рассказе об итальянском садовнике Ламберти, помогавшем ей с посадками: «Он предрек Елизавете, что она взойдет на престол. Этот же человек сказал мне... что я стану Российской самодержавной императрицей, что я увижу детей, внуков и правнуков, и умру в глубокой старости... Он определил год моего восшествия на престол за шесть лет до того»52.
Имеющий уши да услышит. Она, а не Петр, будет царствовать. Ей предстоит долгая, счастливая и славная жизнь. Пророчества Ламберти должны были поддержать Екатерину. Придать ей сил и сделать нечувствительной к мелким обидам. Но вот беда: корона впереди, а больно уже сейчас. Царевна никак не могла научиться жить втроем, вернее вчетвером: она, муж, его любовница и ее любовник, — как советовал столь нравившийся ей Вольтер. Просвещенный брак, в котором супруги — прежде всего друзья и союзники, очень бы подошел для этой пары. Но нет, Екатерина, судя по колким, злым замечаниям в адрес метресс мужа, испытывала самую некуртуазную ревность. И, как предстоит убедиться читателю, Петр тоже.
Примечания
1. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 108.
2. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 386.
3. Рюльер К.К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 54.
4. Тургенев А.И. Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005. С. 161.
5. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 386.
6. Яковлев Н.Н. Европа накануне Семилетней войны. М., 1997. С. 51.
7. Там же. С. 33.
8. Коробков Н.М. Семилетняя война (1756—1762). М., 1940. С. 26.
9. Финкенштейн К. фон. Общий отчет о русском дворе. 1748 // Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 325.
10. Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 162.
11. Соловьеве. М. Сочинения. М., 1993. Кн. XII. С. 608.
12. Яковлев Н.Н. Указ. соч. С. 42.
13. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. М., 1999 (серия «ЖЗЛ»). С. 214—215.
14. Фавье Ж.-Л. Русский двор в 1761 г. // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 193.
15. Тургенев А.И. Указ. соч. С. 148—150.
16. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 409.
17. Там же. С. 387—388.
18. Там же. С. 389—391.
19. Там же. С. 406, 410.
20. Шаховской Я.П. Записки. СПб., 1872. С. 157, 176.
21. Мыльников А.С. Петр III. Повествование в документах и версиях. М., 2002 (серия «ЖЗЛ»). М., 2002. С. 124.
22. Звягинцев А.Г., Орлов Ю.Г. Око государево. Российские прокуроры. XVIII в. М., 1994. С. 83—85.
23. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 110—111.
24. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 398.
25. Там же. С. 393.
26. Там же. С. 411—412.
27. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 110.
28. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 409.
29. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. II. М., 1993. С. 435.
30. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 397.
31. Фавье Ж.-Л. Указ. соч. С. 194.
32. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 419.
33. Там же. С. 495.
34. Там же. С. 404—405.
35. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 490.
36. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 418.
37. Щербатов М.М. О повреждении нравов в России // Столетие безумно и мудро. Век XVIII. М., 1986. С. 373—374.
38. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 381.
39. Екатерина II. Записки // «Слово». 1989. № 2. С. 83.
40. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 326.
41. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 70.
42. Щербатов М.М. Указ. соч. С. 373.
43. Рюльер К.К. Указ. соч. С. 56.
44. Фавье Ж.-Л. Указ. соч. С. 199.
45. Русский двор сто лет тому назад. СПб., 1907. С. 130, 131, 133.
46. Ассебург А.Ф. Записка о воцарении Екатерины II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 294.
47. Штелин Я. Записки о Петре III // Там же. С. 39.
48. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 382—385.
49. Там же. С. 404.
50. Записки императрицы Екатерины II. Лондон, 1859. С. 264.
51. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 78—80.
52. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 391—392.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |