Разгоревшаяся в центре Европы Семилетняя война (1756—1763) в течение долгого времени определяла интересы всех держав — участниц конфликта. Хотя Россия на поле боя и сделала больше других для победы над прусским королем Фридрихом II, политически она оставалась самым слабым звеном альянса. Кабинет Елизаветы Петровны, ее окружение, двор оказались расколоты изнутри. Никто, кроме самой императрицы и подкупленных Версалем сановников, не был заинтересован в боевых действиях. Однако, по мере того как армия одерживала победы, столкновение с Пруссией становилось всё более популярным.
Малейшее ухудшение здоровья царицы пугало Париж и Вену, ибо там понимали, что участие России в конфликте обусловлено единственно волей дочери Петра. 1 января 1760 года английский посол сэр Роберт Кейт доносил в Лондон: «Императрица заявила австрийскому посланнику, что... будет продолжать войну... даже если придется... продать свои платья и драгоценности»1. Для такой щеголихи, как Елизавета, громадная жертва!
Наследники Елизаветы явно не одобряли происходившее, и пока не поздно, союзным дворам следовало наладить с ними отношения.
Бескорыстная несправедливость
Зимой 1759 года возникло дело, способное ненадолго перекинуть мост между супругами. Но именно оно показало колоссальную разницу их «государственного» мышления. Речь шла о Курляндии, которую Елизавета Петровна, ничтоже сумняшеся, сосватала сыну польского короля Августа III принцу Карлу.
Пока бывший фаворит Анны Иоанновны герцог Эрнст Иоганн Бирон находился в ссылке в Ярославле, престол этого небольшого вассального Польше государства пустовал. «Получив от императрицы очередное заверение в том, что государственные интересы никогда не позволят России освободить герцога Бирона... король счел себя вправе поставить перед сенатом Польши вопрос: не пора ли рассматривать место правителя Курляндии как вакантное? — вспоминал Станислав Понятовский. — ...1 января 1759 года Карл был официально и с большой помпой объявлен герцогом Курляндским»2.
До какой степени произошедшее отвечало интересам России? Империя давно втягивала Курляндию в сферу своей власти. Со времен Петра I герцоги не избирались без согласия Петербурга, а также без участия русских денег и русских войск. Хотя Польша обладала над Курляндией правами суверена, в реальности эти права нечем было подкрепить. Пустой престол в полунезависимом княжестве, хозяин которого находился в России под стражей, выглядел для Петербурга желаннее, чем занятый сыном польского короля. Поэтому шаг Елизаветы был по меньшей мере неожиданным.
С.М. Соловьев объяснил поступок императрицы тем, что обмен Курляндии на Восточную Пруссию, уже захваченную русскими войсками у Фридриха II, казался делом решенным. Государыня и ее советники считали, будто принц Карл просто переедет из Митавы в Кёнигсберг. Поэтому Елизавета поручила своим дипломатам в Польше действовать в пользу королевского сына. При малом дворе случившееся вызвало бурю эмоций.
Вероятно, в последний раз Петр Федорович и его супруга одинаково реагировали на событие международной важности. Великий князь ненавидел Саксонскую династию, властвовавшую в тот момент в Польше и воевавшую с Пруссией. Он написал канцлеру Михаилу Воронцову запальчивое письмо о том, что императрице следовало бы сначала позаботиться о Голштинском доме — его третий дядя принц Георг Людвиг больше подошел бы для курляндской короны. Канцлер показал послание Елизавете, и та велела отвечать отказом3.
Оскорбленный пренебрежением к своим родным и к себе лично, Петр запросился в загородную резиденцию Ораниенбаум. 5 января английский посол Роберт Кейт писал о дошедших до него слухах: «Великий князь подал императрице записку, в коей представляет, что ныне по достижении совершенных лет его можно почитать способным к собственным суждениям. Он не желает терпеть долее принуждения и стеснения, в коих ее величеству угодно содержать его, а посему просит дозволения удалиться в собственное его владение Ораниенбаум»4.
Вероятнее всего, именно об этом несостоявшемся «бегстве» говорят недатированные записки Петра тогдашнему фавориту Елизаветы Ивану Ивановичу Шувалову: «Милостивый государь! Я вас просил... о дозволении ехать в Ораниенбаум, но я вижу, что моя просьба не имела успеха; я болен и в хандре до высочайшей степени; я вас прошу именем Бога склоните Ея величество на то, чтобы позволила мне ехать в Ораниенбаум; если я не оставлю эту прекрасную придворную жизнь и не буду наслаждаться, как хочу, деревенским воздухом, то наверно околею здесь со скуки и от неудовольствия»5.
Примерно тогда же Петр требовал отпустить его на родину, что в военное время было немыслимо. «Я столько раз просил вас исходатайствовать у Ея императорского величества, чтоб она позволила мне в продолжение двух лет путешествовать за границей, — писал он Ивану Ивановичу, — и теперь повторяю это еще раз и прошу убедительно устроить, чтобы мне позволили»6. В результате наследника не пустили не только в Германию, но и в Ораниенбаум. Однако интересно само движение мыслей и чувств Петра. Для него дело о Курляндии сначала стало делом о бедных немецких родственниках, а потом — о поездке на дачу.
Тот факт, что в данном случае Россия теряла контроль над обширной территорией, установленный еще Петром I, лежал как бы вне поля зрения цесаревича. Он даже не задумывался над этим. Его просто взволновало, что корона, которая могла достаться представителю Голштинского дома, уплыла к соперникам. Перед нами характерный способ мышления человека из маленького немецкого мирка, рассматривавшего подвластные земли как семейные владения, вне зависимости от их национального лица и исторической судьбы. Точно так же думал об Англии и Ганновере английский король Георг II. Сколько бы Петр ни прожил в России, а его коронованный кузен в Великобритании, оба психологически оставались германскими владетельными князьями.
Екатерина мыслила иначе. Уступку Курляндии принцу Карлу она назвала отказом от русских интересов: «В деле о Курляндии было справедливым возвратить детям Бирона то, что им предназначалось от Бога и природы. Если же хотели бы следовать корысти, то долженствовало (признаюсь, что несправедливо) беречь Курляндию и изъять ее из-под власти Польши для присоединения к России. [Но] нашли третий способ, по которому учинена несправедливость без извлечения из того и тени выгоды».
Дальнейший пассаж выдает в великой княгине не только ученицу Бестужева, но и здравомыслящего политика, много раздумывавшего о положении России по отношению к ее соседям: «Отдали Курляндию принцу Карлу. Через это самое усиливается польский король, который, следуя политике, усвоенной им от отца своего, ищет только уничтожения свободы республики. Если он будет продолжать жить в Польше, то этого достигнет, в особенности поддерживаемый французскою партиею и нашим небрежением к сторонникам свободы и проч. Итак, я вас спрашиваю, что необходимее для России: деспотический ли сосед, или счастливая анархия, в которую погружена Польша и которою распоряжаемся мы по своей воле? Петр Первый, лучше знакомый с делом, объявил себя... поручителем за свободу Польши и врагом того, кто посягнет на нее. Надобно, когда уж хочешь быть несправедливым, иметь выгоду быть таковым; но в деле о Курляндии, чем более о нем думаю, тем менее нахожу там здравого смыслу»7.
Процитированные строки относятся к январю 1759 года. Совсем недавно, во время бесед-допросов у императрицы по делу Бестужева, великая княгиня на коленях уверяла Елизавету, что не вмешивается в политику. Однако в записке звучит уверенный тон государственного деятеля, раздраженного явным просчетом.
Дети Цорндорфа
Бывают сражения, которые, не принеся успеха, дают армии больше, чем несколько викторий подряд. Благодаря им войска осознают себе цену, приобретают уверенность, а общество — чувство собственного достоинства. Семилетняя война отмечена кровавой звездой Цорндорфа едва ли не ярче, чем победой при Гросс-Егерсдорфе и взятием Берлина.
В январе 1758 года новый главнокомандующий генерал-аншеф Виллим Виллимович Фермор занял Восточную Пруссию и овладел, наконец, Кёнигсбергом. Летом его армия двинулась к столице неприятеля. Обеспокоенный Фридрих II поспешил из Силезии навстречу русским. У села Цорндорф 14 (25) августа противники встретились, и король решил атаковать, несмотря на численное преимущество врагов. Его армия насчитывала 32 тысячи человек, Фермор располагал сорока двумя тысячами.
В течение всей войны Фридрих сражался с превосходящими силами, уповая на выучку своих солдат и собственный талант. Впрочем, исследователи давно отметили, что прусскому королю противостояли слабые военачальники. Если бы противники монарха-полководца проявили больше тактических способностей, победы не дались бы ему так легко.
Цорндорф стал одновременно «торжеством» бездарности очередного «мирного» командующего — Фермора — и демонстрацией удивительной стойкости, мужества, возросшего мастерства русской армии. Имея численное превосходство, генерал-аншеф в течение всего сражения не смог сосредоточить крупные силы ни на одном участке боя. Он расположил войска на такой тесной позиции, что, по словам самого Фридриха, ни одно ядро, «пущенное в сплоченные массы» русских, «не пропадало даром». Участвовавший в сражении Андрей Тимофеевич Болотов с ужасом вспоминал, как каждый выстрел с прусских позиций стоил жизни десятку человек8.
Затем, после обстрела правого фланга противника, прусская пехота перешла в наступление, применив любимый Фридрихом II «косой строй». Королю удалось быстро перебросить на свой левый фланг 23 тысячи человек против семнадцати тысяч неприятеля. Однако русские успешно контратаковали и заставили пруссаков попятиться.
Казалось, что при такой тесноте наши войска обречены стоять сомкнутой стеной. Но Фермору удалось и здесь проявить свою полководческую «смекалку» — на освободившемся после обстрела пространстве он разбил гренадер группами, запоздало приказав отступить друг от друга как можно дальше. Поэтому, когда началась атака кавалерии, солдаты не смогли соединить строй и противопоставить лаве черных прусских кирасир ощетинившуюся штыками стену. Каре не получилось, русские просто встали спина к спине и отразили нападение. На поле образовалось кровавое месиво. 46 эскадронов, брошенных Фридрихом II на противника, вынуждены были отступить.
Это была почти победа. Но Фермор не понял произошедшего. После страшной атаки кавалерии, решив, что дело проиграно, он бежал с поля боя, бросив армию на произвол судьбы. Отдельные полки, не имея общего командования и возможности связаться друг с другом, продолжали сопротивляться в безнадежном положении. Хотя часть солдат, поддавшись страху, побежала и уже грабила обозы, остальная армия выстояла. Сражение началось в девять часов утра и продолжалось до глубокой ночи. Потери доходили до половины личного состава. Русские оставили на поле боя 13 тысяч убитыми. Число раненых составляло почти 12 тысяч. Пруссаки лишились одиннадцати тысяч человек9.
В конце битвы, удивленный тем, что значительная часть войск еще сражается, Фермор появился на поле боя, и... усугубил ситуацию, отправив прусскому фельдмаршалу графу Дона письмо с просьбой о перемирии на три дня для погребения убитых и вывоза раненых. Такой шаг выглядел признанием поражения, и, основываясь на нем, Фридрих II объявил себя победителем. Однако то была пиррова победа. Русские оставили поле боя, но и пруссаки не решились закончить дело, когда растянувшаяся на семь верст армия неприятеля несколько часов шла мимо их позиций, вывозя раненых, а кроме того — 26 трофейных пушек и 10 знамен. Каждая из сторон считала, что она выиграла сражение. В русском и прусском лагерях были отслужены благодарственные молебны.
В рескрипте Елизаветы отмечался «дух мужества и твердости», проявленный ее армией. Однако отношение к командующему было иным. 25 августа, получив реляцию Фермора, императрица выразила крайнее неудовольствие его поведением на поле боя10. Государыня справедливо негодовала на неумелых руководителей. Но ведь каждого из них она выбирала сама, исходя из множества сугубо придворных причин, не имевших ничего общего с военной «годностью» кандидата. То были в полном смысле слова ее фельдмаршалы, воспитанные двадцатилетним беспечным царствованием.
Цорндорф, как никакая другая битва, показал, что русская армия выросла и возмужала. Поколение молодых генералов и полковников как бы подпирало снизу, выдавливая старших, менее профессиональных начальников. Тридцатилетние заметно начинали тяготиться пятидесятилетними, требуя освободить себе место «для дела». Повзрослевшая страна нуждалась в новом руководстве.
«Дерзкий тон»
«Жизнь императрицы не может быть долгой, — рассуждал новый министр иностранных дел Франции герцог Этьен-Франсуа Шуазель в инструкции маркизу Лопиталю. — Малейшее отклонение в состоянии здоровья... послужит поводом к большим переменам в государстве»11.
Однако пока Елизавета была еще в силах доставить неприятности не только прусскому королю, но и своим временным союзникам. Русские войска продвигались к Данцигу, надеясь занять его и встать на зимние квартиры. Переход такого важного стратегического центра под контроль Петербурга встревожил Париж. Один из помощников Лопиталя, граф де Мессельер вспоминал о событиях октября 1758 года: «В это время она (Елизавета. — О.Е.) могла занять этот ганзейский город, на что соглашался его магистрат; но дворы Венский и Версальский поставили на вид Петербургскому, что это значило бы нарушить права Германской империи... В то же время французская армия овладела Франкфуртом-на-Майне, самым привилегированным из городов Германии. Это противоречие, по справедливости, поразило русское правительство, и императрица заявила своим союзникам, что... оставляет за собой безраздельно всё, что ею будет завоевано»12.
Такой шаг указывал на желание Петербурга сохранить занятые земли, в первую очередь Восточную Пруссию. Если приглядеться к действиям русских войск в Померании — а это и гуманное отношение к населению, и разрешение коммерции в прежнем объеме, и покровительство местной лютеранской церкви, и открытие в Кёнигсберге православного храма, а затем монастыря, чеканка немецкой монеты с надписью «Elisabeth rex Prussiae» — «Елизавета королева Пруссии», — то создается впечатление, что императрица была не прочь удержать эти территории за Россией.
Прощупывая почву, Иван Шувалов попытался обсудить перспективу присоединения Восточной Пруссии с Робертом Кейтом. Шаг неосмотрительный, поскольку английский посол тут же донес о разговоре в Лондон, а оттуда вести быстро долетали до союзного британцам Берлина. «Я заверил господина Шувалова, что в таком случае война ничуть не приблизится к окончанию, — писал Кейт. — ...Захват Россией в полное владение сей провинции явится поводом для постоянной зависти других держав и источником распрей в Европе».
Кейт прекрасно понимал, что русские войска уже стоят там, где хотят остаться. Поэтому он постарался запугать фаворита солидарным недовольством бывших союзников и противников. «Ежели по неизбежной фатальности ныне и невозможно воспрепятствовать сему, тем не менее все державы при первой же оказии будут стремиться вырвать у России ее добычу... Она возбудит против себя весь свет»13. Какие знакомые слова. Многое ли изменилось за два с половиной столетия?
Цорндорф не мог служить весомым доводом в пользу русских притязаний. Требовались новые победы, чтобы дипломаты могли заговорить увереннее. Представленный Фермором на рассмотрение Конференции при высочайшем дворе план кампании 1759 года был отклонен, а сам командующий заменен на генерал-аншефа Петра Семеновича Салтыкова, прибывшего в армию в июле 1759 года. Ему было предписано объединиться с австрийской армией. 26 июля русские части выступили из Познани к реке Одер. Менее чем через месяц они встретились с австрийцами во Франкфурте-на-Одере, создав тем самым непосредственную угрозу Берлину.
Фридрих II решил дать бой объединенной австро-русской армии, несмотря на ее превосходство в людях и артиллерии. 1 (12) августа пруссаки атаковали русских, стоявших на правом берегу Одера у деревни Кунерсдорф. С севера наши войска прикрывала болотистая низина, и прусский король повел наступление с юго-востока, охватывая левый фланг неприятеля. Фридрих попробовал вновь применить «косой» боевой порядок, однако условия местности не позволяли ему маневрировать. Фронт пруссаков оказался слишком узок из-за оврагов и ручьев, поэтому ни пехота, ни кавалерия полностью не могли развернуться. Сражение было проиграно, воины Фридриха обратились в бегство. Случайная пуля настигла короля, и только золотая готовальня, находившаяся в кармане камзола, спасла ему жизнь.
После сражения под Кунерсдорфом армия Салтыкова направилась в Силезию, где нанесла противнику еще несколько поражений. Настало время вновь заговорить о Восточной Пруссии. Союзники вели себя так, точно этот пункт претензий — для них полная неожиданность. «Две победы, одержанные русскими, — писал министр иностранных дел Франции граф Шуазель, — произвели большую перемену в системе и политических устремлениях России... [Она] недвусмысленно требует вознаграждения за военные издержки». Что же тут удивительного? «Но разумная политика не должна позволить петербургскому двору воспользоваться преимуществами нынешнего положения»14. Почему?
В Версале были уверены: Россию, как и в 1748 году, удастся отстранить от мирных переговоров, поскольку она — сторона вспомогательная и ее услуги уже оплачены. Елизавета должна возвратить армию в границы империи, удовольствовавшись довоенной субсидией и не получив территориальных приращений.
Но императрица уже была научена горьким опытом прежних конгрессов. В марте 1760 года негодующему Версалю возразили из Петербурга, что Россия имеет право на компенсацию, «тем паче, что нашим оружием одержаны многие славные победы над королем прусским»15. Париж воззвал к Вене. Однако австрийская императрица Мария Терезия пошла на уступки русской союзнице. 21 марта 1760 года был подписан договор, в котором обе стороны признавали права друг друга на территориальные возмещения убытков.
Европейские дипломаты немедленно заговорили о том, что целью России является вся Пруссия. Годом позже секретарь французского посольства в Петербурге Жан-Луи Фавье рассуждал: «До сих пор Россия не участвовала ни в одном из общих конгрессов, которыми заканчивались большие европейские войны. Ныне же русский двор поставил для себя вопросом чести достигнуть того, чтобы играть одну из первых ролей в предстоящем конгрессе... Польша, конечно, будет роптать, но она, по обыкновению, подчинится тому, чего не в состоянии избежать... Страх возбудить неудовольствие этой сарматской анархии еще никогда никого не останавливал... Допустит ли это Порта? ...Турки с давних пор слывут покровителями Польши и с давних пор никому не препятствуют ее притеснять... Швеция, конечно, не без зависти увидит это распространение русских владений вдоль Балтийского моря; но... с ней вообще немного советуются, а Россия — меньше прочих держав».
Однако оставались еще Вена и Версаль. Позиция этих главных игроков была сомнительна. «Венский двор, столь же заботливо удаляющий от себя русских [в мирное время], сколь усердно призывающий их на помощь в минуты опасности, неужели он без зависти станет смотреть, как те овладеют пунктом, откуда им легко будет... незваным проникнуть в Германию? А Франция? Не рискует ли она утратить всё свое... влияние на севере, если Россия, покорив Пруссию, водворит в этой части Европы свой деспотизм?»16 Нет, ни о каком согласии союзников речи быть не могло.
Тем временем Фридрих II осадил Дрезден. Австрийцы одержали несколько побед в Силезии, а русские войска осенью подошли к Берлину. После недолгой осады, которой руководил давний друг и поклонник Екатерины молодой генерал Захар Григорьевич Чернышев, 28 сентября гарнизон сдался. Были взорваны арсеналы, увезены артиллерия и оружие — 143 орудия, 18 тысяч ружей и пистолетов, взята контрибуция в размере двух миллионов талеров. На помощь городу бросился Фридрих II, и русские части отступили, поскольку захват вражеской столицы носил больше политический, нежели военный характер. 5 ноября 1760 года Лопиталь жаловался из Петербурга: «Взятие Берлина придало здешнему двору смелый, чтобы не сказать дерзкий тон»17.
Генерал-майор прусской службы
Зиму 1761 года великокняжеская чета прожила на удивление тихо. Со стороны могло показаться, будто в семействе Петра Федоровича царят безмятежное согласие, довольство и мир. Именно такое впечатление создается при чтении «Дневника статского советника Мизере».
10 января малый двор выехал в Ораниенбаум, надеясь пробыть в загородной резиденции чуть больше недели. «...Катанье в 12 маленьких салазках на дачу Ее императорского высочества великой княгини за 7 верст от Ораниенбаума. Немного пасмурно. Частые падения в снег. Крики предостережения. Большое удовольствие и много смеха. Прекрасное положение фермы и любезная приветливость хозяйки, которая сама угощала итальянскими ликерами всех, приехавших в ее красивый круглый дом, возвышающийся на горе. Питье кофе и молока из фермы с черным хлебом и маслом».
На следующий день разыгралась вьюга со шквальным ветром, что не помешало параду. Карты сменялись музыкой и курением трубок. Штелин проводил время в обществе фаворитки графини Воронцовой. А Екатерина, ссылаясь на усталость, не показывалась при дворе. 15-го: «Утро на охоте за лесными пулярками. Оттуда пешком на ферму великой княгини, где она угостила великолепным обедом с любезностью хозяйки. До обеда катанье с гор на лыжах. Катанье на коньках, игры. После обеда странная веселость Его императорского высочества и всей компании. Бал в маленькой комнате, и никакой другой музыки, кроме человеческого голоса, со шляпой в руке вместо скрипки и шпагой вместо смычка».
В этой сценке Петр — как живой. Экстравагантные дурачества в узком кругу, свободное самовыражение и общая атмосфера непринужденности. Никто никому не мешает, все вполне довольны. «Вечером великая княгиня воротилась в Ораниенбаум, где стояли ледяные горы... Двор, великий князь и я отправились на новую ферму, приобретенную от гвардейского майора Казакова, отпраздновать новоселье прекрасным ужином и большим фейерверком в саду, а в зале — малым французским, изображавшим водяной бассейн, в котором разные животные метали огненные фонтаны»18.
Описание сглажено, и читатель не сразу догадывается, что ферма с фейерверками — это Сан Эннюи (Sans Ennui) — новая дача Елизаветы Воронцовой, где законной жене не место, поэтому Екатерина и покинула веселую компанию, чтобы в одиночестве возвратиться в Ораниенбаум.
Создается впечатление, что приблизительно за год до смерти Елизаветы Петровны ее наследник наконец зажил без особых притеснений. Во всяком случае, в деревне. Его участие в государственных делах возросло. Он даже мог позволить себе покинуть Конференцию при высочайшем дворе в знак несогласия с военными действиями против Пруссии. Тетушка, конечно, разгневалась. Но чтобы подслужиться к будущему господину, сановники продолжали приносить ему на подпись журналы заседаний, в которых он не участвовал.
«До второго года Прусской войны, — рассказывал Штелин, — ...великий князь присутствовал постоянно в Совете, учрежденном при дворе с самого начала этой войны, а летом, живя в Петергофе или в своем увеселительном дворце в Ораниенбауме, велел секретарю Дмитрию Васильевичу Волкову привозить к нему еженедельно протокол, прочитывал его, делал часто шутливые замечания и подписывал его. Но впоследствии, находя в протоколах резолюции Совета к сильнейшему нападению на прусского короля... стал он восставать против протокола, говорил свободно, что императрицу обманывают... что австрийцы нас покупают, а французы обманывают, и не хотел более подписывать протокол»19.
Близкие сношения великого князя с Волковым послужили позднее поводом для обвинения последнего в шпионаже в пользу Пруссии. Княгиня Е.Р. Дашкова описала неприятную сцену, случившуюся буквально через пару дней после кончины Елизаветы: «Однажды, когда я была у государя, он, к величайшему удивлению всех присутствовавших, по поводу разговора о прусском короле начал рассказывать Волкову (в предыдущее царствование он был первым и единственным секретарем Конференции), как они много раз смеялись над секретными решениями и предписаниями, посылаемыми Конференциею в армии; эти бумаги не имели последствий, так как они предварительно сообщали о них королю. Волков бледнел и краснел, а Петр III, не замечая этого, продолжал хвастаться услугами, оказанными им прусскому королю на основании сообщенных ему Волковым решений и намерений Совета»20.
Позднее, стараясь оправдаться, Волков в письме Г.Г. Орлову назвал рассказ о публичной благодарности бывшего императора, «что я ему... все дела из Конференции сообщал», «великой ложью». Однако в таком случае неправду говорил и Штелин. Датский посланник А.Ф. Ассебург со слов Н.И. Панина подтверждал, как это ни странно, и рассказ Дашковой, и правдивость Волкова. «Он говорил во всеуслышание, — сообщал дипломат о Петре III, — что такой-то и такой-то из людей, состоявших при кабинете Елисаветы, помогали ему доставлять королю прусскому сведения обо всем, что здесь делалось в наибольшей тайне, хотя именно эти лица никогда не позволяли себе такой измены и держались совсем противоположного образа мыслей»21. Таким образом, в дипломатической среде было известно не только о пропрусских «настроениях», но и пропрусских «действиях» наследника.
Петр никогда не скрывал своих чувств к Фридриху Великому. Кроме того, в дни войны он ощущал себя еще больше немцем, чем прежде, и гордился успехами прусского оружия. Саксонский посланник Прассе сообщал в 1758 году о реакции наследника на известие о кровопролитной Цорндорфской битве. Вместе с полковником Розеном, привезшим рапорт командующего, прибыл слуга-немец, который рассказывал о сокрушительном поражении русских войск, за что был посажен на гауптвахту. Великий князь вызволил болтуна, сказав ему: «Ты поступил как честный малый, расскажи мне всё, хотя я хорошо и без того знаю, что русские никогда не могут побить пруссаков». И показывая на своих голштинских офицеров, добавил: «Смотри! Это всё пруссаки. Разве такие люди могут быть побиты русскими?»22
Вряд ли уместно в данном случае рассуждать о раздвоенности национальных чувств, присущей Петру Федоровичу. Им был сделан сознательный, твердый выбор не в пользу России. В феврале 1762 года, вскоре после восшествия на престол нового императора, очередной французский посланник в Петербурге Луи-Огюст Бретейль доносил в Париж о разговоре с Воронцовым: «Господин канцлер доверительно сообщил мне, что император признался ему, будто с самого начала войны он регулярно поддерживал личную переписку с королем Пруссии и что... всегда считал себя состоящим на прусской службе... Эта идея службы настолько засела в его голове, что в своих письмах к королю Пруссии он у него испрашивал для себя военные чины и достиг звания генерал-майора».
Так и тянет поиздеваться: генерал-майор Карл Питер Ульрих Голштинский, прусский резидент в Петербурге. Но в том-то и дело, что ничего смешного в сложившейся ситуации не было. Наследник сознавал себя доверенным лицом Фридриха II во враждебной стране. Это была игра, к которой Петр относился с недетской серьезностью. Его кумир считал невыгодным разочаровывать великого князя. «Король Пруссии заметил, что дает ему этот чин исключительно за его военные таланты, — заключал Бретейль. — ...Я не представлял себе, что можно было когда-либо услышать что-либо более безумное»23.
То, что для французского дипломата выглядело безумием, Петр считал доблестью, благородством, преданностью, великодушием. Позднее его сына Павла будут в насмешку именовать Дон Кихотом. Отец подходил для этого прозвища не меньше. Недаром граф Шуазель предостерег своего полномочного министра: «С таким человеком, как русский государь, необходимо обращаться как с ребенком или больным; его нельзя слишком сердить и доводить до крайности»24.
Уже после восшествия на престол в письме Фридриху II от 30 марта 1762 года Петр прямо признавал: «Вы хорошо знаете, что в течение стольких лет я вам был бескорыстно предан, рискуя всем за ревностное служение вам в своей стране, с наивозможно большим усердием и любовью»25. Приведенные слова Петра вступают в противоречие с утверждением его биографа, будто великий князь ощущал себя «немцем на русской службе»26. Цесаревич ясно дал понять, что с детства считал себя зачисленным в армию Фридриха II.
Впрочем, реальность, как обычно, сложнее письменных признаний. О том, что наследник имеет постоянные прямые связи с Пруссией, знали и Елизавета Петровна, и Шуваловы, однако не препятствовали им. Почему? Во-первых, стараясь убедить тетку в неправильности избранного курса, великий князь щедро делился получаемой информацией. Во-вторых, существование дополнительного канала было полезно для возможных переговоров за спиной у союзников.
Петр читал берлинские газеты27. К нему, свободно минуя границы и посты, с театра военных действий приезжали прусские курьеры. «Обо всем, что происходило на войне, — писал Штелин, — получал Его высочество... очень подробные известия с прусской стороны, и если по временам в петербургских газетах появлялись реляции в честь и пользу русского и австрийского оружия, то он обыкновенно смеялся и говорил: "Всё это ложь: мои известия говорят совсем другое". О сражении при Торгау на Эльбе... прибыл к графу Эстергази курьер с известием, что пруссаки совершенно разбиты... Иван Иванович Шувалов написал в покоях Ее величества к великому князю краткое известие о том. ...Великий князь, прочитав записку, удивился и велел... сказать, что он благодарит за сообщенную новость, но еще не может ей верить, потому что не пришли его собственные известия... "Я давно знаю, что австрийцы любят хвастаться и лгать... Потерпите только до завтра, тогда я узнаю в точности, как было дело". ...На другой день утром... лишь только вошел я в комнату, как великий князь встретил меня словами: "Что я говорил вчера за ужином? ...Хотя вечером в день сражения прусская армия и была в дурном положении, ...но новое нападение генерала Цитена с его храбрыми гусарами и прусской артиллерией дало делу такой внезапный оборот, что король не только одержал совершенную победу над австрийской армией, но на преследовании потопил их бесчисленное множество в Эльбе"»28.
Сведения Петра Федоровича действительно оказались точнее рассказа австрийского дипломата. И это ли не причина, заставлявшая Елизавету сквозь пальцы смотреть на переписку непутевого племянника с прусской стороной?
«Перестать грустить»
Хотя роман в письмах с уехавшим Понятовским продолжался еще некоторое время, Екатерина уже осознавала, что одно преклонение ее не удовлетворяет. Она искала силу. Не только физическую, но и душевную. Пусть грубую, зато надежную, как камень. Силу, которая не позволила бы втоптать ее в грязь.
Эту силу подарил Екатерине Григорий Григорьевич Орлов. «Мужчина стран северных, — писал о нем секретарь французского посольства Клод Рюльер, — не весьма знатного происхождения, дворянин, если угодно, потому что имел несколько крепостных крестьян и братьев, служивших солдатами в полках гвардейских».
Григорий, родившийся в 1734 году, по окончании Сухопутного шляхетского корпуса был направлен поручиком в армейский пехотный полк. Трижды раненный при Цорндорфе, он не покинул поле боя и даже взял в плен любимого флигель-адъютанта прусского короля графа Фридриха Вильгельма Шверина. Вместе с ним Орлова направили залечивать раны в Кёнигсберг, занятый русскими войсками. Молодые люди подружились и везде появлялись вместе29.
Прибыв в 1759 году в Петербург, Григорий получил должность адъютанта при фельдмаршале Шувалове. Он имел счастливое свойство привлекать к себе сердца товарищей, а щедрость и простота общения только укрепляли его позиции гвардейского вожака. Орлова стали замечать, поскольку он вечно маячил где-то поблизости от Екатерины, стараясь обратить на себя ее внимание. Эта подробность не ускользнула от Рюльера: «Он везде следовал за своею возлюбленною, везде был перед ее глазами». Однако крайняя осторожность позволила любовникам сохранить тайну. «Никогда известные сношения не производились с таким искусством и благоразумием... И только когда Орлов явился на высшей степени, придворные признались в своей оплошности, припомнили себе условленные знаки и случаи, по которым всё долженствовало бы объясниться».
Об руку с поисками новой опоры при дворе и в гвардии шло осторожное прощупывание контактов в дипломатической среде. Новый английский посол Роберт Кейт не мог играть при Екатерине ту же роль, что и Чарльз Уильямс. И по робости самого дипломата, и по его склонности весьма мягко отзываться о великом князе, «щадить самолюбие» царевича, как впоследствии скажет Фавье. Такое поведение не было изменой царевне со стороны британского представителя, ведь и предшественник поддерживал малый двор в целом. Только сэр Чарльз считал Екатерину сильной фигурой и ориентировался на нее. У Кейта не было оснований думать так же — на его глазах произошло падение кредита великой княгини. И он постарался сблизиться с наследником, тем более что тот выказывал любовь к союзнику Англии — Фридриху II.
Зато версальский кабинет не имел шансов склонить Петра Федоровича на свою сторону. Волей-неволей приходилось искать подходы к его жене. «Говорят, великий князь не любит нас, французов, — отмечал Фавье. — Я думаю, что это правда. После немцев первое место в его сердце занимают англичане, нравы и обычаи которых ему сроднее наших. К тому же лондонский кабинет всегда относился к нему чрезвычайно мягко и осторожно, а кружок поселившихся в Петербурге и пользующихся большим почетом английских негоциантов выказывает много к нему уважения. Сам он со многими из них общается скорее как с друзьями, чем как с кредиторами»30.
Однако и сближение с великой княгиней шло непросто. Маркиз Лопиталь был немолод и часто жаловался на нездоровье. Ему подыскивали помощника. Выбор пал на 27-летнего драгунского полковника Луи Огюста Ле Тоннелье барона де Бретейля, который хорошо зарекомендовал себя в качестве дипломатического представителя в Кёльне. Помимо деловых качеств он обладал репутацией сердцееда. Герцог Шуазель советовал Бретейлю проявить к супруге великого князя максимум любезности. Ему даже было сказано, что после его приезда в Петербург «принцесса Екатерина должна перестать грустить по Понятовскому». Последнее рассматривалось как средство пресечь всякую британскую «инфлюэнцию». «Было бы крайне нежелательно, чтобы Англия вернула себе прежнее влияние при русском дворе и оторвала бы Россию от союза с Францией», — говорилось в инструкции молодому дипломату 1 апреля 1760 года.
В то же время всякое замешательство в Петербурге, переворот, волнения, смена власти считались выгодными для Франции. Бретейлю предписывалось разузнать побольше об Иоанне Антоновиче, чья кандидатура казалась Людовику XV более желанной, чем кандидатура пруссака Петра Федоровича. «Говорят, что у князя Ивана значительная партия и что народ, считая его русским, будет повиноваться ему охотнее, чем немецкому принцу. ...Так как Его величество не брал на себя обязательств поддерживать порядок в пользу великого князя, он не должен противиться тому, что разрушило бы этот порядок... Смута, могущая возникнуть в России... может быть только выгодна королю, так как она ослабила бы русское государство и по той еще причине, что во время смуты, которую легко было бы растянуть, соседним державам нечего было бы бояться русских».
В начале лета 1760 года Бретейль в должности полномочного министра прибыл в Петербург. 29 июня он получил аудиенцию у Елизаветы, а затем официально представился великокняжеской чете. Разговаривая с Екатериной, молодой дипломат отметил, что ее «замечательные качества» хорошо известны королю, который заверяет царевну в «дружбе и почтении». В ответ дипломат услышал именно те слова, которых ожидал. Екатерина заявила о полном доверии к новому министру. «Хотя я, — как она добавила, — и не знаю вас»31. Последнее можно было счесть за куртуазный намек, чрезвычайно обрадовавший Шуазеля.
Казалось, дела стартовали хорошо. Но французы сами всё испортили. Король рекомендовал Бретейлю напомнить канцлеру о том, что его долг казне парижского союзника составляет 150 тысяч червонцев. «Скажите графу Воронцову, — настаивал Людовик XV, — что... если бы признание долга, который числится за ним, состояло в том, что этот удар (занятие русскими войсками Данцига. — О.Е.) был бы отстранен, то и тогда я счел бы эти деньги хорошо употребленными... Пустите в ход всё возможное влияние на него, чтобы он помешал занятию русскими этого города, свобода которого так необходима для свободы Польши»32.
Связанному долговыми обязательствами перед Версалем, Воронцову ничего не оставалось делать, как убедить Елизавету, будто оккупация Данцига нанесет непоправимый ущерб союзническим отношениям. Императрица отступила, немало удивив своих генералов, считавших захват города необходимым. Первый успех ободрил Бретейля. Он начал добиваться обещания вывести русские войска из Восточной Пруссии после заключения всеобщего мира. Французским дипломатам удалось уговорить Воронцова, а через него Елизавету во имя грядущего мира отказаться от притязаний на Восточную Пруссию. Взамен России обещали компенсацию затрат на войну. Выплаты предусматривались из кармана Фридриха II. Но разоренная Пруссия не могла платить. А Франция, понеся тяжкие поражения на Американском континенте, где лишилась большинства колоний, тоже не имела денег. Следовательно, России были даны заведомо неисполнимые обещания. Не понимать этого императрица и канцлер не могли.
Обратим внимание: задолго до возвращения Петром III завоеванных территорий Фридриху II Россия отказалась от них по настоянию союзников. В сущности, жест Петра, так оскорбивший русское общество, ничего не менял. Победы, одержанные на поле боя, елизаветинская дипломатия уступила за суммы, которые были давно потрачены.
Закономерен вопрос: собиралась ли русская сторона выполнять взятые на себя обязательства? Возможно, советники императрицы считали нужным пойти на словесные уступки ради сохранения союза? А после победы, сославшись на то, что другие члены альянса не следуют пунктам соглашения, отказаться от них? Во всяком случае, это был самый простой путь. Ведь за годы войны шкуру неубитого прусского медведя столько раз наново подбивали дипломатическими бумагами...
«Моя милая княгиня»
В июне 1761 года в Петербург вернулась княгиня Екатерина Романовна Дашкова, родная сестра фаворитки Петра Федоровича — Елизаветы Воронцовой, проведшая около года с родными мужа в старой столице. Она познакомилась с царевной за два года до этого и сгорала от желания видеть подругу. Теплые отношения двух интеллектуальных дам не слишком нравились цесаревичу. Видимо, он считал, что вся родня фаворитки как бы уже принадлежит ему. Во время первого же посещения Екатериной Романовной Ораниенбаума наследник сказал ей: «Если вы хотите здесь жить, вы должны приезжать каждый день, и я желаю, чтобы вы были больше со мной, чем с великой княгиней».
По словам Дашковой, она постаралась всячески уклониться от этой чести и при случае пользоваться именно обществом цесаревны, «которая оказывала мне такое внимание, каким не удостаивала ни одну из дам, живших в Ораниенбауме». Однажды Петр отвел Дашкову в сторону и произнес знаменитую фразу: «Дочь моя, помните, что благоразумнее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон». По мнению мемуаристки, эти слова «обнаруживали простоту его ума и доброе сердце»33.
Любопытный Рюльер отметил стремление семьи канцлера сблизить младшую племянницу с наследником: «Сестра ее, любовница великого князя, жила, как солдатка, без всякой пользы для своих родственников, которые посредством ее ласкались управлять великим князем, но по своенравию и неосновательности видели ее совершенно неспособною выполнить их намерения. Они вспомнили, что княгиня Дашкова тонкостью и гибкостью своего ума удобно выполнит их надежды, и хитро... употребили все способы, чтобы возвратить ее ко двору, который находился тогда вне города... Но так как она делала противное тому, чего от нее ожидали, то и была принуждена оставить двор с живейшим негодованием против своих родственников»34.
Таким образом, французский дипломат располагал сведениями, будто дядя-канцлер желал предложить Петру Федоровичу более умную и оборотистую племянницу, чем обожаемая «Романовна». И намекал на обострение отношений княгини с фавориткой, что и привело к отъезду первой из Ораниенбаума.
Если в словах Рюльера есть хоть тень правды, великая княгиня должна была очень испугаться перспективы появления у супруга вместо толстой и недалекой «Романовны» амбициозной, целеустремленной фаворитки. Петр, как помним, поначалу охотно звал Дашкову в гости, а вот сестра не настаивала на ее компании: ведь в покои Елизаветы Воронцовой в любой момент мог зайти великий князь и, застав там младшую племянницу канцлера, заинтересоваться ею. Однако Дашкова и сама гнушалась возвышением своей «фамилии», ее больше привлекала душевная близость с Екатериной.
Орлов и Дашкова появились в окружении великой княгини почти одновременно и предназначались ею для общего дела, хотя и не знали друг о друге. Рюльер писал: «Сии-то были две тайные связи, которые императрица (Екатерина. — О.Е.) про себя сохраняла, и как они друг другу были неизвестны, то она управляла в одно время двумя партиями и никогда их не соединяла, надеясь одною возмутить гвардию, а другою восстановить вельмож [против Петра]»35.
То, что молодая княгиня не ведала о гвардейских сторонниках своего обожаемого друга, не значит, будто наследник ни о чем не догадывался. Одна часто мелькающая на страницах исследований сцена из мемуаров Дашковой говорит об обратном. Во время званого обеда на 80 персон, где присутствовала и Екатерина, великий князь «под влиянием вина и прусской солдатчины» позволил себе угрозу, ясную очень немногим.
«Великий князь стал говорить про конногвардейца Челищева, у которого была интрига с графиней Гендриковой, племянницей императрицы Елизаветы... Он сказал, что для примера следовало бы отрубить Челищеву голову, дабы другие офицеры не смели ухаживать за... родственницами государыни». О ком говорил Петр? Уж явно не о Челищеве с Гендриковой.
И тут Дашкова подтолкнула разговор к крайне опасному вопросу: «Я никогда не слышала, — заявила она, — чтобы взаимная любовь влекла за собой такое деспотическое и страшное наказание... Все мы... родились в то время, когда смертная казнь уже не применялась.
— Это-то и скверно, — возразил великий князь, — отсутствие смертной казни вызывает много беспорядков...
— Сознаюсь... что я действительно ничего в этом не понимаю, но я чувствую и знаю, что Ваше высочество забыли, что императрица, ваша августейшая тетка, еще жива».
То был солидарный вздох множества сердец. С каждым днем здоровье Елизаветы становилось всё хуже, она почти не выходила, и страх нового царствования проявлялся поданными уже открыто. Датский посланник А.Ф. Ассебург замечал: «Елизавету оплакивали еще прежде ее смерти... Общество, видя в Петре III человека жестокого (не по природе, а в силу того убеждения, будто воин не должен поддаваться состраданию), человека трусливого, ненадежного, с горем узнало о кончине столь доброй государыни»36.
«Материнская забота»
Однако прежде, чем душа Елизаветы отлетела, вокруг ее постели разгорелся последний акт борьбы, связанный с наследованием престола. С 30 августа до ноября 1761 года австрийский посол Мерси д'Аржанто только дважды видел Елизавету Петровну в театре: «Когда изменение черт лица всё заметнее заставляет ее ощущать невыгодное приближение старости, она так близко и чувствительно принимает это к сердцу, что почти вовсе не показывается в публике»37.
Но дело шло уже не об изменении черт, а о крайне тяжелом физическом состоянии, в котором Елизавете трудно было не только покидать дворец, но даже вставать на покрытые язвами ноги. Всю осень 1761 года она провела в Царском Селе, с ней неотлучно находился только Иван Шувалов, который, как мог, утешал и ободрял больную возлюбленную. Наблюдатели отмечали, что дочь Петра «никогда не помирится с мыслью о смерти и не в состоянии будет подумать о каких-либо дальновидных соответствующих этому распоряжениях»38.
Действительно, всю жизнь панически боявшаяся покойников и избегавшая даже разговоров о похоронах Елизавета отказывалась размышлять о собственном уходе. Ведь ей исполнилось всего 52 года! А предстояло еще подумать о наследнике, составить завещание. Это было выше ее сил.
К концу царствования отношения императрицы с племянником выглядели безнадежно испорченными. Мерси д'Аржанто писал: «Постоянное неудовольствие... причиняет ей поведение великого князя и его нерасположение к великой княгине, так что императрица уже три месяца не говорит с ним и не хочет иметь никаких сношений»39.
В то же время все наблюдатели обращали внимание на искреннюю любовь, которую августейшая бабушка проявляла к маленькому царевичу Павлу. Секретарь датского посольства Андреас Шумахер отмечал «сильное неудовольствие государыни странным поведением ее своенравного и малопослушного племянника и нежную, почти материнскую заботу, с какой она воспитывала юного принца Павла Петровича. Он постоянно находился в ее комнатах и под ее присмотром и должен был ее повсюду сопровождать. Его так отличали перед родителями, что их это серьезно уязвляло, а думающей публике давало повод для разных умозаключений»40. Граф Мерси тоже доносил, что Елизавета в последние месяцы жизни любила являться в свете вместе с Павлом Петровичем41.
О планах передачи короны юному Павлу писали многие современники. Позднее Екатерина утверждала, будто августейшая свекровь намеревалась «взять сына его (Петра Федоровича. — О.Е.) семилетнего и мне поручить управление»42, но это оказалось «не по вкусу» Шуваловым, и они отговорили императрицу от подобного шага.
Скорее всего, умирающая и сама имела причины не доверять Екатерине. Вряд ли она была готова передать невестке всю полноту власти. Шумахер справедливо замечал: «Я... нисколько не сомневаюсь, что императрица Елизавета должна была назначить своим наследником юного великого князя. Но поскольку государыне не слишком приятна была личность великой княгини, матери этого принца, можно утверждать почти наверняка, что регентство не было возложено на нее одну — право контролировать и утверждать [решения] предоставлялось, по-видимому, Сенату»43.
Подобные убеждения были в дипломатических кругах общими. Составляя в 1759 году для парижского начальства «Мемуар» о России, резидент Шарль д'Эон утверждал: если Елизавета Петровна проживет достаточно долго, чтобы воспитать Павла, «то завещание будет не в пользу отца». Последний, по отзыву тайного агента, «лицом дурен и во всех отношениях неприятен, ум недалекий и ограниченный, упрям, вспыльчив, без меры и без толку болтлив, часами говорит о военных делах, преклоняется перед Фридрихом II и к тому же не без сумасшедшинки». Что же касается Екатерины, то ее красота, таланты и образованность «омрачены только сердечными увлечениями». «Я верю в ее смелость, и, по суждению моему, у нее достанет характера предпринять смелое дело, не страшась грядущих последствий»44.
Планы по передаче короны Павлу созрели в кругу Шуваловых. Кроткий фаворит и его «братья-разбойники» задолго до решающих событий начали оказывать Екатерине и Петру Федоровичу знаки внимания. Еще в июле 1758 года Лопиталь доносил в Париж: «Иван Шувалов полностью перебрался на сторону молодого двора». Но это ничего не значило, ибо малый двор раздирала ожесточенная внутренняя борьба. Следовало определиться, кого поддерживать: великого князя или его жену с маленьким Павлом.
И вот тут в недрах самого клана Шуваловых, вероятно, возник раскол, не позволивший в дальнейшем Ивану Ивановичу действовать уверенно. Летом 1759 года французский посланник сделал вывод: «Этот фаворит хотел бы играть при великой княгине такую роль, что и при императрице»45. Однако кузены склонялись в пользу цесаревича. Еще до дела Бестужева, в 1756 году, Петр Шувалов добился от Елизаветы разрешения создать отдельный 30-тысячный корпус, названный сначала Запасным, а потом Обсервационным. Шувалов стал ею командующим. Это воинское подразделение было в полном смысле слова отдельной армией, так как не подчинялось главнокомандующему46. В случае необходимости корпус мог поддержать наследника при восшествии на престол. Если Бестужев располагал дружбой фельдмаршала С.Ф. Апраксина и через него надеялся получить помощь армии, то Шувалов завел собственное войско.
Шумахер сообщал: «От меня не укрылись симпатии генерал-фельдцейхмейстера Петра Шувалова к этому государю (Петру Федоровичу. — О.Е.). Я достаточно уверенно осмеливаюсь утверждать, что корпус из 30 000 человек, сформированный этим графом, названный его именем и подчинявшийся только его приказам, был предназначен, главным образом, для того, чтобы обеспечить передачу российского трона великому князю Петру Федоровичу. Неудивительно, что позже, стоило только великому князю вступить на престол, он буквально в тот же момент назначил упомянутого графа генерал-фельдмаршалом. Когда же тот спустя 14 дней умер, император приказал предать его земле со всеми мыслимыми воинскими почестями»47.
Возможно, регентство при малолетнем Павле улыбалось фавориту Ивану Ивановичу больше, чем воцарение Петра III. Однако без кузена — этого решительного, напористого и хищного человека — он действовать не мог, ведь у кроткого возлюбленного Елизаветы не было рычагов ни в армии, ни в гвардии. Есть все основания полагать, что при развитии сюжета по худшему из вариантов гвардия и корпус Петра Шувалова могли столкнуться.
«Не созрелая вещь»
Желательно было избежать вооруженного выяснения отношений. В этих условиях горячий энтузиазм и торопливость части «интересантов» Екатерины могли только повредить делу. Сгорая от нетерпения, Дашкова решила разузнать у Екатерины ее планы и 20 января отправилась в деревянный дворец на Мойке. Там, по словам княгини, она задала великой княгине прямой вопрос: «Есть ли у Вас какой-нибудь план?» А когда та вместо ответа залилась слезами, заявила: «В таком случае Ваши друзья должны действовать за Вас»48.
Княгиня фактически просила будущую императрицу перепоручить ей объединение сторонников и организацию переворота. «К князю Дашкову езжали и в дружбе и согласии находились все те, кои потом имели участие в моем восшествии, яко то: трое Орловы, пятеро капитаны полку Измайловского и прочие... Но тут находилась еще персона опасная, брат княгини, Семен Романович Воронцов, которого Елизавета Романовна, да по ней и Петр III, чрезвычайно любили. Отец же Воронцовых, Роман Ларионович, опаснее всех был по своему сварливому и перемечливому нраву»49. Итак, всё, что решились бы предпринять заговорщики, стало бы немедленно известно в стане великого князя. А потому довериться Дашковой Екатерина не могла.
Опасаясь раскрыть заговор, который только-только завязывался, великая княгиня отказала и настойчивому предложению мужа подруги, который накануне смерти государыни предложил ей: «Повели, и мы тебя возведем на престол». Екатерина ответила: «Бога ради, не начинайте вздор... Ваше предприятие есть ранновременная и не созрелая вещь"»50.
Характер Петра был известен сравнительно узкому кругу царедворцев. Следовало повременить, дав подданным в полной мере насладиться поведением нового монарха и тем самым обрести еще большую поддержку общества и увеличить число сторонников.
Кроме того, имелась возможность решить дело мирно, сугубо келейными, дворцовыми методами. В заметке о кончине Елизаветы невестка писала, что незадолго до роковой развязки Иван Шувалов пытался посоветоваться с воспитателем великого князя Павла Никитой Ивановичем Паниным, как «переменить наследство». По словам Ивана Ивановича, «иные клонятся, отказав и выслав из России великого князя Петра с супругою, сделать правление именем их сына Павла Петровича, которому был тогда седьмой год... Другие хотят выслать лишь отца и оставить мать с сыном, и что все в том единодушно думают, что великий князь Петр Федорович не способен [править] и что, кроме бедства, Россия не имеет ждать».
Опытный дипломат Никита Иванович повел себя очень осторожно. Он заявил, «что все сии проекты суть способы к междоусобной погибели, что в одном критическом часу того переменить без мятежа и бедственных следствий не можно, что двадцать лет всеми клятвами утверждено». После чего воспитатель Павла уведомил великую княгиню о разговоре. «Панин о сем мне тотчас дал знать, сказав при том, что больной императрице если б представили, чтоб мать с сыном оставить, а отца выслать, то большая в том вероятность, что она на то склониться может»51.
К тому времени Никита Иванович был уже состоявшимся политиком со своими облюбованными и выношенными проектами. Государственное устройство по шведскому образцу с ограничением власти монарха казалось ему предпочтительным по сравнению с отечественными порядками. Екатерина быстро почувствовала в воспитателе сына лишь временного союзника, склонного играть самостоятельную роль.
5 января 1762 года Бретейль доносил в Париж: «Когда императрица Елизавета в конце декабря сделалась больной, при ее дворе возникли две партии. Одна — Шуваловых — стремилась к тому, чтобы не допустить воцарения великого князя и, отправив его в Голштинию, провозгласить юного великого князя Павла Петровича его преемником, поставив великую княгиню во главе Регентского совета, руководителями коего рассчитывали стать Шуваловы. Другая — Воронцовых, возглавляемая Романом, братом канцлера и отцом фрейлины Воронцовой, любовницы великого князя, — желала, чтобы великий князь развелся со своей женой, признал бы своего сына внебрачным и женился на фрейлине Воронцовой. Такое решение одновременно удовлетворило бы ненависть великого князя к своей жене и позволило бы ему выполнить обещание, данное фрейлине, его любовнице... Если бы императрица умерла сразу же, то все эти противоречивые мнения породили бы всеобщий беспорядок и повлекли бы за собой весьма неприятные последствия для России. Но императрица проболела несколько дней, в течение которых русские разделились, и Панин взялся за то, чтобы примирить обе партии, побудив их действовать по его плану. Панин сознавал опасность для России незрелости своего питомца, а также позора развода, не имевшего другой цели, кроме замужества мадемуазель Воронцовой». Поэтому Никита Иванович решил возвести на трон Петра Федоровича, ограничив его свободу при помощи Сената и Синода.
Он «хорошо знал малодушие, слабость и невежество великого князя», благодаря которым «было бы легко сдерживать его на троне», создав «такую систему, которая по существу уравняла бы в правах Сенат и государя», рассуждал Бретейль. Под давлением Панина великий князь якобы пошел на попятную и заявил, что «он никогда не думал разводиться и вступать в брак с фрейлиной Воронцовой, добавив: "Я обещал этой девушке жениться на ней не ранее, чем умрет великая княгиня"». Из всего произошедшего дипломат заключал, что «Петр III — малодушный, несведущий человек, им можно было бы управлять с помощью Сената на протяжении всего его царствования»52.
Видимо, на это же надеялся и Панин. Но вскоре ему пришлось разувериться в податливости великого князя. Отношение Петра лично к Никите Ивановичу ярко проявилось в одном эпизоде, описанном Ассебургом со слов самого Панина: «Приблизительно за сутки до кончины Елизаветы Петровны, когда она была уже в беспамятстве и агонии, у постели ее находился Петр вместе с врачом государыни и с Паниным, которому было разрешено входить в комнату умирающей. Петр сказал врачу: "Лишь бы только скончалась государыня, вы увидите, как я расправлюсь с датчанами". Потом Петр повернулся к Панину и спросил его: "А ты что думаешь о том, что я сейчас говорил?" Панин ответил: "Государь, я не понял, в чем дело. Я думал о горестном положении императрицы". "А вот дай срок! — воскликнул Петр... — Скоро я тебе ототкну уши и научу получше слушать"»53.
Удивляет откровенная враждебность Петра Федоровича к воспитателю Павла. Вероятно, переговоры, во время которых его заставили отказаться от излюбленного плана женитьбы на Воронцовой, разозлили великого князя. Петр всегда сердился, когда проявлял малодушие, и таил раздражение против того, кто его к этому принудил. В данном случае он пригрозил прибрать к рукам вельможу, который вынашивал план ограничить власть самодержца. Панин не был смелым человеком, после такой сцены он предпочел затаиться и не предпринимать никаких действий.
Тогда же на сторону законного наследника окончательно перебрался фаворит. В еще одной автобиографической заметке Екатерины II сказано: «Из сих проектов родилось, что... Шуваловы помирились с Петром III, и государыня скончалась без оных распоряжений»54.
Однако имелись и другие известия. Шумахер был убежден, что завещание все-таки существовало. «Достойные доверия, знающие люди утверждали, что императрица Елизавета и впрямь велела составить завещание и подписала его собственноручно, в котором она назначала своим наследником юного великого князя Павла Петровича в обход его отца, а мать и супругу — великую княгиню — регентшей на время его малолетства. Однако после смерти государыни камергер Иван Иванович Шувалов вместо того, чтобы распечатать и огласить это завещание в присутствии Сената, изъял его из шкатулки императрицы и вручил великому князю. Тот же якобы немедленно, не читая, бросил его в горящий камин*. Этот слух, весьма вероятно, справедлив»55.
Поведение канцлера Воронцова перед смертью государыни наводит на мысль, что дядя любовницы Петра серьезно опасался, как бы умирающая не продиктовала ему завещание в пользу маленького Павла. Когда Елизавета призвала к себе Михаила Илларионовича, вельможа захворал. «Он намеренно уклонился от необходимости присутствовать при кончине государыни и расстался с ней, не повидавши ее еще раз»56.
Лишь Иван Шувалов и оба брата Разумовские находились с государыней до конца. Бретейль сообщал 11 января 1762 года о последних минутах Елизаветы: «Императрица призвала к себе великого князя и великую княгиню. Первому советовала она быть добрым к подданным и стараться снискать любовь их. Она заклинала его жить в согласии с супругою и, наконец, много говорила о нежных своих чувствах к молодому великому князю и сказала отцу оного, что желала бы в знак несомнительной с его стороны к ней признательности, дабы лелеял он сего дитятю. Как говорят, великий князь всё сие ей обещал»57.
Примечания
*. Близость приведенной легенды к рассказу о том, как после смерти самой Екатерины II А.А. Безбородко вручил Павлу I завещание императрицы, передававшее корону ее внуку Александру, а новый самодержец сжег бумагу, — говорит не в пользу достоверности истории. Перед нами сюжетное клише, характерное для «анекдотов» о смерти монархов.
1. Тургенев А.И. Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005. С. 182.
2. Понятовский С.А. Мемуары. М., 1995. С. 143.
3. Соловьев С.М. Сочинения. М., 1993. Кн. XII. С. 462.
4. Тургенев А.И. Указ. соч. С. 181.
5. Екатерина II. Записки. Лондон, 1859. С. 265.
6. Там же. С. 266.
7. Сб. РИО. Т. VII. С. 91—92.
8. Павленко Н.И. Елизавета Петровна. М., 2005. С. 282.
9. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. М., 1999 (серия «ЖЗЛ»). С. 366.
10. Соловьев С.М. Указ. соч. С. 446.
11. Черкасов П.П. Двуглавый орел и королевские лилии. М., 1995. С. 154.
12. Записки Мессельера о пребывании его в России с мая 1757 по март 1759 // Русский архив. 1874. № 4. С. 1011.
13. Тургенев А.И. Указ. соч. С. 184.
14. Черкасов П.П. Указ. соч. С. 199.
15. Там же. С. 193.
16. Фавье Ж.-Л. Русский двор в 1761 году // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 201—206.
17. Черкасов П.П. Указ. соч. С. 193, 199.
18. Дневник статского советника Мизере // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 54, 55, 60.
19. Штелин Я. Записки // Там же. С. 31.
20. Дашкова Е.Р. Записки. 1743—1810. Л., 1985. С. 24.
21. Ассебург А.Ф. Записка о воцарении Екатерины II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 293.
22. Плугин В.А. Алехан, или Человек со шрамом. М., 1996. С. 38.
23. Черкасов П.П. Указ. соч. С. 240.
24. Там же. С. 233.
25. Письма императора Петра III прусскому королю Фридриху II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 208.
26. Мыльников А.С. Петр III. Повествование в документах и версиях. М., 2002 (серия «ЖЗЛ»). С. 115.
27. Соловьев С.М. Указ. соч. Кн. XIII. Т. 25. М., 1994. С. 26.
28. Штелин Я. Указ. соч. С. 31—32.
29. Заичкин И.А., Почкаев И.Н. Екатерининские орлы. М., 1996. С. 141.
30. Фавье Л.-Ф. Указ. соч. С. 199.
31. Черкасов П.П. Указ. соч. С. 203—206.
32. Там же. С. 208.
33. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 15—16.
34. Рюльер К.К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 68—69.
35. Там же.
36. Ассебург А.Ф. Указ. соч. С. 293.
37. Анисимов Е.В. Указ. соч. С. 406.
38. Там же. С. 410.
39. Там же. С. 408.
40. Шумахер А. История низложения и гибели Петра III // Со шпагой и факелом. 1725—1825. Дворцовые перевороты в России. М., 1991. С. 272.
41. Брикнер А.Г. История Екатерины Второй. СПб., 1885. Т. 1. С. 95.
42. Две заметки императрицы Екатерины II // Русский архив. 1863. Кн. 7. Стб. 566—568.
43. Шумахер А. Указ. соч. С. 272.
44. Строев А.Ф. Авантюристы просвещения. М., 1998. С. 311.
45. Бильбасов В.А. История Екатерины Второй. Т. 1. Берлин, 1900. С. 423.
46. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века // В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века. М., 1988. С. 242.
47. Шумахер А. Указ. соч. С. 271.
48. Записки княгини Е.Р. Дашковой. М., 1990. С. 25—27.
49. Екатерина II. О смерти императрицы Елизаветы Петровны // Сочинения. М., 1990. С. 463.
50. Там же. С. 463.
51. Две заметки императрицы Екатерины II. Стб. 566—568.
52. Черкасов П.П. Указ. соч. С. 227—228.
53. Русский архив. 1879. Т. 1. С. 363—364.
54. Две заметки императрицы Екатерины II. Стб. 566—568.
55. Шумахер А. Указ. соч. С. 272.
56. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. С. 412.
57. Тургенев А.И. Указ. соч. С. 197.
Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |