Глава XII. «Не ради себя, ради черни замордованной положил я объявиться». Клятва

1

Утром над степью появилось солнце. Стали в балке, крадучись, разводить огонь. Чика присмотрелся к Пугачеву, покачал головой.

— Э-э, да ты, ваше величество, седеть зачал. Глянь, в бороде и на висках — у тя...

— Ну? С чего бы это? — буркнул Пугачев.

— Да кой тебе год-то будет?

— Тридцать пять...

— Молодой ты, — любовно сказал Чика. Пугачев как-то сразу стал ему родным и близким.

— Глянь, двое конников! — вскричал Пугачев и кивнул к востоку, где верстах в четырех от стана ленивой рысцой двигались всадники.

Чика живо поймал лошадь и без седла вмах полетел им напересек.

— Стой! Куда вы, ребята?

Оба казака остановились.

— Сайгаков промышлять едем. А ты откуль?

— А вот поворачивайте коней, айда к дымку. Там человек нас ждет.

— Кто такой?

— Великий государь Петр Федорыч, — крепко сказал Чика и, насупив брови, со строгостью взглянул на казаков.

Те изумились («откуда быть в степи государю»), но перечить не посмели, да и любопытство одолевало их.

Пугачев, завидя приближавшихся, быстро надел новые красные сапоги, медным гребнем расчесал волосы и бороду, разбросал ковром нарядный намет, положил шитую бисером подушку, сел и подбоченился левой рукой.

Не доезжая до него, всадники, вместе с Чикой, соскочили с лошадей, чинно приблизились к Пугачеву, низко поклонились ему.

— Ваше императорское величество! — браво гаркнул Чика, сдернув шапку с головы. — Дозвольте доложить! Это двое наших казаков, Чапов да Кочуров.

— Куда путь держите? — кивнул казакам Пугачев.

— Да вот сайгачишек пострелять собралися.

— Ну нет, други мои. Уж раз вы встретились со мной, так уж не уходите от меня. Я государь ваш... (Казаки переступили с ноги на ногу, переглянулись.) А ежели вы замыслите убежать, бойтесь... Как вступлю в городок, велю повесить вас.

Казаки с внутренней неохотой повиновались.

Вскоре приехал из городка Тимоха Мясников. Улучив минуту, Чика отвел его в сторону и поведал разговор свой с Пугачевым. Тот не особенно удивился, подумал и, таясь, сказал:

— Наше дело маленькое. Царь или не царь он — наплевать. Войско захочет, так и из грязи сделает князя.

— Проворства и способности, я примечаю, с избытком в нем. Опять же с норовом он, видать... Горазд люб он мне, — сказал Чика.

— А нам чего же боле надобно, — рассудительно промолвил краснощекий Мясников; он был предан начатому делу искренно и бескорыстно, стал деятелен, отважен и сноровист. — Мы его за царя сочтем. А уж он за это постарается для нас... Так ли, Чика?

— Так, Тимоха... Только, чур-чура, великая тайна это...

— Дурак ты какой... Башка-то у меня одна ведь.

После обеда Чика поехал на хутора Кожевниковых да Коновалова попросить снеди и палатку для царя. Утром, вместе с Чикой, в царскую ставку прибыли Сидор Кожевников (младший из братьев), старик Василий Коновалов и еще четыре казака. Разбили Пугачеву палатку, а сами, десять человек, жили под открытым небом с неделю. Впрочем, деловитый Мясников то и дело гонял в городок.

На другой день приехал Михайло Кожевников. Его сомнение в «батюшке» ловко разбил Чика. Теперь Михайло слепо верил, что Пугачев есть царь.

Емельян Иванович считал Михайлу Кожевникова человеком бывалым (в Питер ездил), для дела полезным и пригласил его в свою палатку.

— Не наезжали ль к тебе, Михайло, какие люди с розыском?

— Нет, батюшка, ваше величество, все благополучно. Когда же вы, батюшка, объявитесь?

— А когда войско на плавни соберется, тогда уж...

— Не знаю, батюшка, — подумав, сказал Михайло, — ведь туда старшины понаедут и казаки послушной стороны. Пожалуй, вас принять не согласятся.

— А тогда мы всех казаков послушной стороны перевяжем и со славой в городок войдем.

— А ведь там, в городке-то, Симонов комендант с регулярным войском да с пушками. Пожалуй, не допустит вас.

— Не допустит и не надобно. Тогда мимо пройду, на Русь пробираться стану.

— А с кем же на Русь-то пойдете?

— Так полагаю, люду разного огромно много пристанет ко мне. А ежели малое людство будет, скроюсь опять. Ведь мне не надлежало еще показываться год семь месяцев, да кровь печенками стала спекаться во мне, как увидел я на Руси, что народ-то простой терпит. Ах, бедные вы, несчастные детушки мои... Ведь не ради себя, ради черни замордованной положил я до сроку объявиться. Ведь пришел я к вам на отеческую и вашу славу, други мои. А уж сам я царствовать не стану, чего-то не нравится мне царствовать, а возведу на царство Павла Петровича, сына моего. Ну, а начальство во всяком месте сменю, губернаторов да воевод, казнокрадов да взяточников, да душегубов всех вон! И по всей Руси казацкое устройство заведу. Чтобы солдат и духу не было.

Так изложил Пугачев программу своих действий.

Приехал Иван Харчев поклониться государю полведром водки.

— Ежели бог допустит, мы, ваше величество, головы за вас положим и послужим вам... — сказал он.

— Благодарствую. Вы меня побережете, детушки, и я вас поберегу.

Морщась от дыма, расторопный Тимоха Мясников варил в овраге похлебку из баранины, мешал в котле крутую кашу с салом. Чика кромсал астраханские селедки, арбузы, хлеб, накрывал под деревом ужин прямо на земле.

За ужином Пугачев восседал на почетном месте. Он в набойчатой чистой рубахе и пестром халате — дар старика Василья Коновалова. Михайло Кожевников вытряхнул из торбы несколько оловянных чарок. А одну, серебряную, с орлом, купленную им в Питере, он подал Пугачеву.

— Ишь ты, государственная, — улыбаясь, сказал тот. — Благодарствую.

Иван Харчев, глотая слюни, вытащил затычку из дубового бочонка и налил всем хмельнику¹.

Пугачев взял чарку с орлом, поднял ее и громко провозгласил:

— Здравствуй я, надежа-государь Петр Федорыч Третий!

Все поднялись с места и во весь голос закричали:

— Быть здоров тебе, отец наш! На многие лета здравствовать... — и выпили.

Этот первый заздравный тост и публичное признание казаками Пугачева царем своим прошли торжественно и чинно. Собравшиеся, особливо сам Пугачев, ясно почувствовали, на какой опасный подвиг они обрекают себя, в какую. мучительную неизвестность бросают свою жизнь. У всякого в этот момент не раз перевернулось сердце и застыла в жилах кровь; но дело сделано, возврата нет! Борода Пугачева тряслась, он смахнул пот с лица. Резко прокаркал пролетавший ворон. Казаки проводили его тревожными взорами.

— Присядьте, господа казаки, — кивнул Пугачев; он хотел бы показать фасон, но ни вилок, ни ножей не было, он взял кусок селедки рукою и, снова вспомнив трудные господские слова, сказал:

— Я приобвык на фуршетах есть, чтобы саблея да вестивал, а вот довелось же...

— Уж не прогневайся, батюшка, — и Харчев налил по второй.

— А теперь давай выпьем в честь всемилостивой государыни, — невпопад проговорил Василий Коновалов.

— Негоже за нее пить, — строго остановил его Пугачев. — Катька в беду меня ввела. — Он поднял вторую чару, возгласив: — Здравствуй, наследник мой, Павел Петрович!

Все закричали в честь наследника «ура», выпили. Прежде чем выпить чару, Пугачев всякий раз крестился. Становилось шумно.

— Эх, хороша беседа, да подносят редко, — шутил веселый Чика.

Пугачев замигал, отвернулся, вытер халатом набежавшую слезу, с горечью в голосе сказал:

— Разрывается, разрывается отцовское-то сердце мое... Ох, и жаль мне Павла Петровича, нарожонное детище мое, шибко жаль... Спортят там его, сердешного...

Казаки притихли, с умилением и любопытством взирали на своего царя, изливавшего родительские чувства. Горячий, неуравновешенный Зарубин-Чика глядел на Пугачева во все глаза, шептал как во сне:

— Господи помилуй... Да ведь он — царь, да вот ей богу же он всамделишный царь Петр Третий...

2

Спустя два дня в Яицком городке решались вопросы первостатейной важности. Шигаев, Зарубин-Чика, Мясников, Караваев, еще Илецкий казак Максим Горшков темным вечером сидели без огня в бане. Они прослышали, что до коменданта Симонова дошли кой-какие вести о таинственных событиях.

— Ну, братцы, таперя уши-то пошире надо держать, а рот-то поуже, — вполголоса сказал Чика.

Эта пятерка в последний раз совещалась пред началом дела, признать ли Пугачева за царя.

— Раз такой слух в народе издавна утвердился, что Петр Третий жив, — заговорил, покашливая, длинный Шигаев, — значит, казаков надо к тому склонять, что есть он истинный царь. А обличьем, сказывают, смахивает на покойного императора, и человек, кажись, расторопный.

— Проворства в нем хоть отбавляй, казак смышленый, — заметил Чика. — И сильный, черт... Под ним малодушная лошаденка на четыре колена раскорячится...

— Я полагаю, братцы, признать его, — сказал Тимоха Мясников. — А ты как, Денис Иваныч?

— Я в полном согласье, — ответил Караваев.

— А ты, Горшков?

— Да чего про меня толковать, я не спячусь. А спячусь — убейте, — басистым голосом проговорил безбородый, как скопец, Максим Горшков.

В тесной бане каганец погашен, лишь в каменке раскаленные угли золотились, красноватые отблески мягко ошаривали напряженные лица казаков.

Умный Шигаев, мазнув пальцами по надвое расчесанной бороде и покашляв, неторопливую, дельную речь повел:

— Ну, други, не единожды советования промежду нас были, и, видать по всему, домыслили мы принять на себя почин к объявлению войску Яицкому, что рекомый Пугачев есть истинный и природный царь Петр Федорыч. Стало, отныне мы берем объявившегося государя под свое защищение и ставим над собою властелином.

Все притихли, едва переводили дыхание. Складные, значительные слова товарища глубоко западали в душу, пьянили кровь.

— А кто из нас сему воспротивится, того смертию казнить, — гулко добавил Максим Горшков.

— Это верно, — подтвердили все, — чтоб страх среди нас был за дело наше общее.

— Слушай дальше, казаки, — помедля, сказал Максим Шигаев. — У нас, на Яике, жизнь ныне учинилась трудная, и удовольствие никакого мы от Петербурга не получили. Так ли, братья казаки? И злоба неутолимая на толикую несправедливость завсегда крылась в нас и доныне кроется. А вот таперь время приспело, и случай удобный в руки нам пал. Стало, приняв государя, мы чаем, что будет он восстановителем изничтоженных прав наших, вольностей наших и обрядов дедовских, а бар и всяких господишек, кои в сем деле больше всего умничают, он с корнем истребит силою народною... Да он, батюшка, и сам такожде мыслит, он, батюшка, с очей на очи сказывал мне сие. Опричь того, я чаю, что сила наша умножится и приумножится от черни, коя тоже вся вконец разорена.

Совет закончился обоюдною клятвою и целованием креста, который был захвачен с собою предусмотрительным Караваевым. Все пятеро облобызались друг с другом, говоря: «Бог нам в помощь... Дай-то господи... Либо головы положим, либо здоровы будем и во счастии. И ты будь здрав, государь Петр Федорыч!»

Взволнованные казаки роняли слезы, но тьма скрывала эти их слезы от них самих.

3

Петербургским ставленником, комендантом Симоновым, были пущены в народ соглядатаи. Они толкались по кабакам и базарам, прикидывались простачками или пьяными, пытались завести разговоры по душам, но казаки сразу узнавали их.

— Молчком, братцы... Высмотрень идет, сыщик комендантский.

Иной казак-запивоха и взболтнет что-нибудь в питейном и выкрикнет с угрозой:

— Погодь, погодь, скоро добрая учнется раскачка! Весь Яик на дыбы подымется...

Его хватали, волокли «еле можахом» в канцелярию, давали проспаться, а на допросе он, знай, одно твердил: «Ничего не помню, зря ума молол, гораздо пьян был». Ему всписывали спину, морили суток трое в каталаге и ни с чем выбрасывали.

Коменданту полковнику Симонову крайне нужно было знать, где скрывается преступный человек, принявший на себя имя покойного государя, и кто те злоумыслители, которые укрывают самозванца. Но казаки столь крепко спаяны и молчаливы, что Симонов никак не может залучить в свои сети хотя бы одного предателя-доносчика. Даже приведенный сюда из Малыковки арестант Еремина Курица не смог дать нужных о Пугачеве сведений. Симонов выходил из себя, посылал во все стороны розыскные отряды, но толку не было.

Меж тем партия Пугачева не дремала, молва о царе шла теперь по городку между степенными людьми более открыто. Старый казак Плотников, пригласив к себе соседа казака «середовича»² Якова Почиталина, вел с ним разговор.

Василий Якимыч Плотников, пользовался всеобщим уважением, к нему стекались все новости и часто приходили казаки за советами. Его дом не богат, но гостеприимен. Старик жил со своей старухой и внуком Васькой, а сын был убит в прошлогоднюю усобицу.

— Великие милости нам царь обещает, — говорил Плотников. Он благообразный, бородатый, с большой лысиной и крючковатым, как у филина, носом. — Как ты думаешь, следует ли нам принять его?

— А как же не принять, Василь Якимыч? — почтительно ответил старику пожилой усатый Почиталин. — Ведь житьишко наше день ото дня гаже.

Пришел на огонек молодой казак Сидор Кожевников, поздоровался со стариками, отвел хозяина к печке, зашептал:

— По важному делу к тебе, Василий Якимыч.

— Да ты не таись. Почиталин — свой человек.

Сидор взглянул в открытое, большеусое со впалыми щеками лицо Почиталина и, присев на лавку, обратился к хозяину:

— Государь требует, Василий Якимыч, как можно постараться о хорунках. Не поможешь ли, Василий Якимыч? Мы искали, да...

И не успел он досказать, как явился краснощекий Тимоха Мясников и стал тоже говорить о знаменах.

— Да еще государь наказывал голи разных цветов купить, да шелку, да галуна. А денег не дал. А у меня за душой хоть бы грош.

— Денег я собрал, — ответил хозяин и полез в сундук. — Я десять рублев собрал, кто два, кто рубль пожертвовал. Хватит, поди, — он вытащил из сундука матерчатый сверток.

— Ну-ка, держи, Тимофей, давай размотаем.

Два огромных войсковых знамени, старых и потрепанных, сероватого и синего цвета протянулись от стены к стене.

— Да откуда ты это, Василий Якимыч?! — воскликнули трое гостей и восторженно заулыбались. — Ведь это наши, войсковые...

— Они, они, — ответил хозяин, лысина его блестела, борода шевелилась от самодовольной улыбки. — Как есть они. Государыней жалованные войску. Это мне один детина притащил. Как убивали генерала Траубенберга, казак Дроздов спроворил из войсковой избы стянуть.

— Государыня — войску, а войско государю их пожалует! — и здоровяк Тимоха Мясников захохотал.

— Ну, а батюшка-т не собирается в городок прибыть? — спросил Почиталин.

— Нет, — ответил Мясников. — Я об этом толковал государю, он сказал: «А пошто я к ним воровски поеду? Пущай-ка лучше войско пришлет ко мне выборных своих, старичков либо середовичей, тогда, говорит, я усоветуюсь с ними о дальнейшем». Да еще говорит: «Всенепременно письменного человека добудьте мне, чтоб с бумагой явился, с чернилами». Вот что молвил батюшка.

Казаки помолчали, подумали. Ни Плотников, ни Почиталин, разумеется, не знали, что «батюшка» не царь, а такой же простой казак, как и они.

— Слышь-ка, Яков Митрич, — обратился хозяин к Почиталину, — чего нам долго грамотея-то искать? Посылай-ка к государю Ивана своего... Чего лучше.

Глаза Почиталина горделиво заблестели, он подергал длинный серый ус, сказал смиренно:

— Да, поди, молод Для этаких делов мой Иванушка-т... Правда, голова-то золотая у него и книжки многие с отрочества читывал, а чего он в государевом деле смыслит?

— Брось, брось! — посыпались на него подзадоривающие восклицания. — Царь не станет с него строго взыскивать. Парень натореет живо, а в почете-то будет в каком... Ого!

Морщинистые щеки Почиталина-отца вспыхнули. Потупив глаза в пол, проговорил:

— Что ж, ежели ваш совет да его усердье будет, благословлю сынка, благословлю.

В этот миг раздался резкий стук в закрытое ставнями окно. Хозяин крикнул:

— Васютка знак подает... Лезь, приятели, в подвал, хоронись! Знамена хватай с собой! — и погасил огонь.

Закрыв за ними люк, перекрестился и, нервно вздрагивая, вышел на улицу. Поздний вечер был. Медленно, вдоль улицы, направляясь к его дому, шел патруль. Солдаты громко разговаривали, смеялись, их объемистые короткие трубки попыхивали сквозь сутемень огоньками и дымили.

— Есть в доме кто чужой? — спросил Плотникова старший.

— Никого нетути... Свои только.

— Не ждешь ли царя, старик? — крикнул седой капрал с косичкой и захохотал.

— Окстись, служивый, — продрожал голосом перепуганный Плотников. — Отродясь не слыхивал. Какой такой царь? Откудов он?

— Тебе о том лучше знать, — на ходу сказал капрал. — Кое-кто у нас на примете имеется из ваших. — И патруль, удаляясь, растаял во тьме.

Плотников проводил их ненавистным взором, постоял, подумал, поблагодарил притаившегося у ворот внучка своего Васютку, что караулит хорошо, и хотел уже домой идти, как вдруг показался из-за угла пьяный старшина Мартемьян Бородин. Этот богач, из-за плутней которого разгорелось кровавое дело яицких казаков, распоряжением Петербурга снова был восстановлен в своих правах. За самостоятельный характер Плотникова, за смелые его речи на войсковых кругах Бородин считал старого казака личным своим врагом.

— Стой, казак! — заорал он, когда Плотников повернулся было к калитке. — Руки по швам! Пред кем стоишь?

Плотников вытянулся.

— У тебя, старый черт, сборища бывают!.. Царя, сукины дети, ждете!.. Я вам покажу царя!.. — Бородин развернулся и ударил старика в ухо.

Удар был крепок. Плотников покачнулся, сквозь стиснутые зубы замычал от боли, в голове звон пошел.

Васютка громко заплакал, побежал в дом.

Тучный Мартемьян Бородин напирал на старика грудью, сжимал кулаки, собирался еще ударить. Плотников пятился.

— За что ж бьете, ваше высокоблагородие, меня, старика? Побойтесь бога... — с горьким укором сказал он.

Мартемьян Бородин, запыхтев, еще раз с силой ткнул казака жирным кулаком в лицо и с грязной руганью зашагал дальше. Из разбитого носа Плотникова потекла кровь. Не вытирая ни слез, ни крови, Плотников вошел в дом.

— Вот, приятели, смотрите, как нашего брата сволочные старшины за верную службу потчуют, — жаловался вылезшим из подполья казакам.

— Да кто тебя? Матюшка Бородин, что ли?

— Он, брюхатый боров, он!

— Эх и дураки мы, ребята, не зарубили его, дьявола, когда растатурица была, — сказал Тимоха Мясников. — Да еще дождется. Быть ему на пике!

Примечания

1. Хорошо очищенная водка. — В.Ш.

2. Средних лет.