26 октября Пугачева отправили в железной клетке в Москву. Его конвоировала рота пехоты и несколько пушек. В Первопрестольную его доставили 4 ноября. Существует легенда, что Емельян сидел в Бутырской тюрьме. Но это не так. Его посадили в подвал здания Монетного двора у Воскресенских ворот Китай-города.
В Москву направляли и других фигурантов пугачевщины.
Следствие велось интересно. Ведь на тот момент мало кто понимал, кто такой Пугачев и кто за ним стоит. Выводы Потемкина сочли поверхностными. Так что была назначена особая следственная комиссия Тайной экспедиции Сената, главными в составе которой были московский губернатор генерал-аншеф князь М.Н. Волконский, обер-секретарь Тайной экспедиции С.И. Шешковский и все тот же П.С. Потемкин. Впоследствии подобная комиссия назначалась только Николаем I для разбора заговора декабристов.
Существует версия, что эта комиссия и Потемкин, в частности, что-то скрыли от императрицы. Однако для того-то этот орган и был настолько представительным и многочисленным, дабы кто-то что-то не вздумал скрывать. Да и не той женщиной была Екатерина, чтобы ее можно было водить за нос. Так что истории о каких-то сверхсекретных протоколах, которых спрятаны в самом дальнем углу самого закрытого архива — не более, чем байки.
Матушка-императрица весьма активно интересовалась ходом следствия. При этом она беспокоилась о... том, что состояние здоровья Пугачева и других подследственных ухудшается.
Она писала: «Весьма неприятно бы было ее величеству, если бы кто из важных преступников, а паче злодей Пугачев от какого изнурения умер и избегнул тем заслуженного по злым своим делам наказания, тем более, что П.С. Потемкин по приезде в Москву гораздо слабее его нашел против того, каков он из Симбирска был отправлен».
Между тем следствие шло непросто. В советское время обычно писали, что все пугачевцы держались мужественно, но это не совсем так. Некоторые фигуранты стали валить вину друг на друга. Так, Зарубин-Чика клялся, что, дескать он искренне верил в царское происхождение Пугачева. Хотя, как мы помним, верить он в это просто-напросто не мог. Тем более что «графом Чернышевым» он уж точно не являлся. Пугачев же пытался изобразить дело так, что являлся всего лишь марионеткой казаков, которого цинично использовали. Хотя Емельяна в это дело никто лезть не заставлял.
После окончания следствия Манифестом Екатерины II от 19 декабря 1774 года был определен состав суда. Судьями назначили 14 сенаторов, 11 «персон первых трех классов», 4 члена Синода и 6 президентов коллегий. Наблюдать за проведением процесса был назначен генерал-прокурор Александр Вяземский. Вот какая честь была оказана донскому казаку.
Первое заседание суда состоялось 30 декабря в Тронном зале Кремлевского дворца. Обратим внимание — суд происходил в Москве. То ли не хотелось тащить Емельяна до Питера, то ли были какие-то иные соображения.
Пугачева доставили в зал суда 31 декабря.
Ему были заданы вопросы:
«Ты ли Зимовейской станицы Емелька Иванов, сын Пугачев»?
«Ты ли по побеге с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, а потом назвал себя покойным государе Петром Федоровичем?»
«Ты ли содержался в Казани в остроге; ты ли ушед из Казани, принял публично имя покойного государя Петра III, собрал шайку подобных злодеев, и с оную осаждал Оренбург, сжег Казань и делал разные государству разорения, сражался с верныя его императорскому величеству войсками, и, наконец, артелью твоей связан и отдан правосудию ея императорского величества, как в допросе твоем обстоятельно обо всем показано?»
На все вопросы Пугачев трижды отвечал: «Да, это я».
Тогда генерал-прокурор Вяземский спросил:
«Не имеешь ли сверх показанного тобою еще чего объявить?»
Пугачев ответил, что «сверх показанного в допросах ничего объявить не имеет».
Затем огласили записку Потемкина. Обвиняемые разделялись на разряды по степени их вины. (Как и в истории с декабристами.)
По поводу наказания разгорелись споры. Нет, все были за казнь основных фигурантов. Вопрос был только в том, как именно их казнить. Большинство высказывалось за мучительную казнь колесованием.
А в итоге было вынесено решение: «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь».
Кроме того, к четвертованию был приговорен и Афанасий Перфильев. Еще четыре человека — И. Зарубин, М. Шигаев, Т. Подуров и В. Торнов — были приговорены к повешению. Причем Чику-Зарубина должны были казнить в Уфе, так сказать, на месте преступления.
После чего комиссия приступила к составлению «сентенции» (приговора). Он был 2 января направлен в Петербург.
Документ был доставлен в столицу 5 января, Екатерина его утвердила. 9 января сентенция была подписана сенаторами. Одновременно с Пугачева сняли анафему — теперь он мог причаститься и умереть по-христиански.
Казнь состоялась на следующий день на Болотной площади. Вот как это описывает очевидец:
«В скором времени по прибытии нашем в Москву я увидел позорище для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную казнь, жребий Пугачева решился. Он осужден на четвертование. Место казни было на так называемом Болоте.
В целом городе, на улицах, домах, только и было речей об ожидаемом позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей; но мать моя долго на то не соглашалась. Наконец, по убеждению одного из наших родственников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтоб мы ни на шаг от него не отходили.
Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось.
В десятый день января тысяча семьсот семьдесят пятого года, в восемь или девять часов пополуночи, приехали мы на Болото; на середине его воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб по причине жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Архаров, окруженный своими чиновниками и ординарцами. На высоте или помосте лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фрунта все пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг все восколебалось и с шумом заговорило: везут, везут. Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной высоты сани, и в них сидел Пугачев; насупротив духовник его и еще какой-то чиновник, вероятно секретарь Тайной экспедиции, за санями следовал еще отряд конницы.
Пугачев с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.
Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.
При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: "Ты ли донской казак Емелька Пугачев?" Он столь же громко ответствовал: "Так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев". Потом, во все продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: "Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!" — При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же».
(И. Дмитриев)
При этом императрица проявила-таки милость — палачи имели негласный приказ сперва отрубить Пугачеву голову — то есть мучительная казнь отменялась. Сделано это было вроде бы как по ошибке исполнителей. Так что, вроде бы, и приговор был исполнен, и средневековых зверств не продемонстрировали. А могла ли Екатерина просто смягчить наказание? Возможно, опасалась. Все-таки у помещиков к Пугачеву было уж очень много претензий. Вы представьте — столько времени глядеть на свою дворню и размышлять — зарежут они тебя этой ночью или подождут? Как показывает опыт, более всего люди склонны мстить именно за свой страх.
Боевой товарищ Пугачева, Салават Юлаев, прогулял немного дольше Емельяна. 25 ноября 1774 года он был задержан командой поручика В. Лесковского из корпуса генерала Фреймана.
Салават сумел отвертеться от казни. Он был отправлен на вечную каторгу в балтийскую крепость Рогервик (ныне город Палдиски, Эстония). Умер он 8 октября 1800 года, о чем существует документ:
«В Эстляндское губернское правление от находящегося при Балтийской инвалидной команды майора Дитмара. Находящиеся в моем ведении каторжные невольники 12-ти человек, которые и состоят благополучно. Против прежде поданной таковой же ведомости убыло: Сего месяца 26-го числа помре каторжный неволник Салават Юлаев, о чем сим донесть честь имею».
Вместе с Салаватом отправился в Эстонию и его отец Юлай Арсланов. Последнее свидетельство о нем относится к июлю 1797 года.
Хлопуша был казнен в Оренбурге еще до завершения пугачевской эпопеи, 10 июля 1774 года. В приговоре было сказано: «Здесь, в Оренбурге, как в таком месте, где он зделал измену». Приговором предписывалось одеть на него погребальный саван, вести в оном к эшафоту на городской площади, там «отсечь голову», а потом «взоткнуть» ее на кол и оставить на «возвышенном месте... на народное зрелище на всякое время».
Кинзя Арсланов, как уже было сказано, пропал без вести. Может, он сгинул в пустыне, может, сумел уйти в Бухару или в Персию, где и жил себе спокойно. По крайней мере в Башкирии его больше не видели.
Судьба двух жен Пугачева, Софьи и Устиньи, сложилась наиболее трагично. Все-таки Емельян и его товарищи, раскручивая бунт, прекрасно понимали, что они делали. Не дети ведь малые. А вот эти женщины... По суду они были оправданы. Но на свободе их решили не оставлять. Так сказать, во избежание. Они были отправлены в Кексгольм (ныне город Приозерск, Ленинградской области). Обе жены Емельяна были доставлены туда 23 января 1775 года и были помещены в казематах крепости без права выхода из нее.
В 1797 году служивший при Тайной Экспедиции коллежский советник Макаров, был отправлен в крепость и докладывал:
«В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшаго самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим.
С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате.
Содержание имеют от казны по 15 копеек в день1, живут порядочно.
Женка Софья 55 лет, Устинья — около 36 лет.
Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют».
В 1803 году император Александр I, посетив крепость, принял решение разрешить им проживать в посаде (то есть собственно, в городе). Дальнейшая их судьба неизвестна.
Что же касается старшин, выдавших Пугачева, то формально они получили полное прощение. Однако в реальности были отправлены на вечное поселение в Лифляндскую губернию, в город Пернов (ныне — Пярну, Эстонию). Но, в общем, дешево отделались.
Примечания
1. Обычная «кормовая норма» для арестанта была три копейки в день.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |