Заключение

В заключение подведем итоги научного исследования и сформулируем ключевые выводы, полученные в результате проведенной работы.

Поскольку объективный образ прошлого всегда складывается из множества субъективных смыслов, придаваемых ему современниками событий, очевидно, что их мышление детерминируется особенностями своей культуры. Поэтому рассматривая самозванческие интриги в содержательном контексте истории России XVIII столетия, мы рассчитывали на воссоздание более адекватной картины феномена монархических самозванцев, рассмотренной через ее отражение в восприятии самих лжемонархов, их мнимых родственников, а также их сторонников или противников.

Изучение проблемы показало, что во избежание разногласий между учеными необходимо исключить из понятийного аппарата науки иногда встречающиеся неудачные термины «самозванщина» и тем более «самозванничество». Всесторонний анализ убедил в том, что феномен самозванцев вполне корректно идентифицируется и интерпретируется через понятия «самозванство» и «самозванчество», но между ними следует проводить четкое разграничение. Мы пришли к выводу, что первый из них относится к области индивидуальной психологии самозванцев, в то время как второй — к социальной психологии, хотя и то и другое было исторически обусловлено культурной средой своего времени.

В связи с этим, нами были предложены и затем аргументированы следующие трактовки: самозванство — это необоснованные и непризнанные никем притязания кого-либо на чужое имя и/или статус, а самозванчество — это появление у самозванца сторонников, которые признали за ним право на это имя и/или статус. На многих примерах из истории конкретных лжемонархов XVIII столетия и мнимых членов их семей удалось доказать, что предложенные дефиниции вполне эффективно работают на российских материалах и позволяют дифференцировать хотя и родственные, но не тождественные явления отечественного прошлого.

Благодаря применению упорядоченного понятийного аппарата, было доказано существование такого любопытного, но оспариваемого в науке явления, как самозванчество без самозванца, которое в той или иной форме встречалось и в XVII, и в XVIII, и даже в XIX веке.

Привлекая доступные источники информации, удалось уточнить общее количество самозванцев в России XVIII столетия, претендовавших на имя и/или статус монархов или членов их семей. Вопреки наиболее полным подсчетам историка О.Г. Усенко, оказалось, что таковых насчитывалось 115 человек, сведения о которых были обобщены нами в виде приложения к монографии. Таким образом, выяснились и наиболее популярные прототипы самозваных претендентов на высокое имя или звание. Вне конкуренции оказался император Петр III, имя которого «брали взаймы» 23 человека. Второе место со значительным отставанием занял царевич Алексей Петрович — 7 присвоений, 5 раз самозванцы назывались именем Петра II Алексеевича, известно четыре мнимых Петра Петровича, но от разных отцов — Петра I и Петра II соответственно, и далее по нисходящей.

Исследование показало, что в отличие от самозванцев «бунташного века», в XVIII столетии ложные претенденты практически никогда не брали себе мифические имена не существовавших монархов или их родственников. Если вымысел все же имел место, то касался он не имен, а статусов и званий, обозначавших принадлежность к царской семье: «богоизбранный жених царевны Софии Алексеевны», «жених государыни Елизаветы Петровны», «государь, муж императрицы Елизаветы», «государь император, жених Екатерины II», «богоизбранный жених императрицы Екатерины II», «муж императрицы Екатерины II» и т. п. Причем, заметно, что большинство подобных вымыслов было с гендерным оттенком, что, очевидно, связано с длительным женским царством.

В противовес высказанному в исторической литературе мнению, на материалах XVIII столетия было неоднократно выявлено, что самозванство могло возникнуть не по инициативе самого самозванца, а в результате чьего-либо намеренного подговора, когда человека убеждали выдать себя за какую-либо высочайшую особу. Однако случалось, что в последствии он мог не получить поддержки даже со стороны подговорщиков, хотя и продолжал называться не своим именем. Таковы, например, случаи с самозванцами И. Андреевым, И. Опочининым, в определенной степени — В. Буниным.

Проведенный анализ источников убедил в неоправданности категоричного суждения, будто бы российские самозванцы — это всегда всего лишь простые марионетки в политической игре различных социальных кругов, откровенные мошенники и авантюристы. Безусловно, среди них были корыстные обманщики, искавшие только личную выгоду, но, как показало наше исследование, многие искренне верили в печать своего высокого предназначения, и их вера опиралась на устоявшиеся в веках особенности традиционной «картины мира». Вслед за некоторыми современными историками нам удалось привести дополнительные обоснования, доказывающие имманентную связь феномена российских самозванцев с царистской психологией народных масс в целом, в том смысле, что восприятие власти и ее носителей является одним из важнейших и древних культурных архетипов. На основании новых материалов можно констатировать, что представления о природе власти, вождях и монархах отражают общий склад культуры в ее прошлом и настоящем, а также и умонастроения людей данной конкретной эпохи. Это значит, что понять феномен российских монархических самозванцев можно лишь через систему значений и смыслов, которыми руководствовались в своих действиях люди, принадлежавшие к этой культурной традиции. Следовательно, поведение самозванцев, их сторонников или противников всегда было обусловлено культурными стереотипами, формировавшимися в зависимости от установок, существовавших в традиционном обществе.

Однако разграничение самозванцев лишь в зависимости от наличия или отсутствия у них сподвижников и сторонников не позволило увидеть все специфические нюансы внутри каждой из этих категорий, так как, например, сторонниками могли обзаводиться и вельможные, а не монархические самозванцы. Среди самых ярких примеров назовем Ф. Каменщикова и Я. Стефановича, хотя последний из них выступил в этой роли не в XVIII веке, а несколькими десятилетиями позже, но относится к тому же типологическому ряду. Кроме того, известны и другие менее масштабные примеры вельможного самозванчества в истории России XVIII столетия. Впрочем, им всем для удачной реализации своих намерений, как правило, также требовалось виртуальное наличие ауры царского имени.

Но даже между «успешными» монархическими самозванцами обнаружились существенные расхождения по широкому спектру историко-культурных параметров: количеству у них сторонников, продолжительности поддержки и т. д., а главное — по полноте и специфике воплощения заявленных высочайших притязаний. Для нас стало очевидным, что между, скажем, «царевичем Алексеем Петровичем» — А. Крекшиным и ему подобными и, допустим, Пугачевым/Петром III существуют серьезные отличия, хотя все эти случаи относятся к самозванчеству.

Осознание данного обстоятельства потребовало поиска дополнительных критериев дифференциации самозванцев. На основе сравнительного анализа предложенных в науке классификаций были не только определены их достоинства и недостатки, но и показано, что на материалах XVIII столетия некоторые типологии не работают вообще, другие — требуют существенных корректив, а третьи — вполне приемлемы, хотя и не без недостатков. Наиболее удачной и цельной типологией мы признали ту, которую предложил историк О.Г. Усенко, но с точки зрения цели и задач нашей работы она излишне сложна, т. к. включает те разновидности самозванцев (например, религиозного толка), которые остались за пределами внимания нашего исследования.

На основе тщательного изучения вопроса о типологии самозванцев были внесены некоторые важные уточнения и дополнения, в частности, выделен тип фамильного, а не именного самозванца. Таков, например, пугачевский «граф Чернышев» — И. Зарубин. Удалось также статистически показать и дать адекватное истолкование тому обстоятельству, что большинство самозванцев и их сторонников были выходцами из социальных низов.

Имея в виду разнообразие выделенных в науке типов, — «верхних» и «нижних» самозванцев, «авантюристов», «пропагандистов», «бунтарей», «марионеток», «реформаторов», «блаженных» и многих других, — на документальной основе сделан вывод, что эти различия имеют ключевое значение с точки зрения психологии конкретных самозванцев. Однако во всех случаях объявления лжецарей и их «родственников» доверие или недоверие к ним обусловливались специфическими доминантами традиционного общества.

Изучение специальной литературы, прилагаемое к анализу наших источников, позволило выявить и проанализировать объективные и субъективные детерминанты успеха российских монархических самозванцев в виде жесткой схемы кодов (архетипов) культуры, хранившихся в памяти носителей традиционного сознания. Была выдвинута апробированная затем на основе источников гипотеза о тесной зависимости поведенческих стратегий российских самозванцев от предписаний народного монархизма, которая стала путеводной нитью в исследовании причин того загадочного обстоятельства, почему не все 115 монархических самозванцев XVIII столетия получили хотя бы единичную поддержку, а только около 36 человек из них. Тот факт, что возглашения большинства лжемонархов или их мнимых родственников так и остались без ответа, уже сам по себе является убедительным аргументом против того тезиса, что носители традиционного сознания были «простаками», доверявшими любому проходимцу, назвавшемуся царским именем.

С нашей точки зрения, поддержка или недоверие простолюдинов зависели, с одной стороны, от объективных обстоятельств их жизни, а с другой — от личности самих самозванцев, неординарные способности которых (харизма) становились весомым фактором, склонявшим чашу весов в их пользу. Но даже объективно существовавшим социальным, политическим и хозяйственным лишениям, чтобы превратиться в действенные катализаторы народного протеста, в субъективном своем преломлении в сознании простонародья требовалось быть осмысленными в привычных стандартах традиционного мышления.

Из анализа источников хорошо заметно, что самозванцам предъявлялись конкретные требования, признаковые характеристики которых оценивались и семиотизировались через традиционные архаичные механизмы, с целью их идентификации на основе имевшихся в «копилке» народного опыта «типовых» образцов для сравнения. Поэтому у названых царей/царевичей и их «родственников» имелось не очень много полноценных возможностей для импровизации. Предписаниями традиционного сознания им фактически навязывалась достаточно жесткая, не допускавшая двусмысленных трактовок поведенческая стратегия.

Можно сделать вывод, что активизация всех этих факторов в XVIII веке провоцировалась ускоренной модернизацией страны, осуществлявшейся в виде «революции сверху», которая ломала привычную для простонародья традиционную повседневность, вызывала тревожные переживания и требовала адекватного осмысления. Специфическое понимание социальными низами происходивших в стране перемен отразилось в «непригожих речах», произносившихся по поводу отдельных лиц и их действий. Причем, звучавшая критика, переходя от недовольства придворными вельможами («боярами») до осмысления правящего монарха как «неправедного», четко вписывалась в пространство народного монархического сознания. Весомую роль в усугублении подобных подозрений и настроений в XVIII веке сыграла череда женщин на царском троне, принципиально изменившая характер и содержание произносимых «непристойных» слов, ставших намного более приземленными. Иначе говоря, «непригожие речи» можно считать приемлемой и понятной для простолюдинов формой саморефлексии народного сознания в условиях распада привычной повседневности. Своими «непригожими речами» социальные низы сигнализировали о явных, по их мнению, неполадках традиционной системы.

Поскольку «неправедным» царям народное сознание искало приемлемые для себя альтернативы, не удивительно, что в «непригожих речах» неоднократно противопоставлялись царь-«антихрист» Петр I и благоверный царевич Алексей Петрович, «самозванка на троне» Екатерина II и император Петр III, женщины-правительницы и властители мужского пола, немцы по происхождению и их русские антиподы и т. д. Показательно, что названные оппозиции носили не статический характер, а динамически трансформировались в зависимости от объективных и субъективных факторов менявшейся российской действительности. В результате образ одного и того же монарха мог с течением времени обрастать более позитивными, нежели прежде, ментальными коннотациями. Причем анализ «непригожих речей» показывает, что в них мы встречаемся не с аксиологическим развенчанием монарха как политического института (насколько его понимали социальные низы) и не монархии как формы правления, идущей от бога, а личности конкретного правителя, действия которого вызывали всенародное осуждение. Но данное обстоятельство нисколько не дезавуировало привычного традиционного миропонимания царя как ставленника божия на земле, напротив, органично вписывалось в него и готовило подходящие условия для зарождения и осуществления самозванческих интриг.

Таким образом, «непригожие речи» подготавливали психологическую восприимчивость социальных низов к появлению «истинных» царей, а, следовательно, оказывались в прямой зависимости с феноменом самозванцев в качестве его весомой предпосылки. Об этом, в частности, свидетельствует выявленная нами и проанализированная на основе источников обратная корреляция между количеством дел по «непригожим речам» о царях-государях и численностью появлявшихся претендентов на имя и/или статус монархов, либо кого-то из их «родни».

Обратившись к истории конкретных монархических самозванцев XVIII столетия, мы смогли убедиться, что большинство из тех, кто имел хотя бы непродолжительный успех у окружающих, добивались этого, благодаря стремлению добросовестно исполнять роль, «текст» которой был «написан» культурной традицией. На примерах лжемонархов или их мнимых родственников были рассмотрены особенности реализации ими всех тех сюжетных ходов, что были закреплены в народной монархической «картине мира» носителей традиционного сознания.

Осуществленный в работе содержательный и компаративный анализ источников позволил установить, что среди всех ложных претендентов на корону или родство с ними наиболее последовательными были действия донского казака Е. Пугачева, принявшего на себя имя императора Петра Федоровича. Это утверждение касается практически каждого компонента монархической схемы, начиная от хождения и распространения слухов с царистской окраской и далее через телесный код, «царские» знаки, сакральные странствия и т. п. Поведенческие стратегии «императора казаков» были реализованы полнее и ближе к тому образцу «истинного» царя, что хранился в народной памяти, хотя, конечно, и он неоднократно допускал ошибки, принимал неверные решения, компрометируя себя в глазах окружающих. Впрочем, некоторые совершенные им промашки были обусловлены амбивалентным характером культурных установок традиционного сознания, когда любой сделанный выбор был бы ошибочным. На основе имеющихся данных сделан вывод, что образ Пугачева/Петра III можно считать своего рода «идеальным типом» российского монархического самозванца применительно к XVIII столетию.

Таким образом, большое количество ложных искателей царского престола свидетельствовало о протестном потенциале народных монархических представлений. Превращение этих возможностей в действительность было обусловлено комплексом объективных и субъективных обстоятельств, наличием или отсутствием в XVIII веке конкретных социально-исторических ситуаций и конъюнктур, благоприятствовавших расцвету феномена самозванцев.