Ранним утром в канун успеньева дня 14 августа 1773 года к постоялому двору, затерянному в сызранской степи у речки Таловой, подкатила подвода, на которой сидел приземистый бородатый человек. Шустро спрыгнув с телеги, он постучал в ворота, над которыми на длинном шесте было прикреплено колесо да клок соломы — знак гостеприимства и сигнал для всех путников-дорожников: заворачивайте, мол, сюда, отдыхайте!
На стук вышел хозяин умета Степан Оболяев, по прозвищу Еремина Курица, отставной солдат и старый холостяк.
— Ух ты, еремина курица! — воскликнул он, увидев приезжего. — Освободился, Пугачев?
— Бог помог, — усмехнулся Пугачев и, введя лошадь во двор, прошел в постоялую горницу. — А что, братушка, не искали меня здесь?
— Нет, — ответил уметчик.
— А на Яике что слышно?
— Смирно вроде, — сказал Оболяев, но не очень уверенно.
— Пьянов жив ли? — продолжал допытываться Пугачев.
— Пьянов в бегах. Как погостевал ты у него, после проведали, совращал он казаков бежать на Кубань. Ну и пришли за ним. Только он утек, еремина курица, а жинку его забрали.
— Вот тебе и смирно, — сказал Пугачев и перевел разговор на другое: — Ладно, устал я с дороги. Баньку наладь.
Уходя, Оболяев оглянулся. Года не прошло с того дня, как Пугачев впервые появился здесь, на Таловом умете, — ноябрьской вьюжной ночью приехал с Семеном Филипповым в Яик за рыбой. И прожил у Дениса Пьянова в городке неделю, когда же уехал, поползли слухи; Пьянов тогда сказал — не простой у него был гость. И даже намекнул какой. А какой именно, помыслить страшно...
Вот сидит он сейчас в сермяжном крестьянском кафтане, подпоясанный цветным кушаком, в холстяной рубахе, вышитой шелком. На нотах коты и шерстяные чулки белые, а белую войлочную шляпу у двери оставил, рядом с ружьем. Кроме ружья и вещей-то нет — в телеге на сене несколько арбузов да медный котел...
Непонятная робость охватывает бывалого солдата перед этим человеком. Годов тридцати, да заросший весь, борода окладистая, волос густой, глаза черные. Вроде такой же он, как был. Однако седина появилась, борозда глубокая поперек лба легла. Облокотился на стол — широкоплечий, сильный, тяжелый взгляд в землю уставил.
Возмечтал Емельян перелом в жизни своей совершить предерзостный.
Он и сам не ведает, когда зародилось у него это намерение. По наущению ли купца-старовера добрянского Кожевникова? По подговору ли настоятеля Мечетного монастыря игумена Филарета? По чьему ли еще подстрекательству?
А может, никто не сумел бы подбить казака донского вольного Емельяна, сына Иванова, на столь рисковое предприятие, ежели б сам не увидел он воочию и не уверился, в каком рабстве пребывает простой люд на Руси, стоном стонет от податей и прочих отягощений!
Недаром и казаки яицкие волнуются. Даже бунт учинили, генерала Траубенберга, старшин и офицеров поубивали, а потом отправили в Питер челобитчиков — испрашивать прощения у всемилостивейшей государыни Екатерины.
Да только сильно разгневалась царица Катька и положила без замедления усмирить мятежное войско. Отобрали у яицких казаков их былые вольности, войсковую избу порушили, казачий круг распустили, сняли набатный колокол — отныне все сборы производятся барабанным боем. А главных зачинщиков безжалостно отстегали кнутом, ноздри повырывали, выжгли позорные клейма на теле и сослали в Сибирь. Остальных же — тысяч до трех счетом! — обложили денежной вытью. Но и в платеже не соблюли правоту — раскладку денег делали неравно: с иных, достаточных, меньше брали, с неимущих больше.
Попритихли яицкие, но не смирились. До сей поры в смятении — хорошего царя ждут...
В горницу вошел Оболяев:
— Банька-то слажена.
— Мне рубаху надоть, — сказал Пугачев, снимая свою.
И тут увидел: хозяин-уметчик неотрывно смотрит на шрамы его, что рассыпаны на груди, будто кресты белые. В походах давних мучили Емельяна язвы, еле поправился, а следы остались навечно.
— Что же это у тебя на груди-то? — со страхом спросил Оболяев.
Пугачев прищурился, живо смекнул: вот он, час надобный! Потребно ли иного ждать, если зараз объявиться можно?
И ответил с твердостью в голосе:
— А это знаки у меня государские!
Вовсе обомлел Еремина Курица:
— Х-хорошо, коли так. — И даже отступил на полшага, уже не от робости, а с почтением.
Понял Пугачев, что дошли и до старого уметчика слухи о пребывании «высокой особы» у Дениса Пьянова, которому он, Емельян, самолично тогда еще намекнул про свое «высокое звание». Да не поосторожничал, видать, — выдал их малыковский мужик Филиппов.
Били Емельяна в управительской канцелярии батожьем нещадно, но ни в чем он не сознался. И повезли его в Симбирск, а потом в Казань скованного, в тяжелых кандалах — на руках висело пятнадцать фунтов, на ногах тридцать пять.
Четвертый раз под стражу к государевым слугам попал Пугачев! И чудом спасся. Казанский губернатор фон Брандт отослал бумаги за приговором в Петербург. Пугачев же тем временем и утек из острога. С превеликим трудом вырвался на этот раз — колодника Дружинина подговорил и солдата Мищенко... Да вот опять и оказался на этом безлюдном умете, чтобы начать здесь с отвагой задуманное.
И, приосанившись, уже входя в роль, которую брал на себя перед миром, объявил с важностью, приличествующей его персоне:
— Доподлинно говорю тебе, истинный император я — государь Петр Федорович!
— Как же... как этому статься? — все-таки усомнился Еремина Курица. — Петр Федорович десять лет, как скончался.
— Вранье! — крикнул Пугачев. — И в Питере от дворян укрылся он и после... Потому я и есть перед тобой.
— Ну, ежели так, — опять поспешно согласился уметчик, — где же странствовал? Расскажи...
— Где да где, — успокаиваясь, ответил Пугачев и замолчал.
...Два года назад начались его мытарства. До той поры жил он как все бедные казаки — землю боронил за отцом, а семнадцати лет в Донское войско был записан, девятнадцати женился. Да не побыл с женой и недели дома — отправили в поход, в Пруссию. Воевала тогда Россия против Фридриха. Проявил Емельян в бою отменную проворность, и определил его полковник Денисов к себе в ординарцы. Но однажды в суматохе ночного боя пропал командирский конь, и приказал Денисов вольного казака Пугачева отхлестать плетьми, как собаку. Зарубцевались от той экзекуции раны на спине у Емельяна, а непрощенная обида застряла в сердце тяжелым камнем: вот она, милость господская за службу верную!
Потекла потом жизнь своим чередом — то станичная, домашняя, то снова походная — в Польшу с командой ездил, раскольников в малоросских лесах вылавливал. Через четыре года началась война с Турцией, и опять сел на коня — под Бендерами был с отрядом полковника Кутейникова. И другорядь в бою отличился, удостоили за это: в хорунжие произвели.
Так бы до старости и служить, как другие казаки служат, да не получилось...
Как-то надумал заехать в Таганрог — повидать сестру Федосью, а зять Павлов начал жалобиться, дескать, житье у них в Таганроге такое худое — терпеть неможно, многие местные бегут. А куда убежишь? В Россию? Поймают. В Сечь Запорожскую? Без семьи соскучишься. В Прусь? Не добраться...
Жалко стало Емельяну и сестру, и зятя, и присоветовал им податься на Терек. Да еще обнадежил: перевезу вас на ногайскую сторону.
И перевез. Знал, что смертная казнь грозит не только беглецам. А отказать в помощи не мог по доброте сердечной. Зять же через полтора месяца воротился из побега и, когда скрутили его, показал на Емельяна: он на незаконность подбил! Схватили и Пугачева, в Черкасск направили. Да по дороге сбежал он. И сам на Терек кинулся. В станице Ищорской приютился. Скрыл, что с Дона беглый, добился зачисления в Терское войско — даже выбрали станичным атаманом. Нашел пристанище Емельян, живи себе не тужи. Ан нет! Захотелось и тут сотворить людям доброе дело. Казаки трех терских станиц, недовольные жалованьем да провиантом, решили послать в Петербург ходатая. И Пугачев вызвался: я поеду!
Доверили ему старики хлопоты в Бергколлегии, денег собрали, двадцать рублей, печать — знак атаманства — вручили, снарядили — и выехал. Да в Моздок завернул для закупки харчей. И попался! Угодил в руки властей беглец с Дона. Пришлось снова бежать, а его словили. И в третий раз бежал.
Так стал он в глазах властей бунтарем, преступником, беглецом неисправимым. Заказаны ему были пути-дороги к дому родному, к семье своей, в станицу Зимовейскую, где потеряли уж надежду увидеть его жена Софья Дмитриевна и дети несмышленые — сын Трофим да дочери Аграфена с Христиной.
Начались для Емельяна странствия в поисках земли обетованной! По Волге, снова на Дону, в Малороссии; даже польскую границу переходил, но через неделю вернулся и на Добрянском форпосте шесть недель у купцов по найму работал. И с кем только за это время не встречался! С крепостными, людьми работными, купцами-раскольниками и беглыми солдатами, с колодниками и управителями, стражниками, мастеровыми, монахами... И такое про жизнь в России прознал и прослышал, что нигде уже радости для себя сыскать не может. В ужасное изнурение приведена Россия. Дворянство, в роскоши пребывая, владеет крестьянами. Законом божьим предписано крестьян как детей содержать, а господа хуже псов их почитают, с которыми за зайцами гоняются.
В Добрянском форпосте получил он паспорт на поселение в Симбирскую губернию, на реку Иргиз. Мог бы здесь уже непреследуемый жить, под собственным именем. Да не захотел!
И явился в конце прошлого года сюда, на умет к Оболяеву, а затем к Пьянову на Яик. И сейчас снова, после казанского острога, очутился здесь, потому что не бежать в края отдаленные надобно, для себя одного радость выискивая, а решиться на праведное дело ради всей черни замордованной. Ждут обездоленные избавления от бедствий, безнаказанно творимых боярами-помещиками и судьями-мздоимцами. А у Емельяна нет больше должного благоговения и перед самой монаршей властью, и перед престолом самодержавным. И страха божьего тоже нет!
Об этом тем паче не расскажешь уметчику-хозяину, да и никому на свете не скажешь, коль скоро подмога мерещится непременно в имени пресветлейшем императорском. Пусть же так и станет! Казак донской Емельян Пугачев отныне и есть император всероссийский Петр Третий, в бозе почивший да из мертвых паки воскресший...
И, отвечая Оболяеву, сказал Пугачев увертливо, наперед зная, что не раз теперь придется прибегать к этой небыли:
— Где был я, братушка, где не был, одному богу вестимо. И холоден, и голоден. Как во дворце-то Катькина гвардия за мной пришла, капитан Маслов меня выпустил. И ходил я в Польше, в Царьграде, во Египте. Оттоль и к вам явился. Вот примут ли меня теперь казаки-то яицкие, согласны ли будут?
— Отчего не принять, — сказал Оболяев. — Ждали они тебя. Завтра ко мне должон Закладнов с Яика быть, поведаю ему, а он верных людей приведет.
— Добре, — согласился Пугачев, но добавил строго, внушительно: — Только оглядчиво робьте. Опасенье половина спасенья.
— Знамо дело, — кивнул Оболяев. — Уж будьте покойны, ваше величество.
Пугачев метнул придирчивый взгляд: не потешается ли? Да нет... С серьезностью замер у порога старый солдат. И мороз продрал по спине Емельяна: в первый раз человек, ему равный, так возвысил его названием.
— Ладно, ступай, — сказал он властно. — Да рубаху-то принеси, — напомнил вслед и поспешил накинуть на плечи кафтан.
А оставшись один, почуял, как гулко колотится сердце.
Вот и затеялось! Вот и переступил! И нет отхода назад. А как сладится-то теперь? Не будет ли новой промашки? Не подведут ли казаки? Все ли успешно пойдет? Задуманное свершится ли?
| К оглавлению | Следующая страница |