Из письма Екатерины II П.С. Потемкину, председателю секретных комиссий, в Казань:
«Яицкие казаки Пугачева связали и везут в Яицкий городок... Мое повеление есть, чтоб капитан Галахов... Пугачева принял и вез его к Москвы... к Москвы теперь я отправляю Шешковского в тайную экспедицию... А вы приехавши к Москвы и вступав в деле, старайтесь вывести плутни от корени, дабы не осталось ни в чем сумнения».
Из донесения сотника Харчева коменданту Яицкого городка полковнику Симонову, 15 сентября 1774 года:
«10-го сего командирован я был от вашего высокородия с командою в числе 50 человек с данным наставлением... самого злодея поймать. И повстречались мне казаки — яицкой Федор Чумаков, илецкой Иван Творогов, а с ним и предписанный бударинский сотник Чесноков, которые объявили, что они... едут с раскаянием, да и злодей-де, самозванец, у них пойман и ведется. На другой день, как они с ним с Бударинского форпоста отправились в путь, тогда я... Пугачева себе отдать требовал. И, доехав до Кош-Яицкого форпоста, взял от них под свой караул и, заклепав в колодку, к вашему высокородию доставил...»
Комендант Яицкого городка полковник Симонов — генералу А.В. Суворову, 16 сентября 1774 года:
«Пугачев доставлен сотником Харчевым в ретраншемент на 15 число в саму полночь... Содержится под крепким караулом в оковах. Под караулом же и остальные 114 казаков шайки Пугачева. По городу тишина».
Протек ровно год с того момента, когда Емельян Пугачев, радостно принятый яицкими казаками, под развернутыми знаменами начинал свой поход от этих самых мест — от Бударинского форпоста и Яицкого городка...
И вот теперь он снова здесь — схваченный теми же казаками и переданный ими в руки властей. Под мрачные своды низкой палаты приземистой комендантской канцелярии его ввели четыре конвойных. Капитан-поручик Савва Маврин, чиновник Секретной комиссии, учинил первый допрос. Пугачев держался мужественно и стойко.
Из рапорта капитана С. Маврина П.С. Потемкину:
«Описать того не можно, сколь злодей бодрого духа и не устрашен ни мало...»
Не сразу дался Емельян и казакам-изменникам. Когда они повезли его с Узеней, окружив плотным кольцом, он сделал попытку вырваться. У речки при переправе, едва Чумаков поскакал наперед объявить оставшимся в стане, что царь-самозванец арестован, Емельян кликнул Творогова:
— Иван, подь-ка сюды!
Творогов подъехал верхом, и Пугачев сказал, что имеет нужду с ним поговорить. Они поехали рядом. Пугачев принялся опять увещевать старого содейственника:
— Что же вы делаете? Разве вам польза — меня потеряете и сами погибнете.
Но Творогов не захотел его слушать. Пугачев, оглянувшись, увидел, что казаки поотстали, и, чухнув лошадь, крикнул:
— Ну, прощай, Иван!
Своротя с дороги, он поскакал степью, мелким камышом.
Творогов закричал: «Ушел, ушел!» — и помчался вослед.
У Пугачева была худая лошадь, его скоро нагнали. Тогда он бросился с седла на землю, снял сапоги и побежал — хотел укрыться в густых зарослях камыша. Все тоже соскочили с лошадей, кинулись за ним и поймали, браня, кому сколько приходило на ум. А Емельян бранил их и грозился, поминая «наследника Павла Петровича»: дескать, воздаст он им «за своего отца Петра Федоровича III». Только сказки те уже не обманывали казаков...
Правда, Сидор Кожевников и Коновалов заступились за «батюшку государя», попросили его развязать.
Пугачев еще надеялся на верных людей и, когда приближались к форпостам, попросил собрать казачий круг.
— Что же вы со мной намерены делать? — спросил он.
— Намерены вести тебя с повинной в Яицкий городок! — закричали казаки.
— Напрасно, други мои, — сказал Емельян, но умолк, видя, что от многих здесь ему помощи ждать не приходится...
Но все-таки высмотрел он, что есть несколько человек, что стоят за него, к примеру Моденов. И когда остановились для корму лошадей, а Емельян увидел возле себя шашку и пистолет, по оплошности оставленные малолетком, вознамерился он еще раз вырваться из рук изменников. Схватив и шашку, и пистолет, он побежал прямо на Чумакова да Федульева с Твороговым, крича Моденову и прочим яицким, которых почитал за своих сторонников: «Вяжите их, старшин вяжите!» Уставя пистолет в грудь Федульеву, он спустил курок, но кремень осекся. А Федульев сам подбежал к Пугачеву с обнаженной шашкой. Емельян, отмахиваясь, стал пятиться. А в это время Бурнов ударил его тупым концом копья в бок. Емельян покачнулся, и Чумаков ухватил его сзади за руки. Тут уж его скрутили накрепко. Моденова до полусмерти прибили и оставили в степи, еле дышащего. Связали и Кожевникова. А жена и сын Трошка, которых везли в телеге, видели, как Емельяна берут под караул, но ничего не говорили, только сильно плакали...
В Яицком городке капитан Маврин затеял выставление Пугачева перед всеми жительствующими, «дабы разоблачить его, яко обманщика». И тут оказалось, что рядовые казаки еще весьма расположены к своему предводителю.
Из донесения капитана С. Маврина П.С. Потемкину:
«Ваше превосходительство, не видя, чувствовать сего не можем, что тут казаки делали, были почти вне уме, ибо, как видно, и тут еще в мыслях очарованы были».
Не такая уж «тишина» стояла в городке, как докладывал комендант Симонов. Приметя явное сочувствие к Пугачеву рядовых казаков, Маврин пресек показ пленника народу.
А 16 сентября в городок прибыл А.В. Суворов, чтобы доставить Пугачева в Симбирск. Через несколько дней в непогоду — дождь и слякоть — Пугачева, скованного по рукам и ногам, посадили в деревянную клетку и на двухколесной колымаге повезли под усиленным конвоем. 1 октября к вечеру он был доставлен в Симбирск.
Утром 2 октября в Симбирск прикатил из Москвы граф Панин. Здесь уже находились П.С. Потемкин и полковник Михельсон. Панин приказал привести к нему пленника.
Так народный вождь оказался перед «главным усмирителем».
Сколько было их, разных правительственных персон — князей, графов, генералов и полковников, — посылаемых всероссийской императрицей против «бунтовщика»! Незадачливый Кар и трусоватый Чернышев, осторожный Де-Колонг и деятельный Бибиков, нерасторопный Щербатов и докучливый Михельсон, и Голицын, Мансуров, Корф, Фрейман, Гагрин, Меллин, Муффель — нет им числа, немцам и русским, молодым и старым преследователям. Многие из них так и не увидели в глаза того, кто потряс всю дворянскую Россию. Сей же граф Панин встретился с Емельяном.
И это была не первая их встреча. Четыре года назад, в 1770 году, когда Пугачев отличился в бою под Бендерами и его произвели в хорунжие, командующий русскими войсками Панин самолично огласил благодарность отличившимся казакам. И проскакал на коне перед строем. Он ничем не выделил тогда казака Пугачева. Но вроде бы скрестились их пути-дороги. Теперь же вновь свела судьба — стояли они сейчас лицом к лицу: Панин со свитой на крыльце дома, а Пугачев, скованный и охраняемый многочисленными стражниками, на середине двора.
А.С. Пушкин в «Истории Пугачева» описал эту знаменательную встречу народного вождя с Паниным так:
«Кто ты таков?» — спросил (Панин) у самозванца. — «Емельян Иванов Пугачев», — отвечал тот. — «Как же смел ты, вор, называться государем?» — продолжал Панин. — «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает».
Пушкин далее пишет: «Надобно знать, что яицкие бунтовщики в опровержение общей молвы распустили слух, что между ими действительно находился некто Пугачев, но что он с государем Петром III, ими предводительствующим, ничего общего не имеет. Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды».
Передавая этот диалог между Паниным и Пугачевым, Пушкин использовал поэтическое предание. Народных легенд, связывающих имена Пугачева и Панина, известно много. В одной из песен говорится:
Судил тут граф Панин вора Пугачева.
— Скажи, скажи, Пугаченька, Емельян Иваныч,
Много ль перевешал князей и боярей?
— Перевешал вашей братьи семьсот семь тысяч.
Спасибо тебе, Панин, что ты не попался.
Я бы чину-то прибавил, спину-то поправил,
За твою-то бы услугу повыше подвесил...Подобного разговора между Пугачевым и Паниным скорее всего не было, так же как и того, который описан Пушкиным. Однако сиятельный граф на самом деле, увидев Пугачева, набросился на него с кулаками и жестоко избил его, скованного и лишенного возможности защищаться. В этом убеждает циничное признание самого Панина в переполненном злобой письме его к московскому генерал-губернатору М.Н. Волконскому:
«Он (Пугачев) уже сегодня здесь и дошел до моих рук на площади, окованный... отведав от моей распалившейся крови на него произведенной... несколько моих пощечин, от которых из своего гордого виду тотчас низвергся в порабощении».
Низвергся в порабощении! Вот чего хотелось дворянам больше всего — как можно скорее увидеть Пугачева униженным и поверженным ниц! Их выводил из себя его «гордый вид». Но он и Панину, как в Яицком городке Маврину, отвечал «смело и предерзостно». Распалившийся граф не ограничился рукоприкладством. Он засадил Пугачева в «особливый покой». Закованного в ручные и ножные кандалы, Пугачева денно и нощно, кроме часовых, охраняли два офицера при шашках. Дополнительно надели тяжелый железный обруч и цепью приковали к стене. Прибывшему из Петербурга по личному распоряжению Екатерины для конвоирования Пугачева капитану Галахову Панин дал строжайшее предписание:
«...Чтоб сей злодей был всегда прикован к стене, а от замка той цепи ключ всегда хранился у Вас, и никуда б он и никто к нему без моего повеления до сего времени допускаемы не были».
Граф Панин был чрезвычайно жестоким, бессердечным человеком. Он открыто говорил, что всех людей недворянского происхождения надо наказывать только физически. И постоянно подвергал телесным наказаниям солдат, неоднократно выносил им даже смертные приговоры. Приняв пост «главного усмирителя» восставших крестьян, он в полной мере проявил свою жестокость. По его приказу устраивались массовые казни, а на перекрестках дорог — «для устрашения народа» — выставлялись отрубленные головы, руки, ноги и сооружались плавучие виселицы «глаголи», которые, медленно плывя по течению рек, зловеще чернели на фоне голубого неба телами казненных, подвешенных за ребра...
В руках этого истязателя Пугачев находился почти в течение месяца — до конца октября. Когда началось дознание, начались для Пугачева нескончаемые муки. Это тоже нашло отражение в документах. В «Прибавлении к допросу 2—3 октября в Симбирске», то есть на другой же день после встречи с Паниным, недвусмысленно сказано о том, что Пугачева с самого начала пытали:
«Соображая обстоятельства похождения злодея по всем сведениям, каковы секретная комиссия собрать могла, с показанием его, усмотрела, что злодей, скрывал яд злости на сердце, для того учинено было ему малое наказание, и по доводам тем... убежден был злодей, и открылся против вопросительных пунктов».
«Открылся... после наказания...» Но было ли наказание «малым»?..
Пугачев не терял твердости духа даже в нечеловеческих условиях. Один из очевидцев событий тех дней, сенатор П.С. Рунич, в своих записках рассказывает о встрече Пугачева с полковником Михельсоном в Симбирске. Михельсон зашел в камеру Пугачева и спросил: «Знаешь ли ты меня?» Пугачев поинтересовался, кто он такой. «Я Михельсон», — ответил тот.
«На сей отзыв, — пишет П. Рунич, — Пугачев ни одного слова не сказал, но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери, до которой только что подошел, то Пугачев довольно громким голосом вслед его сказал...»
Что же сказал Пугачев, увидев дотошного полковника? Ведь перед ним был тот самый «пес-гончак», который преследовал его почти непрерывно, пока ходил Емельян со своим многотысячным войском по России — от Оренбурга до последнего сражения, где потому легко рассыпалась Емельянова рать, что «не на то место определил пушки Чумаков».
Только не об этом сказал Пугачев. А просто снасмешничал над Михельсоном: «Попросить мне было у него одну шубу, ему много их досталось!» «Потом уже, — пишет П. Рунич, — при всех, с сильным гневом сердца сказал: «Где бы этому немцу меня разбить, если б не проклятый Чумаков был тому причиной».
Вот какая была натура у Емельяна — не ведал он отчаянья даже в такую минуту!
Разговор этот состоялся 25 октября.
А на другой день Пугачева повезли в Москву.
Зная о его популярности среди народа, Панин распорядился на всем протяжении от Мурома до Москвы разместить солдат. «К провозу его требуется теперь, — писал главный каратель, — обезопасить московскую дорогу». Екатерина была с этим согласна и выделила для конвоирования «важного преступника» полк драгун. А чтобы в пути не было никакой задержки, на каждой станции всему конвою заблаговременно выставлялось сто подвод. Везли Пугачева в строгом соответствии с инструкцией — безостановочно, в кандалах, в закрытой кибитке, освещаемой ночью извне фонарями.
Московский генерал-губернатор князь М.Н. Волконский — Екатерине, 4 ноября 1774 года:
«Сего числа до полуночи в девять часов злодей Пугачев и старая его жена и сын под стражею гвардии капитана Галахова в Москву привезены, и злодей посажен в уготованное для его весьма надежное место на Монетном дворе, где сверх того, что он в ручных и ножных кандалах, прикован к стене. Жена же с сыном в особом номере.
В десятом же часу и я в Тайную экспедицию приехал и с сим извергом говорил...»
4 ноября начался основной допрос Пугачева.
В Москву в Тайную экспедицию были одновременно доставлены Максим Шигаев, Афанасий Перфильев, Зарубин-Чика, Горшков, Торнов-Персиянинов, Иван Почиталин, Тимофей Мясников и многие другие пугачевцы. Десять дней подряд у Пугачева выпытывали все — «от корени», как приказывала самодержавная правительница. Вел дознание при участии П.С. Потемкина главный «мастер сыскных дел» обер-секретарь Тайной экспедиции Сената С. Шешковский, которого Екатерина не зря прислала из Петербурга. По ее выражению, он «особливый дар имеет с простыми людьми... до точности доводить труднейшие разбирательства». Этот «дар» заключался в способности необыкновенно жестоко обращаться с арестованными. Шешковский изнурял их побоями и при этом «производил следствие в комнате, уставленной иконами и во время стонов и раздирающих душу криков читал акафист сладчайшему Иисусу и божьей матери».
Пугачева допрашивали в течение двух месяцев почти каждый день. Первые десять дней — с 4 по 14 ноября — от него требовали подробных показаний о себе, о самозванстве, о ходе восстания. Затем вызывали для разных дополнений и уточнений и устраивали очные ставки с Зарубиным, Шигаевым, Торновым, Денисом Караваевым и другими активными сподвижниками.
Наконец 5 декабря М.Н. Волконский и П.С. Потемкин объявили Екатерине об окончательном завершении следствия. В протоколе Секретной комиссии записано:
Злодей Пугачев спрашиван был с довольным увещанием... и оной Пугачев говорил: «Более он при всяких ужаснейших мучениях инова ничего открыть не может».
Опять документы Тайной экспедиции с неопровержимой ясностью свидетельствуют о том, как «увещевали» каратели арестованных. Ужаснейшими мучениями... Из этих же документов явствует, насколько мужественно пугачевцы держались.
«Сей допрос, — говорится в начальных строках записи показаний И. Зарубина, — показателю яицкому казаку Зарубину, по прозванию Чика и названному от самозванца графом Чернышевым, был в присутствии читан, в чем он по двенадцатикратном увещевании утвердился, но под наказание м...»
«Я никогда не мог вообразить, — докладывал Потемкин Екатерине о Зарубине. — Через три дня, находясь в покаянной, нарочно сделанной, где в страшной темноте ничего не видать, кроме единого образа, перед которым горящая находится лампада, увещевал его... но ничего истинного найти не мог».
А Афанасия Перфильева синод даже предал анафеме «за его упорство и ожесточение... до самой последней минуты жизни своей в своем окаменении пребывшего и все спасительные средства ему предоставленные отвергнувшего...».
Сам Пугачев продолжал поражать своей стойкостью всех, кто с ним сталкивался. Даже Екатерина была вынуждена признать его внутреннюю силу. В одном из своих частных писем, давая оценку «бунтовщику», она призналась:
«Он не умеет ни читать, ни писать, но это человек крайне смелый и решительный».
Усердие карателей привело к тому, что многие подследственные под пытками погибали. Обессилел и Пугачев. Екатерине доложили: П.С. Потемкин «по приезде в Москву гораздо слабее его нашел против того, каков он из Симбирска был отправлен». Не отрицая этого, председатель следственной комиссии московский генерал-губернатор Волконский оправдывался:
«Что он стал хуже, то натурально: первое, что он был все в движении, а теперь на одном месте... Однако ж при всем том он не всегда уныл, а случалось, что он и смеется».
Объяснения Волконского не удовлетворили Екатерину.
Генерал-прокурор Сената князь А.А. Вяземский из Петербурга в Москву — М.Н. Волконскому:
«12 декабря 1774
Секретно
Ее императорскому величеству известно, что некоторые приличившиеся в важных преступлениях колодники от изнурительного их содержания умирают, и для того высочайше повелеть мне соизволила сие примечание к вашему сиятельству отписать касательно злодея Пугачева и его сообщников, дабы в содержании оных употреблена была вся возможная осторожность... Ибо весьма неприятно бы было ее величеству, есть ли бы кто из важных преступников, а паче злодей Пугачев, от какого изнурения умер и избегнул тем заслуженного по злым своим делам наказания».
Свое участие в деле Пугачева Екатерина вообще тщательно утаивала. И некоторые историки — еще до Октябрьской революции — охотно поддерживали эту версию: дескать, «всемилостивейшая государыня» понятия не имела, как следствие велось и чем оно могло завершиться. Это была заведомая ложь, рассчитанная на то, чтобы закрепить за Екатериной II славу «доброй царицы». Особенно красочно расписывалось милосердие, которое она якобы выявила в момент казни Пугачева. Ведь Пугачев был приговорен к четвертованию. Средневековая мера наказания предписывала изуверский способ лишения человека жизни: сначала приговоренному отрубали одну руку, потом другую, потом ноги и, наконец, голову. Екатерина без колебаний утвердила этот приговор. Но во время казни случилось неожиданное: палач сразу отсек Пугачеву голову. Это посчитали ошибкой. Собравшаяся на площади великосветская знать шумно выразила недовольство: господа приготовились лицезреть длительные мучения «злодея». Тем не менее палач не ошибся. Он действовал по приказу. А приказ исходил от Екатерины.
Позже в одном из писем за границу Екатерина намекнула: «Вы верно отгадали относительно промаха палача при казни Пугачева; я думаю, что генерал-прокурор (А. Вяземский) и обер-полицмейстер (Н.А. Архаров) сговорились, чтобы произошла ошибка».
По той благожелательной интонации, с какой Екатерина сообщает о «сговоре», можно предположить, что он произошел не без ее ведома. Эту догадку подкрепляет письмо А.А. Вяземского, найденное в его архиве, — черновик его послания Екатерине из Москвы, куда он прибыл за несколько дней до суда и казни:
«И намерен я секретно сказать Архарову, чтоб он прежде приказал отсечь голову, а потом уже остальное».
Но и в этом случае императрицей двигало отнюдь не человеколюбие. Она боялась, как бы беспощадная расправа с Пугачевым не породила новых крестьянских волнений. Однако, «смягчая» приговор, она не хотела вызывать и недовольство дворян. Поэтому и оставила свою «милость» в секрете.
19 декабря Екатерина подписала манифест, которым назначила судьями 35 крупнейших помещиков — сенаторов, епископов, генералов и президентов коллегий. В состав суда были включены и М. Волконский с П. Потемкиным. Местом заседаний суда была избрана Москва, где скопилось множество дворян, бежавших из охваченных повстанческим движением провинций России.
29 декабря судьи собрались впервые на заседание, без вызова Пугачева. 30 декабря при втором сборе они вынесли постановление: «Пугачева завтрашнего дня представить пред собрание, а чтобы не произвести в народе излишних разговоров, то привезти его в Кремль, в особую комнату, близкую от присутствия, до рассвета, где и пробыть ему весь день и отвезти обратно вечером».
Других подсудимых решили вообще не вызывать.
31 декабря привезенный заранее со всеми предосторожностями в закрытом фургоне Пугачев был введен в судебное присутствие. Его заставили опуститься на колени перед собравшимися. На председательствующем месте восседал генерал-прокурор князь Вяземский. Он спросил у Пугачева:
— Ты ли Зимовейской станицы беглый донской казак Емельян Иванов сын Пугачев?
— Да, это я, — ответил Пугачев.
— Ты ли по побегу с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?
— Да, это я.
— Ты ли содержался в Казани в остроге, ты ли ушел из Казани, принял публично имя покойного императора Петра Федоровича?
— Да, это я.
— Не имеешь ли сверх показанного тобою еще что объявить?
— Нет, не имею.
На этом «разбирательство» дела закончилось. Пугачева увели.
Судьи же приступили к обсуждению мер наказания всем подсудимым. И тут между ними разгорелся спор. Среди высокопоставленных царедворцев нашлись настолько кровожадные, что им показалась недостаточно суровой такая казнь, как четвертование. Они требовали: Пугачева колесовать!
Этой медленной смерти в свое время были преданы в России стрельцы. Вот как описывается, что над ними свершили: «У них ломали руки и ноги — колесами; и те колеса воткнуты были на площади, на колья, и те стрельцы положены были на те колеса, и живы были немного не сутки, и на тех колесах стонали и охали».
Самым ярым поборником этого вида казни для Пугачева оказался граф П. Панин.
Наконец приговор — «решительная сентенция» — был вынесен: Пугачева четвертовать, голову же его «взоткнуть на кол, части тела/разнести по частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».
Пяти ближайшим сподвижникам Пугачева тоже была определена смертная казнь: Перфильеву — четвертование, Зарубину — отсечение головы, Шигаеву, Торнову и Тимофею Подурову — повешение.
И еще пятнадцать руководителей восстания были приговорены к жестокому наказанию — вырывание ноздрей, клеймение, истязание кнутом, а потом ссылка либо на каторгу, либо на вечное поселение.
9 января судьи собрались, чтобы подписать утвержденную императрицей «решительную сентенцию». И в тот же день полицмейстер Архаров объявил по всей Москве о дне и месте публичной экзекуции Сообщалось, что казнь состоится 10 января на Болотной площади.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |