И.Г. Рознер. Казачество в Крестьянской войне под предводительством Е.И. Пугачева (По данным русской и иностранной историографии XVIII—XIX вв.)

Историография Крестьянской войны 1773—1775 гг. была предметом многочисленных исследований как в дореволюционное, так и в советское время. Из новейших работ следует особо отметить фундаментальный труд В.В. Мавродина, в котором эта проблема получила всестороннюю интерпретацию¹.

Тем не менее существует один чрезвычайно важный аспект для понимания проблемы в целом, который, к сожалению, еще и поныне не стал предметом специального исследования. Это вопрос о том, как освещалась и освещается в историографии, русской и иностранной, роль казачества в подготовке и на всем протяжении Крестьянской войны под предводительством Е.И. Пугачева. Казачество, прежде всего яицкое, не только было инициатором этого крупнейшего в истории России антифеодального движения, но и сыграло важную роль в организации сил восставших и развитии боевых действий.

Истоки историографии о Крестьянской войне 1773—1775 гг. в целом и о роли в ней казачества, в частности, можно усматривать уже в те годы, когда идейные представления участников движения противостояли официальной, самодержавно-дворянской трактовке событий.

Цель и намерения казаков, активно участвовавших в Крестьянской войне 1773—1775 гг., изложены в их воззваниях и других документах. Так, лозунг о ниспровержении крепостного строя казаками в союзе с крестьянством центральных областей страны был провозглашен еще во время восстания 1772 г. на Яике, явившемся своеобразной прелюдией Крестьянской войны. В мае 1772 г. казак И. Ружейников, например, заявил, что яицкие повстанцы намерены вступить в бой с карательным корпусом генерала Ф. Фреймана: «И ежели де их казачья будет удача, то де затем, захватя все воинское оружие», идти далее, в центр государства, «а по пути де возмутить помещичьих людей на побег и принимать их в свое войско»². Намерение яицких казаков поднять на борьбу крепостных крестьян в известном смысле подтвердил через несколько недель Фрейман, известивший Екатерину II, что они «по разбитии меня хотели итти чрез Волгу в Россию»³.

Уцелевшие яицкие повстанцы и Пугачев в период подготовки Крестьянской войны на Яике осенью 1773 г. вновь подтвердили, что их цель состоит в том, чтобы уничтожить сословно-крепостнический строй, освободить всех от феодальной зависимости и навсегда провозгласить их вольными казаками, установить во всей стране казацкие порядки. В последних числах августа 1773 г. Пугачев объявил казакам, собравшимся на хутор М. Кожевникова, что он намерен повсеместно «учредить судей (власти. — И.Р.) других в разсуждении, что де в нынешних присмотрена им многая неправда», добавив, что для осуществления этого он уверен, что «Русь... вся к нему пристанет»⁴. Еще яснее лозунг ликвидации крепостничества в стране звучал в первом же указе Пугачева от 7—9 сентября 1773 г. (т. е. до начала восстания), посланном с Усихи через казака И. Баймекова. Основное содержание этого указа — провозглашение всеобщей воли: «И будет от меня вольным и невольным воля»⁵.

После начала Крестьянской войны вопрос об освобождении от ненавистного крепостнического ига стал основным во всех указах и манифестах Пугачева и других вождей восстания. Указ Пугачева жителям Красногорской крепости от 11 ноября 1773 г., например, награждал, как говорили тогда, их «землею, травами и морями... и вечною волностию», а указ от 25 ноября того же года жаловал всех «всякою вольностию»⁶. Интересно при этом, что данный принцип не оставался на бумаге, а осуществлялся практически, причем иногда насильственным путем. Там, например, где восстание побеждало, но крепостные по тем или иным соображениям все еще опасались отказаться от повинностей в пользу своих бывших господ, Пугачев осуществлял это насильно. Так, крестьянин К. Колесников из деревни Михайловой Ставропольской провинции на допросе 18 декабря 1773 г. показал, что яицкий хорунжий, приехавший к ним в село с отрядом казаков, застав тут крестьян, которые обрабатывали землю помещика, созвал их и наказал: «Смотрите жа де, мужики, отнюдь на помещика не работайте и никаких податей ему не платите, и естли де мы впериод застанем вас на помещичей работе, так всех переколем»⁷. Конечно, аналогичные случаи были редкими, ибо крепостные, как правило, устанавливали у себя «волю» еще до прибытия к ним казацкого войска. Особенно ярко лозунг о всеобщей вольности с объяснением мотивов восстания прозвучал в манифесте Пугачева от августа 1774 г. Злодеи-дворяне, говорилось в нем, коварными беззаконными действиями закрепостили постепенно весь народ Руси — сначала крестьян, а затем и вольных казаков. Это дворяне «подвергнули... всю Россию себе в подданство, с наложением великих отягощениев и доведя ее до самой крайней гибели, чрез что, как Яицкоя, Донское и Волское войско ожидали своего крайнего раззорения и истребления. Что нами обо все выше прописаном отечески соболезновав... намерены... от их (дворян. — И.Р.) злодейского тиранства свободить и учинить во всей России волность..., то б желающые оказать ревность и усердие для истребления вредителных обществу дворян явились бы в Главную нашу армию»⁸. Указы Пугачева освобождали народы империи не только от феодального, но и от национально-религиозного гнета. В манифесте от июля 1773 г., например, объявлялось: «Я хочу, чтобы весь народ был свободным. Поэтому и народам иной веры даю свободу. Ликвидирую власть князей над ними. Приказываю им избрать руководителей из своей среды, кого они пожелают»⁹. Таковы вкратце воззрения самих повстанцев-казаков и их руководителей на причины и цели Крестьянской войны 1773—1775 гг.

Противоположную оценку Крестьянской войны, ее мотивов и задач пытались утвердить представители русских крепостников во главе с Екатериной II. Они стремились представить события так, будто восстание, потрясшее до основания Россию, было исключительно следствием «наущений» беглого донского казака Пугачева, сумевшего «подбить» нескольких недовольных яицких казаков — уцелевших участников восстания 1772 г. При их помощи Пугачев, который выдавал себя за Петра III, и ополчился против «законных порядков», ввел в заблуждение многих «легковерных», но восстание якобы не имело ни глубоких причин, ни целей. В приговоре правительства от 10 января 1775 г. по делу руководителей Крестьянской войны значилось, что Пугачев объявил «себя в имени покойного государя Петра III, воспользуясь обстоятельствами, узнав несогласие между яицких казаков», скрываясь на Яике, он сумел «собрать некоторое число содейственников богоненавистному предприятию своему, дерзнул обще с ними поднять оружие противу отечества»¹⁰.

Такова была официальная, правительственная версия о причинах Крестьянской войны, рассчитанная на «обработку» общественного мнения в России и за границей. Правда, неофициальное заключение, к которому пришло правительство, было иным. На основании изучения следственных и других материалов Екатерина II и ее окружение сделали для себя вывод, согласно которому подлинным инициатором и застрельщиком Крестьянской войны явился не Пугачев, а яицкие казаки «непослушной», или народной, «партии». Последние уже несколько десятилетий подряд ожесточенно сопротивлялись наступлению крепостничества. После подавления восстания 1772 г. на Яике многие из них скрылись в труднодоступные местности края и готовили новое выступление. Другими словами, Екатерине II и ее помощникам Пугачев представлялся лишь орудием «непослушных» яицких казаков, подставной фигурой «доброго» царя, которую можно было использовать для вовлечения в восстание крестьянства, горожан, вообще говоря всех недовольных. Такая мысль была со всей отчетливостью высказана Екатериной II в ее личной «Записке» от 1775 г. «Когда, — замечала она в ней, — воспоследовала за таковыя преступления (за восстание 1772 г. на Яике. — И.Р.) правильное мщение, то зломыслящия (яицкие казаки. — И.Р.) изыскали чудовищу, донскаго беглаго казака Емельяна Пугачева, который быв на все ими затеваемом преклонно, присвояя себя высокое имя покойнаго императора Петра III, с ними, по их воле и наставлению, из которых и выходить не смел, учинил все те злыя дела, кои без содрогания душевнаго и телеснаго никакой смертной слышеть не будет». Вместе с тем Екатерина подчеркивала, что на сей раз дело касалось уже не одного только Яика, так как организаторы восстания стремились к ниспровержению при помощи крестьянства крепостнических порядков во всей стране и поэтому готовы были наделить, как она выражалась, чернь «незбыточными льготами»¹¹. Главная причина, которая позволила яицким казакам поднять восстание, по мнению правительства, заключалась в том, что они, несмотря на предпринятые правительством реформы, все еще сохранили в значительной мере свою былую автономию, свое «республиканское» устройство. «И хотя яицкие казаки, — писал в 1775 г. П. Потемкин, — не отрицались российского подданства..., но управлялись всегда выборными из них самих..., реша при том важные свои дела общим в кругу всех Козаков приговором, что хотя и начало было с некоторых времян из употребления... выходить, однако ж до желаемого предмета совершенно по 774 год не было доведено... (и) все новые учреждения и оставались почти без действа... На таком основании, будучи точными самодержавного государства поддаными, начальство у них было наиболее республиканское»¹².

Теперь, после подавления Крестьянской войны, идеологи самодержавия пытались доказать «незаконность» существования казачества, необходимость его уничтожения, возвращения казаков в крепостное ярмо. П. Рычков, например, в своей «Летописи» от 1775 г. утверждал, «что войско Яицкое начало свое имеет от небольшой артели беглых... и что оная разбойничья артель умножилась... из великороссийских мест беглыми людьми»¹³. К подобному «заключению» пришел тогда же генерал А. Ригельман¹⁴. Почти то же писал о запорожских казаках в своей «Записке», составленной по заказу правительства в 1775 г., Г.-Ф. Миллер. По его словам, запорожцы — это не более как сборище беглецов «всех языков, всех вер», общественное устройство которых, основанное на выборе должностных лиц, «всякому, на здравом разуме и на истинных правилах основанному гражданскому обществу, противоборствует»¹⁵. Однако полностью уничтожить казачество правительство все еще было не в состоянии, для этого у него не хватало ни сил, ни средств. Тем не менее оно решило воспользоваться подавлением Крестьянской войны, чтобы до конца реорганизовать казачьи войска, исключить из их состава бедноту, превратить казачество в свое послушное орудие, а то и просто его «ликвидировать». В манифесте об уничтожении Запорожской Сечи от 3 августа 1775 г. Екатерина II оправдывала это тем, что запорожцы, принимая в свое войско беглых крепостных и «заводя собственное хлебопашество, расторгали они тем свое основание зависимости их от престола нашего и помышляли, конечно, составить из себя посреди отечества область, совершенно независимую под собственным своим неистовым управлением»¹⁶.

Верхи казачества — донского, уральского (до 1775 г. яицкого) и т. д., которые давно искали сговора с самодержавием и теперь, после подавления Крестьянской войны, стали получать от него земли, офицерские чины, стремились добиться уравнения в правах с дворянством. Чтобы обосновать свои претензии, представители казачьих верхов стали поспешно измышлять «подходящую» для них генеалогию. Они заговорили о происхождении казаков из «благородных», объявили их потомками давно исчезнувших воинственных племен или «наций» — косогов, хазар, даже... амазонок. Ярким примером этого является «История о Донском войске» (ч. I и II) А.Г. Попова, изданная в 1814—1816 гг. в Новочеркасске, и другие сочинения подобных Попову «донских» историков этого времени.

Идеологи дворянства, поддерживая монархические устремления казачьего офицерства, одобряли «реформаторскую» деятельность самодержавия в Донском, Уральском и других войсках, исключение бедноты из состава казачества, что, по их мнению, должно было воспрепятствовать впредь переходу казаков на сторону угнетенных низов. В. Броневский, например, не находил слов для восхваления Екатерины II, которая «нашла средство искоренить остававшияся между ими (донцами. — И.Р.) злоупотребления, укротить их строптивость и навсегда обезпечить Россию от подобных Пугачевскому бунтов»¹⁷. Еще до этого А. Левшин, касаясь участия яицких казаков в Крестьянской войне, вопрошал: «Должно ли было оставить все сии поступки казаков без наказания?» и тут же отвечал, что «Екатерина поступила с ними тогда с большею кротостию, нежели они заслуживали», и с удовлетворением констатировал, что, наконец, «казаки сии утратили древнее имя свое и последнюю слабую тень демократическаго внутренняго правления»¹⁸.

Совершенно с иных позиций осветили роль казачества в освободительном движении народов нашей страны дворянские революционеры — декабристы. Идейный руководитель восстания декабристов К.Ф. Рылеев, например, с восхищением отзывался о героической борьбе казаков за свободу, которую, по его убеждению, нельзя завоевать без самоотверженности, без жертв. В начале 1825 г., когда исполнилось 50 лет с окончания Крестьянской войны, К.Ф. Рылеев выступил в «Полярной звезде» со своей знаменитой поэмой «Наливайко». Хотя поэма была посвящена непосредственно славному предводителю казацко-крестьянского восстания 1594—1596 гг. на Украине, было совершенно ясно, что автор имел в виду всех вообще мучеников за свободу народа, в том числе Пугачева, казненного царскими палачами, когда пророчески писал:

Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!¹⁹

Мысли, высказанные К.Ф. Рылеевым о казацко-крестьянских восстаниях против крепостничества, имели огромное влияние на А.С. Пушкина. В 1834 г. вышел в свет его труд «История Пугачевского бунта». Пушкин первый среди исследователей Крестьянской войны обратил внимание на то, что «полное понятие о внутреннем управлении яицких казаков, об образе жизни их и проч. необходимо для совершенного объяснения Пугачевского бунта»²⁰. Исследование, проведенное Пушкиным, впервые и детально ознакомило общественность с социально-экономическим положением на Яике накануне Крестьянской войны, с отношениями между разными слоями яицкого казачества и самодержавием, с острой борьбой в среде самого казачества. Пушкин обратил особенное внимание на восстание яицких казаков в 1772 г.²¹ Между этим восстанием, способствовавшим росту антифеодальной борьбы в стране, и Крестьянской войной 1773—1775 гг. он усматривал определенную внутреннюю связь. Дворянские историки, защищавшие устои крепостничества, стремились, как мы видели, объяснить возникновение Крестьянской войны появлением на Яике осенью 1773 г. беглого донского казака Емельяна Пугачева. Эту мысль, кстати сказать, высказала еще Екатерина II в своем письме Вольтеру: Крестьянскую войну в России она объявляла делом случая, результатом «козней» Пугачева — «заправского разбойника»²².

Огромной заслугой Пушкина является то, что он, опираясь на достоверные исторические материалы, опроверг эти измышления. Он показал, что дело заключалось не в Пугачеве, а в недовольстве крепостническим строем народных масс — крестьянства, казачества, городского населения. Еще до появления Пугачева на Яике, отмечал Пушкин, тут явно назревало новое восстание. По отдаленным степным хуторам проводились тайные совещания казаков войсковой стороны, участников недавнего восстания 1772 г., которые вынуждены были скрываться от преследований властей. «Все предвещало новый мятеж»²³, — пишет Пушкин. Организаторы нового восстания, среди которых Пушкин упоминает И. Зарубина-Чику, Т. Мясникова, вступили в это время в связь с Пугачевым, служившим после бегства из Казани работником на хуторе казака Д. Шелудякова²⁴.

Во время совещаний казаков, сторонников нового восстания, обсуждались разные планы. Пугачев предлагал казакам войсковой стороны бежать вместе с семьями за пределы государства — на Кубань, к некрасовцам. «Но яицкие заговорщики, — замечает Пушкин, — слишком привязаны были к... родимым берегам. Они, вместо побега, положили быть новому мятежу. Самозванство показалось им надежною пружиною»²⁵, так как среди крестьян давно ходили слухи, будто Петр III был свергнут с престола за то, что хотел дать волю народу. «Выбор их (казаков. — И.Р.), — продолжает Пушкин, — пал на Пугачева. Им не трудно было его уговорить. Они немедленно начали собирать себе сообщников»²⁶. Напомним, что еще во время восстания 1772 г. наиболее радикальная часть казаков, преимущественно беднота, предлагала двинуться в глубь России и поднять на восстание крепостное крестьянство, объявив всех крестьян вольными людьми — казаками.

А.С. Пушкин, таким образом, был далек от переоценки роли Пугачева в подготовке восстания, от того, чтобы объяснить возникновение Крестьянской войны исключительно его «агитацией». Он искал более глубоких причин, приведших к новому восстанию, и указал на неразрывную связь последнего с ростом антифеодального движения в стране и на Яике, в частности. Пушкин впервые раскрыл ту роль, которую сыграли яицкие казаки, такие, как И. Зарубин-Чика, М. Шигаев, А. Овчинников, А. Перфильев, И. Почиталин и многие другие, не только в начале восстания, но и на всем протяжении его, определил их место в руководстве восстанием. Пугачев должен был всегда считаться с их мнением. «Пугачев, — говорит Пушкин, — не был самовластен»²⁷. Эту мысль он приводит также в повести «Капитанская дочка», вышедшей в 1836 г. Описывая военный совет у Пугачева в Белогорской крепости, на котором обсуждался вопрос о походе на Оренбург, Пушкин замечает: «Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю... Каждый... предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева»²⁸. В «Истории Пугачевского бунта» Пушкин нарисовал яркую картину Крестьянской войны. Среди причин, способствовавших небывалому размаху войны, он справедливо указал на умелую тактику ее руководителей. Последние, хотя и принадлежали к разным сословиям, включая и казачество, не ограничились своими узкосословными интересами. Они провозгласили свободу всем угнетенным. «Пугачев, — замечает Пушкин, — объявил народу вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей»²⁹. Эти лозунги отвечали чаяниям широких масс крестьян и городских жителей, которые теперь повсеместно изгоняли помещиков и царских чиновников. «Воеводы бежали из городов, — пишет Пушкин, — дворяне из поместий; чернь ловила тех и других и отовсюду приводила к Пугачеву»³⁰. Восстание с самого начала приняло отчетливый антикрепостнический характер. «Весь черный народ, — подчеркивал Пушкин, — был за Пугачева... Одно дворянство было... на стороне правительства»³¹. Не приходится сомневаться, что под «черным народом» Пушкин имел в виду прежде всего крестьянство, главную движущую силу восстания 1773—1775 гг. Пушкин вместе с тем правильно оценил ту роль, которую сыграли в нем казаки, в первую очередь яицкие. «Разбирая меры, предпринятые Пугачевым и его сообщниками, — писал он, — должно признаться, что мятежники избрали средства самые надежные и действительные к своей цели»³², т. е. свержение ненавистного крепостнического строя.

Правительство стремилось искоренить самую память о восстании. «Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила, — пишет Пушкин, — древнее название реки (Яика), коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы в уральские, а городок их назвался сим же именем»³³. И все же предания о восстании, по словам Пушкина, можно услышать всюду. «Народ живо еще помнит... пору, которую — так выразительно — прозвал он пугачевщиною»³⁴.

Своей книгой он как бы предостерегал дворянство о неизбежности новой «Пугачевщины», если крепостничество не будет отменено.

Книга Пушкина была встречена официальными кругами и дворянством с негодованием. «В публике очень бранят моего «Пугачева» и, что хуже, не покупают», — записал Пушкин в своем дневнике в феврале 1835 г. Царский сановник министр Уваров назвал труд Пушкина «возмутительным сочинением»³⁵. «История Пугачевского бунта», которая всегда встречала сочувствие прогрессивной общественности, была по достоинству оценена только в наши дни. Она представляет собой грандиозную документальную эпопею борьбы народных масс, в том числе трудового казачества, против феодально-крепостнического и национального гнета. Вместе с тем, изучая взгляды Пушкина на казачество на основе этого сочинения, нельзя забывать, что, как заметил сам автор, «многое даже могло быть обнародовано только с высочайшего соизволения». Вследствие этого, разумеется, много ценных мыслей и наблюдений Пушкина не могло увидеть свет, хотя, как известно, он до самой своей преждевременной смерти продолжал изыскания в области русской истории.

Придавая большое значение социально-экономическому фактору при объяснении отдельных сторон исторического процесса, Пушкин был одним из первых исследователей, обосновавших важность изучения истории русского и украинского казачества и поставивших его разработку на научную основу. По глубине анализа, широте взглядов труд Пушкина не имел равных в современной ему исторической литературе. Передовые взгляды Пушкина на историю народных масс, казачества, на их борьбу за лучшее будущее оказали заметное влияние на развитие прогрессивной общественной мысли в нашей стране. Прошло почти 140 лет со времени появления «Истории Пугачевского бунта», однако многие мысли, высказанные Пушкиным, сохранили свою ценность и ныне.

Почти одновременно с «Историей Пугачевского бунта», в 1835 г., появилась поэма Н.В. Гоголя «Тарас Бульба», также посвященная героической борьбе казачества за свободу. Поэма Гоголя резко повысила интерес общественности к роли казачества в истории вообще и освободительном движении, в частности. Великие русские революционеры-демократы по достоинству оценили чрезвычайно важное идейное и политическое значение этого выдающегося произведения для дальнейшего развертывания борьбы против крепостничества и самодержавия. В.Г. Белинский³⁶ и А.И. Герцен³⁷ не раз обращались к этой теме в своих произведениях.

Большое внимание уделил этой важной проблеме также Н.А. Добролюбов. Разбирая в 1859 г. очерки уральского казачьего офицера и писателя И. Железнова «Уральцы», он подчеркнул их тенденциозный от начала до конца характер, заметив, что они «имеют... более нравоописательный и романтический интерес, нежели исторический». Он иронически отозвался о попытках Железнова «опровергнуть мысль Пушкина, что причиною пугачевского бунта были яицкие казаки и что Пугачев был только орудием их». Добролюбов считал, что первоначально (в XVI в.) все казацкие общины имели демократический характер, и если на них «смотреть... с гражданской точки зрения, это — союз членов, которые равны по правам состояния и которые свободно управляются сами собой», ибо все должностные лица избирались на кругах «свободными голосами», и только после 1775 г., т. е. после подавления «пугачевщины», «вся войсковая иерархия стала избираться (читай назначаться. — И.Р.) от правительства». Добролюбов предлагал рассматривать историю казацких войск в тесной связи между собой, отметив, например, что «поводом к уничтожению... Сечи был яицкий бунт», т. е. подавление правительством восстания, начавшегося на Яике³⁸.

Не вдаваясь в подробную характеристику казацких порядков, несколько идеализируя их, революционеры-демократы противопоставляли казацкие «общины» абсолютистскому крепостническому государству. Они впервые правильно оценили социальную природу и роль казачества в освободительном движении. Н.Г. Чернышевский, отмечая вековую борьбу украинских казаков против панской Польши, подчеркнул, что «полное торжество Козаков для самой Польши было бы облегчением, потому что казаки хотели и в самой Польше искоренить те гражданские бедствия, против распространения которых на Украину вооружились», т. е. крепостнический строй, и поэтому «козаки находили сочувствие и в населении коренных польских провинции»³⁹.

Исключительно большое влияние оказала героическая борьба казачества против крепостнического гнета, в том числе и «пугачевщина», на мировоззрение Т.Г. Шевченко. Прибыв по дороге в ссылку в Татищеву крепость, одну из первых, занятых Пугачевым, Шевченко, по его собственным словам, «отдал подорожнюю смотрителю, а сам остался на улице и... припоминал «Капитанскую дочку», и мне как живой представился грозный Пугач в черной бараньей шапке и в красной епанче на белом коне»⁴⁰. В поэме «Москалева криниця», мечтая об уничтожении ненавистного самодержавия, Шевченко с надеждой вспоминал времена, когда «карались господом ляхи и пугав Пугач над Уралом»⁴¹.

Характеризуя взгляды революционных демократов на роль казачества в борьбе против крепостничества и самодержавия, необходимо, разумеется, помнить, что внутренние социально-экономические процессы, приводившие к расслоению казачьих общин, а также изменение этнического состава казачества гораздо меньше привлекали их внимание.

* * *

Реформа 1861 г., несмотря на то, что она сохранила остатки крепостничества во всех областях жизни, ускорила развитие капитализма в стране, способствовала росту пролетариата. В лице русского рабочего класса трудящиеся массы всех народов России обрели надежного руководителя и союзника в борьбе за свое социальное и национальное освобождение. Событием величайшего значения явилось распространение в России с 70-х годов XIX в. марксизма — единственно подлинно научного мировоззрения, а затем вступление на политическую арену В.И. Ленина. Усиление борьбы рабочего класса, поведшего за собой многомиллионные массы крестьянства, привело к росту сопротивления эксплуататорских классов — помещиков и буржуазии. Опасаясь революции, буржуазия все более искала союза с помещиками и самодержавием. В условиях обострения социального антагонизма в стране и назревания революции интерес к истории казачества, к тому, на чьей стороне оно выступит в грядущих классовых битвах, значительно возрос.

В пореформенной историографии казачества отчетливо обозначились четыре основных направления: казенно-реакционное, либерально-буржуазное, народническое и, наконец, марксистское.

К реакционному направлению принадлежали прежде всего официальные и полуофициальные «казацкие» историки, большинство из них — казачьи офицеры, такие, как М. Хорошихин, Н. Абаза, Н. Краснов, Н. Бородин, А. Тарыкин и др. Беззастенчиво фальсифицируя прошлое Дона, Урала (Яика), Терека и т. д., они, с одной стороны, стремились к идеологической «обработке» казачества в духе слепого служения самодержавию; с другой — пытались вырвать у самодержавия новые уступки в пользу верхушки казачества и офицерства, угрожая, что в противном случае казаки легко могут снова оказаться, как не раз в прошлом, на стороне «бунтовщиков». Н. Бородин, например, писал: «Каждый истый казак очень хорошо понимает свое обязательство перед государством, и..., несмотря на экономическое разстройство и рознь интересов, можно с уверенностью сказать, что Уральское войско, в своем целом, в минуту опасности для государства найдет еще в себе достаточно сил и средств, чтобы выполнить возложенный на него государством, взамен предоставленных ему привилегий, обязательства»⁴². Такие «произведения», как сборники песен монархически настроенных «казацких» композиторов и т. д., печатались обычно в специально учрежденных войсковых типографиях в Новочеркасске, Уральске и других городах. Несмотря на большой, ценный фактический материал, к этому направлению следует отнести и сочинение Н.Ф. Дубровина. В своей трехтомной работе о Крестьянской войне генерал Н.Ф. Дубровин призывал к уступкам буржуазии и казачеству, особенно к дальнейшему «совершенствованию» государственного аппарата, в том числе вооруженных сил. Работа Дубровина начинается следующим эпиграфом из манифеста от 15 декабря 1763 г.: «Правило неоспоримое, что всякаго государства благосостояние основано на внутреннем спокойствии и благоденствии обитателей, и что тогда только обладатели государств прямо наслаждаются спокойствием, когда видят, что подвластный им народ не изнурен от разных приключений, а особливо от поставленных над ними начальников и правителей; но нельзя инаково сего достигнуть, как только добрым учреждением внутренних распорядков и всех государственных и судебных правительств»⁴³.

Историки либерально-буржуазного направления, также запугивая царизм возможностью еще более грозной «пугачевщины», стремились побудить его к новым реформам «сверху» в пользу буржуазии — городской и сельской, а также казачества.

Излишне говорить, что представители как буржуазно-либерального, так и казенно-реакционного направления были ярыми монархистами.

Несколько отличную от них позицию занимает Д. Анучин, который о Крестьянской войне 1773—1775 гг. пишет: «Хотя знамя бунта было поднято во имя Петра III..., но это было только предлогом... Причины восстания должны быть отыскиваемы гораздо глубже: оно было следствием ненормального положения тогдашнего общества, в котором... отношения между сословиями сделались враждебными; оно было ответом на ошибки, которые вкрались в нашу государственную администрацию»⁴⁴.

Вопросами истории казачества и крестьянских движений занимались революционные народники.

Они, как известно, ошибочно объявили зародышем и основой социализма сельские, в том числе казацкие, «общины», которые считали носителями общинно-артельного «коммунистического сознания». Отсюда огромный интерес народников к казачеству, его социальной и военной организации, участию в крестьянских войнах и т. д. При этом они идеализировали казачьи общины, игнорировали острые социальные противоречия, раздиравшие казачество. В официальном органе народников, в первом номере «Земли и воли» от 25 октября 1878 г., говорилось: «Отнятие земель у помещиков и бояр, изгнание, а иногда и поголовное истребление всего начальства, всех представителей государства и учреждение «казачьих кругов», т. е. вольных автономных общин с выборными, ответственными и всегда сменяемыми исполнителями народной воли, — такова была всегда неизменная «программа» народных революционеров-социалистов: Пугачева, Разина и их сподвижников. Такова же без сомнения остается она и теперь для громадного большинства русского народа. Поэтому принимаем ее и мы, революционеры-народники»⁴⁵.

Однако по мере отказа от революционной борьбы с самодержавием, перехода к ошибочной тактике «героев и толпы», т. е. от революционного к либеральному народничеству, изменялись и взгляды народников на казачество, его роль в антифеодальном движении.

Под заметным влиянием либеральных народников находился Н.Н. Фирсов. Участники Крестьянской войны, в том числе казаки, по его мнению, не преследовали никаких социально-политических целей, а «спешили, как и при Разине, насладиться жизнью»⁴⁶. Другими словами, либеральные народники объявили антифеодальные выступления крестьян и казаков реакционными.

С 90-х годов XIX в. революционное движение в России вступило в новый этап, связанный с выходом на политическую арену пролетариата, его борьбой против самодержавия и капитализма. Деятельность В.И. Ленина, его выдающийся вклад в изучение истории революционно-освободительного движения в России заслуживают специального исследования, что выходит за рамки данной статьи.

Итак, рассмотрение отечественной историографии XVIII—XIX вв. о роли казачества в Крестьянской войне 1773—1775 гг. свидетельствует о том, что данная тема была предметом острой идейной борьбы передовой и реакционной литературы. От пугачевских манифестов до Пушкина и революционеров-демократов идет линия прогрессивной историографии, противостоящая казенной науке и крепостнической абсолютистской трактовке исторических явлений времен Крестьянской войны 1773—1775 гг.

* * *

Вопросы, связанные с Крестьянской войной и ролью казачества в ней, сразу привлекли к себе внимание и западноевропейской историографии⁴⁷. Среди историков и публицистов Запада с самого начала также наметилось несколько направлений. Представители реакционного лагеря, опасаясь революционного выступления угнетенных в собственной стране, использовали пример России, чтобы призывать к повсеместному укреплению диктатуры дворянства, решительному подавлению любого проявления недовольства. Им, в частности, принадлежали статьи и очерки, появившиеся уже в 1774—1775 гг., в таких газетах, как «Courier du Bas-Rhin», «Leipziger Zeitung», «Gazette d'Utrecht» и т. д.⁴⁸ Источником газетных корреспонденций зачастую служили сообщения правительства Екатерины II, которое стремилось завоевать расположение западного «общества» и использовать своих приверженцев там, чтобы снабжать «соответствующей» информацией о Крестьянской войне европейскую прессу. К числу «работ», основанных на подобных «источниках», принадлежит также анонимный памфлет, появившийся в 1775 г. в Швальбахе (Германия). Он представлял собой своеобразную апологетику Екатерины II, оправдывал зверства ее войск над повстанцами, настаивал на необходимости решительного и повсеместного подавления освободительного движения⁴⁹.

Помимо откровенно реакционного направления существовало либерально-буржуазное. Авторы, принадлежавшие к этому направлению, как правило, весьма умеренные по своим взглядам либералы, пользовались примером Крестьянской войны, чтобы убедить правящие круги Запада в необходимости известных уступок «сверху» неполноправным сословиям. К подобным произведениям можно, с известными оговорками, отнести книгу «Ложный Петр III», изданную на французском языке в Лондоне в 1775 г. Хотя симпатии анонимного автора этого памфлета на стороне господствующего класса, он красочно изобразил те пагубные последствия, к которым привело нежелание Екатерины II считаться со справедливыми требованиями такого сословия, каким было казачество. Пугачев, возглавивший сначала восстание одних недовольных казаков, пишет автор, обратился с воззванием к крепостному крестьянству. «Вы не будете больше рабами, — заявил он тут, — вы будете людьми свободными государя, который считает своим долгом быть вашим отцом»⁵⁰. Книга оказала немалое влияние на последующую западноевропейскую литературу, несмотря на все нелепые, зачастую фантастические подробности, которые она содержала⁵¹. Близко к указанной книге стоит анонимное немецкое сочинение, вышедшее в 1794 г., под примечательным названием «Екатерина II перед судом человечества». Автор осуждал «чрезвычайно крутую» крепостническую политику Екатерины II, которая неизбежно должна была завершиться «кровавым эксцессом» — выступлением казаков и крестьян. Русскую императрицу, по адресу которой было сказано столько лестного на Западе, автор изобразил недальновидным политиком, давая читателю понять, что она ни в коем случае не заслуживает эпитета «Великой»⁵².

В конце XVIII в., особенно в начале XIX в., по мере обострения противоречий на континенте в западноевропейской литературе о Крестьянской войне довольно отчетливо намечается своеобразное направление, родиной которого можно назвать Францию. Некоторые французские авторы ссылались на недавнюю Крестьянскую войну как на доказательство внутренней слабости России, проповедуя мысль о том, что она неизбежно «взорвется» изнутри при «соответствующем» внешнем ударе. Вместе с тем, и это особенно показательно, авторы подобных произведений изображали русских казаков и крестьян «дикарями», решительно выступали против целесообразности отмены крепостничества в России. Весьма характерной в данном отношении нужно считать двухтомную работу Лезюра «История казаков»⁵³. Сторонник «государственного порядка» и решительный противник «анархии», воплощением чего, по его словам, была «пугачевщина», Лезюр оправдывал подавление Крестьянской войны 1773—1775 гг. и казнь «изверга» Пугачева.

Интерес к «пугачевщине» в начале XIX в. обострился также в Польше в связи с усиливавшимся тут национально-освободительным движением. Стремясь свергнуть власть русского самодержавия, отдельные представители польской общественности, в том числе даже выходцы из шляхетства, положительно отзывались о Крестьянской войне, с сожалением констатировали ее поражение, искали причины этого. Так, анонимный автор статьи, подпольно изданной в Варшаве в 1813 г., с сокрушением писал: «Дух восстания распространился до Москвы: гарнизон ее был слабым, и туда именно следовало спешить Пугачеву — он бы без сопротивления взял город — второй в стране и увеличил бы свои силы на 1 000 000 человек, но он не сделал этого»⁵⁴.

Крестьянская война и роль в ней казачества в указанный период получили освещение также в западноевропейской публицистике и художественной литературе. Причем и тут водораздел между представителями реакционного и либерального направлений углублялся по мере оживления борьбы между феодальной реакцией и антифеодальными силами. К первому лагерю можно отнести драму И. Фрайгера (в пяти действиях) «Казанское Северное сияние» (1844 г.). В изображении автора Крестьянская война — это «кровавая баня», «беззаконный бунт» и т. д.⁵⁵ Несколько иначе подошел к решению проблемы А. Хэринген в своей новелле «Курьер из Симбирска». Будучи человеком более либеральных воззрений, автор стремился на примере «пугачевщины» убедить господствующий класс Германии в необходимости известных реформ, уступок «плебсу», поскольку в противном случае можно легко оказаться в положении русского дворянства⁵⁶.

Канун революции 1848 г. в Западной Европе ознаменовался новым ростом интереса к «пугачевщине» и казакам. В 1840 г. появилась поэма Р. Прутца «Мать казака». Написанная под влиянием «Истории Пугачевского бунта» А.С. Пушкина (немецкий перевод появился в Штутгарте в начале 1840 г.), поэма исполнена сочувствия к крестьянству и казачеству, к их вождю Пугачеву. Напоминая о событиях Крестьянской войны, Прутц призывал к борьбе за свободу угнетенный люд его родины — Германии. Он, например, писал:

Настал час черни все обиды счесть,
Унять ее страдания, избавить от бед.
Пришел Пугач, чье призвание — месть,
Чей скипетр — меч, тропа — багровый след.
И клич его к борьбе, к свободе ныне слышит
Любой в степях родных, могуч он как весна,
И каждая та цепь, что горло человека душит,
В смертельный меч теперь превращена⁵⁷.

Роль казачества отметил в 1845 г. в своей драме «Пугачев» К. Гуцков, член демократического крыла общества «Молодая Германия»⁵⁸. Ему принадлежат следующие вдохновенные строки:

Рабочие, крестьяне, рудокопы,
Покинувши подземные жилища,
Бросаются к восставшим казакам.
Колодники свои разбили цепи,
Идет повсюду шумное братанье
С татарином, башкиром, калмыком...

Далее Гуцков так высказывался об успехах восставших:

Свободу принесли они бескрайним степям,
Дворянство уничтожено во всей России,
Никто уже не платит десятины господам!⁵⁹

Со вступлением Европы в эпоху империализма и усилением борьбы между главными капиталистическими странами за передел уже поделенного мира историей казачества, его ролью в антикрепостническом движении стали интересоваться буржуазные авторы с новой точки зрения, а именно: какое место принадлежит казачеству в общей системе русских военных сил, насколько сохранились еще противоречия между казаками и самодержавием, столь ярко проявившиеся в «пугачевщине», и как можно их использовать в случае войны. Разбору этих вопросов были посвящены книги А. Шпрингера, Фридриха фон Теттау, капитана Нисселя⁶⁰. Но эти вопросы в статье не рассматриваются.

* * *

Итак, на протяжении XVIII—XIX вв. по вопросу о роли казачества в Крестьянской войне 1773—1775 гг. под предводительством Е.И. Пугачева были высказаны различные мнения, которые в конечном итоге отражали, как правило, позиции различных социальных групп и классов. Важный вклад в разработку проблемы внесли, как мы видели, представители дворянских революционеров и революционные демократы. Немало интересных соображений о роли казачества в антифеодальной борьбе народов России было высказано и отдельными прогрессивными зарубежными историками и литераторами.

Однако всестороннее научное решение проблемы оказалось под силу только советской историографии⁶¹. Убедительным доказательством этого являются многочисленные работы советских исследователей, особенно последних десятилетий⁶².

Примечания

1. В.В. Мавродин. Крестьянская война в России в 1773—1773 гг. Восстание Пугачева, т. I. Л., 1961.

2. ЦГАДА, ф. 1100, Оренбургская губернская канцелярия, оп. 1, д. 1, лл. 126—127 об.

3. Там же, ф. 375, Исторические сочинения, оп. 1, д. 74, л. 9—9 об.

4. Там же, ф. 1100, оп. 1, д. 2, л. 38—38 об.

5. Там же, Госархив, Разряд VI, д. 416, ч. 1, отд. 7, лл. 8—9.

6. Там же, л. 16; «Пугачевщина», Сборник документов, т. I. М.—Л., 1926, стр. 32, 35.

7. ЦГАДА, Госархив, Разряд VI, д. 433, л. 41.

8. «Пугачевщина», т. I, стр. 41—42.

9. «Манифест Емельяна Пугачева». Публ. и комм. Т. Тургеневой. — «Москва», 1938, № 6, стр. 221 (манифест переведен с татарского яз.).

10. А.С. Пушкин. История Пугачевского бунта, ч. II. Приложения к истории СПб., 1834, стр. 31—33.

11. ЦГАДА, Госархив, Разряд VI, д. 467, ч. IV, лл. 365—370 об.

12. Там же, д. 664, л. 166—166 об.

13. А.С. Пушкин. История Пугачевского бунта, ч. II, стр. 72.

14. А. Ригельман. История или повествование о донских казаках. М., 1846.

15. Г.-Ф. Миллер. Историческия сочинения о Малороссии. М., 1846, стр. 39.

16. ПСЗ, т. XX, № 14354, стр. 190—193.

17. В. Броневский. История Донскаго войска, ч. II. СПб., 1834, стр. 123.

18. А. Левшин. Историческое и статистическое обозрение уральских казаков. СПб., 1823, стр. 31—32.

19. К.Ф. Рылеев. Стихотворения, статьи, очерки, докладные записки, письма. М., 1936, стр. 214—213.

20. А.С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 9, ч. I. М., 1950, стр. 380.

21. И.Г. Рознер. Яик перед бурей (Восстание 1772 г. на Яике — предвестник Крестьянской войны под руководством Е. Пугачева). М., 1966, стр. 194—195.

22. А.С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 9, ч. I, стр. 40, 146—147.

23. Там же, стр. 12.

24. Там же, стр. 14—15.

25. Там же, стр. 14.

26. Там же.

27. Там же, стр. 27.

28. А.С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 8, ч. 1. М., 1948, стр. 330.

29. Там же, стр. 68—69.

30. Там же, стр. 68.

31. Там же, т. 9, ч. I, стр. 373.

32. А.С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 9, ч. 1, стр. 375—376.

33. Там же, стр. 81.

34. Там же. Пушкин записал трогательную народную песню, в которой говорилось о жестокой расправе над яицкими казаками.

35. Там же, т. 12. М., 1949, стр. 337.

36. В.Г. Велинский. Собр. соч. в трех томах, т. 1. М., 1948, стр. 144—145.

37. А.И. Герцен. Полн. собр. соч., т. IX. Пг., 1919, стр. 459.

38. Н.Д. Добролюбов. Собр. соч. в трех томах, т. 2. М., 1952, стр. 483—488.

39. Н.Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. IV. М., 1948, стр. 822.

40. Т.Г. Шевченко. Повн. зб. твор., т. IV. Київ, 1949, стр. 76.

41. Подробнее о взглядах Т. Шевченко см. монографию М. I. Марченко («Історичне минуле украіньского народу в творчості Т.Г. Шевченка». Київ, 1957) и нашу рецензию на нее в газете «Радянська Буковина» (9 марта 1960 г.). Интересную характеристику исторической роли казачества дал Л.Н. Толстой. Он, в частности, писал: «Народ казаками желает быть» (Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 48. М., 1952, стр. 123; т. 47. М., 1937, стр. 204).

42. Н. Бородин. Уральское казачье войско, т. I. Уральск, 1891, стр. 941.

43. Н. Дубровин. Пугачев и его сообщники, т. I. СПб., 1884.

44. Д. Анучин. Происшествия на Яике в 1772 году. — «Современник», т. XCII. СПб., 1862, стр. 565.

45. В. Богучарский. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912, стр. 347.

46. Н.Н. Фирсов. Пугачевщина. СПб. — М. [1908], стр. 139—140 и др.

47. См. О.Е. Корнилович. Общественное мнение Западной Европы о Пугачевском бунте. — «Анналы», № 3. Пг., 1923, стр. 149—176; В.В. Мавродин. Указ. соч., стр. 261—282.

48. См., например, «Courier du Bas-Rhin», 1774. ä. 227, 377.

49. «Zuverlässige Nachrichten von der Verrätherey und den Verwüstungen Jemelka Pugatschews, nebst einer Beschreibung seiner Hinrichtung». Schwalbach, 1775.

50. «Le faux Pierre III, ou la vie et les aventures du rebelle Jemelian Pugatschef. D'après l'Original Russe de Mr. F. G. W. D. B., A Londres, MDCCLXXV, p. 275.

51. В 1776 г. она была издана по-немецки под названием: «Leben und Abentheuer des berüchtigten Rebellen Jemelian Pugatschews London, 1776; а затем по-русски — «Ложный Петр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева», ч. 1—2. М., 1809. Спустя пять лет, вышел французский плагиат этой книги: Adelaide Horde. Histoire de Pugatschew, 1809.

52. «Katharine II. vor dem Richterstühle der Menschheit». St.-Petersburg, 1797. Место издания Петербург указано тут нарочито ошибочно, вероятно, в цензурных целях.

53. M. Lesur. Histoire des Kosaques, 2-е édition, vol. I—II. Paris, 1814.

54. «Historia Pugaczeva». — «Kalendarz kieszonkowy». Warszawa, 1813, str. 44, 45. Экземпляр этого редкого сочинения находится в Центральном государственном историческом архиве УССР (ф. 442, оп. 796, 1846 г., д. 165). Однако предположение анонимного автора о возможности движения Пугачева на Москву было нереальным. (И.Г. Рознер. Казачество в Крестьянской войне 1773—1775 гг. Львов, 1966, стр. 36—38, 44—45 и др.).

55. Joseph Freiher von Auffenberg. Das Nordlicht von Kasan, Trauerspiel in 5 Aufzügen. — «Sämtliche Werke». Siegen, 1844. Аналогичны во многом новеллы Г. Деринге «Жена повстанца» (Georg Döring. Die Frau des Rebellen, Erzählungen. Frauentaschenbuch, 1828), Франца Прошко (Franz Proschko. Der falsche Czar. Historischer Roman. Linz, 1865), И.О. Гансена (I.O. Hansen. Der Leibeigene von Tawan. Erzählung. Mülheim, 1882), Агата (Agatha. Die Tochter des Kosaken. Historische Erzählung. Leipzig, 1893), а также Пауля Кроне (Paul Krone. (Text). Das Nordlicht von Kazan. Grosse Historische Oper in vier Akten. Leipzig, 1889).

56. Gustav Adolf von Heeringen. Der Courier von Simbirsk. Frankfurt-am-M., 1836, S. 33.

57. Robert E. Prutz. Die Mutter des Kosaken. Gedichte. Leipzig, 1847, S. 29 (перевод наш).

58. Karl Gutzkow. Pugatscheff. Trauerspiel in 3 Akten. In: «Dramatische Werke», 3. Bändchen. Jena, 1880. Русский перевод появился в Петрограде в 1918 г.

59. Karl Gutzkow. Pugatschew, S. 60 (перевод наш).

60. A. Springer. Die Kosaken, deren historische Entwicklung, gegenwartige Organisation. Kriegstätigkeit und numärische Strake. Leitmeritz, 1877; Fb. von Tettau. Die Kasaken — Heere. Militärisch-Statistische Beschreibung. Berlin, 1892; Niesel. Les Kosaques. Études historique, geographique, économique et militaire. Paris, 1904.

61. Разбор советской историографии проблемы дан в нашей работе «Казачество в Крестьянской войне 1773—1773 гг.», стр. 8—16.

62. «Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Восстание Пугачева», т. I—III. Л., 1961—1970, и т. д.