Император во время поездки выказывал почти неприличную радость; он болтал о всевозможных вещах, не произнося ни слова о цели этой внезапной и таинственной поездки, которая занимала все мысли Бломштедта. На первой же почтовой станции барон Корф приказал кучеру вернуться с лошадьми в город и под страхом смерти запретил ему упомянуть кому бы то ни было об этой поездке императора. Затем он приказал заложить в экипаж шесть свежих лошадей, и путешественники направились дальше.
Петр Федорович снял с себя бывшие на нем ленту и орден Черного Орла и приказал Бломштедту молчать, пред кем бы то ни было, и, что бы ни случилось, соблюдать полное молчание относительно его сана, и обращаться с ним на глазах посторонних как с простым офицером. При этом император отвечал лишь таинственным смехом на все любопытные нетерпеливые вопросы молодого человека, от которых последний не мог больше воздержаться. Лошадей снова сменили, причем со станционным смотрителем разговаривал барон Корф, а император сидел в углу кареты, прижимая к лицу платок.
Часов через пять езды путники добрались до расположенного в шестидесяти верстах от Петербурга небольшого городка Шлиссельбурга, лежащего вблизи истока Невы из Ладожского озера. По приказанию барона Корфа ямщик поехал кругом города к берегу Невы, где как раз против Шлиссельбургской крепости находится перевоз.
Эта крепость лежит посреди расширяющейся здесь реки на Ореховом острове; она была построена в 1334 году великим князем Юрием Даниловичем1, затем занята шведами, а в 1702 году снова отобрана назад Петром Великим. Прежде крепость называлась Орешком, а от Петра Великого получила наименование Шлиссельбурга, так как он считал ее ключом2 к своим финским завоеваниям. Продолговатый, овальной формы остров, опоясанный могучими стенами, грозно возвышался посреди сдавленной с обеих сторон высокими берегами реки; вовнутрь этого мрачного укрепления вели небольшие ворота с железной решеткой; пушки на валах, высовывавшие свои жерла из амбразур, могли обстреливать оба берега реки.
Экипаж остановился, и барон Корф приказал в страшном испуге вылезшему из своей избушки перевозчику везти их к крепости; между тем Петр Федорович оставался в почтительном отдалении, как будто был подчиненным генерала. Перевозчик боязливо поглядел на крепость и хотел было пуститься в объяснения, но мундиры и повторенный резко приказ генерала живо заставили его отказаться от своего намерения. Он отвязал свою лодку, и, когда трое путников вошли в нее, она, повинуясь сильным ударам весел, пустилась наперерез быстрому течению реки.
Лодка причалила к воротам крепости, к их решетке выступил из темного сводчатого коридора часовой и, приложив ружье к плечу, спросил, чего хотят прибывшие.
— Позвать начальника караула!.. Приказ государя, — произнес барон Корф, и солдат, полуудивленно, полунедоверчиво поглядев на посетителей, появление которых было настоящим событием для глухой, отдаленной от города крепости, повернулся и пошел вовнутрь последней.
Несколько минут спустя, во время которых Петр Федорович, казалось, был в столь же напряженном волнении, как и Бломштедт, под сводчатым коридором послышались шаги. К решетке подошел комендант крепости, генерал Мельгунов3, строгий на вид человек, лет под шестьдесят, с мрачным взглядом небольших глаз, густыми седыми усами и морщинистым лицом. Увидев генерал-адъютантский мундир, он отдал честь и произнес:
— Вы велели позвать меня — я пришел узнать ваши желания. Но да будет вам известно, что никто не имеет права вступить в крепость без личного приказа его императорского величества.
— Вот этот приказ, — сказал Корф, вынимая из кармана подписанную императором пред отъездом бумагу и через решетку подавая ее коменданту.
Тот внимательно исследовал почерк и подпись и сказал:
— Приказ в порядке, входите! Согласно приказу его императорского величества, я проведу вас к узнику.
Он вынул из кармана ключ, отпер им замок и затем приказал солдатам поднять решетку.
Петр Федорович следовал за бароном Корфом, шедшим впереди по темному, сырому коридору. Когда вошел и Бломштедт, солдат опустил за ними решетку, и комендант снова запер ее на замок. Когда они прошли сводчатый коридор, проделанный в валу (этот коридор имел двадцать футов в длину), они очутились в круглом дворе, на котором помещались казармы солдат и жилище коменданта и с которого можно было видеть лишь голубое небо над головой и ничего больше.
При их входе во двор несколько офицеров поднялись со скамей, а из окон удивленно глядели солдаты, но все эти лица, видевшие обыкновенно лишь мрачные валы да маленький кусочек неба над ними, казались столь же мрачными, серьезными и грозными, как все это место, которое могло быть местопребыванием лишь духа зла, вражды и недоверия.
Петр Федорович прикрывал лицо платком и боязливо поглядывал на грозные стены и мрачные лица. Офицеры на дворе отдавали честь генерал-адъютанту, но его спутников едва удостаивали равнодушными взорами. Комендант открыл обитую железом тяжелую дверь, помещавшуюся в особом флигеле, и повел троих незнакомцев по выложенной гранитом лестнице, а затем по совершенно темному коридору; около одной из дверей, выходящих в коридор, он остановился, сунул в замочную скважину ключ и коротко, официальным тоном произнес:
— Узник здесь.
— Откройте! — приказал Корф. — Обождите нас здесь!
Комендант открыл дверь и отступил затем в сторону, давая возможность посетителям войти в камеру.
Корф пошел впереди, но Петр Федорович был, казалось, охвачен таким живым беспокойством и волнением, что чуть не прижал генерала к косяку и ступил на порог одновременно с ним.
Комната, в которую они вошли, была большим четырехугольным помещением, ее пол был вымощен каменными плитами. Против двери находились два больших окна, но их стекла были закрашены снаружи белой краской, так что через них нельзя было заглянуть на двор; свет, падавший через эти окна, был печален и смутен. Вдоль одной из боковых стен помещалась широкая кровать из резного дуба, рядом с ней умывальник, а посреди комнаты большой дубовый стол; по стенам было расставлено четыре-пять стульев. Вот и вся меблировка комнаты, воздух в которой был душный и спертый.
На одном из стульев возле стола посреди комнаты сидел в форме сержанта русской армии старик с седыми усами и бородой. Его изборожденное морщинами лицо было обветренно и красно той краснотой, которая появляется благодаря пристрастию к спиртным напиткам. Он сидел опершись руками о колени и смотрел с выражением участия в черных живых глазах на необычайно высокого, стройного и крепко сложенного молодого человека.
Этот молодой человек был одет в старинный русский костюм темно-синего бархата. Его осанка была благородная, выражение лица отвечало его атлетическому сложению, так как имело правильные, классические пропорции. Это лицо было прекрасно, но его черты выражали детскость, не отвечавшую возрасту этого гиганта; ему, судя по сложению и росту, должно было быть не меньше двадцати одного — двадцати двух лет от роду. На его лоб падали темные локоны редкой густоты и мягкости, смело изогнутые брови шли правильной дугой над большими глазами; лицо отличалось какой-то особой бледностью, которая появляется обыкновенно у тяжелобольных или узников.
Юноша стоял посреди комнаты, выпрямившись во весь рост и подняв обе руки кверху; на его красивых губах, слегка подернутых пробивающимся пушком, играла мягкая улыбка, а взоры были подняты к сводчатому потолку комнаты.
Когда тяжелая дверь, скрипя, растворилась, старик, увидев мундиры входящих, поднялся и, вытянувшись в струнку, боязливо остановился у своего стула, вглядываясь в незнакомые лица; но юноша не изменил своей позы и тихо, не отводя от потолка своих восторженных взоров, говорил:
— Тише, тише, отец Филарет, архангел Гавриил здесь, он говорит со мной; его лицо сияет радостнее, чем когда-либо прежде. Надежда, моя дорогая Надежда покоится на его руках. Она улыбается мне и кланяется так нежно и приветливо, как кланялась некогда, в то время, когда она была еще на земле и рассказывала мне о чудесах святых, пока злые разбойники не увели меня сюда, где у меня стало еще меньше воздуха и света и где я еще реже вижу небо, чем там.
Барон Корф и Бломштедт смотрели, глубоко тронутые, на прекрасного юношу, фигура которого напоминала собой старые сказания, в то время как с его губ срывались тихие жалобы на недостаток воздуха и света.
Император страшно побледнел, он покачнулся и положил свою руку на руку Корфа, как бы нуждаясь в опоре.
— Это не отец Филарет, — сказал старый сержант, — это чужие офицеры, которым ты должен поклониться.
Юноша медленно опустил взор вниз, как бы с усилием отрываясь от какого-то дорогого его сердцу изображения, и спросил:
— Это не отец Филарет? Кто же это такой, кто пожелал посетить меня в моем одиночестве?
Он как бы со страшным напряжением всех своих сил отвел взор от видения, которое наблюдал, и взглянул на троих людей, вошедших в его темницу. Его лицо исказилось страхом, он уставился на них расширившимися от ужаса глазами и, вытянув вперед руки, отступил назад, до стены.
— Боже мой, боже мой! — простонал он. — Разбойники! Они пришли, чтобы увести меня снова в еще более страшную темницу!..
Барон Корф подошел к нему ближе.
— Не бойся, Иоанн Антонович, мы пришли не для того, чтобы причинить тебе зло, мы пришли по поручению императора, чтобы улучшить твою участь, узнать твои желания и исполнить их.
Молодой человек все еще стоял, опираясь на стену и протянув вперед руки.
— Императора? — переспросил он. — Есть императрица Елизавета Петровна; она была добра ко мне, но и она не вернула мне свободы.
— Императрица Елизавета Петровна умерла, — сказал Корф, — в России царствует император Петр Федорович, он мягок и добр и будет милостив и к тебе.
— Император Петр Федорович? — произнес молодой человек, качая головой и как бы стараясь вспомнить это имя. — Он будет милостив... милостив ко мне? — вскрикнул он с дико сверкнувшими глазами. — Ко мне? Но я сам должен был получить право казнить и миловать, если бы Бог не лишил меня моей земной короны для того, чтобы сделать меня, по словам отца Филарета, достойным вечного блаженства.
Петр Федорович, все еще дрожа, подошел ближе к заключенному.
Барон Корф почтительно отошел в сторону.
Глаза императора наполнились слезами.
— А знаешь ли, кто ты? — спросил он. — Известно ли тебе твое собственное имя, если ты не знаешь имени императора России?
Юноша мрачно поглядел в землю, скрестил руки на груди, как бы сдерживаясь, чтобы какое-либо неосторожное слово не сорвалось.
— Говори смело! — произнес Петр Федорович. — Клянусь Богом живым, пред тобой друзья, тебе нечего ждать с нашей стороны злого умысла.
Молодой человек поднял взор, он увидал слезы в глазах Петра Федоровича и выражение глубокого участия на его лице; он просиял доверием и надеждой.
— Да, — сказал он, — я знаю, что меня зовут Иоанном Антоновичем и что я некогда был русским императором, но Бог дал могущество моим врагам и позволил им бросить меня в темницу и разлучить меня с отцом и матерью.
Он испытующим взглядом посмотрел на троих стоявших пред ним людей; затем его лицо вдруг исказилось от сильного волнения, он бросился вперед, упал пред Петром Федоровичем на колени и, подняв кверху стиснутые руки, выкрикнул:
— Да, да, великий архангел Гавриил освещает мой ум и дает моему взору знание! Да, это так и не может быть иначе: вы царь. Никто другой не осмелился бы говорить со мной об участии, дружбе и милосердии. Вы властитель, вы повелеваете всем. О, осуществите на деле свои слова! Вспомните, что вы наместник Божий на земле. Я немногого прошу. Мне дают платье, блеск которого радует меня, пищу и напитки в изобилии, сколько я лишь пожелаю, но я прошу вас, о, повелитель, дайте мне воздуха и света! Я уже целые годы дышу в этом каземате; лишь по временам, на несколько минут, мне позволяют взглянуть на небо, виднеющееся на дворе между валов крепости. Прошу вас, царь и повелитель, позвольте мне дышать чаще и дольше свежим воздухом и видеть солнце, сияющее над вольными полями и зелеными лесами.
Сердце Бломштедта готово было разорваться, когда ему неожиданно открылась точная цель поездки императора. Он уже слышал о несчастном Иоанне Антоновиче, бывшем в течение года, еще в колыбели, императором России. Но он вряд ли думал когда-нибудь об этом принце, мелькавшем в его мыслях лишь мимолетной тенью. Теперь он внезапно увидел эту несчастную жертву высшей политики; его ум вдруг сразу понял значение и цель поездки императора.
Слезы текли теперь еще быстрее по щекам Петра Федоровича; он приподнял склонившегося пред ним на колени юношу, прижал его к груди и произнес:
— Вот где ваше место, Иоанн Антонович! Да, я — император, и вы — мой двоюродный брат по крови Петра Великого. Будьте покойны, ваши страдания кончатся. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы изменить вашу участь и позволить вам наслаждаться всласть солнечным светом.
Некоторое время он держал в своих объятиях несчастного Иоанна Антоновича, все еще с сомнением смотревшего в лицо императора и не бывшего в силах произнести ни слова. Затем император спросил:
— Скажите, брат мой, помните ли вы еще что-либо из своего детства?
— Мои воспоминания начинаются с тюрьмы, но тогда у меня были еще отец и мать. С ними вместе я плакал, так как видел, что они несчастны, и они объяснили мне, кем я был и с какой высоты опустился. Часовые были жестоки к нам. И мы дрожали при каждой новой смене, так как их жестокость все увеличивалась. Однако тогда я все же был еще счастлив: я слышал голоса своих родителей и ощущал их руки на моей голове. Потом меня разлучили с ними разбойники; с тех пор я оставался один, навсегда один, до тех пор, пока я не нашел Надежды, моей подруги, которая находится теперь на небе.
— Вы расскажете мне все это после, — прервал его Петр Федорович. — Какой ужас!.. — заметил он своим спутникам. — Императрица вряд ли знала об этом!.. Неужели все, решительно все сторожа были жестоки по отношению к вам?
— Все, все, — выкрикнул Иоанн Антонович, и его глаза гневно засверкали. — Впрочем, нет, — прибавил он, — нет, нет, был один, относившийся к нам участливо и дружески, но он оставался у нас недолго; моя мать все-таки всегда учила меня молиться за него, чтобы Господь вознаградил его за каждое его доброе слово, сказанное нам.
— Вы знаете его имя? — спросил Петр Федорович. — Я бы хотел знать имя единственного человека в России, который умел быть почтителен к вам.
— Я о многом забыл во время своих страданий, — сказал Иоанн Антонович, — картины того времени стоят смутно в моей памяти, но это имя я помню, я не забуду его никогда, так как должен молиться за него ежедневно, как велела мне это моя мать... Его имя — Корф.
Генерал-адъютант императора отступил на шаг назад в тень и закрыл глаза рукой.
Петр Федорович бросился к нему, схватил его за руки и трепетным голосом крикнул:
— Вот видишь, мой друг, вот видишь, так вознаграждается каждое доброе дело! Клянусь моей короной, это не забудется тебе. Заранее обещаю тебе все, о чем бы ты ни попросил меня! Но что это? — спросил он, переведя случайно взор на старого сержанта, который, когда Иоанн Антонович приветствовал императора, упал, точно пораженный молнией, и стоял теперь в углу комнаты на коленях, скрестив руки и опустив голову на грудь.
— Великий царь! Это Вячеслав, мой старый друг, — воскликнул Иоанн Антонович, — государыня императрица Елизавета Петровна позволила ему быть со мной; он был моим верным сожителем и много рассказывал мне о великом царе Петре, моем деде.
Петр Федорович подошел к старику и, хлопнув его по плечу, произнес:
— Рад слышать это. Я позабочусь, и тебе не придется никогда жалеть о том, что ты развлекал и утешал принца одной крови со мною.
Старый сержант, громко всхлипывая, поцеловал полу мундира императора. Последний вдруг побледнел, тяжело задышал и протянул руку, как бы ища опоры.
Корф и Бломштедт бросились поддержать его.
— Уведите меня прочь отсюда, мне нужно воздуха!.. Я теряю сознание... — прерывистым голосом произнес Петр Федорович. — Все это так взволновало меня, что я не могу дышать в этой темной комнате.
Оба спутника вывели зашатавшегося императора на двор; комендант следовал за ними.
Петр Федорович глубоко втягивал в себя свежий воздух.
— Ну вот, теперь мне лучше! — произнес он. — Но страшно подумать, что этот несчастный узник томится уже второй десяток лет в этой дыре, где я чуть не упал в обморок после получасового пребывания. Генерал Мельгунов! — крикнул он.
Тот подошел.
— Это приказ императрицы держать здесь принца Иоанна Антоновича?
— Я не знаю никакого принца Иоанна Антоновича, — возразил Мельгунов. — Узника мне передал граф Шувалов, граф осмотрел комнату и приказал мне запереть его туда. По приказу государыни ему доставлялось все, чего бы он ни пожелал, по части одежды, пищи и напитков. Я выполнил приказ в точности и, — холодно прибавил он, — обязан давать отчет лишь императору. Его превосходительство господин генерал-адъютант показал мне приказ провести его вместе со спутниками к заключенному — для дальнейших вопросов он должен предъявить новый приказ.
— Вы знаете меня? — спросил Петр Федорович с гордым величием, которое ему редко удавалось придавать своему лицу.
— Нет, — возразил генерал Мельгунов, а затем, испытующе рассматривая черты лица императора, с легким колебанием в голосе продолжал: — Но, если всмотреться в это лицо, если, — продолжал он все неувереннее, — сравнить его с портретом, полученным нами из Петербурга... Я уж несколько лет не покидал крепости и поэтому не знаю, похож ли этот портрет...
Он снял шляпу и, все неспокойнее всматриваясь в лицо Петра Федоровича, стоял весь дрожа.
— Это его императорское величество, наш всемилостивейший государь император стоит пред вами, — произнес барон Корф, снимая, в свою очередь, шляпу.
— Боже мой, — воскликнул генерал Мельгунов, — какая неожиданная честь! Прошу извинить, ваше императорское величество!.. Вы, ваше императорское величество, скрывались... Я видел лишь генерал-адъютанта.
Он крикнул часовому, чтобы караул встал в ружье. Загремели трубы, во всех окнах показались солдатские лица, офицеры поспешили при звуках тревоги во двор.
— Зарядить орудия! — крикнул комендант. — Наш всемилостивейший император оказывает крепости честь своим посещением.
— Нет! — воскликнул Петр Федорович. — Нет, нет! Это возбудит внимание окружающей местности, а я не хочу, чтобы о моем визите сюда говорили: внушите это вашим солдатам и офицерам.
Петр Федорович приказал затем офицерам подойти ближе, после короткого представления их ему комендантом он отвел последнего в сторону.
— Я скоро прикажу отвезти отсюда узника, порученного вашим попечениям, — сказал он. — Полномочия получить его из ваших рук я передам моему генерал-адъютанту барону Корфу. Пока я не найду для него подходящего места, вы должны будете выпускать его гулять по двору, сколько он ни пожелает; вы снимете краску с его окон, чтобы свет солнца попадал в комнату, и будете исполнять все его желания, кроме желания выйти за ворота крепости.
— Слушаю, ваше императорское величество!
— Что это за отец Филарет, о котором он говорил при нашем появлении?
— Это монах Александро-Невской лавры, ваше императорское величество, которому, согласно приказанию ее величества государыни императрицы, разрешен доступ к узнику и который часто заходит к нему для духовной беседы и для того, чтобы успокаивать его, так как узник подвержен припадкам бешеного гнева. Кроме того, у него часто бывают галлюцинации; ему все кажется, что к нему приходит архангел Гавриил. Монах похож на старого жреца из старинных сказаний со своими седыми волосами, длинной бородой и гигантским ростом.
— Это он, он, — воскликнул Петр Федорович, — духовник императрицы! Потому-то он и просил за Иоанна Антоновича, потому-то он и заставил меня обещать, что я буду заботиться о нем!.. Ну вот, у меня будет хоть один благодарный священник среди остальных, враждебных мне. Вам, значит, известна моя воля, — обратился он к коменданту, — я жду, что она будет исполнена в точности. Вы отвечаете мне за узника головой до тех пор, пока не сдадите его барону Корфу. — Он обвел взором двор, и при этом у него мелькнула какая-то мысль, затем он прибавил: — Я желаю, чтобы здесь, во дворе, был выстроен дом. Наймите для работы местных крестьян, но ни один из них не должен быть выпущен из крепости до окончания постройки. Я хочу, чтобы это было сделано живо. Дом, — продолжал он, измеряя взглядом размеры двора, — должен иметь девять окон и пять комнат; между этим домом и стеной вала должно оставаться место для садика, в котором необходимо посадить цветы и деревья; сад и дом — обнести забором. Мне кажется, такой домик, — прибавил он, заметив удивленные взоры коменданта и Корфа, — должен оказаться лучшим местом заключения для узника, когда он вернется сюда.
Бломштедт потупил взор. В его голове поползли странные мысли, когда он услыхал приказ государя и в то же время вспомнил его слова, сказанные утром.
— Нам пора возвращаться, — произнес затем император.
Он кивнул офицерам. Снова загремел барабан, и Петр Федорович пошел к воротам крепости.
Перевозчик доставил всех на противоположный берег, даже и не подозревая, кого, собственно, везет. Все трое сели в карету и поехали в Петербург в полном молчании, сильно взволнованные виденным.
С наступлением ночи экипаж добрался до заставы; император приказал остановиться и велел Корфу следовать в экипаже домой, между тем как сам направился пешком в Зимний дворец вместе с Бломштедтом.
Когда они вошли в комнаты императора, Петр Федорович положил руку на плечо Бломштедта и спросил:
— Ну, мой друг, поняли теперь?
— Не знаю, ваше императорское величество: мне кажется, что я вижу свет, который ослепляет меня и ужасает. Я еще слишком молод сердцем для того, чтобы быть свидетелем великой драмы истории, которая произойдет здесь, насколько мне кажется, в недалеком будущем.
— Да, — торжественно подтвердил Петр Федорович, — она произойдет. Я исправлю то, что навлекло беду на потомка моего великого предшественника. Я поставлю судьбу России на старые рельсы, я выведу из тюремного мрака невинного, на голове которого покоилась некогда уже корона, и возвышу его до трона, а когда меня не станет, он сделается тем, кем предназначался быть еще в колыбели.
— А этот дом? — спросил молодой барон.
— Дом, — жестко ответил Петр Федорович, — будет служить жилищем той, которая стала моим злейшим врагом, которая окружает себя всеми моими врагами и притягивает их к себе, точно магнит железо. Там, за стенами Шлиссельбурга, она будет безвредна, там у нее будет достаточно времени, чтобы вспоминать тех, с кем обманывала меня и которых потом обманывала в компании с новыми сообщниками. Я позабочусь о том, чтобы там ей не на ком было упражнять свои чары; что касается сына... — Он не кончил, его губы дернулись в холодной усмешке презрения. Он пожал фон Бломштедту руку и сказал: — Я устал. Предупредите там, что я не буду сегодня ужинать. Я сыт тем, что видел сегодня. Мне необходим покой и одиночество.
Примечания
1. Авторская неточность: при Иване Даниловиче Калите.
2. Ключ по-немецки — Schlüssel (шлюссель).
3. Мельгунов А.П. (1722—1788) — был предан Петру III, но продолжал успешно служить и при Екатерине II.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |