Вернуться к Н.Ф. Дубровин. Пугачев и его сообщники. Эпизод из истории царствования императрицы Екатерины II

Глава 15. Своеволие и самоуправство. — Помещичьи наезды. — Грабежи и насилие. — Карточная игра. — Взяточничество. — Сенат. — Суды. — Тяжебные дела. — Отсутствие правосудия и скорого решения дел

Отсутствие нравственных и духовных идеалов и пустота жизни заглушаются хорошей едой, богатой одеждой, страстью к золоту и ко всякого рода легкой наживе. Для достижения последнего всякие средства считаются позволительными: взяточничество, картежная игра, грабеж и даже воровство. Дворянство того века не чуждо было этих пороков. «Подлее ничего не знаю, — говорит фон Визин, — как дворянина, недостойного быть дворянином». Когда Зорич прожил свое состояние, тогда он обратился сначала к шулерничеству, а потом занимался подделкой фальшивых ассигнаций. Старорусский дворянин Галицкий и помещик Григорий Анушкин, согласившись с крестьянином Александро-Невского монастыря Феклистом Прокофьевым, ограбили проезжавшего крестьянина Федора Суслова. Они отняли у него 5 руб., лошадь с санями, 7 свиных туш, 2 пуда соли и несколько калачей. Галицкий дворянин Кирилла Кадников с беглым крестьянином Ивановым украли в деревне двух лошадей, из которых одну продали в Костроме за 4 руб.1

Дворянин Илья Аристов, впоследствии пугачевский полковник, занимался корчемством и кражей, приведшими его в толпу мятежников.

Право сильного играло весьма видную роль в жизни дворянства прошлого столетия.

Богатые помещики отнимали землю у бедных, делали друг на друга наезды, кончавшиеся нередко смертью или увечьем. В 1768 году брянские помещики майор Василий и вахмистр Иван Бахтины напали и разграбили имение помещика поручика Фаддея Тютчева, убили многих крестьян, косивших и собиравших сено2.

Помещик Ржевского уезда, отставной майор Степан Чилеев, собрав своих крестьян, вооружил их топорами, кольями и, наполнив две телеги каменьями, отправился в имение соседней помещицы Екатерины Похвистневой, жившей с матерью своей, вдовой княгиней Авдотьей Гагариной. Разоривши дом и службы, Чилеев приказал своим крестьянам бить княгиню Гагарину каменьями, а Похвистневу бил сам «плетью немилостиво». При производстве следствия и суда дал ложную клятву, в чем уличен был свидетелями, а затем из страха наказания бежал из имения и долгое время скрывался от преследования. Семь лет тянулось это дело, и, наконец, Похвистнева просила императрицу поручить новгородскому губернатору Сиверсу лично рассмотреть ее тяжбу, чтобы избавиться от «непрестанной волокиты, таскаясь из место в место и питая себя одним подаянием».

Новгородская губернская канцелярия решила дело в пользу Похвистневой. «Но как помянутый Чилеев, — сказано в записке, поданной императрице3, — зная матери ее старость и обеих их несостояние, намерен сие дело продолжать апелляциями, чтоб в тех [апелляциях] век их кончился, то и на сие правосудное новгородской губернской канцелярии решение подписал апелляцию». Хотя по закону подобные поступки наказывались весьма строго4, но при отсутствии правосудия и чистоты нравственных убеждений подобные насилия повторялись почти ежедневно и повсеместно. Титулярный советник Николай Зубов с сыном Александром разграбил имение ротмистра Василия Анненкова. Отставной сержант Григорий Седин подговорил до 500 человек однодворцев Белогородского уезда, приехал в слободу статского советника Якова Бахирева, разграбил церковь и дворы, разрушил до основания мельницу, сжег 60 дворов и разогнал всех жителей.

Для подобных целей Севский помещик А.В. Касагов сформировал даже из своих дворовых полроты пехоты, обучил их строю и производил в чины. При объезде епархии севским архиереем Касагов представил ему свою полуроту, произвел на дворе ученье и маневры с пальбой5. Наезды помещиков друг на друга были явлением обыденным: они происходили в Орловской, Тульской, Воронежской, Псковской и других губерниях. В архиве Сената до сих пор хранится множество документов, относящихся до своеволия, самоуправства помещиков и захвата ими чужой собственности.

«Из общего слуха, что здесь носится, — писал П.В. Завадовский И.А. Потапову6, — якобы отставной полковник Вадковский в Ефремовском уезде великие делает озорничества, сечет плетьми целые однодворческие и государственные селения, порабощает их себе и многие насильства творит. Ее величество высочайше повелеть мне изволила отписать к вашему превосходительству, — чтобы вы, разведав, неукоснительно дали знать, так ли шалит в самом деле сей помещик, как здесь о том говорят общим голосом. А между тем не оставили б вы законным образом воздержать таковые его беспутства и продерзости».

По произведенному дознанию оказалось7, что полковник Егор Вадковский завладел насилием землей отставного секретаря Глаголева, сеял на ней хлеб и собирал его в свою пользу. То же самое он сделал и с другим помещиком, соседом Лутовиновым, у которого сверх того сломал и снес несколько крестьянских дворов. Собравши своих крестьян, Вадковский отправлялся с ними в чужой лес и рубил его; всех противящихся его воле он сек плетьми и батожьем. Он приезжал на чужие пашни, жал чужой хлеб, косил сено на чужих лугах, отбирал у однодворцев дочерей и отдавал их замуж за своих крестьян. Не довольствуясь всем этим, Вадковский отобрал в разных местах у соседних крестьян 156 десятин земли и присоединил их к своим владениям.

Духовенство не отставало от дворян и также не чуждалось подобных проделок. Ростовские мелкопоместные дворяне жаловались императрице, что ростовский архиерей отнял у них поместья и вотчины и приписал к архиерейскому дому.

Пахотные солдаты г. Сызрани заявили, что на принадлежащих им землях живут многие помещики, пользуются покосами и рыбной ловлей. Однодворцы Казанского уезда говорили то же, присовокупляя, что по каким крепостям или записям поселившиеся это делают, о том не объявляют и, проживая вместе с ними, причиняют большие обиды: травят своим скотом их хлеб и топчут луга. В наказе, данном депутату г. Саратова, черносошные крестьяне писали, что офицеры, дворяне, купцы и приказные служители завладели самыми удобными их землями, самовольно перевели на них крестьян и до того стеснили коренных жителей, что они принуждены у них же нанимать луга. Крестьяне жаловались, что самовольные пришельцы запрещают им пользоваться лесом и причиняют разного рода обиды8.

«Многим из лиц сего присутствия, — писал Никита Жилин9, — известны вреднейшие для общества два порока: лихоимство и насилие в завладении чужой собственностью. Лихоимство, произведя все злые страсти ко вреду рода человеческого, давало им и способы к приведению их в исполнение, отчего общество потеряло тишину и спокойствие. Из сих пороков я считаю важнейшим насилие, которое и поныне производит во многих местах великие бедствия. Много есть такого рода людей, которые, потеряв совесть и добродетель и прилепясь единственно к корыстолюбию, без всякой причины нападают на своих ближних, отнимают у них силой имения и через это лишают их последнего пропитания. От такого насилия происходят большие драки, смертоубийства и проливается кровь невинных людей. Столь бесчеловечные поступки, противные естественному нраву, делают большой урон государству. Тем же, у которых таким образом бывают отняты имения, представляются труднейшие средства к отысканию отнятого. По законам о насилиях надлежит производить суд по форме. Но я уверен, что всем здесь присутствующим известно производство суда, и поэтому они знают, как затруднительно по суду возвращать отнятое, даже и таким, у которых не все отнято и которые еще в состоянии лично отыскивать отнятое. Надлежит нанимать поверенного за большие деньги, оставлять свой дом и хозяйство, самим жить в том месте, где будет производиться его дело, наблюдать, дабы их поверенный не сделал какого-либо по суду плутовства, и ожидать окончания решения дела.

Но издавна вкоренившееся во многих присутственных местах лихоимство не допускает делать по закону справедливость. Это ведет к тому, что по делам бывают промедления и даже неправые решения, по которым берут апелляции. В таком продолжении дел оканчивается жизнь многих челобитчиков, и имения их остаются у насильников. Хотя некоторые успевают возвратить по суду свои имения, но они обходятся им дорогой ценой. До сих пор я говорил о таких лицах, у которых не все было отнято и которые в состоянии были отыскивать свои имения. Но надобно представить бедных вдов, сирот и людей малоимущих и безграмотных. Такие уже не имеют способов возвратить отнятое и, лишась от насильников всего имения, проживают остальной век в крайней бедности и бездомстве. Положение таких обиженных поистине жалостно...

Есть такие люди, которые дают позволение пахать свою землю или рубить лес в своих дачах, и при этом позволении не бывает никого посторонних. Когда же получившие позволение приедут в их дачи и станут рубить лес или пахать землю, то те, которые это позволили, станут свидетельствовать, что к ним приехали насилием».

Праздное, крайне неразвитое и почти неграмотное дворянство прошлого столетия отличалось подвигами самого необузданного свойства. Многие дворяне аттестовались так: в службе не были, грамоте не знают и писать не умеют. По свидетельству Державина, тамбовское дворянство было настолько грубо, что ни одеться, ни войти в общество, ни обращаться, как должно благородному человеку, — не умели. Зато животные инстинкты, сословный эгоизм и право сильного были развиты в высшей степени. В 1779 году шацкий помещик вахмистр Веденяпин убил своего крестьянина и бросил тело его в воду. Поручик Блохин вытащил тело и похоронил его. Тогда Веденяпин зазвал к себе Блохина, высек его плетьми и избил кочергой. Собирая вокруг себя огромную дворню, помещики ходили друг на друга войной. Победивший загонял к себе скот побежденного, отбирал от него хлеб и имущество. «Сильный владелец, — говорили депутаты, — захватывает в лучших местах земли, отнимая иногда и с хлебом посеянным». Удовлетворения обиженному не существовало. Чем сильнее и богаче был помещик, тем труднее было до него добраться представителю власти — огромная толпа вооруженных людей не пускала капитан-исправника в дом своего помещика. Для полной характеристики дворянства достаточно сказать, что в конце XVIII столетия 101 человек тамбовских дворян были под судом и большинство их судилось за взятки, буйство, грабежи и воровство.

Много тяжебных и исковых дел возникало и из-за карточной игры.

Картежная азартная игра была развита в сильной степени, и проигравшие часто не отдавали денег или писали векселя на чужие имена. Л.-гв. конного полка корнет Василий Ржевский, проигравшись, выдал вексель на имена не подозревавших о том купцов: тверского Михаила Вагина и московского Михаила Наврозова10. Г.Р. Державин и Сергей Максимов обыграли прапорщика Дмитриева, были преследованы законом, и тяжебное дело тянулось более 12 лет. В высших слоях общества карты составляли почти единственное препровождение времени. В 1780 году, когда в Могилеве ожидали приезда императрицы, то за месяц почти съехались туда иностранные министры, дворянство и множество польских магнатов. Среди балов шла самая оживленная карточная игра, «каковой, — говорит Энгельгардт, — конечно, прежде в России не бывало, да и сомнительно, была ли и после: граф Сапега проиграл тогда все свое знатное имение»11.

Бывший в то время губернатором в Могилеве П.Б. Пассек был известный и страстный игрок. Он проигрывал по 10 тысяч в вечер, играл до трех часов ночи, часто засыпал за карточным столом и затем, очнувшись, продолжал играть. «Игроки собирались ко всенощному бдению за карточным столом, — говорит современник12, — и там, теряя честь, совесть и любовь к ближнему, приготовлялись обманывать и разорять богатых простачков всякими непозволенными способами. Другие игроки везли с собой в кармане труды и пот своих крестьян целого года и готовились поставить на карту».

Обер-церемониймейстер М.Ф. Кашталинский был известен как охотник до лакомого стола, и к нему собирались знатнейшие карточные игроки. Правитель канцелярии князя Потемкина, известный В.С. Понов, часто выносил из своего кабинета целую шляпу червонцев и проигрывал их в карты.

«Тогда было такое время и обычай, — пишет Лукин13, — чтоб всем, т. е. богатым и убогим, в золото и щегольские одежды наряжаться. Но как не все имели к тому способы, то и старались избрать к обогащению своему различные дороги. Те, кои ко взяткам не имели способности, а к трудам и делам полезным разума и знания, пускалися в игру [карточную] и оной обогащалися».

Неумеренная карточная игра, сказано было в одном из указов Сената14, ни к чему более не служит, как только к единственному разорению старых дворянских фамилий и к обогащению деревнями фабрикантов. Сенат поручал полиции следить за тем, чтобы азартных игр не было, но они все-таки продолжались благодаря продажности полиции и всеобщему взяточничеству.

Взяточничество было явлением общим и всем известным.

Императрица Елизавета любила роскошь, шумные удовольствия, наряды, праздное веселье и суету. Предаваясь им, она часто забывала свои обязанности по управлению и «оставляла подданных своих на произвол ленивых и нечестных советников и слуг, которые без стыда и боязни продавали свои услуги чужим дворам и подтачивали самую сердцевину страны своей»15.

«Государыня весьма мало и даже вовсе не заботится об исполнении своих повелений, — писал австрийский посланник Мерси Аржеанто16, — и злонамеренные и корыстолюбивые исполнители оставляют если не все, то большую часть именно этих повелений без всяких последствий».

«Здешнее знатное дворянство, обедневшее вследствие непомерной роскоши и вообще обремененное неоплатными долгами, по необходимости должно изыскивать всякие средства, чтобы помочь себе, главным образом прибегать к насильственным вымогательствам и противозаконным притеснениям остальных подданных и торговых людей. Такого рода беззакония и притеснения, по мере большей или меньшей благосклонности, которую каждое властное лицо сумело приобрести себе в Сенате, являясь почти повсеместными, проделываются тем бессовестнее, что самые представители суда служат примером в злоупотреблениях своей должностью и почетным званием.

Содержание этого всеподданнейшего донесения было бы через меру обширно, если бы я описал здесь лихоимства и беззакония каждого государственного чиновника в особенности; но беру смелость уверить, что такое обстоятельное изображение едва ли нашло бы себе подобное где-либо, о чем достаточно может свидетельствовать и нижеследующее даже изложение.

Князь Шаховской, нынешний генерал-прокурор и первоприсутствующий в Сенате, может быть, единственнейший вельможа, который не дозволит подкупить себя деньгами; но если он отнюдь не берет никаких подарков, то тем не менее вещь общеизвестная, что он ведет самые постыдные сделки, в виде ссуды денег взаймы, и вернейший путь приобрести его милостивое содействие состоит в том, чтобы занять у него известную сумму денег под громадные годовые проценты. Сенатор граф Воронцов, один из братьев канцлера, имеющий после президента весьма большое значение в Сенате, всеми считается за человека с самой низкой душой, способного с самой бесстыдной наглостью обделывать самые вопиющие беззакония. Когда оба помянутые сановника согласятся между собой, привлекут на свою сторону голоса и остальных сочленов своих, по себе также порочных, то не трудно представить, как в подобных руках выполняются высшее правосудие и вообще подведомые Сенату дела в государстве, а равно в каких общих и открытых жалобах вопиет против них все общество».

Пользуясь своим влиянием, граф Петр Шувалов успел выхлопотать себе монополию по торговле лесом, салом, дегтем и табаком. Эта торговля, без всяких затрат и труда с его стороны, приносила ему до 300 тысяч руб. ежегодного дохода17. Мало того, он успел сдать лесной промысел по контракту английскому купцу Гому, на тридцать лет. Сенат утвердил эту передачу и выдал Гому заимообразно, из казны, 300 тысяч рублей. Императрица Екатерина уничтожила монополию Шувалова, приказала Гому заключить контракт с казной и взыскать с него взятые из казны 300 тысяч руб.18 За графом Шуваловым шли Воронцовы, отец и сын: один брал взятки во Владимире при рекрутском наборе, другой в комиссии о коммерции, где был президентом19. Про одного из Воронцовых, и именно канцлера, Екатерина писала: «Гипокрит какого не бывало; продавался первому покупщику; не было двора, который бы не содержал его на жалованьи»20.

Чины и должности продавались во всех правительственных учреждениях, как высших, так и низших. Известный откупщик Лукин за 8 тысяч руб. «наворованных денег», купил себе чин капитана; заводчик Прокофий Демидов, приводимый за пасквиль под виселицу, бывший несколько раз под следствием и никогда не служивший в военной службе, купил себе чин генерал-майора. Подрядчик Фалеев получил не только сам дворянство и чины, но и своих прислужников в штаб-офицеры и обер-офицеры произвел»21. В Военной коллегии продавались чины довольно свободно. Генерал-прокурор князь Вяземский раздавал жалованье и пенсионы кому хотел, не испрашивая высочайших повелений, и мог это делать потому, что скрывал от императрицы истинную цифру доходов. Граф Безбородко и В.С. Попов раздавали места через своих метресс; в канцеляриях командующих войсками, не исключая Суворова, продавались ордена. Секретарь белорусского губернатора, Алеевцев, производил в чины кого хотел и раздавал места; он всегда носил в кармане готовые ордера и патенты на чины и должности22.

«Чины стали все продажны, — говорит князь Щербатов23, — должности не достойнейшим стали даваться, но кто более за них заплатит, а и те, платя, на народе взятками стали вымещать».

«Где же у нас возьмешь такого человека, — говаривал А.С. Строганов, — чтобы данной ему большой власти во зло не употреблял»24.

«Губернаторы губерний и городов, — писал граф Сольмс королю25, — духовенство, судьи, офицеры, воспользовавшись слабостью предшествовавших царствований, сделались каждый, так сказать, независимыми в епархиях или областях, вверенных их попечению. Они были тиранами для народа, уверенные в своей безнаказанности, потому что делили плоды своих поборов и грабежей с людьми, имевшими влияние при дворе. Новые преобразования, принуждающие их вести жизнь трудовую и бескорыстную, возбуждают с их стороны неудовольствия, потому что не позволяют предаваться двум национальным порокам — лености и корыстолюбию».

Духовные консистории брали «тяжкие» взятки со ставленников, а секретарь генерал-прокурора Самойлова, Ермолов, был известен всей России по великой своей силе, по безмерной горделивости и по беспредельному грабительству и лихоимству26.

В Петербурге был судья Терский, известный всей столице под именем багра, «в знаменитое отличие от его братии мелких крючков»27.

«В приложенной при сем записке, — писала императрица генерал-майору Алексею Маслову28, — усмотрите, каким преступлением обвиняется смоленский наш губернатор, Исай Аршеневский с товарищи. Оное состоит в таком скверно-прибыточестве, которое заслуживает строжайшее исследование».

По исследованию оказалось, что Аршеневский не выдавал жалованья пограничным комиссарам и служителям до тех пор, пока они не дали взятки: ему, губернатору, 20 руб., коллежскому асессору Павлу Суходольскому — 10 руб., секретарю Ефиму Мордвинову — 5 руб., регистратору Михаилу Голубкову — 10 руб., подканцеляристу Михайле Соколову — 1 руб. 50 коп., ординарцу губернатора Чижу — 1 руб. Расходчик Иван Путилов показал, что не помнит, сколько именно получил, а советник Лебедев говорил, что он взяток не брал, а что вскоре после раздачи жалованья была жена Лебедева именинница, и тогда Вонлярлярский принес ему завернутую бумагу и положил ему на стол. В бумаге было 20 руб., «и он-де, Лебедев, почитая оное, как то обыкновенно бывает, в презент жене своей принял»29.

Аршеневский уверял, что взяток сам не брал и ни через кого не получал, «а только обретающиеся в той губернии его сродственники и свойственники, также и приятели, из одной своей приязни и любви обсылали его к торжественным праздникам живностью, а когда хлеб поспеет, то разным хлебом». Призванный перед собрание Сената, Аршеневский признался в своем преступлении и в том, что в бытность еще вице-губернатором взял взятку с ротмистра Владимира Потемкина. Имея дело в губернской канцелярии о своей женитьбе, Потемкин, чтобы ускорить решение, дал Аршеневскому 25 червонцев, 70 рублевиков, лошадь в 40 руб. и 440 пудов сена. Прокурору Николаю Волынскому он дал две лошади, секретарю Ефиму Мордвинову 10 руб. и девку, канцеляристу Ивану Комлеву 20 руб. и малого в 17 лет30.

Аршеневский был еще из мелких лихоимцев. Знаменитый следователь Крылов, воронежский губернатор Пушкин были покрупнее. Надворный советник Контяжев в Оренбурге без взятки не давал жалованья нижним чинам. Симбирский воевода князь Назаров сам ссорил дворянство и «после беспримерными взятками пользовался».

Взятки брались не только при каждом удобном случае, но и отыскивались для того разные предлоги. Так, воевода гор. Валуек, Белогородской губернии, Клементьев, канцелярист Бочаров и новгородской губернской канцелярии регистратор Яков Ренбер брали взятки за привод к присяге31.

Коллежский советник Василий Шекуров взял с атамана гребенского войска, за выдачу жалованья, калмыцкий тулуп и голову сахару. Подрядчики должны были платить приемщикам; крестьяне — духовенству за исполнение треб; подчиненные — даром работать начальнику. Саратовский полицеймейстер Иван Малахов употреблял десятских и сотских для своих домашних работ и заставлял их караулить пивоварню откупщика Петра Хлебникова32.

Взяточничество до такой степени всосалось в плоть и кровь русского человека, что, по его мнению, никакое лицо, как бы высоко оно поставлено ни было, без взятки ничего не сделает. Анна Ватазина, жена товарища костромского воеводы, прося императрицу о производстве мужа ее в коллежские асессоры, писала: «Умились, матушка, надо мной, сиротой, прикажи указом, а я подведу вашему императорскому величеству лучших собак четыре: Еполит да Жульку, Женету, Маркиза»33.

Все эти поборы были настолько тягостны для населения, что в 1764 году появился ложный указ императрицы, грозивший взяточникам жестоким наказанием. 17 марта 1764 года, на Сенатской площади, при барабанном бое, палач сжег этот указ, в котором говорилось: «Время уже настало, что лихоимство искоренить, что весьма желаю в покое пребывать, однако, весьма наше дворянство пренебрегают Божий закон и государственные права и в том много чинят российскому государству недобра. Прадеды и праотцы, Российского государства монархи жаловали их вотчинами и деньгами награждали, и они о том забыли, что воистину дворянство было в первом классе, а ныне дворянство вознеслось, что в послушании быть не хотят, тогда впредь было в России, когда любезный монарх Петр Великий царствовал, тогда весьма предпочитали закон Божий и государственные правы крепко наблюдали. А ныне правду всю изринули, да и из России вон выгнали, да и слышать про нее не хотят, что российский народ осиротел, что дети малые без матерей осиротели; или дворянам оным не умирать, или им перед Богом на суде не быть? — такой же им суд будет: в юже меру мерите возмерится и вам».

Сенат обещал 100 руб. тому, кто откроет сочинителя указа, а императрица приказала объявить, чтобы отныне народ не верил никаким указам, кроме печатных34. Тем не менее правительство само сознавало, что взяточничество «возросло так, что едва есть ли малое самое место правительства, в котором бы божественное сие действие, суд, без заражения сей язвы отправлялося: ищет ли кто место — платит; защищается ли кто от клеветы — обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто — все происки свои хитрые подкрепляет дарами». По словам одного из указов, суд обратился в место торжища, где нищего делают богатым, а богатого нищим35. Императрица поручила Сенату позаботиться о том, чтобы на места судей назначались люди достойные, «а чтоб справедливая служба награждаема была и малоимущие не имели причин к лакомству склоняться, назначить каждому пристойное жалованье, изыскав на то деньги не вновь налагаемыми с народа сборами, но другими благопристойными способами»36. Сенат не нашел таких способов, и рядом с утверждением новых штатов, для усиления чиновникам жалованья, был увеличен сбор37: с вина, пива, меду, гербовый сбор с купчих, закладных и духовных, с подаваемых челобитен, с находившихся в арендном содержании казенных амбаров, лавок, кузниц, с фабрик, заводов, паспортов, патентов на чины, жалованных грамот, дипломов, с заклеймления посуды, с продажи клея и проч. и проч.

Желание императрицы искоренить беспорядки были не по нутру дворянству и чиновничеству. «Проблески неудовольствия, — писал граф Сольмс королю38, — проявляющиеся от времени до времени, порождаются главным образом стремлением императрицы искоренить в своей Империи злоупотребления, причем меры, принимаемые для общей пользы, часто противоречат выгодам нескольких отдельных личностей. Множество знатных бояр и даже большая часть Сената не очень-то рады, что имеют государыню слишком деятельную, которая хочет управлять сама. Им лучше было в предшествовавшие царствования, когда страдал только простой народ. Поэтому они делают все, чтобы противодействовать благим намерениям императрицы. Они запутывают дела, которые она желает себе уяснить; медлят исполнением тех, которые должны бы быть окончены; стараются поселить в ней отвращение и заставить ее покинуть свой план, заваливая ее массой работ».

Вообще Сенат в первые годы царствования Екатерины представлял учреждение весьма оригинальное. Указов его не исполняли, и угрозы подвергнуть виновных наказанию не действовали. Императрица Екатерина принуждена была приказать, чтобы все учреждения по получении указа Сената доносили как о сделанном определении, так и о действительном исполнении указа39.

Законы были в пренебрежении, и каждый толковал их по своему произволу. Недаром люди того времени сравнивали закон с дышлом, которое куда хочешь, туда и повернешь.

— Восхищаюсь, — говорил А.И. Бибиков депутатам, собравшимся в комиссию по составлению нового уложения, — восхищаюсь, усматривая общее всех усердие видеть утверждаемое в России благоденствие установлением ясных, полезных, давно нам нужных и всеми желаемых законов.

Произвол, казнокрадство и взяточничество попирали закон и справедливость. «Вижу ныне, — говорит князь Щербатов, обращаясь к вельможам правителям40, — вами народ утесненный, законы в ничтожность приведенные. Чем вы воздадите народу, коего сокровища служат к обогащению вашему? Что он скажет, видя ваше уважение ко всем богатым людям, видя похлебства ваши к зловредным откупщикам? Едва вы входите в начальство, уже несмысленная родня ваша важные места получает».

Правый суд был явлением редким и всеми сознаваемым. В зале общего собрания Сената был поставлен барельеф «Истина нагая». Вступая в должность генерал-прокурора и осматривая залу, князь А.А. Вяземский сказал экзекутору: «Вели, брат, ее несколько прикрыть». И подлинно, прибавляет Державин, с тех почти пор стали прикрывать правду в правительстве.

Общественной деятельности не существовало, и большинство правителей жило в свое удовольствие. В Сенате за излишнее почитали государственные дела слушать, говорит императрица. «Стыдно сказать, что и карты напечатанные не были в Сенате и что первую карту я, быв в Сенате, послала купить в академии»41. Екатерина II говорила, что ее вельможи любят начальствовать и веселиться, но не любят заниматься делом. «Все любят начальствовать, — говорила императрица, — и почти все имеют худое воспитание». В делах они полагаются на своих секретарей и работают только тогда, когда она их заставит.

«Слушай, Перфильевич, — писала Екатерина Елагину42, — если в конце сей недели не принесешь ко мне наставлений или установлений губернаторской должности, манифест против кожедирателей да дело Бекетьева совсем отделанные, то скажу, что тебе подобного ленивца на свете нет, да никто столько ему порученных дел не волочит, как ты».

«Господам сенаторам, — писала Екатерина43, — быть в Сенате от полдевятого часа до половины первого и посторонних речей отнюдь не говорить».

Для облегчения деятельности своих сотрудников и ускорения в решении дел императрица приказала считать достаточным и приводить в исполнение протоколы, подписанные только четырьмя сенаторами, по таким делам, которые не заключают в себе отмены закона или издания нового постановления. Самые протоколы писать по возможности кратко44. Впоследствии, чтобы ускорить решение дел, императрица принуждена была разделить Сенат на департаменты, «дабы тем способом не одно дело в Сенате и в один день трактовалось, но столько производимо их было, коликое число департаментов определится, а каждый бы департамент определенные роды себе дел в отправлении узаконением имел»45.

Льготы эти не подвинули вперед дел, и множество жалоб, подаваемых императрице, свидетельствовали о бездеятельности Сената.

«С удивлением усмотрела я, — писала Екатерина46, — что дело между рижскими и смоленскими купцами до днесь еще Сенатом не решено, хотя мной и повелено немедленно к сему делу приступить. Итак, Сенат имеет через три дня рапортовать, что по оному делу господа сенаторы положили на меру. А я уже более нарекания от тамошних жителей на медлительный суд слышать не хочу».

«Многие есть челобитные апелляционные на Сенат, — писала императрица месяц спустя47, — из которых более уже года, как велено, сделав экстракты, мне представить, но ко мне в доклад не поступают, что есть не безволокитно для челобитчиков. И для того я желаю знать, для чего они ко мне так долго не вносятся, ибо Сенат рассматривать их не может, потому что и судье, и ответчику одному месту быть несвойственно».

В феврале следующего года генерал-прокурор объявил, что «ее величество указать соизволила на будущей, т. е. сырной недели иметь в Правительствующем сенате первые три дня общее собрание для окончания умножившихся по оному дел»48.

Медленность в решении дел происходила отчасти от того несогласия, которое существовало между членами Сената. Заседания комиссии по составлению нового уложения ясно свидетельствуют нам о той розни и вражде, которые существовали не только между сословиями, но и между дворянством. Чужое мнение не уважалось, и голос сильного по общественному положению или богатству уничтожал справедливое мнение человека мелкого, небогатого и зависимого. Единственным средством к повышению по службе или к разного рода приобретениям была лесть, заискивание и низкопоклонство. «В праздничные дни, — говорит Новиков49, — к большим боярам ездить на поклон почитается за необходимость, ибо те, которые сие исполняют, находят свое счастье гораздо скорее». Не только быть принятым в общество лица влиятельного, но поговорить с ним и даже потолкаться в его передней считалось верхом счастья. Державин долго добивался чести быть знакомым с князем Платоном Зубовым, и когда наконец добился того, то общественное положение поэта значительно изменилось: «Один вход к фавориту делал уже в публике ему много уважения». Чтобы получить тепленькое местечко, прибегали к женам влиятельных лиц и не пренебрегали их любовницами. Храповицкий искал всякого случая, чтобы польстить императрице, граф Безбородко, входя к ней с докладом, кланялся чуть не до земли, а о тех счастливцах, которые допускались в уборную князя П. Зубова посмотреть, как он совершал свой утренний туалет и пудрил голову, говорили по всему городу с завистью. Около таких центров собиралась толпа добровольных прислужников, стоявших горой за своего патрона, думавших его головой и живших его подаянием и щедротами. Такая обстановка общественной жизни переносилась всецело и в правительственные учреждения, в том числе и в Сенат. Сенаторы точно так же группировались около центров, около своих благодетелей.

«Что нам обер-прокурор предложит, то мы и подписываем, — говорили И.М. Булгакову сенаторы граф Остерман и Дурново»50.

«Согласен с предложением его превосходительства, — говорит Лопухин51, — или его сиятельства, или светлости только почти и слышится, и пишется в общих собраниях Сената». Присутствуя в Сенате, Державин видел многих своих товарищей без всяких способностей, «которые, слушая дела, подобно ослам, хлопали только ушами»52. На другой день после назначения сенатором Державин благодарил князя П. Зубова. «А как Сенат доведен наперсниками и прочими ее [императрицы] приближенными вельможами до крайнего унижения или презрения», то Зубов весьма удивился, когда Державин благодарил его за то, что он сделан сенатором.

— Неужто доволен? — спросил он его.

— Как же, — отвечал Державин, — не быть довольну сей монаршей милостью бедному дворянину, без всякого покровительства служившему с самого солдатства, что он посажен на стул сенаторский Российской империи. Ежели его сочлены почитаются, может быть, кем ничтожными, то он себе уважение всемерно сыщет.

Большинство сенаторов группировалось около генерал-прокурора и было отголоском его мнения; но было много и таких, которые, не имея собственного убеждения, действовали под влиянием своих сильных патронов, не присутствовавших в Сенате. Постоянные пререкания, отстаивания личных интересов или интересов своих клевретов, без соблюдения общей пользы и справедливости, приводили к постоянному разногласию, ссорам и во всяком случае замедляли решение дел.

«Господа сенаторы! — писала императрица 6 июня 1763 года53. — Я не могу сказать, чтобы вы не имели патриотического попечения о пользе моей и пользе общей, но с соболезнованием должна вам сказать и то, что не с таким успехом дела к концу своему приходят, с каким желательно. В доказательство сему довольно и одного сей день трактованного в Сенате дела о воеводе Мясоедове, не упоминая о многих, где интересы наши и польза общая терпит. Но какая б к тому причина была? Мы принуждены были изыскивать и наконец нашли, и поистине сказать нашли те причины. Но к крайнему своему прискорбию и огорчению тем, что они единственно в том только и состоят, что присутствующие в Сенате имеют междоусобное несогласие, вражду и ненависть, и один другого дел не терпят, а потому и разделяются на партии и стараются изыскать один другому причины огорчительные, словом сказать, производят совсем благоразумным, почтенным и доброжелательным людям дела несвойственные.

Что ж от того рождается? Одна только беспредельная злоба и раздор, а тем самым ни интересам нашим, ниже подданным желаемой пользы не приходит. Я думаю, что всяк, кто только незазорную свою совесть поставит над собой судьей, тот беспрекословно признаться должен, что примечание наше о сем праведно есть. Бог един сердцеведец ведает, сколь мы прилежим о благополучии нашего любезного отечества, и поистине сказать, ничто нас столь не утешает, как цветущее благосостояние оного, так что в нашем благоденствии и всех наших верноподданных поставляем мы собственное наше благоденствие, а прямое наше удовольствие в праведном и нелицемерном от вас происходящем суде, тишине и в спокойствии от того наших подданных. Вы сами довольно знаете, сколь полезно, не только между первыми членами в государстве, но и между средними и самыми малыми людьми к правлению дел доброе согласие, столь напротиву того вредно и разорительно государству раздор, вражда и несогласие. О сем излишне приводить на память многие доказательства, но всякий благоразумный может видеть почти бесчисленные примеры в древней и новой историях, какие от того происходили вредные следствия, а наипаче у греков. А наконец можно и сие упомянуть, что раздор и несогласие между первейшими людьми ежечасно, сколь бы терпелив и милосерд государь ни был, подвигнут его на гнев, ваши ж несогласия наносят многим беспокойство и тягость.

Не последняя причина и сия к несогласию, что некоторые порочат дела других, хотя б они и полезны были, для того только, что не ими сделаны, хотя сами, однако ж, их никогда не сильны сделать. Но в таком случае здраво рассудить должно, что не все люди равные таланты имеют. Один одарен натурой больше, а другой несравненно меньше, и для того при всяком обстоятельстве надлежит каждому себя умеривать и с благопристойностью последовать без всякого упорства и суесловия здравому рассудку, а через то достигнуть полезного предприятия.

Итако мы, изъяснив довольно нашу волю и мысли, в заключение сего нашим словом объявляем, что ничего нам приятнее не может быть, когда мы увидим, что раздор, вражда и вкоренившаяся до сего ненависть совсем истребится, а вместо того к утешению нашему и всеобщему восстановится любовь и согласие, единодушное старание о пользе любезного нам отечества. В чем да поможет и укрепит Всевышняя десница».

Пожелания и приказания императрицы оставались неисполненными. Сенат затягивал дела, и скорого правосудия добиться было трудно. Чтобы дождаться решения самого ничтожного дела, надо было «много крючковатого писать, довольно бумаги и денег тратить, стряпчего нанять, и взять терпение на год-другой, буде не станет это дело переводиться с места на место»54.

Были люди, считавшие более удобным обратиться с просьбой к императрице, чем в Сенат. Жена прапорщика Ватавина просила императрицу пожаловать мужа ее, бывшего в Костроме воеводским товарищем, в коллежские асессоры. «Я просила господ сенаторов, — писала она55, — да все отходят смешками. У Александра Борисовича [Куракина] дважды была и толку не нашла. У князя Никиты Юрьевича [Трубецкого] была, и он сказал: как же, сударыня, быть, есть его старее. А нам что нужды: они не просят, а мы просим. А князь Иван Васильевич [Долгорукий?] рад душой, да одному нельзя. А вчерась Петра Ивановича [графа Шувалова] просила, только он гневается, и я испужалась и просьбы своей не докончила. А мне без ранга и мужу моему показаться нельзя. А Александр Борисович затеял новое, чтоб я сама в Сенат пошла, а я и дверей не знаю, да и солдаты не пустят».

Несложное дело белогородского помещика Бахирева с разграбившим его имение сержантом Григорием Сединым тянулось 14 лет; дело Державина с прапорщиком Дмитриевым по картежной игре продолжалось 12 лет; дело Бахтиных, разграбивших в Брянском уезде имение помещика Тютчева, тянулось с 1768 по 1799 год, т. е. 31 год56. Делом сибирского генерал-губернатора Якоби 2-й департамент Сената занимался более семи лет, оставя прочие дела и собираясь два раза: поутру и после обеда. Экстракт из дела, составленный Сенатом, состоял из 3000 листов. Откуда такая медленность? Добрынин говорит, что десятая часть чиновников служила с пользой, десятая могла быть терпима, а остальные восемь десятых никуда не годились. На службу смотрели как на материальное обеспечение, средство к наживе и обогащению, а польза общественная оставлялась в стороне, и о ней никто не думал. «Я от лености, — говорит с горькой насмешкой Н.И. Новиков57, — никакой еще службы по сие время не избрал, ибо всякая служба несходна с моей склонностью. Военная кажется мне очень беспокойной и угнетающей человечество: она нужна и без нее никак не можно обойтись; она почтенна, но она не по моим склонностям. Приказная хлопотлива: надлежит знать все пронырства, в делах употребляемые, чтобы не быть кем обмануту, и иметь смотрение за такими людьми, которые чаще и тверже всего говорят: дай за работу, а это очень трудно. И хотя она по сие время еще гораздо наживна, но однако же она не по моим склонностям. Придворная всех покойнее и была бы легче всех, ежели бы не надлежало знать наизусть притворства гораздо в высшей степени, нежели сколько должно знать ее актеру: тот притворно входит в разные страсти временно, а сей беспрестанно то же делает».

Смотря на старших своих собратий, среднее и мелкое чиновничество было также лениво, пренебрегало делами и пользовалось всяким случаем, чтобы сорвать и с истца, и с ответчика.

У мясника увели быка, но вор был скоро отыскан, и мясник, отправившись в канцелярию, бил челом секретарю с приложением двух крестовиков.

— Я, друг мой, не такой человек, — сказал он, — чтобы взятки брать, но полученные деньги опустил в карман.

Привели вора, но тот сунул секретарю империал. Секретарь стал допрашивать мясника по форме, т. е. о том, о чем не надобно, «и завел с ним такую материю, которой мужик не разумел». Мужик отвечал некстати, и тогда секретарь составил определение, что мясник «в речах своих замешался и решено его высечь за напрасное оклеветание своего ближнего». Мясник подал апелляцию. «Ежели он молод, лет двадцати не больше, — замечает «Адская почта», — то, может статься, дождется конца своего дела»58.

Таким образом, кто больше давал, тот и был прав. Впрочем, взятки не всегда помогали ускорению дела. Всякая жалоба на проволочку суда не имела последствий, и подьячие не боялись угроз.

— Изволь жаловаться, — говорили они, — а я скажу, что ты мне деньги давал, а за них наказание одно что шуту лихоимцу, что доброму человеку просителю.

Взятки брались через жен, метресс, при помощи карт, обедов и другими способами. Они назывались «акциденцией» и «барашком в бумажке».

Против взяток, или, как называли современники, «застарелой неправды», издавались указы, говорились проповеди еще Феофаном Прокоповичем, писались сатиры Кантемира, Сумарокова, Нахимова, комедия Капниста «Ябеда» и фон Визина, «письма, найденные по блаженной кончине надворного советника Взяткина».

«Всячина» напечатала на своих страницах особые заповеди для судей и подьячих:

I. Не бери взяток.

II. Не волочи дела от тебя зависящего.

III. Не сотвори крючков.

IV. Не обходись грубо с людьми.

V. Не говори челобитчикам завтра.

VI. Не делай несправедливых из дел и законов выписей.

VII. Не давай наставлений в ябеде.

VIII. Не напивайся пьян.

IX. Чеши всякий день голову, ходи чисто.

X. Покинь трусость в рассуждении иных и дерзость в рассуждении других.

«Один знающий все законы наизусть стряпчий, — публиковано было в журнале «Вечера», — которого ни к какому суду за ябедничество допускать не велено, желает вступить в службу к какому-нибудь доброму помещику, с тем обязательством, что он помещиковым именем у всех его соседей оттягает луга, леса и земли и клянется совестью вскоре его обогатить, ежели кто из соседей не даст ему больше денег, нежели сколько он от своего помещика получит. В противном случае он не отвечает за то, останется ли его хозяин при своей деревне и не продаст ли он его самого».

При таком порядке вещей людям небогатым нельзя было добиться правды в судах, и все вообще были стеснены формами делопроизводства. Тяжебные дела разбирались не иначе как по подаче челобитень в соответствующие судебные места: на духовных приходилось просить у епархиального начальства, на фабрикантов — в Мануфактур-коллегии, на заводчиков — в Берг-коллегии, на купцов — в магистратах, на ямщиков — в Ямском приказе. Сосредоточение межевых книг в Москве, подчинение купечества Главному магистрату в Петербурге, отдаленность судов — все это было причиной, что дела тянулись 20 и более лет. Доверенности к правительству никто не имел, говорит Екатерина II, «но всяк привык думать, что иное учреждение не могло выходить, как вредное общему благу»59.

Собравшиеся в комиссию уложения депутаты просили судиться всем равно во всех судебных местах60. Многие жаловались на многозаконие. «Каждое дело умножено законами», говорили они и просили «об искоренении ябедников, проклятого лакомства и продолжительного суда».

Чтобы не проиграть дела, необходимо было строго соблюсти все формы, в большинстве весьма обременительные и разорительные. Тетка отца Энгельгардта, бригадирша Витковичева, которой он был должен 3000 руб., заставляла его ежегодно для переписки векселя приезжать из Выборга, где он служил, в Малороссию, в м. Сорочинцы61.

«Все поглощает ненасытное время, — говорилось в «Вечерах», — не исчезают одни ябеды и крючкотворство; они от потомства в потомство переходят, ябеды узловатее становятся, крючки больше растут, подьячие богатеют»62.

Относительно суда по форме, каргопольские крестьяне заявляли, что споры и тяжбы крестьян по большей части бывают так малоценны, что не стоят издержек на подачу челобитень и на гербовую бумагу. Они просили производить разбирательство их споров судом словесным63.

«Мы, — писали ясашные крестьяне Казанского уезда64, — яко народ безгласный и несведущий законов, продавая свой последний экипаж, нанимаем для хождения по делам поверенных. Эти же поверенные нас, безгласных, чрез лакомства, как челобитчика, так и ответчика, приводят в обман и разорение. Сверх того, по этим делам собираются свидетели и требуются многие справки, и от того дела продолжаются; челобитчик же и ответчик несут чрез то большое разорение и доходят до того, что бывают не в состоянии не только платить государственные подати, но и пропитать себя».

Государственные крестьяне Исетской провинции и Казанского уезда, новокрещенцы из мордвы, пахотные солдаты и вообще все крестьяне «не помещиковы» просили суд словесный, скорый, который производился бы их старшинами. Помещичьи же крестьяне были исключены из права подавать голос о своих нуждах и просить о чем бы то ни было права не имели.

Примечания

1. Архив Сената, высочайшие повеления, кн. 105, 108 и 125.

2. Орловская старина // Орловские ведомости, 1872, № 15.

3. Архив Сената, высочайшие повеления, кн. № 123, л. 326.

4. По указу 1731 г., кто на сторонней земле учинит бой и драку, таковых бить кнутом и, вырезав ноздри, сослать в вечную работу; а буде помещики сами или приказчики и старосты, по приказу их то сделают, то с таковыми учинить то же.

5. Записки Добрынина, с. 98 и 102.

6. В письме от 12 ноября 1775 г. // Гос. архив, XI, № 1058.

7. Экстракт, учиненный из рапортов елецкой провинциальной и ефремовской воеводской канцелярий о причиненных полковником Вадковским разных жителям обидах // Там же.

8. Сборник Императорского русского исторического общества, т. IV, с. 95, 101 и 113.

9. Депутат от дворянства Одоевского уезда // См. там же, т. VIII, с. 360 и 361.

10. Архив Сената, высочайшие повеления, кн. № 123.

11. Записки Энгельгардта, с. 18 и 19.

12. Отрывок из путешествия. Живописец.

13. В предисловии к своей комедии «Мот, любовью исправленный».

14. ПСЗ, № 11877.

15. Из последних дней русской императрицы Елизаветы // Чтения в Московском обществе историй и древностей, 1877, кн. 2, с. 3.

16. Там же, с. 7.

17. Чтения в Московском обществе истории и древностей, 1877, кн. II, с. 8.

18. Указ Сенату 8 мая 1763 г. // Архив Сената, высочайшие повеления, кн. 106.

19. Записки Храповицкого.

20. Соловьев. История России, т. XXV, с. 243.

21. Щербатов. О повреждении нравов в России // Русская старина, 1871, т. III, с. 683.

22. Записки Добрынина, 159; Записки Энгельгардта, с. 143.

23. Щербатов. О повреждении нравов // Русская старина, 1871, т. III, с. 684.

24. Записки Порошина // Там же, 1881, № 5, с. 170.

25. От 7 (18) июня 1867 г. // Сборник императорского исторического общества, т. XXII, с. 65.

26. Русский архив, 1864, изд. I, с. 792.

27. Записки Винского // Там же, 1877, т. I, с. 152.

28. В указе от 7 января 1763 г. // Архив Сената, высочайшие повеления, кн. 105.

29. Всеподданнейшее донесение генерал-майора Маслова 4 февраля 1763 г.

30. Доклад Сената 17 мая 1763 г. // Архив сената, кн. 106.

31. ПСЗ, № 11 616 и 12 234.

32. Сборник исторического общества, т. IV, с. 113; ПСЗ, № 11, с. 656.

33. Русский архив, 1867, с. 190.

34. ПСЗ, № 12 089 и 12 090. Сборник исторического общества, т. VII, с. 322.

35. Указ Сенату 18 июля 1762 г. // Там же, № 11 616.

36. ПСЗ, № 11 624.

37. Манифест 15 декабря 1763 г. // ПСЗ, № 11 988.

38. От 17 (28) марта 1763 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. XXII, с. 43.

39. Соловьев С.М. История России, т. XXVII, с. 5.

40. Русская старина, 1872, № 1.

41. Сборник исторического общества, т. X, с. 381.

42. Сборник Императорского русского исторического общества, т. VII, с. 351.

43. Указ Сенату 16 сентября 1762 г. // ПСЗ, № 11 665.

44. ПСЗ, № 11 589 и 11 596.

45. Сборник Императорского русского исторического общества, т. VII, с. 324.

46. В указе от 29 октября 1763 г. // Архив Сената, высочайшие повеления, кн. 108.

47. В указе от 28 ноября 1763 г. // Там же.

48. Записка князя Вяземского Сенату, 10 февраля 1764 г. // Там же.

49. В предисловии к «Трутню», изд. 3-е, с. 7.

50. Русская старина, 1881, № 6, с. 290.

51. Записки Лопухина, с. 65.

52. Соч. Державина, изд. Я.К. Грота, т. VI, с. 668.

53. ПСЗ, № 11 845.

54. Русский вестник, 1857, т. X, 627.

55. Русский архив, 1867, с. 190.

56. Орловские ведомости, 1872, № 15.

57. В предисловии к своему «Трутню». См. изд. 3-е, с. 8.

58. Адская почта, с. 48—50.

59. Сборник исторического общества, т. X, с. 381.

60. Соловьев С.М. История России, т. XXVII, с. 126.

61. Записки Энгельгардта, с. 4.

62. Вечера, ч. I, с. 5.

63. Сборник исторического общества, т. IV, с. 71.

64. Там же, с. 81.