Одновременно с разъяснением степени участия казанского архиепископа Вениамина в сношениях с самозванцем императрицу интересовал вопрос о том, не было ли чужестранного влияния во всех поступках и действиях Пугачева, как человека бывшего в Польше и по возвращении оттуда принявшего на себя имя императора Петра III.
Подобное влияние казалось тем более возможным, что в октябре 1774 года были получены в Петербурге копии с писем известной самозванки Таракановой к султану и верховному визирю.
Принцесса Елисавета, дочь покойной российской императрицы Елисаветы, сообщала верховному визирю1, что она приняла твердое намерение отправиться в Константинополь, чтобы познакомить Блистательную Порту с важностью того, о чем она намерена говорить с султаном. Она предупреждала верховного визиря, что вместе с сим написала об этом Пугачеву, «сыну Разумовского», обнадежила его помощью и убеждена, что визирь обратит внимание на успех его оружия. Самозваная принцесса выражала уверенность, что визирь воспользуется столь замечательной эпохой, составит себе громкое имя и окажет помощь сыну Разумовского и принцессе, которая предъявляет свои законные права на престол с тем, чтобы составить счастье людям, имеющим на то право по природе.
Прося покровительства султана, Елисавета сообщала ему, что переехала из Венеции в Рагузу вместе с князем Радзивиллом, палатином Вильны, и удивляется, что до сих пор нет фирмана, разрешающего ей отправиться в Константинополь. Мужество Радзивилла, писала самозванка2, «и его преданность к вашему величеству достаточно сильные причины, чтобы можно было отказать ему в помощи в его благородных предприятиях все покинуть, отдать все за свое отечество и остаться при твердом решении победить или умереть. Принцесса не могла отказаться от такого прекрасного решения, которое должно служить примером Польше».
Самозванка предлагала султану усилить свои войска и заключить союз с Елисаветой II, но с тем, чтобы обе державы поддерживали Польшу в ее старинных правах и пределах. Она уверяла, что к их союзу присоединится и Швеция, если будут уступлены некоторые провинции, принадлежавшие ей прежде. Есть еще много других вопросов, говорилось в письме, но их неудобно излагать на бумаге, а лучше обсудить на словах по прибытии принцессы в Константинополь.
По словам писавшей, успехи Пугачева и внутреннее положение России было таково, что Турция должна была пользоваться случаем и извлекать выгоды, каких она в будущем никогда иметь не будет. Самозванка просила Порту отвергнуть все предложения мира и не входить в сношение с Россией до ее прибытия в Константинополь. «Было бы постыдно, — писала она, — такой сильной державе, как великого султана, заключить мир, не достигнув своей цели и не быв удовлетворенным вполне».
Мир, однако же, был заключен еще ранее этого письма. Интрига в Константинополе не удалась, но для русского правительства было весьма важно выяснить, было ли на самом деле в пугачевском движении иностранное влияние или нет? Влияние это считалось многими делом весьма возможным и как бы подтверждалось донесениями и письмами разных лиц, находившихся за границей.
«Что вы пишете о Пугачеве, — сообщал граф Алексей Григорьевич Орлов Г.А. Потемкину3, — что посланный казак Перфильев, с товарищами своими, обещался его выдать и с сообщниками первоначальными его, я бы чрезвычайно обрадован был, если бы оный злодей был искоренен каким бы нибудь образом; а лучше бы желал, если бы оной вживе был пойман и как возможно продолжительную и примерную казнь над ним бы сделать должно. Я все еще подозреваю, и причины имею подозревать, не французы ли этой шутке причина? Я в бытность мою в Петербурге осмелился докладывать, но мне не верили. Итак, буде бы оный злодей пойман был, не дурно бы было расспросить его о всех обстоятельствах и нет ли при нем кого из чужестранных? А как вы на месте, то можете лучше дело знать и по оному поступать; я только то знаю, что для нашего отечества великие недоброхоты французы».
На вопрос: было ли чужестранное влияние на действия мятежников, Пугачев и его сообщники отвечали отрицательно.
«Никогда, — говорил Иван Творогов4, — не только не случалось мне видеть, но ниже слышать, чтобы злодей имел с кем из чужестранных или с здешними раскольниками, купцами и старцами какую переписку, равно как и того, чтобы надеялся на помощь чью-нибудь».
Пугачев также заявил, что никакой посторонней [чужестранной] помощи не имел5.
— Да и на что-де мне? — говорил он. — Я и так столько людей имел, сколько для меня потребно, только люд-то не регулярный.
«Иностранного ни одного человека я не видел, — показывал Иван Почиталин6, — да и быть не можно для того, что Пугачев просвещенных отличным разумом людей жестоко подозревал. А о помощи иностранной, кроме того, как писал киргиз-кайсацкому хану, ниоткуда не требовал. В толпе самозванца было несколько конфедератов, но они не были в чести, не исполняли должностей, а служили наряду с прочими казаками».
«При самозванце, — показывал Максим Горшков7, — никого из иностранцев не было, кроме нескольких польских конфедератов, бывших рядовыми».
Максим Шигаев и Тимофей Мясников точно так же отрицали постороннее влияние.
«Из всех подносимых здесь в копии допросов, — писала оренбургская секретная комиссия8, — а равно и из прежних произведенных следствий, комиссия иначе не заключает, как что изверг Пугачев успел в злодейском своем замысле и предприятии с помощью одних только яицких казаков, а впрочем, не имел он ни руководства постороннего, ни помощи».
При разбитии мятежников у Сальникова завода Михельсон отбил голштинское знамя Дельвигова драгунского полка. Каким образом знамя это досталось Пугачеву — было загадкой для всех.
В 1762 году, при вступлении императрицы Екатерины на престол голштинские войска были расформированы, и знамена их, в числе 11 пехотных и 2 кавалерийских штандартов, отосланы в комиссариат на хранение9. Являлась мысль, что один из штандартов был украден и доставлен Пугачеву, для большего убеждения толпы, что он истинный Петр III, а не самозванец. На вопрос, откуда он взял этот штандарт, Пугачев отвечал, что при разбитии под Дубовкой легкой полевой команды Дица были найдены Перфильевым два сундучка, в которых находились знамена: одно с черным гербом, а другое то, которое ему теперь предъявлено10.
Интересуясь мельчайшими подробностями восстания, императрица Екатерина просила московского главнокомандующего при допросах не прибегать к пыткам. «Для Бога, — писала она11, — удержитесь от всякого рода пристрастных вопросов, всегда затемняющих истину». Императрица поручила князю Волконскому беречь и не изнурять колодников, чтобы преждевременная смерть их не лишила правительство возможности разъяснить подробности бунта, а с другой стороны, чтобы и преступники не избегли заслуженного ими публичного наказания.
«Ее императорскому величеству известно по делам, — писал князь А.А. Вяземский12, — что некоторые приличившиеся в важных преступлениях колодники от изнурительного их содержания умирают, и для того высочайше повелеть мне соизволила сие на примечание к вашему сиятельству отписать, касательно Пугачева и его сообщников, дабы в содержании оных употреблена была вся возможная осторожность для того, чтобы и с ними того же приключиться не могло, тем более что П.С. Потемкин по приезде в Москву гораздо слабее его нашел против того, каков он из Симбирска был отправлен. Было бы весьма неприятно ее величеству, если бы кто из важных преступников, а паче злодей Пугачев, от какого изнурения умер и избегнул тем заслуженного по злым своим делам наказания».
«Имею честь вашему сиятельству донести, — отвечал на это князь Волконский13, — что во все время правления моего Тайной экспедицией, кроме одного, да и то пустого колодника в содержании не умерло. Равно и по комиссии о злодее не только все живы, но и здоровы, как и самый злодей. Но что он стал хуже, то натурально: первое, что он был все в движении, а теперь на одном месте; второе, сколько он ни бессовестен и ни глуп бы был, но однако же нельзя тому быть, чтоб не устрашали его мерзкую душу соделанные им злодейства, а за оные не ожидал бы он по всем законам отмщение. Однако же при всем том он не всегда уныл, а случалось, что он и смеется. Да и вчера Шешковскому сказал, что он всемилостивейшей государыне вины свои заслужит; а некогда говорил же ему, чтоб закласть его в столб. Чего ради ваше сиятельство покорно прошу об оном и ее императорскому величеству всеподданнейше доложить».
В начале декабря следствие над преступниками, производимое князем Волконским, П.С. Потемкиным и Шешковским, было окончено и отправлено в Петербург. 20 декабря был публикован в столице подписанный накануне императрицей манифест14, по которому Пугачев и его сообщники предавались суду соединенного присутствия Сената, членов Синода, президентов всех коллегий и особ первых трех классов, в Москве находившихся. Ведение всего дела возлагалось на генерал-прокурора князя Вяземского, который 21 декабря выехал из Петербурга в Москву.
«Пожалуй, — писала при этом императрица князю Волконскому15, — помогайте всем внушить умеренность, как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем».
Вечером 25 декабря князь Вяземский приехал в Первопрестольную столицу. «Сколько ни старался в пути моем поспешать, — писал он Г.А. Потемкину16, — но ранее приехать не мог. Дорога до Торжка дурна, а оттуда до Москвы изрядна, и сие удерживало меня в пути долее, нежели бы я желал, а напоследок промедление происходило и от лошадей, из которых городские17 не совсем еще привыкли к нынешнему их употреблению».
В тот же день князь Вяземский виделся с князем Волконским и решили на следующий день осмотреть предназначенное для заседаний суда помещение в Кремлевском дворце, так как в залах Сената было невозможно поместить всех членов суда. Охотников присутствовать в суде было очень много, и до князя Вяземского дошли слухи, «что некоторые из отставных готовятся в собрание, думая, что и они будут приглашены»18.
Наступившие праздники и неприбытие из Петербурга сенаторов задерживали открытие суда. 29 декабря 1774 года в Сенате московских департаментов было первое собрание, на котором присутствовали все находившиеся в Москве сенаторы19. По прочтении манифеста и описания «Происхождения дел злодея Пугачева» генерал-прокурор предложил просмотреть списки лиц первых трех классов, как состоявших на службе, так и находившихся в отпуску в Москве. Собрание постановило пригласить всех членов Синода20, двух генерал-аншефов21, восемь генерал-поручиков22, двух тайных советников23 и всех президентов коллегий24.
В девять часов утра 30 декабря все приглашенные и члены суда собрались в Кремлевском дворце25, и заседание было открыто чтением манифеста. За манифестом должно было начаться чтение следственного дела, а как при этом «могли быть рассуждения, подлежащие тайности», то генерал-прокурор предложил подписать определение, чтобы «все дело и происходимые рассуждения содержать в высочайшем секрете». Затем был предложен вопрос: приводить ли в собрание для проверки допросов Пугачева и его сообщников? Присутствующие постановили: «Пугачева завтрашнего дня представить пред собрание, а чтобы не произвести в народе излишних разговоров, то привезти его в Кремль в особую комнату, близкую от присутствия, до рассвета, где и пробыть ему весь день и отвезти обратно вечером». Сообщников же его решено было не приводить в присутствие, а проверить их показания в местах заключения, для чего и назначить особую комиссию из сенатора М.Я. Маслова, Новоспасского архимандрита Иоанна и генерал-поручика Мартынова. Составление сентенции поручено И.И. Козлову, Д.В. Волкову и П.С. Потемкину, а сделать «выметку из законов до сей материи принадлежащих» возложено на вице-президента Юстиц-коллегии Колошина. Первое заседание продолжалось до двух часов дня и затем решено собраться на следующий день в девять часов утра26.
Заседание 31 декабря было открыто чтением журнала предыдущего собрания, а затем суд слушал донесение комиссии, заявившей, что все обвиняемые объявили, что к допросам, кроме показанного, ничего прибавить не могут. «А потом, — доносил князь Вяземский27, — по совету моему, Павел Сергеевич Потемкин выходил из собрания, чтобы осмотреть злодея, в каком он состоянии, и приказать привести в ближайшую комнату и там обождать, дабы по его робкому характеру впущением вдруг в собрание не сделалось ему припадка».
Через четверть часа после того Пугачев был введен в комнату присутствия и пал на колени.
Князь А.А. Вяземский обратился тогда к подсудимому с следующими вопросами:
1) Ты ли Зимовейской станицы беглый донской казак Емельян Иванов, сын Пугачев?
2) Ты ли, по побеге с Дона, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?
3) Ты ли содержался в Казани в остроге?
4) Ты ли, уйдя из Казани, принял публично имя покойного императора Петра III, собрал шайку подобных злодеев и с оной осаждал Оренбург, выжег Казань и делал разные государству разорения, сражался с верными ее императорского величества войсками и, наконец, артелью твоей связан и отдан правосудию ее императорского величества, так как в допросе твоем обо всем обстоятельно от тебя показано?
5) Не имеешь ли сверх показанного тобой еще чего объявить?
Пугачев отвечал на все утвердительно и прибавил, что сверх показанного в допросах ничего объявить не может28.
— Имеешь ли, — спросил князь Вяземский, — чистосердечное раскаяние во всех содеянных тобой преступлениях?
— Каюсь Богу, — проговорил Пугачев, — всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому.
По выводе самозванца из присутствия началось чтение подходящих статей закона и определение наказание виновным. В конце заседания члены Синода объявили, что, вообще соглашаясь с определением суда о степени наказания каждого из подсудимых, они, как лица духовные, «сентенции» подписать не могут.
Через несколько дней приговор был составлен и отправлен на утверждение в Петербург с Д.В. Волковым. «Прискорбно будет, — писал при этом князь Вяземский, — императрице, щедролюбивой и милосердой самодержице читать казни, злодеям предписанные, и, рассуждая по единому человечеству, сокрушается сердце вашего величества. Но как за содеянные преступления казнь злодеям неизбежна, то старались мы елико возможно подражать беспримерному монаршему человеколюбию. Что же в сентенции упоминается о наложнице злодея Пугачева, то сие внести рассуждение потому, что вся публика о ней известна, а для сего и не можно оставить в молчании».
В шестом часу вечера 8 января князь Вяземский получил рескрипт императрицы о приведении приговора в исполнение и письмо Г.А. Потемкина, сообщавшего, что двор собирается к отъезду в Москву. Зная желание императрицы приехать в Первопрестольную столицу по окончании деятельности суда, князь Вяземский пригласил его Членов собраться 9 января в девять часов утра для подписания сентенции29, по которой положено было: Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь. Яицкого сотника Афанасия Перфильева также четвертовать; казаков Максима Шигаева, Падурова30 и Василия Торнова (он же Персиянинов) повесить в Москве; Ивана Чику (он же Зарубин и самозваный граф Чернышев) отвезти в Уфу, где «отсечь голову и воткнуть ее на кол для всенародного зрелища, а труп его сжечь с эшафотом купно». «Я никогда, — писал П.С. Потемкин императрице31, — не мог вообразить толь злого сотворения быть в природе. Через три дня находясь в покаянной, нарочно мной сделанной, где в страшной темноте ничего не видать, кроме единого образа, перед которым горящая находится лампада, увещевал я его [Чику] всеми образами убеждению и совести, но ничего истинного найти не мог».
Затем из остальных подсудимых: 8 человек приговорены к наказанию кнутом и по вырывании ноздрей к отправлению на каторгу, 10 человек высечь кнутом и по вырывании ноздрей отправить на поселение; 4 человека высечь плетьми; подпоручик Михайло Шванович лишен чинов и дворянства; инвалидной команды прапорщик Юматов лишен чинов, Астраханского конного полка сотник и депутат Василий Горский депутатского достоинства и названия. Обеих жен Пугачева постановлено «удалить», по распоряжению Сената32, а остальных 9 человек яицких казаков, содействовавших выдаче самозванца, простить33. Приговор привести в исполнение 10 января.
«Как же небезызвестно собранию, — сказано в сентенции, — что по определению Святейшего Синода не токмо бунтовщик и самозванец Емелька Пугачев, но и все его злодейские сообщники преданы вечному проклятью», то чтобы не лишить их «при последнем конце своем законного покаяния во всех содеянных ими злодеяниях, предоставить преосвященному Самуилу, епископу Крутицкому, поступить в том по данному на сей случай наставлению от Святейшего Синода».
Святейший правительствующий Синод, говорилось в этом наставлении34, уповая, что осужденные, «восчувствовав приближенную уже к себе толь ужасную судьбу, возбудятся к истинному о своих злодействах раскаянию и сокрушению; также ведая премилосердого Бога, преклоняющегося к помилованию приносящих оное в сей жизни, а притом зная и беспримерное человеколюбие ее императорского величества нашей всемилостивейшей государыни, почитает за долг свой воззреть на них при последних часах их жизни и по расположению сердец их сделать решение согласно слову Бога глаголющего: «не хощу смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему». На каковом основании Святейший правительствующий Синод и определил вашему преосвященству предписать, чтобы вы, избрав искуснейшего из протопопов или священников, который бы притом был жития честного и незазорного, поручили ему при исповеди помянутых злодеев, с довольными увещаниями испытать совесть каждого, и которых увидит прямо раскаивающихся в своих преступлениях о тех бы, не разрешая еще, представил вам. А вы тогда, в силу сего определения, объявите им, что Святейший Синод, убеждаем принесенным от них милосердому Богу в своих злодеяниях покаянием, освобождает их по данной от Бога власти от проклятия, почему и духовнику дозвольте сделать им уже разрешение и сподобить их причастия святых тайн».
Самуил избрал московского Архангельского собора протоиерея Петра Алексеева, который заявил, что все осужденные на смертную казнь, кроме Афанасия Перфильева, выказали ему истинное во всех своих преступлениях раскаяние. Всем им дано разрешение и причастие, а «злодея Перфильева за его упорство и ожесточение в своих злодеяниях, яко сущего раскольника, и до самой последней минуты жизни своей в своем окаменении пребывшего и все спасительные средства, ему предоставленные, отвергшего, оставить связанного вечной анафемой»35.
В тот же день, 9 января, в Москве появилось объявление полицеймейстера Архарова, в котором было сказано, что завтра, в одиннадцать часов утра, «на Болоте главные преступники будут наказаны смертью, а прочие по мере преступления наказаны. На другой же день, т. е. 11-го числа сего месяца, в десять часов пополуночи, на Ивановской площади перед Красным крыльцом будет объявлено всемилостивейшее ее императорского величества помилование тем преступникам, кои добровольно явились с повинной, а некоторые из них предали и самого злодея законному правосудию»36.
С утра 10 января Москва пришла в движение. Вся площадь на Болоте и дорога от Каменного моста были усыпаны народом. В назначенное время появились на улице сани с высоким помостом, на котором сидели Пугачев и Перфильев, а против них священник в ризах и с крестом в руках и чиновник Тайной экспедиции. По свидетельству очевидца, Пугачев держал в руках «две толстые восковые свечи из желтого воска, который, от движения оплывая, залеплял ему руки»37. Самозванец все время кланялся на обе стороны народу. «Все смотрели на него с пожирающими глазами, — говорит Болотов38, — и тихий шепот и гул оттого раздавались в народе».
Посреди места, оцепленного сплошь войсками, стоял эшафот аршина в четыре высотой, с довольно обширным помостом, окруженным балюстрадой. Посреди помоста воздвигнут был столб, с воздетым на него колесом, а на конце утверждена на нем железная острая спица. В расстоянии сажен двадцати против каждой из трех сторон были поставлены виселицы, у которых стояли палачи и преступники, обреченные на повешение; у подножия эшафота лежало несколько скованных преступников, сообщников самозванца, приведенных для присутствия при казни.
Возведенные на эшафот, Пугачев и Перфильев должны были выслушать длинную сентенцию, чтение которой продолжалось весьма долго.
При произнесении чтецом имени самозванца и станицы, где он родился, находившийся у эшафота верхом на лошади московский обер-полицмейстер Архаров громко спросил его:
— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
— Так, государь, — отвечал спрошенный, — я донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев.
Пугачев был в длинном нагольном овчинном тулупе, стоял почти в онемении и только крестился и молился. «Вид и образ его, — замечает Болотов, — показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишку или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид ничего не значащий»39.
Сподвижник его, Афанасий Перфильев, стоял все время молча, неподвижно и потупя глаза в землю. Это был человек небольшого роста, сутулый, рябой и «свиреповидный».
«По прочтении манифеста, — говорит И.И. Дмитриев40, — духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест [сентенцию] последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам; потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный, отпусти мне, в чем я согрубил перед тобой; прости, народ православный». При этом слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его: сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он, всплеснув руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе».
По приговору, Пугачеву должны были отрубить сначала руки и ноги, а потом голову, но палач отрубил ему прежде всего голову, и «Богу уже известно, каким образом это сделалось»41. Среди толпы зрителей раздался глухой шум и слышались отдельные голоса: «Вот тебе корона, вот и престол»42. Части тела четвертованных преступников разнесены были по четырем частям города и, положенные на колеса, оставались в таком положении в течение двух суток. 12 января колеса вместе с телами, сани, на которых везли преступников, и эшафот были сожжены43.
На другой день после казни, т. е. 11 января, на Красном крыльце, в присутствии генерал-прокурора князя Вяземского, было объявлено прощение девяти лицам. Им прочитали «Объявление прощаемым преступникам»44, в котором в кратких словах была изложена картина их преступлений и высказано, что только неслыханное и неизреченное милосердие императрицы избавляет их не только от смерти, но и от всякого наказания. «Да снимутся с вас оковы! — сказано в заключении. — Приобщитесь к верноподданным, впечатлейте сие милосердие в сердца ваши, внедрите потомкам своим, и над пред Всевышним Господом Богом воссылайте моление за спасающую вас Его помазанницу. Благодарите искренно и дарованной вам жизнью жертвуйте ей и отечеству, дабы достойно восприять имя ее верноподданных и истинных сынов отечества».
Оковы были сняты, и освобожденные выражали видимое довольство. Насколько велика была толпа, собравшаяся посмотреть на казнь Пугачева, настолько же, по словам князя Вяземского, «при объявлении милости было мало: доказывает сей случай, каковы еще мы!».
Прощенные не были, однако, возвращены в свои дома. Их приказано было отправить на поселение в Новороссийскую губернию, с тем чтобы удалить от прежних жительств и доставить лучший присмотр. Управлявший в то время Новороссийской губернией Г.А. Потемкин нашел неудобным принять их к себе, и они были отправлены для поселения к рижскому губернатору, с тем «чтобы они внутрь России ни для чего отпускаемы, до будущего указа, не были, да и яицкими казаками себя во всю жизнь свою не называли, а именовались бы переведенцами. В подушный оклад их не писать, так и оброков с них никаких не брать»45.
Так окончились беспорядки, охватившие почти половину России и продолжавшиеся целый год. Спустя несколько дней после казни императрица Екатерина II приехала в Москву и рядом блестящих праздников, по случаю заключения мира с Турцией, заглушила впечатление, произведенное наказанием преступников.
Примечания
1. В письме от 13 (24) августа 1774 г. // Московский архив Министерства иностранных дел.
2. В письме султану от 13 (24) августа // Московский архив Министерства иностранных дел.
3. В письме из Пизы от 25 сентября 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 194, св. 32.
4. Показания Ивана Творогова 27 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 505.
5. Рапорт капитана Маврина генералу П. Потемкину от 15 сентября 1774 г. // Там же, д. № 490; Записки Академии наук, т. XXV, прилож. 4, с. 72.
6. В показании 8 мая 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 506.
7. От 8 мая 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 506.
8. Во всеподданнейшем донесении от 21 мая 1774 г. // Там же, д. № 508 (2).
9. Там же, д. № 587.
10. Показания Пугачева 8 ноября 1774 г. // Там же, д. № 512.
11. В письме князю Волконскому от 10 октября 1774 г. // Восемнадцатый век, кн. I, с. 129.
12. Князю М.Н. Волконскому в письме от 12 декабря 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 512.
13. Князю Вяземскому в письме от 18 декабря 1774 г.
14. Манифест этот напечатан в Соч. Пушкина, изд. 1881 г., т. VI, ч. II, с. 195.
15. В письме от 1 января 1775 г. // Восемнадцатый век, кн. I, с. 139.
16. В письме от 26 декабря 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 488.
17. Выставленные на усиление почтовых на станциях.
18. Всеподданнейшее донесение князя Вяземского от 26 декабря 1774 г. // Архив Кабинета его императорского величества.
19. Князь Михаил Никитич Волконский, Михаил Михайлович Измайлов, Дмитрий Васильевич Волков, Иван Иванович Козлов, князь Иван Андреевич Вяземский, Лукьян Иванович Колошин, Михаил Яковлевич Маслов, Всеволод Алексеевич Всеволожский, Григорий Григорьевич Протасов, Петр Иванович Вырубов и генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский.
20. Самуила, епископа Крутицкого, Геннадия, епископа Суздальского, Новоспасского архимандрита Иоанна, протоиереев: гвардии Преображенского собора Андрея и Успенского собора Александра.
21. Графа П.И. Панина и Александра Ивановича Глебова.
22. Матвея Мартынова, Якова Протасова, графа Валентина Мусина-Пушкина, Ивана Давыдова, Михайла Каменского, Акима Апухтина, графа Федора Остермана и Павла Олсуфьева.
23. Ивана Мелиссино и Михайла Салтыкова.
24. Александра Хераскова, Михайла Лунина, Алексея Яковлева, Петра Хитрово и находящегося в главном магистрате в должности президента коллежского советника Александра Самойлова (Протокол Сената 29 декабря 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 515).
25. Кроме графа П.И. Панина, успенского протоиерея Александра, генерал-поручика Олсуфьева и президента Хитрово, не явившихся по болезни.
26. Всеподданнейшее донесение князя Вяземского от 28 и 30 декабря 1774 г. // Архив Кабинета его императорского величества.
27. Всеподданнейшее донесение князя Вяземского от 1 января 1775 г. // Архив Кабинета его императорского величества.
28. Протокол Сената 31 декабря 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 515.
29. Письмо князя Вяземского Г.А. Потемкину 9 января 1775 г. // Архив Кабинета его императорского величества.
30. Тимофей Падуров был депутатом в комиссии по составлению Уложения и по своему званию должен бы был избавиться от смертной казни, но, несмотря на заявление о том князя Вяземского, суд приговорил его к смерти. Члены суда заявили, «что по силе обряда о выборе депутатов освобождаются от наказания и смертной казни те, кои действительно при деле трудились и их имена находятся в подписке в какой ни есть части проекта, а он [Падуров] по депутатству ни в чем не упражнялся» (Всепод. донесение князя Вяземского от 1 января 1775 г. // Там же).
31. Гос. архив, VI, д. № 489.
32. Софья Пугачева с тремя детьми (сыном Трофимом, дочерями Аграфеною и Христиною) и Устинья Кузнецова были отправлены в Кексгольмскую крепость. 5 июня 1803 г. император Александр I, осматривая эту крепость, встретил там заключенных и приказал освободить их, дозволив жить в городе, но под присмотром полиции (Письмо финляндского военного губернатора министру внутренних дел 11 июня 1803 г., № 312).
33. Ивана Творогова, Федора Чумакова, Василия Коновалова, Ивана Бурнова, Ивана Федульева, Петра Пустобаева, Кузьму Кочурова, Якова Почиталина и Семена Шелудякова. Полный текст сентенции напечатан у Пушкина (т. VI, с. 201).
34. Секретный указ Синода Самуилу, епископу Крутицкому и Можайскому 19 декабря 1774 г. // Архив Синода, д. № 20.
35. Рапорт Самуила Святейшему Синоду от 11 января 1775 г., № 293 // Архив Синода, д. № 20.
36. Определение Сената 9 января 1775 г. // Гос. архив, VI, д. № 515.
37. Предание о казни Пугачева // Русский архив, 1877 г., т. II, с. 204.
38. Записки Болотова, т. III, с. 488.
39. Там же, т. III, с. 490.
40. Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь, изд. 1866 г., с. 28 и 29; Соч. Пушкина, изд. 1881 г., т. VI, приложение, с. 169.
41. Пушкин говорит, что дано было тайное приказание сократить мучения преступников; но на чем основаны эти слова — нам неизвестно. Болотов же слышал, как экзекутор бранил за это палача. В Чтениях общества истории и древностей (1860, кн. II, с. 81) помещено письмо о казни Пугачева, но в нем Перфильев ошибочно назван Панфиловым.
42. Письмо князя Вяземского Г.А. Потемкину от 11 января 1775 г. // Архив Кабинета его императорского величества.
43. Рапорты Архарова князю Волконскому и Сенату от 13 января 1775 г., № 37 и 38 // Гос. архив, VI, д. № 515; Письмо князя Вяземского Г.А. Потемкину от 11 января // Архив Кабинета его императорского величества.
44. Объявление это в полном его объеме напечатано у Пушкина, т. VI, с. 218.
45. Письмо князя Вяземского губернатору Броуну от 28 февраля 1775 г. // Гос. архив, VI, д. № 515.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |