Вскоре после того, как Пугачев, переговорив с Пьяновым, уехал в Мечетную, в Яицком городке распространился слух, что у Пьянова был какой-то великий человек. Слух этот дошел до коменданта, полковника Симонова, и он приказал арестовать Пьянова, но последний успел бежать. Тогда взяли жену Пьянова, продержали ее всю зиму под караулом, но ничего не добились. Она говорила только, что в доме их был купец, который купил рыбы и уехал, но что он за человек, она не знает. Таким образом, ни правительство, ни казаки не могли узнать, кто был этот человек и зачем приезжал он в Яицкий городок.
За отсутствием Пьянова приходилось верить народной молве, и казаки под самым большим секретом передавали друг другу, что в городке был сам государь Петр Федорович, который намерен объявиться и ожидает только удобного времени. При этом одни говорили, что он приедет в городок к Рождеству, а другие — что весной, когда казаки соберутся на весеннюю плавню1. Никто, конечно, не мог определить точного времени появления государя, но все ожидали его, и слух распространился далеко за пределы городка и облетел почти все хутора; в нем было много преувеличенного и видоизмененного.
— Слышал ли ты вести? — говорил, встретившись с Зарубиным (Чикой), казак Никифор Гребнев, возвращавшийся на свой хутор, в двадцати верстах от Яицкого городка.
— Какие вести? — спросил Зарубин.
— Вести добрые. Слышал я от Григория Закладнова, что приезжал на умет к Ереминой Курице купец, и Григорий Закладнов, быв тут же на умете, с ним разговорился, и стал купец спрашивать: какие вам, казакам, есть обиды и какие налоги? Закладнов рассказал ему, какие мы обиды несем от командиров наших. После того купец выговорил, что поедет на Яик для покупки рыбы и когда из Яика возвратится назад на умет к Ереминой Курице, то хотел прислать за Закладновым. Итак, Закладнов, оставив купца, поехал для ловли зверей, а потом означенный купец, возвратясь, послал Еремину Курицу сыскать Закладнова и когда тот приехал и ночевал с купцом, то зачал его спрашивать: «Скажи ты нам правду, что ты за человек?» На что купец сказал: «Ну, друг мой, господин казак, я скажу тебе сущую правду: ты меня признавай за государя, а я не для рыбы вашей ездил в город, а только приглядеть ваши обряды и какие командиры делают вам обиды». Когда же Закладнов спросил: «У кого ты был в Яике?» — то он сказал: «Я стоял в доме у Дениса Пьянова». Закладнов стал ему тогда говорить: «Батюшка, обиды нам делают великие: наши командиры нас бьют и гоняют, жалованье наше захватывают, и тому шесть лет, как государыня нам жалованье жалует, а они незнаемо куда употребляют. А кто о жалованье станет говорить, того сажают под караул. Без государева указа в ссылку рассылают, и государыня о том не знает. У нас прежде не было пятидесятников, а теперь оные завелись; прежде в сотне был один сотник, а теперь все новое». Итак, купец, поговоря с Закладновым, поехал с умета на Иргиз, сказав: «Ждите меня весной, я к вам буду...» Так вот, брат, вести какие! — заключил казак Гребнев.
В таком или в еще более измененном виде рассказывалась первая поездка Пугачева на Яик. Она заинтересовала почти все население, и «мы, казаки войсковой стороны, — показывал впоследствии Зарубин (Чика)2, — все о том думали и ожидали весны; где ни сойдемся, все говорили: а вот будет государь, и как придет, готовились его принять».
Но прошла весна, и наступившее лето принесло новое горе яицким казакам. В конце апреля 1773 года был получен в Оренбурге указ Военной коллегии, с окончательным приговором по делу об убийстве генерал-майора фон Траубенберга. В этом приговоре участь подсудимых была значительно облегчена, тем не менее было определено: 16 человек, наказав кнутом, вырезав ноздри и поставя знаки, послать в Сибирь на Нерчинские заводы вечно; 38 человек наказать кнутом и, без постановления знаков и вырезания ноздрей, сослать с женами и малолетними детьми в Сибирь на поселение; 5 человек, «для омытия пролитой крови», послать на службу против неприятеля без очереди; 25 человек, менее виновных, наказать плетьми и распределить: молодых в разные армейские полки, а престарелых в разные сибирские гарнизонные батальоны. «Что же до всего их мятежнического войска принадлежит, — писала Военная коллегия3, — коего по списку Яицкой комендантской канцелярии, кроме находящихся в укрывательстве 53 человек служащих и отставных, показано 2461 человек, то в рассуждении такого знатного количества и что все они большей частью к сему дерзкому предприятию приступили по поводу главных их развратников, Кирпичникова с товарищи, от сущего невежества и по незнанию истинного своего благоденствия, от наказания освободить и привести вновь к присяге. Относительно беглых объявить по войску, что кто из них в течение трех месяцев явится добровольно, тот будет прощен, а кто не явится и будет пойман, тот подвергнется всей строгости законов».
«А как но особо произведенному следствию, — сказано в том же указе Военной коллегии, — показано при учиненном мятеже и бунте разграбленных: у воинских чинов казенных вещей на 97 руб. 49½ коп., у убитых: генерал-майора Траубенберга, атамана Тамбовцева и других разного звания воинских чинов собственных денег и пожитков на 20 107 руб. 707½ коп., да по показаниям того ж войска казаков 16 551 руб. 10½ коп., то в удовольствие сих безвинно пострадавших имение всех показанных заслуживших наказание продерзателей, Яицкой комендантской канцелярии описав, с публичного торга продать. А чего к тому доставать не будет, расположи со всех бывших в мятежнической партии, по состоянию каждого имущества и промыслов, взыскать вышеупомянутую сумму».
Получив указ Военной коллегии как раз в то время, когда войско было на весенней плавне, оренбургский губернатор генерал Рейнсдорп не признал возможным отрывать казаков от рыбной ловли и отложил исполнение приговора до возвращения войска в Яицкий городок4.
2 июля все служащие и отставные старшины и казаки были собраны в круг для выслушания определения Военной коллегии, и затем, по прочтении указа, было приступлено к наказанию виновных.
Когда церемония эта окончилась, тогда кругу было объявлено, что императрица по своему милосердию прощает остальных казаков, но с тем, чтоб они немедленно внесли наложенный на них штраф и вновь присягнули на верность службы5. С этой последней целью были выбраны десятники и отправлены в церковь, а прочие девять давали им свои руки и клялись пред ними служить верно6. По окончании присяги, доносил Рейнсдорп, «возжелали они [казаки] и прочие с их старшинами, не расходясь из соборной церкви, в знак верноподданнической благодарности, принесть Всевышнему о высочайшем е. и. в. и его высочества здравии и о благополучном государствовании общее молебствие, что через тамошнего протоиерея со священники торжественно и отправлено.
«По выходе же из храма, каждый из них бывший до сего преступитель свидетельствовался, упав на землю, полным раскаянием, а потом, стоя на коленях, за излиянные к ним бесприкладные е. и. в. щедроты с достодолжным раболепствием благодарили и в заключение, общими радостными восклицаниями прославляя высочайшее имя, превозносили оное из явлением крайнего о толь превосходном милосердии чувствования»7.
Так писал Рейнсдорп, желая успокоить кого следовало в Петербурге, но не так было на самом деле. Казаки не радовались, не раскаивались, но скорбели, считая жестоким для себя наказанием наложение денежного штрафа. Такое взыскание, простиравшееся в сумме до 36 756 руб. 30 коп., было особенно тяжело для казаков, из коих многие не признавали себя виновными в расхищении, а платить за других не желали и не имели средств. Последние события отвлекли их от домашних работ и рыболовства, единственного почти источника их существования, и население не знало, чем прокормить свои семьи, а об уплате штрафа и думать было нечего. Они решили в последний раз попытать счастья в Петербурге и опять послать депутатов. Отправившись на хутор Ивана Герасимова и встретив там скрывавшегося от преследования Афанасия Перфильева, казак Савелий Плотников рассказал о несчастии, постигшем войско, и просил их от имени всего населения съездить в Петербург и попросить императрицу не взыскивать наложенного на войско денежного штрафа. Перфильев и Герасимов согласились, и тогда Плотников съездил в Яицкий городок, привез оттуда на дорогу 150 руб. общественных денег и сам присоединился к этому посольству.
Между тем полковник Симонов, исполняя указ Военной коллегии, выслал из городка в Сибирь 144 человека мужеского и женского пола8 и требовал, чтобы каждый казак заплатил денежного штрафа, смотря по назначению комиссии, от 6 до 40 руб. Раскладка эта была сделана по указанию старшин и потому пристрастно: на бедных было наложено больше, чем на богатых. Казаки были недовольны, потому, говорили они9, что «когда уже на все войско наложена выть, так и взыскание должно быть с каждого равное, ибо богатый и бедный казак все тягости без различия несут на ряду». Не зная, что предпринять, чтоб избавиться от налога, казаки сходились иногда на базаре, чтобы посоветоваться друг с другом и потолковать о своих нуждах. А на базаре рассказывали, что на Таловом умете, у Ереминой Курицы, проявился государь Петр Федорович и что Григорий Закладнов его уже видел10.
Последний, приехав в городок, тотчас же отправился к своему приятелю казаку Ивану Чебакову и рассказал ему все, что видел и слышал на умете у Ереминой Курицы.
— Что это за причина, — отвечал удивленный Чебаков, — ведь сказывали, что государь помер! Надо об этом деле хорошенько посоветоваться с надежными людьми. Пойдем-ка, брат, скажем об этом Ивану Фофанову, не съездит ли он в умет удостовериться, подлинно ли он царь.
Приятели отправились к Фофанову, но, не найдя его дома, пошли сначала к Максиму Шигаеву, а потом к Денису Караваеву, но и их также дома не нашли. На другой день Чебаков вместе с Караваевым пришли к Закладнову, который рассказал им, что видел, и передал просьбу Пугачева прислать к нему как можно скорее надежных казаков. Посоветовавшись с казаками Плотниковым, Шариным и Портновым, Денис Караваев решился ехать в Таловый умет и пригласил с собой приятеля своего, Сергея Кунишикова11. Выехав рано из городка, они только утром добрались до умета. Было уже темно и шел дождь, когда Оболяев, прибирая свой двор, увидел приближающихся казаков.
— Кто едет? — окликнул уметчик.
— Казаки; мы ездили за сайгаками да запоздали и, чтобы укрыться от дождя, приехали сюда ночевать.
— Милости прошу, — отвечал Оболяев.
Казаки слезли с лошадей, и в то время, когда Кунишников расседлывал лошадей, Караваев подсел к Оболяеву.
— Не уметчик ли ты? — спросил он.
— Уметчик.
— Мы слышали, что у тебя живет такой человек, который называется государем Петром Федоровичем; правда ли это?
— Кто вам сказал?
— Григорий Закладное.
Имя Закладнова уверило Оболяева, что приехавшие казаки принадлежат к войсковой стороне, он стал с ними говорить без всякого опасения.
— Да, у меня есть такой человек, — отвечал уметчик.
— Можно нам с ним повидаться?
— Теперь не время, есть посторонние, а оставайтесь до утра.
Казаки пустили лошадей на траву, а сами расположились в базу (сарае), в другом углу которого, на постели за занавеской, лежал Пугачев. Там был поставлен стол, несколько скамеек и кровать уметчика. Ложась спать, Оболяев шепнул Пугачеву, что к нему приехали яицкие казаки, желают его видеть и остались ночевать.
— Хорошо, — отвечал Пугачев, — теперь некогда с ними говорить.
Наутро, готовясь принять прибывших, Пугачев сочинил свой церемониал.
— Ты поди, — говорил он Оболяеву, — и спроси у тех казаков, бывали ли они в Петербурге и знают ли они, как должно к государю подходить? Если они скажут, что в Петербурге не бывали и не знают, то прикажи им по приходе ко мне стать на колени и поцеловать мою руку.
Оболяев пошел передать казакам приказание мнимого государя, а Пугачев сел за стол в ожидании аудиенции.
Ни Караваев, ни Кунишников никогда в Петербурге не бывали и потому в точности последовали совету Оболяева. Войдя за перегородку, они стали на колени.
— Не прогневайся, ваше величество, — говорил Караваев, — что мы путем и поклониться не умеем.
Пугачев приказал им встать и протянул руку, которую они и поцеловали.
— Почему вы, мои друзья, узнали, что я здесь? — спросил он.
— Нам Григорий Закладнов сказал, — отвечали казаки.
— А отчего же он сам с вами не приехал?
— Он поехал за дровами.
— Экой безумный, я ему наказывал, чтоб он вместе с вами сюда приехал, а он, смотри, за дровами уехал, дрова бы не ушли... Говорили ли вы со стариками?
— Сказывали человекам двум, трем, а ныне в городке большего-то числа и нет, все на сенокосе.
— Зачем же вы ко мне пришли и какая ваша нужда?
— Мы, ваше царское величество, присланы к вам просить милости и заступиться за нас, а мы за вас вступимся. Мы теперь вконец разорены старшинами: детей наших в солдаты хотят брать, а нам бороды брить; вводят у нас новые штаты, а мы желаем служить по-старому и по грамотам, как при царе Петре Алексеевиче было.
— Хорошо, друзья мои, если вы хотите за меня заступиться, то и я за вас вступлюсь, только скажите своим старикам, чтоб они исполнили все то, что я прикажу.
Караваев и Кунишников поклонились в ноги.
— Изволь, батюшка, надежа-государь, — говорили они, — все, что вы ни прикажете, будет исполнено.
Казаки заплакали, но были ли то слезы радости или горя, решить трудно; Пугачев также принял на себя вид человека прослезившегося.
— Да все ли войско принять меня желает? — спросил он.
— Когда вы за нас хотите вступиться, — отвечал Караваев, — то войско наше вас с радостью примет.
— Ну, детушки мои, соколы ясные, смотрите же не покиньте вы меня; теперь у вас пеший сизый орел, подправьте сизому орлу крылья; сумей я вас нарядить и разрядить.
— Только не покинь ты нас, надежа-государь, — отвечали казаки, кланяясь, — а мы с Яицким войском все, что вы ни прикажете и ни потребуете, сделаем.
— Я вам даю свое обещание жаловать ваше войско так, как Донское; по двенадцати рублей жалованья и по двенадцати четвертей хлеба, жалую вас рекой Яиком и всеми протоками, рыбными ловлями, землей и угодьями, сенными покосами безданно и беспошлинно; я распространю соль на все четыре стороны, вези кто куда хочет, и буду вас жаловать так, как и прежние государи, а вы мне за то послужите верой и правдой.
— Довольны, государь, вашей царской милостью и готовы вам послужить.
В это время проходивший мимо сарая крестьянин Афанасий Чучков, услышав, что казаки величают Пугачева государем, вошел в сарай и хотел было подойти к разговаривавшим, но Пугачев удалил его.
— Поди, мой друг, тут не твое дело, — сказал он, указывая на выход.
Чучков отошел, но остался тайным слушателем происходивших разговоров и совещаний.
— Ну, друзья мои, — говорил Пугачев казакам, — если вы согласны меня принять, так надобно приготовить знамена. Купите голи разных цветов, шелку и шнура; приготовьте мне платье хорошее и шапку бархатную. Я не знаю только, мои други, справитесь ли вы с деньгами?
— Как, надежа-государь, не справиться; хотя бы и вдвое больше этого приказали, так Яицкое войско все исправит; но не можно ли записать для памяти, что да что надобно купить?
— Я бы, пожалуй, вам написал, — говорил неграмотный Пугачев, — да, видишь, нет здесь ни бумаги, ни чернил. Да это можно и без записки так упомнить.
— Хорошо, мы и так упомним, — отвечал Караваев, — но не можно ли написать какого-либо указа в войско?
— Какой указ? У меня теперь ни писаря и никого здесь нет.
Пугачев предложил казакам сесть рядом с ним на лавку, но те отказывались.
— Что вам стоять предо мной, — говорил мнимый император, вторично предлагая казакам сесть, — ведь в ногах правды нет. Теперь дело идет еще по тайности, и вы объявляйте обо мне только надежным людям, а молодым ребятам отнюдь не сказывайте, чтобы старшинская сторона не проведала. Так поезжайте теперь в городок и объявите войску, а дня чрез три приезжайте опять ко мне.
— Теперь у нас люди все в дальних разъездах, — говорили казаки, — все по хуторам и занимаются сенокосом. Не можно ли, батюшка, потерпеть эту неделю, пока с сенокосом управятся и соберутся в город.
— Нет, други мои, это пустое, нечего еще на неделю откладывать; надобно теперь же вам хорошенько между собой условиться, надобно делать как можно скорее, чтобы в огласку не пошло. Вы старайтесь сами о себе; мне есть нуждица съездить на Иргиз, а вы поезжайте в городок да посоветуйтесь с стариками, где они присудят собираться, и приезжайте ко мне с ответом как можно скорее. Если вы будете худо стараться о себе и станете мешкать, так меня здесь и не сыщете.
— Как нам не стараться, батюшка, будем.
Пугачев и казаки стали рассуждать, где бы всего лучше было собраться войску? Сперва говорили, что всего удобнее на Камелях, верстах в двадцати ниже Талового умета, но потом отменили, говоря, что там близко проходит большая дорога. Говорили о вершинах Таловой речки, но и там оказалось неудобно, поблизости Сызранской дороги; наконец, решили направиться на реку Узень.
— Поезжайте же в городок, — сказал Пугачев, — и возвращайтесь скорее, и я вам, если хотите, покажу тогда царские знаки. Только смотрите объявляйте друг другу по тайности.
Увидев стоявшего в отдалении Афанасия Чучкова, Пугачев подозвал его к себе.
— Если вы сюда приедете прежде меня, — сказал он, — так здесь подождите и у Афанасия понаведайтесь; он останется дома, а Еремина Курица поедет со мной.
— Хорошо, — отвечали казаки, прощаясь.
— Дай Бог счастливо! — кричал Пугачев вслед уезжавшим.
— Благодарствуем, — отвечали казаки, сняв шапки.
Проводив гостей, Пугачев отправился в избу, а Оболяев Чучков остались у плетня. Последний не мог понять, что вокруг него делалось; он слышал отрывочные фразы, слышал, как казаки называли Пугачева «надежей-государем» и как Пугачев обещал им реки, луга, вольность и проч. Все это вертелось в голове Чучкова без всякой связи и значения, и он решился объясниться с Оболяевым.
— Почему это, Степан Максимыч, — спрашивал Чучков у уметчика, — давеча яицкие казаки величали Емельяна Ивановича «надежей-государем»?
— А вот почему, — отвечал Оболяев, — потому что он государь Петр Федорович.
— Как же это так! Ведь слух был, что государь помер, да и сам он называется Дубовским казаком; почему ж узнали, что он такой большой человек?
— Сам батюшка мне поведал и сказал, что он, оставив царство, принял на себя странствование, большой труд и бедность. Смотрите же, не болтать никому постороннему, да и сами называйте его по-прежнему Дубовским казаком и обходитесь с ним просто.
Чучков был озадачен, но, видя, что уметчик и два казака с таким почтением относились к Пугачеву, он поверил словам Оболяева и, таким образом, явился одним из первых пособников самозванца и его приверженцем.
Через час Пугачев стал собираться в дорогу, чтоб ехать на реку Иргиз. Хотя на Иргизе очень многие знали Пугачева и путешествие это было весьма опасно, но он, как человек безграмотный, считал его необходимым после просьбы казаков написать реестр тем вещам, которые необходимо было купить, и послать указ яицким казакам.
— Караваев и другие казаки, — говорил он Оболяеву, — скоро опять к нам приедут и что-нибудь решат; надобно будет тогда писать, а у нас грамотея нет, так я хочу съездить на Иргиз в верхний монастырь и взять там писаря, он будет нам всякие дела писать. К тому же мне надобно побывать в Мечетной у кума и забрать у него рубашки и лошадь.
Пугачев просил уметчика ехать вместе с ним, но тот отговаривался.
— Тебе жители Мечетной и все старцы знакомы, — говорил он Оболяеву, — так с тобой я везде найду ночлег; а ежели один поеду, то, во-первых, страшно дорогой воров, а во-вторых, незнакомые не пустят меня ночевать.
Убежденный этими словами, Оболяев согласился ехать и стал запрягать лошадей. Перед отъездом Пугачев призвал к себе Чучкова.
— Смотри ж, Афанасий, — сказал он, — никому о том, что давеча слышал, не болтай и посторонним ни одному человеку, что я государь, не сказывай. Если кто из приезжих станет спрашивать уметчика, так говори, что он поехал в Сызрань, снимать на будущий год умет, а не говори, что со мной поехал на Иргиз. Но если приедут сюда казаки от войска Яицкого, так ты прикажи им меня дожидаться, только чтоб они не в умете дожидались, а на степи, и ты покажи где-нибудь место.
Чучков обещал исполнить в точности данное ему наставление, а Пугачев, сев в кибитку с Оболяевым, отправились в путь.
— Есть ли у тебя, — спрашивал Пугачев дорогой Оболяева, — в Исакиевом ските знакомые старцы?
— Как не быть! Они ведь часто ездят мимо меня в Яицкий городок и всегда останавливаются на умете.
— Ну, так мы заедем в их хутор, и чем по грязи таскать телегу, так оставим ее тут, а ты выпроси у старцев себе лошадь, моя рыжая под верхом не ходит, и съездим в Мечетную. Как приедем мы на хутор, так ты сбегай в монастырь; я знаю, что тут много пришельцев есть, так ты откройся какому-нибудь старику и посоветуй ему, чтоб он уговорил тех пришельцев идти прямо к Яицкому городку и там ожидать. Особливо мне письменные [грамотные] люди нужны, их тут, я чаю, довольно. Да только смотри недолго мешкай, нам надобно сегодня же назад вернуться.
Оболяев ходил в монастырь и объявил одному из старцев, что проявляется государь Петр Федорович, который приказал ему поискать для себя здесь писарей и пришельцев и сказать им, чтоб они все шли к Яицкому городку.
— Если это правда, — отвечал старец, — так дай Господи, только теперь таких людей в монастыре нет; набралось бы человек двадцать, но и те от команды сыщиков разбежались.
Возвратившись из монастыря, Оболяев и Пугачев поехали верхами в Мечетную и остановились у двора Косова, малолетний сын которого сказал приезжим, что отца дома нет, что он возит с поля хлеб и скоро возвратится. Пугачев отправился на гумно, но на дороге встретился с Косовым. Последний, увидя Пугачева, удивился и «как бы чего испугался».
— Ба! куманек, ты здесь! — проговорил Косов. — Все ли в добром здоровье? откуда ты взялся?
— Слава богу, жив родительскими молитвами.
Видя, что приятели встретились, Оболяев отправился на хутор за оставленной лошадью, а Пугачев остался с Косовым.
— Помнишь, — говорил ему Пугачев, — что у тебя остались моя рубашка, рыба и лошадь?
— Все, братец, взяли от меня в Малыковку, — отвечал Косов, — да и самому мне было много хлопот.
— Кому было брать, все, верно, у тебя...
— Скажи-ка, как ты из Казани-то ушел? — перебил его Косов.
— Бог освободил.
— А есть ли у тебя паспорт?
— Есть.
— А где ж он?
Пугачев видел, что дело плохо и что Косов спрашивает о паспорте недаром.
— У меня паспорт лежит в телеге, потому что, видишь ли, дождик идет, так чтобы не замочить, я оставил его в телеге.
— Пойдем-ка, брат, мы лучше к выборному, — сказал Косов.
— Зачем теперь ходить, мы ужо сходим, я к тебе скоро вернусь, — отвечал Пугачев и, ударив по лошади, ускакал.
Догнав Оболяева, он рассказал ему свой разговор с кумом.
— Я уехал от него, а он пошел вдоль по улице; конечно, у него есть какое-нибудь злодейство надо мной.
— Зачем же ты сюда ездил, если ожидаешь злодейства? — говорил уметчик.
— Да что они со мной сделают; мне лихо только добраться до монастыря, а там уж им меня не сыскать.
— Я прятаться не буду, — говорил Оболяев, — я за собой никакого дела не знаю; вот разве ты что знаешь, так прячься.
— Я им, кажется, тоже ничего не сделал, — проговорил Пугачев, и оба поскакали к монастырю.
Подъехав к Пахомиеву скиту, оба всадника въехали на двор; но не успел Пугачев свести лошадь под сарай, как вышедший из-за пекарни старец предупредил его о погоне.
— Чего ты с лошадью возишься, — сказал он Пугачеву, — или не слышишь, какая топотня; ведь это, конечно, за вами погоня, убирайся скорее.
Пугачев бросил лошадь и скрылся за старческими кельями, переправился в лодке через реку Иргиз и ушел в лес. Человек пятнадцать преследователей, предводимых Косовым, ворвались во двор и схватили Оболяева.
— Где тот человек, который с тобой ехал? — спрашивали они.
— Он побежал вон туда, — отвечал уметчик, указывая на кельи старцев.
Обыскав все кельи и не найдя в них Пугачева, сыщики ударили в набат. На звук колокола все старцы вышли из своих келий и даже прибыли из соседнего Филаретовского скита; но Пугачева отыскать было трудно: за Иргизом был дремучий лес, в котором легко было спрятаться от какой угодно погони12. Пугачев даже и не уходил далеко от берега и слышал все, что происходило в Пахомиевом скиту. Дождавшись в лесу ночи и видя, что все успокоилось, он снова переехал через Иргиз, дошел до монастырского хутора, запряг оставшуюся свою лошадь в телегу и тайно от спящих старцев уехал на Таловый умет, где ожидали его яицкие казаки13.
Примечания
1. Показание Зарубина (Чики) на очной ставке с Ульяновым // Гос. архив, VI, д. № 422; Показания Дениса Караваева и Максима Шигаева в Тайной экспедиции // Там же, д. № 512.
2. Показание Зарубина (Чики) на очной ставке с Ульяновым, без числа и месяца. Гос. архив, VI, д. № 506.
3. От 8 марта 1773 г. за № 4348. Чтения общества истории и древностей, 1860, кн. II, с. 35—51.
4. Рапорт Рейнсдорпа Военной коллегии 25 апреля 1773 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 93, св. 492.
5. Рапорт Рейнсдорпа Военной коллегии 4 июля 1773 г. // Там же.
6. Показание Козьмы Кочурова // Гос. архив, VI, д. № 506.
7. Рапорт Рейнсдорпа Военной коллегии 10 июля 1773 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 93, св. 492.
8. Московский архив Главного штаба, оп. 47, св. 249.
9. Памятники новой русской истории, т. II, с. 284.
10. Показание казака Якова Почиталина // Гос. архив, VI, д. № 506; Показание Максима Шигаева // Там же, д. № 512; Показание Василия Коновалова // Там же, д. № 505.
11. Показания Григория Закладнова 23 июля и 17 ноября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 506 и 512.
12. Оболяев больше не видал Пугачева; посаженный в тюрьму, он провел в заключении все время варварской деятельности Пугачева.
13. Показания Оболяева 16 октября 1773 г., 10 января, 11 июня и 17 ноября 1774 г.; Показание Пугачева 4 ноября 1774 г.; Показания Афанасия Чучкова 6 июля и 17 ноября 1774 г.; Показание Караваева 17 ноября; Показание Григория Закладнова 17 ноября // Гос. архив, VI, д. № 506 и 512.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |