Глава пятая

В тот же день в раскинувшемся вокруг Чернятиных хуторов на огромном пространстве стане пугачевцев закипели приготовления к походу на Казань-Москву.

В «царской ставке» после длительных и бурных споров, идти или не идти добывать Казань, кончившихся победой сторонников похода, шла непрерывная работа, и с утра до ночи там заседал пугачевский главный совет, состоявший почти сплошь из казацких старшин и Хлопушиных варнаков. Это был мозг тысяченогого паука, второй год перекатывавшегося с места на место на просторе заволжских степей. В работах этого главного совета принимали участие и некоторые из таинственных гостей Пугачева, обитавших на пчельнике Варнавы Голобородьки.

Первым из них был вызван Павло Полуботок.

— Ну, будь здоров! — приветствовал его Пугачев. — Садись, покалякаем малость!

Полуботок уселся на скамье.

— Первым делом, — продолжал «анпиратор», — рассмотремши твое, Павло, челобитье на счет гетманства и все такое, признали мы за благо пожаловать тебя нашей царской милостью!

— Спасибо! — ответил Полуботок, поглаживая свои сивые усы и щуря хохлацкие глаза.

Подумал:

— Посмотрим, чем-то пожалуешь?

— На осударевом нашем совете порешили мы признать тебя законным, скажем, гетманом всей правобережной и всей левобережной Украины.

— Спасибо!

— Грамоту на гетманское звание получишь ты от нашей анпираторской канцелярии, за нашей царской подписью и печатями, все, как полагается, честь честью. А что касаемо границ твоего гетманства, то порешили мы покедова так: наша царская граница будет от Белгорода да от Курска на Чернигов, а остальное, скажем, по Донец — твоя земля. От Дона будет всевеликое войско Донское, и тебе за Донец не соваться. У моих верных донских казаков свой великий атаман будет.

— И на том спасибо! — поклонился Полуботок.

— И быть тебе, Павло, с моим царским величеством в вечной дружбе и в братском союзе, и во всех делах поступать для моего царского величества на пользу и на прибыль, а пока мы порядку не восстановим по всему нашему царству, то быть тебе в полном нам подчинении и наших приказов во всем слухаться.

Лукавая искорка мелькнула в серых глазах Полуботка. Мелькнула и погасла.

— С иноземными, скажем, осударями тебе, Павлу, ни в какие договоры не вступать и союзничать не полагается! — продолжал Пугачев, выдерживая строгий вид, — потому как это дело касаемо усей нашей инперии. Государственным титулом не подписываться, послов в чужие земли не посылать, ни с кем не сговариваться, особливо же с султаном турским, да с ханом крымским, да с господарем волошским, да с крулем польским или кто заместо его. Словом сказать, быть тебе в нерушимом братском союзе на веки вечные с нашей державой. А за то в своих границах волен ты над твоими подданными в животе и смерти и в имуществе. Что касаемо твоего славного украинского войска, то опять-таки даем мы тебе высочайшую грамоту за подписью и за нашей большой государевой печатью на право оное войско собирать и им командовать, одначе, пока что под нашим верховным начальством. А обе грамоты получишь ты, Павло, от нашей анпираторской канцелярии.

Изменив голос, «анпиратор» спросил:

— Любо, што ль?

— Любо! — отвечал Полуботок.

— Поди, мыкаться, как неприкаянному, в чужих землях осточертело? Рад домой вернуться?

Полуботок пожал плечами.

— Ну, а теперь вот что, — продолжал Пугачев. — Это там грамоты, да подписи, да печати, да все протчее — одна видимость. Без бумаги, известно, нельзя. Ну, а насчет самого дела-то как?

— То есть?

— То есть, как думаешь, удастся что изделать ай нет? Да ты не хитри, Павлушка! Мы тоже не лыком шиты, не веревочкой вязаны... Удастся, говорю, хохлов расшевелить да на Москву погнать? Они, хохлы, ленивые! Любят около своих баб тереться...

— Старшину малороссийскую — ту не поднять! — ответил Полуботок. — Она вея на московскую сторону гнет. Живется ей, старшине, неплохо, сам знаешь».

— Еще как! — оживился Пугачев. — Такие себе баре заделались! На простой народ и глядеть не хочут.

— Ну, а крестьянство, думаю, расшевелить-таки могу. На запорожцев полагаю надежду.

— Запорожцы? Запорожцы пойдут! — откликнулся Пугачев. — Запорожцы — лихие ребятки. Москва, та им хвост больно прижала, а они погулять любят. Опять же, ясно: ежели теперь не подымутся, то их дело совсем плевое выходит. Степь-то заселяется. Гулять уж и негде, а им без гульбы какая жизнь? Ну, подымай, подымай. Можешь хошь и сегодня в путь отправляться. Вон деньгами-то я тебя, друже, наградить не могу. У самого тонко.

— Деньги у меня для начала будут, — ответил Полуботок.

— От англичанов, что ль? — полюбопытствовал Пугачев. — Странное, братец ты мой, дело: откуда у них деньги такие? Показывали мне на карте, вся-то их земля маленькая, скажем, как две альбо три наших губернии. Киевщина да Полтавщина что ли... а денег — видимо-невидимо. И как где какие смущения, беспременно аглицкие деньги орудуют, а какой им прибыток, того понять не могу!

— В двух словах не объяснишь, — угрюмо обронил Полуботок, — но я его величеству, королю аглицкому, всем обязан.

— Слышал, слышал. Ну-к что жа? Обязан, так обязан... Нам что? Нам, главное дело, Катьке шею свернуть да самим на пристоле поплотнее усесться, а там уж видно будет, как и что... А когда отправляешься-то?

— А дня через два, — ответил Полуботок, поднимаясь.

— Ну, ладно! Мы-то, вить, тоже не сразу с места стронемся.

Полуботок стоял уже у порога выходной двери, когда Пугачев опять окликнул его.

— Постой-ка, Павло, говорю!

— Слушаю.

— А с езовитами ты путаешься?

— С иезуитами? Нет, — ответил «великий гетман», — не приходится. Они с полячишками, дружба такая, что их и водой не разольешь, а полячишки — они нам на шею сесть норовят, да горды уж больно. Свою-то державу пробенкетували, промотали, профершпилили, почитай, без остатка, а тоже фордыбачат.

Зло усмехнулся.

— Побывал я у них, в Польше. В Варшаве жил. Ничего, хорош городок. Паненки лихие, грудастые да глазастые. А все — пустое какое-то. Силы в ей, в Польше, настоящей то есть силы не видно что-то. А под боком немец-красный перец сидит. Ох, и слопает он Польшу, только косточки трещать будут!

Легкая улыбка промелькнула по лицу Полуботка. Мнение Пугачева о Польше он, в общем, разделял, но высказываться определенно по этому сложному вопросу не намеревался. — Ну, ладно! — вымолвил Пугачев задумчиво и даже как будто тревожно. — Завертелась мельница. Валяй во все поставы! А что из того выйдет, — кто его знает?

— Что-нибудь да выйдет, — глухо отозвался Полуботок. — Бог поможет...

Пугачев мотнул головой.

— Н-ну, бога-то ты оставь лутче! Бог тут ни при чем... Скорее, скажем, другой... черный... — Он сухо засмеялся и добавил: — Ну, ладно, говорю! Поживем, увидим!

Полуботок вышел из ставки. Едва он удалился, как Хлопуша привел в ставку князя Федора Мышкина-Мышецкого. Его Пугачев поздравил с назначением в имперские канцлеры, пояснив:

— Разные ребята за это дело брались, да толку до сих пор было мало. Известное дело, безграмотный народ... А ты, Федор, и по-иностранному, я знаю, сумеешь...

— Могу! — кратко отозвался Мышецкий. — Канцелярию, действительно, надо серьезно поставить.

— Ну, вот и берись, ставь. Отбирай из рештантов, которые грамотные, да и валяй. А которые кобениться станут, так ты, того... Дери, говорю, с них шкуру, и больше никаких. Да не жалей ихнева брата: смерть не люблю грамотных.

— Без образованных людей не обойтись.

— Вот уж и не знаю, брат мы мой! — нараспев произнес Пугачев. — Вот уж и не знаю, по совести говорю. Оно, конечно, и пословица такая есть, что, мол, за одного ученого двух темных дают, как за одного битого двух небитых... А правильно ли, того не знаю.

— Образованными людьми государство держится.

— Так-то так, да вот ваш брат, грамотный, сейчас же норовит темному человеку на горб усесться, а везти-то вашего брата на загорбке тяжеленько. Да и обидно уж оченно.

— Почему же обидно? — усмехнулся князь.

— А так. Небось, землю-то пашет мужик простой, который грамоте не обучен. Хлебушко мужик добывает, а пришло время — мужику только краюха достается, ваш же брат калачи, да кренделя, да пироги лопает. Рази справедливо так-то?

— Полной справедливости в мире нет.

— А из-за чего мы и кашу завариваем? Должна быть справедливость!

Князь Федор чуть заметно усмехнулся. Пугачев заметил его усмешку, и его лицо потемнело.

— Что такое? — вымолвил он. — Вот и ты так... Знаю, верный человек... Ваш род, Мышецкие, то есть, всегда за старую веру крепко держались. Из-за этого и в полное умаление пришли. Не будь того, и теперь бы среди бояр да вельмож свое место занимали... Значит, могу на тебя положиться во всем...

— Можешь!

— А вот слова твои меня как ножом по сердцу режут.

— Что так?

— Да из-за образованности. То есть, так сказать, по-нашему, по-казацки, чтобы все равные были и чтобы права у всех одинаковые...

— Перед богом все равны, а среди людей нет и не может быть полного равенства.

— Да справедливо ли? Может, придумано так только. Вы же, баре, да попы, да образованные, и придумали, чтобы у темного человека на загорбке сидеть...

— Не мы придумали. Мать-Земля придумала, — отозвался Мышецкий. — Один человек родится сильным, другой слабым. Один красив, другой страховиден. Один умен, другой — дурак-дураком. Один работать охоч, а другой — лежебока. Как всех поравняешь?

— Да я не о том! — досадливо отмахнулся Пугачев. — И сам знаю, что, скажем, не могу приказать Хлопуше таким красивым стать, как твой Сенька. На твоего Сеньку все бабы да девки буркалы пялят, а на моего Хлопушу посмотреть боятся. Опять же, недавно отдал я одну полоняночку, дворянскую дочку, сладкую, старику одному гундосому в наложницы, значит, а она, девка, после первой же ночи возьми да и полосни старичка моего по горлянке ножичком. А кабы отдал я ее Сеньке твоему, говорю, так, поди, она бы ему ноги мыла да тую воду пила... Я вот о чем: чтобы не было вперед «кости белой» да «кости черной». Сословиев чтобы не было. Званиев всяких...

— Так. А ты зачем Зацепу да Хлопушу в графы произвел? Юрку Жлобу зачем вчера адмиралом назначил?

— Так то же за заслуги, не по наследству. Заслужил — становись князем альбо графом.

Так. А ежели у Зацепы сын родится, он как числиться будет?

Пугачев замялся.

— Да неужто же мне Зацепу, моего слугу верного, обидеть, у его пащенка титул графской отнямши?

— Так. А он-то сам, зацепинский пащенок, чем титул заслужил?

Пугачев молчал. Тогда Мышкин продолжал сухо:

— Пустое все!

— Старичка одного знал я, когда сидел в Казани... Хороший такой старичок. Годов ему, может, семьдесят пять, а то и все восемьдесят. Баяли ребята, из князей тоже, как и ты. Ну, может, и не из князей, так все равно из дворянов. А сам себя Иваном Безродным называл.

— Бродяжил что ли?

— Еще при царе Петре от мира отрекся да и пошел в побродяги. Драли его плетьми, — ничего, не сдался: человек, мол, божий, обшит кожей, зовут Иваном, а больше ничего не помню.

Ну, так вот, сидючи в остроге, больно уж хорошо говорил он, старичок этот... Земля, грит, ничья, божья. Кто на ней сам работает, тот ею и владеет, покеда работает. А начальства никакого не надобно. В солдаты идти — грех большой, потому бог сказал: не убий. Суда никакого тоже не надо, от законов только одно зло».

— Умно! — сухо засмеялся Мышкин. — А жить-то как?

— А так, говорит, и жить. Все люди, мол, — братья. А главное, ежели собственности не будет, а все сообща, так из-за чего и ссориться?

— Та-ак! Приходилось слыхать... Ну, а с работой как же? Кто, говорю, работать будет?

— Человеческой душеньке, грит, свойственно труд любить не ради прибыли, а ради добра. Ну, вот и будут дружно работать, а что добудут, то по-братски и делить будут.

— А кто, скажем, работать не охоч?

— Таких, говорит, теперь только можно встретить, потому что не по-братски все. А когда все по-братски будет, так и самый ленивый устыдится да так-то за работу обчую ухватится...

— А ежели не ухватится?

— Н-ну, ничего и не получит. А когда его голод проймет, тогда...

— Тогда пойдет он не на работу, а чужие клети да погреба очищать темной ночью. А кто подвернется, так он того кистенем по башке. А ты его лови да в острог сажай.

— Никак нет! Острогов да колодок не полагается!

— А как же с вором да с грабителем таким быть?

Пугачев развел беспомощно руками.

— А уж и не знаю. По-нашему, по-мужицкому, конечно, пымал ты его да первым делом колом по ребрам, чтобы больше не пакостничал...

— А старичок-то твой что говорит?

— А он так говорит: не судите да не судимы будете. Ну, согрешил, скажем, человек. А вы — без внимания. А ему и станет совестно. Што, мол, такое я делаю?

— Да придет он к «братцам», из клети которых все добро уволок, да бух на колени. Простите, мол, православные! Больше не буду! Так что ли?

Пугачев прыснул со смеху.

— Хо-хо-хо! Дураков не так уж много на свете!

— Постой! Солдат, говорит твой старичок, не надо?

— Не надо. Потому и войны не надо...

— Так. А вот, скажем, к примеру, мы, русские, возьмем да своих солдат по домам и распустим. Идите, мол, ребятушки, бог с вами. А то грех большой драться. Ну, ребятушки-то, конечно, и рады. Им что? А в это время, скажем хан татарский возьми да и шарахни на Русь. Тогда как?

— Старичок говорит: сопротивляться не следовает...

— Та-ак. А ежели татарчуки людей, скажем, резать почнут?

— Они такие! — согласился Пугачев.

— А тогда как? Становись перед ними, татарами, на колени да и говори: грех, мол, голубчики, людей резать? Ну, а им, конечно, сразу стыдно станет. Ну, и они тоже бух на колени: простите нас, Христа ради! Никогда больше не будем! Давайте обниматься да лобызаться... Так что ли?

Пугачев хохотал, хватаясь за живот.

— Ой, уморил! А, ну тебя! Придумает же такое?!

— Я-то ничего не придумываю! — остановил его Мышкин. — Это твой старичок придумал с великого ума...

Пугачев махнул презрительно рукой:

— Блаженненькой! Что с его взять?!

Потом тоскливо вымолвил:

— А выходит, что все здря!

— Что такое?

— Здря, говорю. Мир не переделаешь. Хошь ты себе лоб расшиби, а мир, какой был, такой и будет!

— Такой и будет! — подтвердил Мышкин.

— Так из-за чего мы-то народ булгачим? Нет, ты скажи: чего для?

Мышкин нахмурил седые брови, пожал плечами, а потом ответил:

— У каждого — свое. Мужик за землю хватается, казакам надоело службу царскую нести — тяжело. Вот Голобородьки в митрополиты, а то и в патриархи всероссийские пробираются. Хлопуше кровушки человеческой попить хочется...

— А нам с тобой?

— Ну, тебе, конечно, в императорах побыть лестно.

— А тебе? Тебе-то что надо?

— А я Романовых род доканать хочу!

— Ну, доканаешь. А дальше что? Вот, я на царском престоле буду. Тебе от того легче что ли будет?

Мышкин пожевал губами, потом, не глядя на Пугачева, вымолвил сухо:

— Легче...

Из пугачевского стана по всем дорогам неслись разосланные Хлопушей и Зацепой гонцы, оповещая шайки восставших, что начинается великий поход на Москву. Всем верным слугам императора Петра Федоровича приказывалось идти на соединение с его христолюбивым воинством по указанным гонцами дорогам. Послушным обещались великие и богатые милости, ослушникам же топор да плаха.

А в самом стане Пугачева спешно составлялись новые и новые полки, и на отведенном для этого поле пан Чеслав Курч, получивший от Пугачева чин полковника, усиленно возился с отданными в его распоряжение отборными людьми, обучая их управляться с пушками.

Прошла неделя, и по дорогам, ведшим в Чернятины хутора, стали втягиваться в стан пугачевцев присоединявшиеся к главной армии для великого похода шайки пеших и конных.