Левшин долил темным, густым вином свой только что наполовину опорожненный серебряный дорожный стакан в виде невысокой стопки, выпил глоток, с наслаждением прополоскал ноздри табачным дымом из любимой фарфоровой трубки, вывезенной им еще во дни императрицы Елизаветы из Саксонии, побарабанил пальцами по краю стола и потом сказал стоявшему перед ним в почтительной позе старику-управляющему.
— Высыпай свою торбу!
— Што прикажете, батюшка-барин? — осведомился управляющий.
— Выкладывай, говорю, все!
— Насчет чево, то есть, батюшка-барин?
— Все, что знаешь. Только, смотри у меня! Чтобы начистоту! Вилять хвостом нечего! Ты меня знаешь. Я шуток не люблю...
— Какие тут шутки?! — возразил управляющий. — Да разве я посмел бы дозволить себе с вашей милостью... Слава тебе, господи, хоша сам я и не знатнова роду, а всего только вольноотпущенный крестьянин их сиятельства, князя Ивана Александровича Курганова, однако обращение понимаю, што и как... А вашу милость, батюшка-барин, кто ж не знает? Левшины-господа по всему уезду известные. Опять же, ваша милость у наших князей своим человеком были. Я вашей милости услужал еще при покойной государыне...
— Ладно! Ты мою милость оставь в покое. Зубы у моей милости не ноют: заговаривать не требуется... Докладывай, говорю. Только начистоту, без утайки!
— Да мне што, батюшка-барин? Я — как на духу... Я для вашей милости хоть разопнусь. Я за своих господ-благодетелей сейчас на мученье пойду, хоша мне вольная и дадена милостью еще покойного князя Александра Петровича... А только надо бы мне раньше-то знать, чего вашей милости угодно. А я вашей милости...
— Не пой. По пунктам тебя допрашивать, что ли?
— И точно, по пунктам, — обрадованно закивал головой управляющий.
— Тебя Анемподистом кличут?
— Анемподистом, ваша милость. При выходе на волю получил и хвамилию: Анемподист Васильев, сын Кургановский. Как мы спокон веков — кургановские...
— Господа куда уехали? И когда?
— Сказано было нам, што по делам в Казань-город, будто к сродственникам, то есть, к господам Лихачевым...
— Юрочка! Слышишь? — кивнул Левшин лежавшему на диване и рассеянно перелистывающему какую-то книгу в тисненом золотом сафьяновом переплете молодому человеку. — Разве твои в Казани сейчас?
— Дядя Никита там должен быть! — откликнулся молодой человек. — А я тут прелюбопытную вещь сыскал. Объяснение в любовных чувствованиях кавалера де Граммона к одной прелестной даме, каковая, будучи весьма знатной персоной и придворной дамой королевы французской, переоделась простой пастушкой...
— Ну тебя к черту, со всеми твоими кавалерами и прелестницами! — сердито выругался Левшин. — Тут каша такая заваривается, что, может быть, всему государству расхлебывать придется, а ты...
Анемподист переступил с ноги на ногу, вздохнул и потупился.
— Когда, говоришь, уехали господа? — повторил вопрос Левшин, прихлебывая вино.
— На той неделе в пятницу! — встрепенулся управляющий. — Живо так уложились, только самое нужное и забрали. Сами налегке тронулись, дормез да три подводы всего с вещами, а следом я обоз снарядил: одиннадцать подвод всего. Сынишка мой, Лукашка, повел. Надо бы ему вернуться, да нету што-то... А князек молодой, Петр Иванович, оченно уж упирался. Не хотелось ему, видно, уезжать-то...
— С девкой какой спутался, что ли? — усмехнувшись, осведомился Левшин, снова набивая трубку.
— Есть тот грешок, ваша милость. Грунькой зовут девчоночку. Птичницы дочка богоданная, а кто в отцах ходил, того, поди, и сама птичница не ведает...
— Ну, ладна Дальше!
— А што дальше-то, батюшка-барин?
— Мужики как?
По изрезанному морщинами лицу управляющего пробежала зыбь. Серые глаза спрятались в узкие щелки припухших красных век.
— Насчет чего, то есть? Ежели касательно Груньки...
— Дурака валяешь! — окрикнул Левшин. — Брось, Анемподист. Я спрашиваю, как держится мужичье?
— Да так... Одно слово — держатся.
— Волнуются?
— Шушукаются — это верно. А волнениев, слава богу, не было. Вот, насчет барщины, ну, правду нужно сказать — большая-таки заминка выходит... Отлынивают, черти. Уж я их и так, уж я их и сяк...
Левшин вскинул испытующий взор на морщинистое лицо старика. Ему показалось, что перед ним стоит безглазый. И есть глаза, и словно нету их.
— Ой, придется мне тебя, анафему, арапниками поподчевать, — глухо вымолвил Левшин. — Ой, не шути, говорю!
— Гос-поди! — ахнул управляющий. — Да за што, ваша милость? Да рази я... Да разрази меня молонья...
— Не виляй хвостом. Говори все! Смутьяны водятся?
— Это вы, ваша милость, насчет новоявленнаго анпиратора?
— Догадался-таки, наконец? Насчет Емельки Пугачева!
— Так што, осмелюсь доложить вашей милости, — слушок есть. Народ наш — сами знаете, какой народ Ему скажешь чистую правду — в ем веры-то и нету. А какая-нибудь бабка-шептуха с пьяных глаз нашепчет, — он и верит...
— Ждут Емельку, что ли?
— Есть тот слушок: будто анпира... то есть, этот самый Емелька — с агромаднейшим войском всенародным — намеревается вскорости город Казань взять под свою руку. И так это объясняют, што, мол, наскучило ему по Заволжью разгуливать, хоша простор и большой, но, между протчим, толку из этого не выходит. Так, вот, понадобилась ему Казань-город. А с Казани, мол, прямым трахтом — на Москву.
— Ежели еще его туда, пса смердящего, пустят! — скрипнув зубами, глухо вымолвил Левшин.
— Истинное ваше слово, батюшка-барин! — зачастил староста. — Воистину, — пес смердящий и шелудивый. Одно слово — каторжная душа. Ево бы, подлеца, на четыре части... А только у царских енералов с ним што-то неуправка выходит. Послала матушка-анпиратрица против ево бригадира, а он, Емелька, степным волком обернулся да этова самова бригадира изловил и весь московский гренадерский полк с им.
— Какой там «весь полк»?! — фыркнул презрительно Левшин. — Триста человек всего было. В ловушку попали. Сонными Емелька захватил подлецов...
— Но, промежду прочим, с енерала-то кожу содрал! — с чуть заметным ехидством вставил Анемподист. — А которые солдаты — так те сейчас же под ево руку... А офицерей перевешали...
— Не тяни волынку! Придет и его черед. За все расплатится!
— Ну, а еще слушок такой есть, што, мол, ежели анпиратор... то бишь, Емелька, скажем, да будет идти Казань-город брать, то ему наших мест никак не миновать. Большая-то дорога верст двенадцать от Кургановки всего. Ну, вот и пошел сполох по всему уезду. Народ-то черный только шушукается да глазами мигает, а которые господа благородные да по купечеству, так те, известно, в испуг большой приходят. Вот, ваша милость, вы про наших господ спрашивали... А разе они одни выехали? Ляпины-господа еще три месяца тому назад всполошились да прямиком и махнули в Москву. Даром што барыня Анна Семенна при последнем, можно сказать, издыхании была, — и ту поволокли. Опять же, Щенятины-господа. А еще Горбатовы... Да теперь, ваша милость, во всем уезде, почитай, никого из настоящих господ не осталось. Так, мелкота какая, ну, та сидит. У ково, скажем, десятка полтора дворов, и сотни душ не набежит, — и те выезжают.
Все лицо Анемподиста покрылось сетью мелких морщинок. Серые глаза лукаво засветились.
— Чего ты? — воззрился Левшин.
— Да больно уж чудно, ваша милость! — хихикнул старик.
— Чего тебя разбирает-то?
— Княгиня Суровская, ваша милость, — сама уехамши, и всех своих шпитонок увезла, а заместо себя в имении птицу заморскую управлять оставила...
— Чего плетешь-то?
— Побей бог, если плету! Попкою птицу-то звать. Птичка невеличка, но, промежду протчим, от господа дар дан: то есть, так-то ругается, што ай-аяй! Даже матерными словами. Я-т-теб-бя, орет, запор-рю!
— Ну?
— Ну, вот, говорю, замест себя и оставила. А старосте наказ дала: приходить в господский дом кажинный день да о всех делах попугаю и докладывать. Он, мол, все запомнит, а потом мне доложит... Ха-ха-ха... А мужики взяли да привели знахаря одного, а тот попке этой самой язык-то и отрезал. Ну, попка-то и онемел... Ха-ха-ха...
— Дикари! — буркнул Левшин, потом деловито осведомился: — Пугачики не показываются?
— Бог миловал пока что. На хуторе у Сенегурова купца были на прошлой неделе. Верст до ста будет отседова. Приказчика забили, приказнице из брюха кишки выпустили, так, для смеху... Девок и баб всех перепортили. Ну, работники, конешно, с ними, то есть, с пугачиками, под одну руку... Им што? Скот перерезали, хутор спалили, а потом — айда, ребята!
— Мерзавцы! Ну, Михельсон их проучит.
— Енарал Михельсон? — оживился управляющий. — Здорово, говорят, чосу им задает!
Юрий Николаевич Лихачев спустил ноги с дивана и со смехом крикнул:
— Нет, это прелестно! Ты только послушай, Костя! Понимаешь, какая штука? Эта самая Дорина пообещала влюбленному в нее кавалеру де Граммону осчастливить его своей любовью и назначила ему тайное свидание в темном гроте, в парке, а ее кузина Коринна, которая давно вздыхала по кавалеру, воспользовалась этой оказией...
— Ну их всех к чорту! Не до них! — отозвался Левшин. — У них, во Франции, поди, пугачиков не водилось и не водится... А мы тут, как на крыше горящего дома, сидим...
— Рассказывай дальше! — обратился он после минутного молчания к управляющему. — К духовенству народ как относится? С почтением?
— В церковь ходют...
— Батьку-попа слушают?
— Ништо...
— Ну, а насчет властей? Насчет самой государыни? Да нечего тебе мяться! Не отвертишься от меня!
— А я и не думаю! — обиженно ответил управляющий. — Но што сказать — того не ведаю. Конешно, разговаривают много. Всево не переслушаешь...
— О чем говорят? Начистоту!
— Да вот, насчет неправильности... Насчет правов, то есть. По-ихнему так выходит, что настоящей правильности, мол, нету. Первое дело — почему, мол, на царском престоле — баба сидит? Ежели, мол, царь — так царь Чтобы настоящий анпиратор...
— Так! Дальше!
— А еще — почему, мол, немка? Ну, и еще всякое...
— Развязывай язык. Все говори!
— Да я — што же? Приказываете, так я могу... Насчет крепостного права больше... Што это, мол, за порядок? В других странах все мужики вольные, а у нас сколько там мельенов в крепостных сидят... А анпиратор... Емелька, то есть, всем волю обещает. И землю. И штобы насчет веры... То есть, штобы по-старинному было. Как до Никона...
Лихачев, рассеянно прислушивавшийся к беседе, пожал плечами, поправил лежавшую в углу дивана расшитую подушку с кистями, улегся и опять углубился в захватившее его чтение. Его мысль унеслась в далекую и такую прекрасную Францию с ее великолепными замками, парками с фонтанами живой воды и беломраморными статуями, где по аллеям и лужайкам разгуливают изящно одетые кавалеры и прелестные дамы. Лукавая Коринна, обманом отнявшая кавалера де Граммона у своей кузины, легкой птичкой мчится по лужайке от гонящегося за ней маркиза де Сент-Губэр. А из окон замка льются нежные звуки флейты, на которой играет граф де Монтолон...
— Подметные письма были? — снова приступил к допросу управляющего Левшин.
— Не... то есть, были! Еще при господах! — отозвался Анемподист. — Ночевал один какой-то, да и оставил Петру Лысиковых: раздашь, мол, ребятам. А Петр возьми, да и понеси к причетнику. Так оно наружу и вышло... А как дошло до князя Ивана Александровича, господина нашега, то тут тебе и начался сполох... А листки они отобрали и с собой увезли.
Левшин встал и прошелся по комнатам, заложив руки за спину. Гулко отдавался стук окованных медными подковками каблуков по доскам пола. Звенели шпоры.
Он подошел к большому окну, сквозь мелкие и мутные стекла которого виднелся старый, запущенный фруктовый сад, и, задумавшись, вполголоса пропел:
— Гром победы раздавайся...
Остановился. Нагнул голову, увидел на стекле глубокую царапину. Кто-то, когда-то — пробовал об стекло алмаз. Выписаны две буквы «Ан...»
Пожал плечами и, еще понизив голос, пропел вторую строку:
— Веселися, храбрый росс!
Громко рассмеялся злым смехом.
— Чего ты? — окликнул его с дивана Юрий Лихачев.
— Разве не слышишь? Пою: веселися, мол, храбрый росс!
— А-а... — протянул лениво молодой человек и опять углубился в чтение французской книжки.
Левшин круто повернулся к стоявшему с выжидательным видом управляющему:
— Грамотные есть?
Анемподист, подумав, начал загибать корявые пальцы:
— Карла Иванович, который садовник, дюже грамотный. На всяческих языках говорит. Раз... Потом, конешно, Жданов господин, который в приживальщиках. Даже по-французскому чешет, хоша у него и не все дома... Какой-то, скажем, клепки не хватает... Два... Окромя того, причетник Семен по печатному разбирается... Три... Опять же из Москвы стюдент, Тихон Бабушкин. Отцу Сергию дальним родственником приходится. Так, нестоящий человек...
— Через час чтобы все они здесь были. Кто упираться будет, скажи: приказал, мол, именем государыни Ахтырского гусарского полка ротмистр Константин Павлович Левшин, а кто его приказу не послушает, тому придется попробовать арапников. Потому что, скажи, ротмистр шутить не станет! Понял?
— Как не понять, — усмехнулся управляющий. — Прикажете идти?
— Иди. Впрочем, стой: люди накормлены?
— Помилуйте!
— Водки много не давать. К утру чтобы на каждого было по полпуда сухарей. Отобрать из барских рабочих лошадей десяток под верх, четырех — в упряжку. Две телеги. Сговорись с моим вахмистром: он скажет, сколько нужно полотна на портянки. Девок засадить — каждому гусару по рубашке, по подштанникам. Стой! Сала пудов пять отпустишь. Ну, сговорись, говорю, с Сорокиным: он скажет, что еще там. Все запишешь в реестрик, мне принесешь.
— Лекри... рекли...
— Реквизиция. Казна потом заплатит.
— Да я не к тому, ваша милость! Мы тоже дело понимаем: на казенные, мол, надобности. Я только для отчету... Вот, насчет денег — уж и не знаю, как быть. Отъезжаючи, князь все забрали. Но, между протчим, ежели рублев, скажем, сто, то мог бы понатужиться...
— Хорошо. Тащи и деньги! А теперь иди!
Управляющий ушел. Левшин, проводив его взглядом, снова подошел к окну.
— Веселися, храбрый росс!
И потом пробормотал:
— Только что из этого твоего веселья, болван, выйдет?
Час спустя в столовой флигеля для приезжающих дома князя Ивана Александровича Курганова собрались все приглашенные грамотные обитатели Кургановки. Их было всего четыре человека. Кургановский священник отец Сергий, средних лет человек, русоволосый, сероглазый, чуточку курносый, по наружности мало чем отличавшийся от любого кургановского мужика; его дальный родственник Тихон Бабушкин, недоучившийся студент московского университета, малый лет двадцати пяти, долговязый, узкогрудый, тонконогий и темнолицый, надевший на себя для торжественного случая чей-то чужой казинетовый камзол. Следом за ними вошли, робко кланяясь, низенький пузатый причетник, человек с выражением застывшего испуга на плоском лице, и Карл Иванович Штейнер, пожилой благообразный немец с крупной головою и задумчивыми голубыми глазами.
Юрочки Лихачева в столовой не было: он отправился побродить по саду. Недочитанная им книга в сафьяновом переплете валялась на продавленном диване.
По приказанию Левшина Анемподист прислал в столовую казачка Петьку, который притащил большой корявый поднос с деревенскими закусками и графином, отливающим зеленью водки. Только повинуясь приказанию Левшина, приглашенные решились устроиться вокруг стола, выпить и закусить, но делали это с видимой робостью, подталкивая друг друга. Испуганно смотрели на ротмистра. Оставив на столе поднос, казачок ушел. Левшин собственноручно запер за ним дверь и обратился к приглашенным с требованием сказать откровенно, что они думают о положении дела и что полагают предпринять на случай осложнений.
Те беспомощно переглядывались. Потом студент, тряхнув головой, вымолвил басом:
— Я полагаю, что...
Поперхнулся, мучительно покраснел и, опустив глаза, докончил почему-то шепотом:
— Как честный человек... Так что при этих обстоятельствах, напоминающих дни гражданской распри Древнего Рима...
И смолк.
— Ну что же? — нетерпеливо сказал Левшин. — Только ваш Древний Рим вы бы оставили, государь мой!
Студент сконфуженно улыбнулся и толкнул угловатым локтем сидевшего рядом с ним отца Сергия:
— Говори ты!
Священник развел беспомощно руками.
— А что же я могу сказать при сих обстоятельствах? — пропел он жидким тенорком. — Смущен дух мой, и преисполнена скорби душа. К тому же, я посылал в губернию цидулку, испрашивая у его преосвященства наказа и пастырского наставления, но, к моему вящему прискорбию, до сего дня ответа не удостоился.
— А ты что скажешь? — обратился ротмистр к причетнику.
Тот напыжился, несколько раз раскрыл рот, как вытащенная рыбаком на берег рыба, выдавил из себя какие-то странные звуки, походившие на бульканье или шипение самовара, и спрятался за спиною студента.
— Благородный господин офицер, может быть, дозволит мне иметь честь сказать несколько слов? — четко выговаривая вычурно построенную фразу, сказал Штейнер.
— Прошу!
— Я полагаю, что правительству ее императорского величества, всемилостивейшей государыни Екатерины Алексеевны, надлежало бы немедленно прислать в сии провинции побольше зольдат... Но только настоящих, хороших зольдат. Без хороших зольдат, которые будут во всем послюшные против своих официрен...
— Правительство об этом уже позаботилось. Из действующей армии уже вызваны некоторые части. Но армия далеко...
— Здесь был голос... То есть, некоторые молодые помещики говорили, что сюда придет сам генерал Суворов.
— Возможно. Очень даже вероятно. Как только представится малейшая возможность, Суворов примчится сюда.
— Тогда все будет в полный порядок! — облегченно вздыхая, заявил немец. — Иначе все будет приходить в полный беспорядок. Этот глупый мужик Иван совсем сходил с ума из-за своего сумасшедшего Емельян... Если бы такой пьяный разбойник осмелил показать свой нос у нас в Германии...
— Да, все это хорошо! Но я хотел бы знать, что делается тут?
— Их сиятельство князь изволили уехать в Казань! — выдавил из себя тенорком священник. — Мы же без их сиятельства — как овцы без пастыря. Истинно, как овцы без пастыря. Что мы можем?
— Позвольте, батюшка! Да разве вы не понимаете, что речь идет и о ваших головах?
Причетник, прятавшийся за спиною студента, забулькал и зашипел.
— Я полагаю... Я пришел к тому убеждению, что сие касается исключительно дворянства! — выпалил студент. — Оно — причина, так, значит, оно должно и подумать.
Левшин нахмурился.
— Вы говорите, государь мой.
Этот долговязый узкогрудый парень ему не понравился с первого взгляда. Все, начиная с темного лица и кончая голосом, возбуждало в Левшине чувство, близкое к злобе.
— Я говорю, что крестьян надо освободить и наделить землею. А кроме того, плачевное положение духовенства.
— Вы думаете о том, что говорите? — понизив голос, осведомился ротмистр.
— Тиша! — робко предостерег студента поп.
— Вы, господин ротмистр, спрашиваете нас, что мы думаем. Ну, вот, по чести и совести. То есть, как образованный человек. Хотя мне и пришлось уйти по недостатку средств и слабости здоровья из храма науки...
Левшин нетерпеливо махнул рукой.
— Да поймите же, государь мой, ежели вы, в самом деле, образованный человек, что столь огромной важности государственные вопросы не могут решаться так скоропалительно. Ежели даже предположить, что реформа сия потребна и возможна, то ведь она означает ломку всего существующего строя. А у нас на шее затянувшаяся война с Турцией!
— Зачем нам Турция! — проворчал Тихон. — Будто у нас самих земли мало.
— Столица государства вовсе не обеспечена от нападения воинственных шведов! — продолжал, не слушая его, Левшин. — На западе положение крайне запутанное. Прусский король.
— Скоро сто лет, как мы только и знаем, что воюем да воюем! — твердил студент. — Петр все жилы из народа вымотал войнами. Анна воевала Елизавета воевала. Теперь Екатерина... Давно ли была Семилетняя война? На кой прок нам понадобилось в Пруссию лезть? Что, у нас самих земли мало, что ли? Лучше бы занялись собственным домоустройством, нежели лезть в чужие страны... На что нам Крым? Для чего нам Черное море? Все богатства страны уходят на эти мордобои... Ну, вот, и довели до того, что народ поднялся!
— Значит вы, государь мой, дерзаете открыто заявить, что одобряете действия беглого казака Пугачева, поднявшего бунт против законной своей государыни?
Студент замялся. Потом, приободрившись, заявил:
— Нет, так нельзя... То есть, зачем так говорить? Что сие значит — «одобряю» или «не одобряю»? Но нам приходится рассуждать о том, что происходит. А происходит подобная древнеримским, гражданская распря. С одной стороны выступают плебеи, сиречь популус, то есть, народ. А с другой — оптиматы. И со стороны плебеев имеется выдвинутый народною толпою вождь, как бы новый Мариус...
— Это вы Емельке-то Пугачеву отводите роль Мариуса, победителя кимвров и тевтонов? — засмеялся Левшин. — Ну, знаете, государь мой... Каких же кимвров и тевтонов победил сей новый ваш Мариус из беглых казаков?
— Позвольте Так нельзя! Ежели начинать правильную дискуссию...
— О, господи! До дискуссий ли теперь?! — вскипел Левшин.
— Тишенька! — умоляющим голосом прошептал отец Сергий.
— Позвольте мне имель честь сказать несколько слов, — скромно вступился Штейнер. — Я позволял себе иметь такую мысль: так как мятеж принималь опасный размер и это задевает интересы всех честных граждан, то правительство должно немедленно принять экстренные меры. То есть, я размышляю так: за неимением возможности прислать сюда немедленно регулярный армия, — надо командировать сюда хотя бы только отборные официрен. Тогда все честные бюргеры, которые молоды, должны составлять милицию. Да, да, бюргерскую милицию.
— Мысль правильная! — одобрил Левшин. — Но правительственная машина работает медленна Местное население должно, не дожидаясь указки от правительства, само стать на защиту государства. Я имею полномочия приступить к устройству партизанских отрядов. В других провинциях партизанские отряды уже действуют...
— У нас тоже есть отряд помещика Ченцова, — вставил Штейнер. — Но он вел себя довольно странно...
Левшин поморщился.
— Я имею полномочия! — сказал он. — Действую по поручению полковника Михельсона. У меня имеется важная задача, с которой я справиться мог бы, если бы в моем отряде было лишних пятьдесят, шестьдесят человек. Человек пять ко мне уже присоединились. Оружие найдется: я заберу то, что найду здесь, по дороге.
— Весьма преотлично! — одобрил Штейнер.
— Но мне нужны люди. Дайте мне людей!
— То есть, как понимать? — испуганно осведомился Штейнер.
— Вот вы! — обратился Левшин к студенту. — Вам лет двадцать пять. Из вас мог бы выйти отменный солдат...
— Я? — удивился Бабушкин. — С какой стати? Я по убеждениям отрицаю войну.
— Вы отрицаете войну?
— Отрицаю. Даже в Священном Писании сказано: поднявший меч от меча и погибнет. А я не желаю... Да, я совсем не желаю погибать.
— Ну, а ты что думаешь, парень? — обратился Левшин к высунувшемуся из-за спины студента причетнику.
Тот забулькал и опять спрятался за студента.
— Как иерей Бога Вышняго... — начал тенорком отец Сергий.
Левшин нетерпеливо махнул рукой.
— Ну, с тебя, отче, взятки гладки! — засмеялся он с горечью. — Вон, пузо-то ты отрастил, иерей Бога Вышняго...
Причетник взвизгнул и оборвался.
— Сегодня суббота. Всенощная будет? — осведомился Левшин у священника.
— Полагается...
— Предлагаю тебе, батюшка, сказать проповедь!
— После всенощной? Не в обычай! Обыкновенно произносим поучение после обедни...
— Не до соблюдения обычаев теперь! Слушай, отец святой! Произнесешь проповедь...
— По тетрадочке — моту.
— Можешь и без тетрадочки. Обратишься к прихожанам. Скажешь им о затруднительных временах... Призовешь к исполнению обязанностей перед государством...
— У меня сего в тетрадочке нет! — всполошился отец Сергий. — Как же так — от себя? Я без тетрадочки не осилю.
— Да неужели же у тебя простого живого слова не найдется? Разве трудно сказать, что вот, мол, опасность грозит всем, что с опасностью надо бороться. Ну, скажешь насчет присяги, что ли... Взовешь к совести. Ну, придумай же что-нибудь...
— Без тетрадочки?
— Без тетрадочки!
— Предписаний на сей предмет от властей духовных не имею...
— Обойдешься и без предписаний. В селе сколько жителей?
— Человек до тысячи! — отозвался студент.
— Все крепостные.
— В заречной части человек триста вольных.
— Обратишься к ним: пускай хоть пяток парней дадут. Вбей им в головы, что это для их же блага. Ежели Емелька, не приведи господи, одержит верх, вашему Курганскому тоже не сдобровать. Пугачевцы не шутят... Уже огромный край разорен, словно мор прошел...
Кто-то задергал снаружи ручку двери.
— Кто там? — крикнул Левшин.
— Это я. Наговорились? — прозвучал голос Лихачева. — Отвори!
— Ну, я вас, люди добрые, больше не задерживаю!
Гости встали, как по команде.
— Имею честь кланяться, господин ротмистр! — вымолвил учтиво садовник. Остальные торопливо кланялись.
Когда они ушли, в комнату влетел красивый белый с рыжими подпалинами борзой Угоняй — любимый пес молодого Лихачева, а следом вошел и сам Юрий Николаевич.
— Ну что?
— Ерунда! — ответил угрюмо ротмистр. — Тут студент этот... В философские размышления пустился...
— Штафирка! — презрительно засмеялся Лихачев. — А я, брат, маленькую разведочку по женской части произвел. У князя дворни — видимо-невидимо. В одной швейной мастерской штук двадцать девчонок. Есть хорошенькие, шельмочки. Я с одной перемигнулся. Ксюшей кличут. Шустрая...
Взял опять книжку в сафьяновом переплете, принялся перелистывать, улегшись на диван. Угоняй лег на пол у дивана, положил умную голову на вытянутые передние лапы и смотрел лучистыми карими глазами на хозяина.
В комнату вошел старик Анемподист. Он привел с собою такого же старого повара Тита. Тит стал дребезжащим голосом докладывать, что он может приготовить на обед господам.
Тем временем отец Сергий, немец, садовник, причетник и студент шли, разговаривая, по пыльной дороге от обширного барского двора к стоявшему в четверти версты селу Курганскому.
— Ему хорошо говорить — «прочитай проповедь»! — ворчал священник. — Легкое ли дело — без тетрадочки, так, от себя? Что я, староверческий начетчик, что ли? Как же это можно? Разве я вития?
— Хорош гусь, нечего сказать! — в тон ему отзывался Тихон Бабушкин. — Становитесь, говорит, государь мой, под ружье! Это мне-то?! Да я, может, испытываю непреодолимое отвращение к крови. Да я даже с турками воевать не соглашусь: разве турки не такие же люди? Разве они меня чем обидели? А тут, на поди: воюй со своими же! Опять же, кричат много: пугачевцы такие, пугачевцы сякие. А я этому не верю!
— Не веришь? — изумился причетник. И забулькал.
— Конечно, не верю! Разве они — не такие же люди? Ну, с помещиками, действительно, может, расправляются круто. Да я разве помещик? Да у меня только той и земли, что под ногтями! Чего им со мною схватываться?
— Но, молодой человек...
— Оставьте, Карл Иваныч! — запальчиво выкрикнул студент. — Вы — иностранный житель. Разве вы что-нибудь понимаете?
— Я ошень мало понималь! — поспешил согласиться немец. — Я только видель, что среди русский народ нет любви к порядку. Для русский народ нужен такой государь, как прусский Фридрих!
Они подходили уже к околице, когда мимо них прокатила запряженная сытою пузатою кобылкой телега. В телеге сидела молодая краснолицая баба в ярко-желтом с красными разводами платке, а кобылкой правил светловолосый парень лет двадцати. Поравнявшись с ними, парень придержал кобылку.
— Чего тебе? — обратился к нему причетник.
Парень сдвинул набок шапку и вдруг звонко заржал. Баба в ответ рассыпалась серебристым смехом.
— Чего ржешь? — допытывался причетник, давясь смехом.
— А я тоже жеребячьей породы! — откликнулся парень. И опять заржал.
— Дур-рак! — крикнул причетник. — Вот я тебя!
Парень притворился испуганным и погнал кобылку. Телега влетела в околицу, оставляя за собою медленно рассеивавшееся облачко рыжей пыли.
— Дражнится! — вымолвил причетник.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |