IX. «Капитанская дочка» как исторический роман нового типа

Сам Пушкин обычно называл «Капитанскую дочку» не повестью, а романом. Этим жанровым обозначением он пользовался и в 1833 г., когда его роман еще не вышел из стадии самых предварительных наметок плана, и в 1836 г., когда «Капитанская дочка» была уже опубликована. Лишь однажды, в недописанном предисловии к «Капитанской дочке», Пушкин определил ее как «повесть»: «Анекдот, служащий основанием повести, нами издаваемой, известен в Оренбургском краю» (VIII, кн. 2, 928). Повторяем, это было сказано только один раз, в черновом наброске, и никогда не повторялось.

В литературной терминологии тридцатых годов понятия «роман» и «повесть» не были строго размежеваны одно от другого. Никакой разницы между этими видами художественной прозы не усматривал в своих лекциях по эстетике и Гегель, все суждения которого о «современной буржуазной эпопее» одинаково имели в виду и современный роман и современную повесть¹. На этих же позициях стоял и Белинский, утверждавший в статье «Разделение поэзии на роды и виды»: «Повесть есть тот же роман, только в меньшем объеме, который условливается сущностью и объемом самого содержания»².

Апелляция к «содержанию» нейтрализовала остроту каких бы то ни было противопоставлений «романа» и «повести» в жанровом отношении. Повесть, даже очень небольшая по своим размерам, но значительная по своей проблематике — философско-исторической, политической или общественно-бытовой — все чаще и чаще обозначалась в русской печати тридцатых и сороковых годов как «роман». Эта жанровая характеристика после «Капитанской дочки» закрепилась и за «Тарасом Бульбой», и за «Героем нашего времени», и за «Бедными людьми».

В 1867 г., работая над предисловием к «Войне и миру» (оно осталось недописанным) Л.Н. Толстой следующим образом характеризовал опыт своих великих предшественников, новаторов русской художественной прозы: «Мы, русские, вообще не умеем писать романы в том смысле, в котором понимают этот род сочинений в Европе».³ Возвратившись к этой же теме в статье «Несколько слов по поводу книги "Война и мир"», Толстой в 1868 г. оправдывал жанровое своеобразие своей исторической эпопеи не умышленным пренебрежением к «условным формам прозаического художественного произведения», а тем обстоятельством, что «история русской литературы со времен Пушкина не только представляет много примеров такого отступления от европейской формы, но не дает даже ни одного примера противного. Начиная от "Мертвых душ" Гоголя и до "Мертвого дома" Достоевского, в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести»⁴.

«В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании, — писал Пушкин в рецензии на роман М.Н. Загоскина "Юрий Милославский" ("Литературная газета" от 21 января 1830 г.). — Вальтер Скотт увлек за собой целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея» (XI, 92).

Исключительно высоко оценив новаторство Вальтер Скотта, Пушкин сурово осудил тут же его эпигонов за исторические несообразности и фактические ошибки их романов, за примитивную модернизацию характеров и быта, за утомительную мелочность описаний, за претенциозную изысканность языка.

До нас дошла еще одна заметка Пушкина о романах В. Скотта, видимо связанная как-то с его же статьей 1830 г. Эта заметка, совсем черновая и неотделанная, очень многое уясняет в том, что особенно привлекало Пушкина в мастерстве шотландского романиста и какими принципами нового реалистического письма он вдохновлялся в «Арапе Петра Великого» и в «Капитанской дочке»:

«Главная прелесть романов W. Scott, — заявлял Пушкин, — состоит <в том>, что мы знакомимся с прошедшим временем не с enflure <надутостью> французской трагедии, не с чопорностью чувствительных романов, не с dignité <приподнятостью тона> истории, но современно, но должным образом <...>.

Sh<akespeare>, Гете, W. S<cott> не имеют холопского пристрастия к королям и героям. Они не походят (как герои французские) на холопей, передразнивающих la dignité et la noblesse. Ils sont familiers dans les circonstances ordinaires de la vie, leur parole n'a rien d'affecté, de théâtral, même dans les circonstances solenelles, — car les grandes circonstances leur sont familières» (XII, 195)⁵.

Полностью принимая в романах В. Скотта все то, что органически связывало их с конкретной исторической действительностью и что так резко противостояло в них практике его французских и русских учеников, Пушкин ничего не сказал, однако, о том, что было для него неприемлемо Даже в самых больших из достижений «шотландского чародея». Мы имеем в виду медленность темпов их действия, их разительное многословие⁶.

«Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат» (XI, 19), — так формулировал Пушкин еще в 1822 г. свои мысли о тупике, из которого никак не могла выйти русская художественная проза первой четверти XIX столетия. Характерные особенности стиля и композиции «Капитанской дочки» не оставляют сомнений в том, что вкусы ее автора в этом отношении оставались неизменными.

Предельный лаконизм повествования обеспечен был в «Капитанской дочке» не только общеизвестным пристрастием Пушкина к «прелести нагой простоты», к тем формам художественной прозы, образцы которых он усматривал в «Анналах» Тацита и в философских повестях Вольтера. Нельзя забывать еще и того, что достигнутая в «Капитанской дочке» быстрота темпов рассказа, его свобода от исторических и этнографических излишеств, от «психологизмов», от биографической и пейзажной детализации обусловлена была наличием у автора и у читателей такого широкого экрана для всестороннего освещения основных глав романа, как «История Пугачева», вышедшая в свет за два года до публикации «Капитанской дочки». Монография о Пугачеве, рассматриваемая как широко развернутый общеисторический фон событий, происходящих в романе, являлась в то же время и живым комментарием к нему, его конкретной социально-политической документацией.

Без «Истории Пугачева» были бы невозможны такие демонстративные сокращения текста романа, какие мы наблюдаем, например, в главе десятой («Не стану описывать Оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам»), или в главе тринадцатой («Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко, что бедствия доходили до крайности»). Без «Истории Пугачева» трудно было бы мотивировать и отсутствие в ряду действующих лиц романа государственных и военных деятелей этой поры. Все они остались даже неназванными, как и усмирители восстания — А.И. Бибиков, граф П.И. Панин, генерал В.А. Кар, А.В. Суворов. Благодаря «Истории Пугачева» Пушкин мог ограничиться упоминанием лишь в нескольких строках о событиях второго года восстания, мог не объяснять читателям, кто такой «Иван Иванович Михельсон» или «князь П.М. Голицын» (гл. XIII).

Гоголь, характеризуя в 1846 г. «Капитанскую дочку» как «решительно лучшее русское произведение в повествовательном роде», утверждал: «Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною. В первый раз выступили истинно русские характеры: простой комендант крепости, капитанша, поручик; сама крепость с единственною пушкою, бестолковщина времени и простое величие простых людей, — все не только самая природа, но и еще как бы лучше ее»⁷.

Гоголь едва ли был прав здесь только в одном. «Действительность» романа Пушкина нигде и никогда не противостояла «самой природе». Действительность «Капитанской дочки», отраженная гениальным поэтом и историком, была совершенно конкретной крепостнической действительностью, понимаемой, правда, как преходящая форма процесса исторического развития, со всеми его уродствами и противоречиями. Роман Пушкина не уводил читателей от «искусственности» и «карикатурности» этой действительности, а звал на борьбу за скорейшее ее переустройство.

Примечания

1. Гегель. Сочинения. Перевод П.С. Попова, т. XIV. М., 1958, стр. 273—274.

2. В.Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. V, стр. 42. В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835) Белинский характеризовал «повесть» как «распавшийся на части, на тысячи частей, роман» (т. I, 1953, стр. 271). В журнале «Сын отечества» 1828 г., в анонимной статье о IV и V главах «Евгения Онегина» сделана была попытка дифференцировать основные прозаические жанры: «Роман изображает всю или по крайней мере несколько лет жизни человека. Повесть описывает из сей жизни одно происшествие. Следовательно, в повести должно быть более движения, полноты и живости рассказа; в романе должны быть развернуты более и яснее нравственные свойства действующих лиц» («Сын отечества», 1828, № 7, ч. 118, стр. 244). Более эмоциональна характеристика обоих видов прозы в одной из статей «Московского телеграфа»: «Роман — огромная живописная картина; повесть — картина, набросанная карандашем» («Московский телеграф», 1829, № 3, анонимный обзор «Русская литература. Книги 1828 г.», стр. 395).

3. «Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого», т. 13. М., 1952, стр. 55. В этом же наброске Толстой подчеркивал, что «Война и мир» ни в какой мере не напоминает ни обычную «повесть», в которой «описывается какое-нибудь одно событие», «проводится одна мысль», ни традиционный роман, отличительными признаками которого являются, во-первых, многоплановость, а во-вторых, «постоянно усложняющийся интерес и счастливая или несчастливая развязка, с которой уничтожается интерес повествования».

4. «Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого», т. 16. М., 1955, стр. 7.

5. Перевод: «...достоинство и благородство. Они держатся просто в обычных жизненных обстоятельствах, в их речах нет ничего искусственного, театрального, даже в торжественных обстоятельствах, — ибо подобные обстоятельства им привычны».

6. В бумагах П.И. Бартенева сохранилась интересная запись, сделанная со слов П.В. Нащокина: «Пушкину все хотелось написать большой роман. Раз он откровенно сказал Нащокину: Погоди, дай мне собраться, я за пояс заткну Вальтер Скотта». Рукою С.А. Соболевского к этим строкам сделана была приписка: «Пушкин, хотя и весьма уважал Вальтер Скотта, но ставил "Promessi sposi" <А. Манцони> выше всех его произведений» («Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П.И. Бартеневым в 1851—1860-х гг.». М., 1925, стр. 35).

7. «Выбранные места из переписки с друзьями» («В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность»). — Н. Гоголь. Сочинения, т. IV. Изд. 10. М., 1889, стр. 186.