На другой день должно было быть воскресенье. Хитрая княжна уговорила Милушу выйти из своей засады и придумала преумный способ, чтобы пощадить чувство стыда затворницы, а именно, выехать прямо к обедне. Милуша сразу согласилась на ее предложенье. Мысль увидеться после своего затворничества, встретиться с Данилой в зале, в диванной, вообще в доме, смущала Милушу... Мысль увидеться в церкви, где нельзя заговорить сразу — как новость и как нечто необдуманное ею со всех сторон, показалась ей отличною. Она беспокоилась только, как поедут они, с кем и когда?
— Мы, Милуша, прежде всех!.. До благовеста! — объяснила все смекавшая княжна. — И станем в угол за печкой. Никто нас не увидит, а там и выйдем к кресту. И батюшке не скажем. И его врасплох возьмем. То-то чудесно.
— Я знаю где... Там плащаница стоит. Направо от вхожих дверей! — говорила Милуша с легким трепетом во всем теле.
— Ну да, да.
Данило, разумеется, узнал этот разговор от сестры и знал, где стать. Фимочка, перебегая от брата к Милуше и от нее к Даниле, сновала по дому и вертелась как бесенок.
— Чего моя юла-то юлит? — заметил даже Родивон Зосимыч, — знать, что затевает! Поди сюда, юла, ты что затеваешь?
— Много будете знать, пуще состаритесь! — усмехнулась лукаво Фима.
— Ах ты поросенок! — отозвался Родивон Зосимыч.
— Я-то... За что ж вы это себя так чествуете...
— Что такое?
— От кого поросята родятся-то. А?
— Ах ты грубиянка. Каково разрешила, — расхохотался старик.
Смерть хотелось Фимочке признаться во всем и отцу, но она боялась Данилы, боялась и Милуши, которая все еще ни разу не проговаривалась ей о своей заповедной тайне.
Наутро в седьмом часу уже поднялся весь дом. Милуша и Фимочка, одевшись, тихонько пробрались по лестнице и коридору на крыльцо, где ждали их дрожки. Фимочка, довольная и счастливая, и усмехалась, и волновалась. Для нее — это было событие среди однообразия азгарской жизни. Милуша, спустившись в нижний этаж, робко шагала и озиралась на все углы, на все двери большого дома, где не была она уже около трех недель. Легкий трепет не покидал ее при исполнении этого первого решительного шага.
Когда обе девушки сели в дрожки и прежде всех выезжали за ворота двора, Данило, уже вставший, смотрел в окно, и одна из двух фигур, сидевших в экипаже, заставила его сердце встрепенуться.
— А ведь, почитай, и в лицо не видал! Чудно! — подумал он. — Какова она мне покажется? Может, все это один шимер, как сказывал Румянцев про визиря пред битвой... Да и вышла тогда армия двухсоттысячная — шимером... Может, и это будет шимер. А сердце стучит, словно пред битвой. Вот от праздного житья что приходит. Иль уж судьба? И, нет. Пустяковина!
Раздался благовест. Князь перекрестился и вышел в залу. Родивона Зосимыча укутывали и повели сажать в большие дроги, куда сел и Данило вместе с отцом. За ними в других больших дрогах, хотя было место и в первых, усаживалась Кирилловна, Михалка, Авдотья и Агафонов. Дворовые, запоздавшие, выскакивали за ворота один за другим и бегом припускались к церкви.
Вокруг паперти было уже много народа и стояли телеги крестьянские, приезжих прихожан из дальних деревень. В некоторых телегах сидели молодухи с грудными младенцами, а в одной из них лежала укутанная в тряпье больная старуха без памяти, с изможденным лицом и ввалившимися глазами; ее привезли соборовать и причастить Святых Тайн.
Люд этот, стар и мал, поклонился князьям, озирая с любопытством Данилу.
— Молодец какой! — слышалось в толпе, и многие добродушные русые лица почти с любовью глянули на молодого князя, которого, однако, давно уже вовсе не видали. Добра тоже не видали они от него, да ведь он «свой»!
— Кормилец ты наш! — воскликнула даже одна старая баба и всплакнула.
Князь Данило стал у клироса за дьячками, откуда он мог, обернувшись, увидеть Милушу лучше, чем с княжего места, отгороженного от толпы и устланного красным сукном. Долго не решался обернуться князь; ему было даже жаль разочароваться в своей невидимке — как звал он ее мысленно. Может быть, она еще краше, чем он думает, да ему-то, пожалуй, не по сердцу будет.
Наконец, после чтения Евангелия, Данило покосился через церковь, назад за печь, где круглый год стояла плащаница и где были теперь обе девушки. Он увидел ту же высокую, полную и стройную женскую фигуру, что видел в зале по приезде. Так же стояла она, опустив глаза, слегка бледная после болезни и сложив руки наравне с поясом. Данило хотел всмотреться пристальнее, но девушка словно почувствовала на себе его взгляд, вдруг опустилась на колени и понурилась, скрывая от него свое лицо. Князю показалось, что она стала бледнее. Фимочка заботливо нагнулась к ней, заглянула ей в лицо и что-то спросила шепотом. Милуша отрицательно потрясла головой и стала креститься... Данило отвернулся и задумался.
Вся прожитая жизнь его, неожиданно, вдруг, потянулась пред ним под сипло-унылое и однозвучное пенье дьячков, затянувших: Иже Хе-е-ру-у-у-вимы... Один дьячок стоял прямо пред ним, и на глянцевито-замасленном вороте его кафтана лежала рыжеватая, скрученная косичка с тоненькой вплетенной тесемкой. Дьячок, вытягивая гнусливо-сиплую ноту, крестился и кланялся, косичка прыгала и ездила по вороту... Данило пристально, но бессознательно разглядывал эту косичку, потом и тесемочку, разглядывал и спину дьячкову, и синий камзол его, с потертыми швами и с дырой за плечом, в которую виднелась пестрядинная рубаха. Поглядел он затем на всю серую, дымную церковь. Серенький люд мужиков дружно клал поклоны, староста церковный сновал по церкви и поправлял свечи перед иконостасом, тушил и ставил новые; отгороженное решеткой место, где сидел в креслах его отец, слегка застилало дымом из кадила дьякона. Там стоял близ решетки Михалка и, задумчиво глядя на образа, подпевал вполголоса дьячкам. Из толпы баб, не умолкая, раздавался на всю церковь визгливо-пронзительный плач грудных детей. Князю Даниле стало вдруг тяжело, тоскливо, не то грустно, не то скучно до слез. Ему показалось даже, что в этой тоске внезапной виновато все окружающее, виновата церковь и этот серый люд; виновато пенье сиплое и душный воздух; даже спина и косичка дьячковы виноваты.
«Что это за жизнь? — спросил он себя мысленно и глядя вокруг. — Глупо, грязно, бессмысленно! Ведь смерть не страшна иной раз. Вот хоть теперь!.. А раненому когда-то под Краковом не хотелось умирать? Чего-то ждалось, желалось! Чего-то жаль было!» Князь покосился назад к плащанице. Милуша стояла так же стройно и так же выдавалась ее грудь, так же недвижно лежали у пояса сложенные руки. Легкий румянец горел на ее щеках, и глаза были устремлены куда-то выше алтаря Что-то спокойное, покорное, доверчивое было разлито во всей ее фигуре.
— Что, если б я стоял вон там, где батюшка сидит, и около меня жена молилась бы. Она?! — подумал Данило и оглянулся кругом, словно посмотреть, что из этого будет.
Сердце стукнуло в нем чуть-чуть сильнее. Церковь раздалась, в ней стало просторнее, светлее; дьячки пели лучше, — молиться хотелось под умные слова; серенького люда не было, были ряды стариков и молодцев и молодиц в разноцветных рубахах и платках... Из-за плеча одной бабы глядела на него розовая рожица ребенка, который, пуская пузыри, тянулся к нему и повторял: Ба-а-ся! Ба-сяся!..
И невольно Данило усмехнулся. Все это точно сказало ему:
— А ведь хорошо все это, князь? Хорошо будет приехать с супругой молодой в свой храм деревенский — помолиться вместе.
Весь народ двинулся к амвону и вывел князя из задумчивости.
— Что такое! — подумал Данило и увидел отца, которого вели ко кресту. Обедня отошла... Он быстро перешел церковь через сторонившийся народ и стал поддерживать отца. Родивон Зосимыч первый приложился, за ним Данило. Затем, продолжая поддерживать отца, он пропустил кого-то... Вдруг — как бы кто уколол его — Даниле захотелось обернуться. Около него стояла среди толпы наваливших крестьян Фимочка, а за ней Милуша. Они подошли ко кресту и, отходя, обернулись опять... Милуша, подвигаясь к нему, смотрела в землю. Данило остановился и упорно глядел в лицо девушки, не замечая сестры. Будто решившись на какой-то подвиг, который страшил его самого и стеснял ему дыхание, он загораживал девушкам дорогу и не двигался!.. А народ все валил от креста и теснился вокруг них. Надвинувшаяся поневоле Милуша вспыхнула вдруг, почуяв на себе его упорный взгляд, грудь ее заволновалась, и наконец она подняла на князя (второй раз в этот месяц) свой добрый, покорный и всегда ясный взор. Один этот взгляд все сказал князю Даниле. Он знал, что за женщина пред ним, как если бы год прожил с ней. Этот взгляд все порешил сразу и проник в самую глубь души его, и князь подумал, почувствовал, что такое Милуша.
«Бесконечно добра и неумна. Призванье любить мужа и детей и в них положить душу свою. Все счастье — покоряться! Столько же огня и силы и жизни в любви, сколько бессилья, сна и немощи во всем, что не любовь ее Милый и дети — на земле. Бог добрый — на небе — вот вся ее жизнь».
Данило быстро отошел от амвона, и, выйдя на паперть, где его ждал Родивон Зосимыч в дрогах, он отказался ехать, а пошел домой пешком. Его обогнали дроги отца, затем другие с мамушками и с Михалкой, затем шибкой рысью проехали дрожки с двумя девушками.
Он посторонился и пропустил всех.
— Чего ты пешком? — крикнула Фимочка.
Милуша с ярким румянцем во всю щеку смотрела в сторону. Данило вдруг загадал мысленно:
— Глянь сюда.
Милуша как от толчка вдруг искоса глянула в его сторону. Дрожки проехали, Данило снял шапку и обтер горячий лоб.
— Ну вот и вся недолга... Вот тебе и Питер! И фавер там... Все в прах! Да! Да!.. и скорее... Что мыслить и судить! Ничего не измыслишь! Ничего не рассудишь. А время, жизнь проходят... Да! Господи благослови... и не дай раскаяться...
Князь Данило бодро зашагал по дороге через рощу и сад. Приблизясь к саду, он свернул в главную, большую аллею. В глубине ее виднелись темные стены и два круглых окна хором, а ближе, между ними и домом, стояла на возвышенье белая статуя его бабки Мавры Васильевны. Судьба его деда Зосимы и этой первой жены его — пришли ему на ум, и неприятно отозвалось в нем это совпаденье.
— И не дай раскаяться! — повторил он вслух.
А тут будто пример в ответ. Два преступленья. Обман наглой жены и жестокая казнь мужа.
— Зачем поставил дед этот памятник среди сада? — возник в нем вопрос. — Сказывают, сон видел он. Сон? — И князь остановился, словно припоминая и соображая что-то. — Сон. А мой сон? Пред битвой на Ларге, который потом снова снился мне в Питере. Эти черные очи и черная коса. Это лицо женское, незнакомое и милое?
Он сделал было шаг и снова остановился, как пораженный.
— Она! Милуша! Ее лицо! Не видав, не зная, я во сне любил ее. То не бездельные мысли мои, а истина! Она! Она! Так вот почему знакома ты мне, Людмила Дмитриевна! — Князь перевел дыхание, взял себя за голову и прибавил вслух: — Чудеса творятся в семье Хвалынских! Не первый я!.. Как много и долго думал и гадал я об этом сновиденье. И теперь крепко помню все. Я лез чрез высокую стену, по груде камней, среди пламени, и нес в руках эту незнакомку. Половина ныне сбылась — я нашел незнакомку. Стало, и всему сбыться след. Что ж? Да будет Его святая воля! Сужена ты мне, Милуша, и я беру тебя без трепета ложного.
И сильно взволнованный, но с сладким, легким чувством на сердце пустился князь Данило домой. Ему снова почудилось, что белая статуя бабки его, с соединенным с ней преданьем и поверьем, зловеще восстает пред ним в конце аллеи. Ему стало неприятно идти мимо белой каменной Мавры Васильевны, и он свернул на боковую дорожку, равно приводившую к дому.
— Не те времена окаянные, — отвечал Данило сам себе на смутные мысли, возникшие в его голове. — Не та она девица, чтоб позорить коварно супруга. Не та и любовь наша. Да и я не дед Зосима! Не силой возьму за себя. Все ж таки я бабку перевезу на кладбище после смерти отца. Что за место могиле среди сада.
Ряд мыслей привел князя к тому, что он, при виде восставших перед ним хором, вдруг подумал:
— Да, теперь бы зажить здесь с Милушей — набольшим. Батюшка и стар и хвор. И ему бы самому лучше успокоить свои кости, а мне бы руки развязать. А то глядишь, до пятидесяти лет все буду для всех князинькой. Всякому свой черед. Он пожил довольно и хорошо. Местечка в раю не выслужил, да ништо — его, слышь, нет, да и не бывало никогда, заверяют умные люди! — усмехнулся князь. — Я чаю, бабка Мавра Васильевна чрез свою лихую кончину норовила тоже в рай и осталась с носом!
Вдруг сзади него раздалися шибкие шаги; стрелой несся кто-то по саду с главной аллеи, от места, где была статуя, и, белеясь сквозь чащу, летел к нему по дорожке. Данило вздрогнул всем телом, и рука была готова перекреститься. Он стал и прильнул глазами к повороту... Оттуда вылетела Фима. Данило взбесился сам на себя и вспомнил брата Ивана.
— Ему бы под стать! — подумал он.
— Ну? — бросилась княжна к брату с сияющим лицом.
— Что?.. — сурово отозвался он.
— Только и всего, князинька? — как пораженная спросила Фима. — Что ж питерские, что ли, краше? Так шутите-с! Не поверю!
Князь поцеловал сестру и, обняв, повел домой.
— Подумаем, погадаем... Ты, Фима, знай помалчивай. Пойдем. Когда они приблизились к террасе, в воздухе показались хлопья снега. Через два часа вся окрестность побелела.
— Зима! Зима! — слышалось повсюду, и все азгарцы радовались снегу и будущим ледяным горам. А Михалке уже успел кто-то на общую потеху засунуть комок снега за ворот кафтана.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |