Глава XVIII

Поражение Кара в Оренбурге поставило все вверх дном. Все — от губернатора до мальчишек уличных — одурели. Когда трехтысячный отряд барона Корфа, собранный по крепостям, прибыл из Татищевой и вступал в город около четырех часов пополудни — его едва не встретили со стен города залпом из всех орудий. И жителям, и начальству всюду мерещились злодейские скопища.

— Теперь непременно на приступ пойдет и возьмет город! — думал Рейнсдорп.

— Всех московских генералов разбил батюшка Петр Федорыч! а болтали, что казак донской. Эх-ма! морочители! — говорилось в народе, на улицах, на базарах, в казармах, а в особенности в кабаках.

— Измена, измена и измена! — говорилось в начальстве.

— Ну, командиры, воеватели! что куры во щи — так и шлепают! — говорило общество.

— Теперь полагается сказывать: как Кар во щи попал! — острил Тавров.

Солдат, явившийся из Берды и допрошенный, рассказал следующее: накануне взятый отряд полковника Чернышева уже распределили по полкам. Всех офицеров, капралов и канониров, одного калмыцкого полковника, да с ними же какую-то барыню-прапорщицу, всего человек с полсотни, повесили.

— Наш полковник Чернышев, — говорил солдат, — да и калмыцкий тож полковник так важно и неустрашимо помирали, что вся Берда диву далась... наш полковник, как стали вешать, все прощенье просил у офицеров, что загубил их неосмотрительным походом своим в ночь. А они ему тож все сказывали: Бог простит! все виноваты!.. а калмыцкий полковник все кричал: не веруйте в злодея-названца. Солдатушки! не изменяйте великой государыне! дадите Богу ответ! Злодей-то сам не высидел на крылечке, плюнул и ушел. Знать, и его проняло. А полковник Чика осерчал и повелел калмыцкому-то полковнику заживо груди вспороть. И чудное такое черное мясо из него таскали. Он от сего задохся, и хоть и некрещеный, а все крестился... офицеры — кой-кто, чудесно тоже помирали. Один молитву пел: «Иже херувимы!», а один какой-то, раненный в башку, клянчил, клянчил. Все просился, чтоб пустили на волю, да барахтался пред релями. Возни много с ним было! насилу прицепили! вестимо, эфтим ничего, окромя сраму, не наживешь. Тоже своего одного сотника вешать хотели за лукавство, якобы он укрывал тутошнего гонца, да еще в избе злодеевой! Злодей простил. Он в кулевых теперь.

Весть о смерти Чернышева и всех офицеров окончательно свела с ума оренбургское офицерство. В совете, на предложенную губернатором вылазку, командиры не отвечали, а только глаза широко раскрыли и подивились его крепколобию.

— Aber wie kann man so... — говорил от зари до зари Рейнсдорп. — Каким образом Кар знает и ожидает прибытия Чернышева и ничего не предпринимает ему в помощь!

Бригадир барон Корф объявил, что на пути из Татищевой в город слышал под утро верстах в десяти от себя пушечную пальбу, но рассудил, что это, должно быть, гарнизон со злодеем схватился у Маячной горы.

Все присутствующие на совете набросились на барона.

— Как можно не помочь!

— Я не мог предвидеть.

— Кого-нибудь поймали бы и расспросили или своего разведчика послали. Пойдет ли кто из наших ночью из города к Маячной горе! — говорил Рейнсдорп.

Увидя Таврова, губернатор спросил ехидно:

— Ну, господин Тавров, хорош Кар? генерал московский и варшавский! очень хорош! — и Рейнсдорп драматически возвысил голос. — Он виноват, что Чернышев погибайт! На им ответ, там! Да! на им! — и Рейнсдорп поднял указательный палец с перстнем в потолок своей залы, чтобы определить, где будет Кар ответ держать за гибель Чернышева.

— Господин губернатор! — вымолвил Тавров, не следя за перстнем и шлепая меховой шапкой по своему животу. — Полковник Чернышев ероем погиб... того не вернешь. А мы вот, изволите видеть, простую деревянную мишень разломать да срыть не можем. Вот она, голубушка, стоит, будто заколдована. И выходит-то... бабушка пеняет — от дедушки воняет, а от самой не дохнёшь!..

— Какая бабушка? что вы? я не могу понимать...

— Какая бабушка? своя! Гросмуттерхен!..