Глава четырнадцатая

Тимофей вышел за ворота.

«Ну, как я мог, здоровый, сильный, как я мог позволить себе обидеть былинку?! — думал он. — И без того мальчишка изменился после смерти матери до неузнаваемости. Только в отце и находил радость. И на Лизу накричал без всякой причины. Что же делать? Надо идти искать Никитку. Дожил, Тимофей Иванович, дожил, парнишку со двора согнал. И что ему сказать?»

Неподалеку от ворот, на лесной тропинке Тимофей встретил Никиту и Зиянгулу. Никита уже не плакал. Они шли медленно и говорили о чем-то. Вернее, говорил Зиянгула, горячо жестикулируя, а Никита изредка покачивал головой.

И Тимофею захотелось броситься к сыну, взять его на руки, крепко прижать к себе...

— Никиток! — сказал он и шагнул к мальчику.

Никита отпрянул от него и спрятался за Зиянгулу.

— Уйди, — в голосе мальчика послышались слезы.

Никита потянул Зиянгулу за руку, и они пошли по тропинке к дому.

А сзади поплелся Тимофей. Вернуться-то Никиток вернулся, а простить отца не может. Значит, крепко засела в детском сердце обида. Маленькие чище и честнее взрослых, они еще не испорчены житейскими передрягами, все принимают начистоту, говорят, что думают, не умеют кривить душой.

До слуха Тимофея доносились слова Зиянгулы:

— У каждого человека один атай на белом свете, один и больше нет и не будет. Никогда не будет.

— А матери разве две? — сухо сказал, словно огрызнулся, Никита.

— Нет, почему две? Мама тоже одна. Нельзя на них Обижаться, их надо слушать. Они даже могут побить, да, да, могут побить. Это я тебе говорю, как другу. Я уже большой, ты поменьше, ну, а мы друзья. Я тебе как друг и говорю. Я почему сказал, чтобы тебя взять на охоту? Потому, что мне хотелось, как другу, сделать тебе хорошее. Вот мы завтра поедем на охоту.

— Не поеду я, — отрезал Никита.

— Ай-ай, — заговорил Зиянгула. — Обида у тебя на атая. Ты мой отец не видел. Умер мой атай. Он был очень хороший человек, его все любили, уважали, и я очень люблю его. Мне горько, нету у меня больше атая. Знаешь, он меня плетью один раз сильно побил. Я был такой небольшой, как ты.

— Так, может, за дело? — хмуро сказал Никита.

— Я тоже тогда много плакал... И я думал, что меня не за дело побили. Я тебе скажу за что. Я волка не увидел, а волк напал на наших овец и несколько голов зарезал. Что ты скажешь?

— Так то, конечно, за дело. Ежели ты взялся, то смотри, не надо спать.

Зиянгула прицокнул языком.

— А, вот видишь, так и мой атай говорит. Не надо, говорит, спать. Зачем спал? А я сам не заметил, как заснул. Не хотел спать, караулил овец, смотрел, чтобы нигде волк не подобрался, а потом — пожалуйста — слышу крик. Овцы бегут, бегут, собаки лают и уже нет нескольких овец.

— Никита! — позвал Тимофей.

Никита не отозвался.

— Тебя атай зовет, — прошептал Зиянгула. — Хороший он человек. Ты его не обижай.

Тимофей и Никита ночевали на сеновале. Когда они забрались, туда и улеглись на мягкой, духовитой постели, отдающей терпким и немного горьковатым запахом лугового полынка, Никита обнял отца за шею, прижался, приник к нему.

— Что я тебе хотел сказать, Никита? Ты меня слушай и наматывай себе на ус. Все, что у нас давеча закрутилось, замутилось, такого у хороших и добрых людей быть не должно. Да, да. Я, конечно, не считаю, что мы уж больно хорошие, но все же и не плохие. Так ведь?

— Так.

— Ну-ка, давай заново все прикинем и поглядим, как оно было. Живет у нас хороший человек, тетя Лиза. Живет не так, как работница, чтоб деньги зарабатывать, ничего подобного.

— Она у нас спасается, — подсказал Никита.

— Хорошенькое дело — спасается. Горб гнет на нас, как проклятая.

— А я слышал, она сама сказывала. От отца сбежала, чтоб он замуж за плохого жениха не отдал. И спасается у нас.

— То ее дело. Чтоб спасаться, могла пойти в монастырь. Вот так-то. Ну, само собой понятно, мы ее в обиду не дали, когда надо было, и не дадим. Случилась у нас беда, об том мы сейчас с тобой говорить не будем, Лиза не сбежала, спасибо ей, осталась при нашем дому, как пришитая. Кто хлеб печет? Лиза. Кто щи варит? Лиза. Кто за всем хозяйством око держит? Все она — Лиза. Тебе каждый день рубаху чистую подает. Кто стирает? И кто рубаху ту шьет? Все она, Лиза. Девчонки вон какие ходят намытые да прибранные, опять — кто? Лиза. Она с нас деньги не спрашивает, а попробуй ей дать — она не возьмет. Да еще обидится, потому что живет у нас как своя и об нас заботится тоже потому, что своя. Я, Никита, тебе скажу, спасибо ей большое. А ты что думаешь?

Никита вздохнул.

— За тебя вступилась, чтоб на охоту не брали, опять же почему? А? Я уже говорил — от беды уберечь хочет. И опять за то ей спасибо. А ты как к Лизе за все за это? «Со двора вон!..»

— Я не говорил так.

— Не говорил! Слова, может быть, и не те, а смысл один и тот же, да еще вдобавок сам со двора сгинул. Умно, нечего сказать.

— А я не из-за Лизы, — хмуро сказал Никита.

— На меня, значит, обиделся, а я, если ты хочешь знать, Никита, пораздумал сейчас и считаю, влепил тебе правильно. Ну, и понятно, почему ты обиделся — в новинку. Раньше я к тебе вроде никогда руки не прикладывал. Или, может, было? А?

— Не было, — хмуро ответил Никита.

— Вот и я не помню такого случая. Не помню, чтобы вместо спасиба ты доброму человеку в глаза плюнул. Ты по совести скажи, как сам думаешь: обиделась Лиза на тебя?

— Обиделась, — тихо ответил Никита.

— Ну и то уже хорошо, что понимаешь. И запомни мои такие слова: за добро человеку надо платить добром. А насчет Лизы, Никиток, завтра буду просить, чтобы она не серчала и осталась у нас. Нельзя в доме без хозяйки, без женского присмотру. Нельзя, Никита. Не Лиза, так еще кто-нибудь... Девчоночкам плохо без женской руки, совсем плохо. Ладно, Никита, обо всем переговорили, давай спать, утро вечера мудренее. Завтра рано вставать, как говорится — даст бог день, даст и дела. Спи.

— А ты?

— И я тоже.

Тимофей старательно подоткнул под бока Никите одеяло и закрыл глаза. Но ему не спалось. То, что он сказал сейчас Никите, было неожиданным и для него, и он лежал и думал о сказанном. Да, конечно, надо решать, и решать только так, другого выхода не найти. Лиза так Лиза, пусть будет она. Второй Любаши он искать не будет, да и нет ее на белом свете. Лиза хорошо обращается с детьми, и девочки относятся к ней неплохо. Завтра надо поговорить с Лизой.

Тимофей начал дремать, когда во дворе послышалось какое-то движение, осторожно открылась и закрылась избяная дверь, кто-то прошел по двору, скрипнули ворота, протопала лошадь, скрипнула телега — и снова шаги.

Что бы это могло значить? Тимофей приподнялся, заглянул в лицо сына. Глаза мальчика были закрыты, и он спокойно дышал. Тимофей стал осторожно пробираться к выходу.

— Тимофей Иванович, — услышал он внизу негромкий голос Лизы. — Тимофей Иванович, — чуть громче повторила она.

«Что-нибудь опять случилось», — подумал Тимофей и торопливо спустился вниз.

После темноты сеновала, двор, освещенный полной луной, казалось, утопал в ярком свете. У лестницы, ведущей на сеновал, стояла Лиза. На ней было не то легонькое ситцевое платье, в котором днем видел ее Тимофей, а другое, темное, на плечах платок; среди двора Тимофей увидел телегу и запряженную в нее лошадь.

— Ты чего? — спросил Тимофей, сойдя с сеновала.

— Уезжаю я, Тимофей Иванович, — не сразу ответила Лиза.

— Куда?

— Спервоначалу в Оренбург... К вам, домой, — поправилась Лиза. — В Форштадт, а оттудова дальше.

— И куда?

— К бате своему.

— Зря придумываешь, Лиза, — сказал Тимофей.

— Нет, Тимофей Иванович, не зря, — твердо ответила Лиза. — Если когда чем обидела, лихом не вспоминай. Худого в голове не держала.

Тимофей был растерян и смущен.

Переложив кнут из одной руки в другую, Лиза протянула Тимофею правую.

— Прощай, Тимофей Иванович.

Он не пошевельнулся, и ее рука бессильно опустилась.

— Уезжать тебе не надо, — мягко сказал он. — Оставайся.

Лиза вздрогнула.

— Зачем? Живу я в вашем доме совсем чужая и никому не нужная. А после того как Никиток отблаговестил, я поняла, мне здесь не к чему оставаться. Не хочу быть песчинкой в глазу. И ты не уговаривай.

— Лиза, мне казалось, что человек ты хороший и сердцем добрая.

— Ты моего сердца не касайся, Тимофей Иванович.

— Ты не хочешь, Лиза, меня выслушать.

— Давай говори, только лошадь вон запряжена, ехать надо.

— Лошадь подождет, — сказал Тимофей. — Я сам собирался поговорить с тобой — не вышло. Ты же, Лизавета, сама все хорошо понимаешь, нелегко мне в последние дни, ох как нелегко... Ты не все еще знаешь... Да и не надо тебе всего знать. Слова-хорошие и приветливые я, должно, все порастерял, и разговоры у меня остались скупые да скудные. А притворщик из меня плохой, неудачливый. Я по-человечески прошу тебя, Лиза, пойми все это, уразумей мои простые и обыкновенные слова. Распрягу я сейчас коня. И прошу тебя, Лиза, оставайся за хозяйку в доме, оставайся детям вместо матери.

Лиза сжала голову руками, всхлипнула.

Тимофей подошел к ней, хотел было легонько обнять ее, но не обнял, а опустил на ее плечо руку.

— Знаешь, Лизавета, если бы я сейчас начал придумывать какие-то ласковые слова, то был бы подлюгой и обманщиком, такие слова надо говорить, когда они идут от самого сердца, а не мимо него. Оставайся, Лизавета, как там будет дальше, время покажет. И хорошо, что ты ночью все это затеяла, пускай дети не догадываются, что ты собиралась бежать от нас.

— Я им завтра сама скажу.

— Нет, тебе говорить об этом не стоит, если и надо сказать, то сделаю это я. Да, да, это будет моя забота. Ну, и что же ты ответишь?

В это время на сеновале послышался шорох, затем в лаз просунулся Никита и стал осторожно спускаться по лестнице.

— Ты чего, Никиток? — спросил Тимофей.

— Я к вам. Сам ушел, а меня одного бросил на сеновале.

— Так ты же спал.

— А я не спал.

Никита, спустившись с лестницы, подбежал к Тимофею и взял его за руку.

— Зря не спишь, — сказал Тимофей, приглаживая взъерошенные волосы сына. — Завтра на охоту ехать. Тронемся рано. А ты будешь валяться, утром тебя и не добудишься.

— А ты тоже не спишь.

— Ну, так я! Я человек взрослый. Военный. Я привык. На службе могу по несколько суток не спать.

Наступило короткое, неловкое молчание. Тимофей и Лиза так ни до чего не договорились, а продолжать разговор не могли из-за Никиты.

Но Никита сам же и выручил их.

— Тетя Лиза, — сказал он, — оставайтесь у пас? А?

— А ты что, разговор наш слышал с папаней?

— Ага, слышал.

— Подслушивал, значит, — с упреком сказала Лиза.

— Нет, не подслушивал, а слышал, просто лежал и слышал. Вы вон как завели, на весь двор. А как мы спать легли, папаня мне все на сеновале обсказал.

— Неужто говорил?

— Ей-боженьки, говорил. Оставайтесь, тетя Лиза. Я завсегда слушаться буду. Ежели на охоту завтрашнюю пустите — поеду, а откажете — дома останусь, с девками буду возиться.

— Эх ты, Никиток, Никиток, — сказала Лиза и бросилась к нему, прижала к себе. — Сердечушко ты мое маленькое.

Никита, как и положено настоящему казачонку, не очень-то допускал нежности и начал тихонечко отстраняться от нее. Лиза, все это хорошо понимая, отпустила его.

— Ты иди, Никиток, спать, иди. А то и вправду проспишь завтрашнюю охоту.

— Пустишь, тетя Лиза?

— Договорились уже.

Никита полез на сеновал, а Тимофей стал распрягать лошадь.