Эпилог

В тот день Тимофею принесли завтрак раньше обычного.

Оставляя пищу, надзиратель почти всегда повторял, что это дневной порцион. Теперь же было сказано одно слово — завтрак.

Значит, обедать Тимофею уже не придется.

Ну что ж, к тому идет...

Тимофей лежал на топчане, размышлял, вспоминал...

Несколько дней назад Тимофей узнал, что его ждет смертная казнь, но что нельзя терять надежды: даже в самую последнюю минуту может последовать указ ее императорского величества императрицы Екатерины о помиловании преступников, не о полном их прощении, а о замене смертной казни вечной ссылкой или другим видом наказания.

После этого Тимофея на допрос не вызывали. На очных ставках ему довелось повидать Пугачева и других полковников и старшин.

Все они много раз побывали в пытошной, в руках палачей и изменились до неузнаваемости.

Особенно изменился Пугачев: глаза ввалились, щеки почернели, голос стал глухим, и ходил он теперь, с трудом переступая с ноги на ногу.

Тимофею удалось спросить его:

— Ноги болят?

Он, как и раньше, прищурив левый глаз, коротко ответил:

— Не доломали.

Как шло восстание после боя под Сакмарским городком, Тимофей доподлинно не знал, но, судя по вопросам Шешковского и других следователей, особенно во время очных ставок, он понял, что войска Пугачева прошли по всему Уралу и Башкирии, что они брали Казань, Самару, Пензу, Саратов. Восстание расширилось и окрепло так, что против Пугачева Екатерина должна была двинуть крупные военные силы и послать против него генерала Суворова. Знал Тимофей, что некоторые соратники Пугачева уже казнены и среди них Соколов-Хлопуша, Белобородов. Узнал он, что Пугачева предали и предателями оказались Творогов, Чумаков, Горшков и еще несколько яицких старшин. Чтобы спасти свои шкуры, они после разгрома войск Пугачева у Черного яра связали государя и выдали его полковнику Симонову, чем заработали себе жизнь.

Тимофей мучительно страдал оттого, что во время очной ставки он смог лишь плюнуть в наглое лицо Творогову, а надо было ударить, убить подлеца.

«Чумаков, Творогов, Горшков, да и все их компанство — одна статья: не туда повел Пугачев, куда они стремились. Может, струсили? Все равно одна цена, трусость — не лучше тягчайшей подлости».

Вчера Тимофея опросили, какая у него последняя просьба. Последнее желание смертников исполняется. Тимофей ответил, что хотел бы повидать родных, детей. Ему пообещали это: если придут дети, их допустят на свидание.

И еще просил он разрешить попрощаться с товарищами, которые находятся в подземелье.

В этой просьбе отказали.

— Завтра всех увидишь, — грубо пошутил надзиратель.

Минувший день был для Тимофея мучительным: он с минуты на минуту ждал, что его поведут на свидание, но свидания так и не было...

В камеру вошел надзиратель. Заметив, что Тимофей к еде не прикоснулся, предложил ему подкрепиться.

— Сегодня завтрак хороший, там кус мяса жареного, — сказал он. — И стопка водки есть, для храбрости.

— Расщедрилась государыня, — усмехнулся Тимофей.

Есть ему не хотелось, донимала жажда, и Тимофей потянулся к кувшину. Сегодня там был квас.

Тимофей жадно глотнул кваса, отщипнул кусочек хлеба.

— Нет, завтракать я не буду, — сказал он.

— Зря, зря, — посокрушался надзиратель. — А есть такие, перед смертью весь завтрак съедают. Чтоб крепости набраться. Так никого вчера и не было?

— Никого, — ответил Тимофей.

— Бывает, — вздохнул надзиратель. — Видать, не пустили. Случается такое. Ничего. Как повезут сегодня, кому надобно — увидит. Да еще и знак подаст. Ты сам только не оплошай, приглядывайся.

Тимофей нечаянно коснулся рукой бороды и ужаснулся. За время пребывания в камере у него так отросла борода, что не только знакомые, но даже родные могли не узнать его.

— Побриться мне, господин надзиратель.

— Ну-к что ж, можно и побриться. Последнее желание завсегда выполняется. Сейчас позову цирюльника.

Цирюльник торопливо побрил, постриг Тимофея и все время говорил, говорил, будто он торопился избавиться от слов, глаза его пугливо бегали по камере, а руки слегка дрожали.

Тимофею принесли его домашнюю одежду. Он еще переодевался, когда у двери появились солдаты.

— Давай, давай скорее, там ждут, — поторопил надзиратель.

Выйдя из темного помещения на свет, Тимофей почувствовал боль в глазах и легкое кружение в голове.

Был зимний хмурый день. Морозило.

— Садись, садись! — закричал поручик и подтолкнул Тимофея к черной повозке с открытым верхом, где уже сидел Василий Торнов.

Повозка тронулась.

— Здравствуй, Тимофей Иванович, — поздоровался Торнов.

— И ты будь здоров, Василий.

На запятках — солдаты, вокруг повозки — конные драгуны, казаки.

Тимофей оглянулся. Впереди Кремль.

«Боже мой, вот где довелось провести последние месяцы жизни, как говорится, почти в самом сердце земли Российской». Тимофей грустно улыбнулся.

Впереди, за густым кавалерийским заслоном, Тимофей увидел Пугачева. Его везли в особой телеге, с высоким помостом и столбом посредине. Привязанный к столбу железной цепью, Пугачев стоял и был виден отовсюду. Вдоль улицы, с обеих ее сторон, выстроились шпалеры: солдаты, гусары, драгуны, казаки. А за ними — толпа народа.

«Боже мой, сколько народа!»

— Тимофей Иваныч, чего они? — спросил Торнов.

Тимофей не нашел что ответить. Сначала хотел сказать, что провожают, затем, что пришли прощаться, но так ничего и не сказал.

До моста через Москву-реку и на мосту — всюду солдаты и толпы людей. За Москвой-рекой — то же самое. Люди — на крышах домов, у распахнутых окон.

Куда же направляются передние? Ах, вон что, свернули к Болотной площади. Она уже хорошо видна — Болотная площадь: высокий помост из свежих досок, на нем — эшафот, виселицы.

«Неужто в самом деле конец? Вот так — и конец?

Сейчас ты еще жив, Тимофей Подуров, сотник оренбургского казачьего войска, полковник народного государя, но скоро тебя не станет».

Тимофей с удивлением заметил, что он думает о себе, как о другом человеке, но ведь никого другого нет, все он один. У Тимофея сжимается сердце и стучит редкими тяжелыми ударами. Он вдруг почувствовал, что ему сейчас, как никогда, хочется жить...

На огромной Болотной площади не протолкнуться: здесь коляски, фаэтоны, сани, кареты, в них — сановники, господа. Но больше всего здесь пешего, простого люда. Повсюду шпалерами солдаты. Вокруг подводы Пугачева — сплошная стена из кирасиров. Вот они остановились у лестницы, что вела на помост, к эшафоту.

Пугачев первым поднялся на помост. Над площадью такая тишина, что слышно позвякивание кандалов. За Пугачевым торопливой походкой шли священник и два чиновника Тайной канцелярии.

Пугачев с непокрытой головой, в белом нагольном тулупе нараспашку. На груди под ним виднеется алый кафтан.

На помост взошли Подуров, Торнов, Шигаев...

Послышались слова команды. Рассыпалась барабанная дробь.

Чиновник Тайной канцелярии начал читать сентенцию — судебный приговор. Читал он громко, выразительно.

Когда чтец дошел до того места, где говорилось, что Пугачев — донской казак, он спросил Пугачева:

— Скажи народу, верны ли эти слова, и подтверди, кто ты есть.

— Я есть донской казак Емельян Иванович Пугачев, назвавший себя именем государя Петра Федоровича Третьего, — не спеша, чуть задумчиво глядя перед собой, произнес Пугачев.

Тимофей скользнул взглядом по толпе, но ни одного знакомого лица не увидел, да и не мудрено: разве можно кого-нибудь разглядеть в такой огромной толпе?

Чиновник продолжал читать.

Бот уже произнесены страшные слова: «Пугачева — четвертовать... Перфильева — четвертовать. Подурова, Шигаева и Торнова — повесить...»

Тут совсем неожиданно, поклонившись на четыре стороны, заговорил Пугачев:

— Прости, народ православный, ежели чем согрубил тебе. Прости и прощай.

Ему что-то сказал чиновник, и Пугачев замолчал.

Палач взял Тимофея за рукав и повел к виселице.

— Не боись, — чуть прошептал он. — Государыня помилование пришлет.

Уже стоя под виселицей, в тот момент, когда с Пугачева сдирали тулуп, Тимофей услышал басовитый голос. Произнесенных слов не разобрал, но голос узнал, глянул в ту сторону и неподалеку от помоста увидел священника Иоанна. Тот совершал крестное знамение, благословляя Тимофея. Кто это рядом с ним? Сильнов. Да, да, Сильнов, только его не сразу узнать, бороду отпустил. Боже мой, возле Сильнова Таня! Дочка! Танечка!.. А рядом с ней — Зульфия.

Таня стояла, прижав руки к груди, широко открытыми глазами смотрела на отца, и казалось, молча просила, чтобы он подал знак, что увидел, заметил их...

Тимофей слегка поклонился им. И еще раз: мол, вижу вас, вижу...

Тут он почувствовал такую нестерпимую головную боль, что даже пошатнулся.

«Только бы не упасть, только бы устоять», — думал Тимофей.

— Прощайся, — сказал палач.

Тимофей еще раз поклонился туда, где стояли его родные, близкие сердцу люди, затем поклонился на все четыре стороны и сделал последний свой шаг.