По дороге к Яицкому городку пугачевское войско пополнялось всё новыми и новыми силами. Когда 18 сентября повстанцы подошли к городку, в их рядах, по разным данным, насчитывалось от 140 до 400 казаков. Кстати, среди влившихся в войско были уже известные нам Тимофей Мясников и Идеркей Баймеков. Последний, как и обещал, привел к самозванцу татар (их количество в показаниях подследственных колеблется от четырех до пятидесяти человек, «а может, и больше»)1.
Впрочем, в это время к самозванцу приезжали не только яицкие казаки. Кочевавший неподалеку правитель Младшего казахского жуза Нуралы-хан, услышав, что у казаков появился какой-то человек, называющий себя Петром III, послал проведать о нем бывшего казанского муллу Забира Карамуллина. Забир, сопровождаемый яицким казаком Уразгильды Амановым, достиг пугачевского лагеря в ночь на 18 сентября, когда идущее к Яицкому городку повстанческое войско остановилось на привал на реке Кушум. Посланец вручил самозванцу ханские подарки (жеребца, саблю, чекан*, халат) и попросил, чтобы «царь» прислал хану письмо. Это письмо было написано на татарском языке приемным сыном Идеркея Балтаем. «Царь» скорее просил, чем приказывал, чтобы хан прислал своего «сына солтана со ста человеками». Повез его к Нуралы-хану сопровождавший муллу Аманов, однако, отъехав всего три версты, был арестован командой казачьего старшины Ивана Акутина и препровожден в Яицкий городок. Узнав об аресте своего посланца, самозванец по просьбе Забира приказал Балтаю написать еще одно послание «в такой же силе, как и первое». На этот раз повез его к Нуралы-хану уже сам Забир с казаками Муратом Чинаевым и Жумачильды Сеитовым. Забир благополучно добрался до своего повелителя, а сопровождавшие его казаки сбежали и перешли на правительственную сторону. Что же касается помощи со стороны Нуралы, то о ней и речи быть не могло, потому что хан вел двойную игру: с одной стороны, отправлял посланцев к «Петру III», с другой — уверял в своей преданности екатерининских чиновников. Впрочем, из показаний самозванца на большом московском допросе в ноябре 1774 года следует, что он не возлагал больших надежд на союз с ханом: «Оную ж от Мурали-хана силу требовал он не столько для помощи разбойничать, как для славы такой, что ему и уже орды прикланяютца». Правда, если считать эти показания правдивыми, получается, что первое письмо Нуралы-хану было написано еще до приезда муллы Забира, что не соответствует действительности. Кроме того, существует версия, что Пугачев сам побывал у хана незадолго до восстания2.
Во время похода пугачевского войска к Яицкому городку произошло еще одно событие чрезвычайной важности. Неподалеку от городка, у Сластиных хуторов, повстанцы задержали, а потом и повесили зятя бывшего атамана Тамбовцева (напомним, убитого бунтовщиками в январе 1772 года), казака «послушной» стороны Алексея Скворкина (Шкворкина). Таким образом, он стал первой жертвой Пугачевского восстания. Об этом эпизоде сам Пугачев вспоминал на большом московском допросе: казаки, доставившие к нему Скворкина, рассказали, что поймали его, «кроющагося в хуторах», и добавили, что он, мол, «послан шпионом из городка разведать о вашем величестве».
— Зачем ты здесь по хуторам позади моего войска ездишь? — вопрошал самозванец «шпиона».
— Я послан от старшины Мартемьяна Бородина из городка проведать об вас, где вы идете и сколько у вас силы, а проведав о том, ему сказать.
— Ты человек молодой, и должно было тебе мне служить, а ты еще поехал против меня шпионничать, а тебе б, коли мне не хотел служить, так сидеть уже было дома, а проведать-та бы пусть ехал хто постарея и посмышленея тебя.
На следующем привале к самозванцу подошли два его казака, Яким Давилин и Дмитрий Дубовов, и стали говорить ему:
— Надежа-государь, прикажи сего злодея повесить. Отец ево нам делал великие обиды, да и он, даром што молот, но так же, как и отец, нас смертельно обижал.
Другие казаки просьбу поддержали, после чего самозванец объявил:
— Ну, кали он такой худой человек, так повесьте его.
Стоит ли говорить, что приказание было тут же исполнено?3
Из пугачевских показаний получается, что главными виновниками смерти Скворкина были яицкие казаки. Ведь самозванец, узнав, что молодой казак «шпионничает», не сразу приказал его казнить, а лишь тогда, когда его об этом попросили. Один из яицких казаков, Василий Коновалов, напротив, всю вину за эту смерть возлагал на самого Пугачева. На допросе в Москве 17 ноября 1774 года он говорил: «...Как привели того Скворкина пред злодея, то он (Скворкин. — Е.Т.) улыбнулся, и злодей сказал: "Еще он мною насмехается!" — и велел повесить»4. Однако казаки и Пугачев несли за эту казнь одинаковую ответственность. Возможно, столь несвоевременная улыбка и ускорила конец Скворкина, но не была его первопричиной. Надо думать, с точки зрения мятежных яицких казаков, он был достоин казни уже потому, что являлся зятем Тамбовцева и принадлежал к ненавистной партии «послушных», причем, по всей видимости, был отнюдь не рядовым ее участником. А тут еще он признаётся в том, что «шпионничал». По этим же причинам и Пугачев едва ли собирался прощать пленника, тем более что тот и не просил о прощении.
Зато о нем просил (и получил) другой пленник, дворянин, сержант 7-й легкой полевой команды Дмитрий Кальминский, также пойманный казаками 18 сентября во время похода на Яицкий городок. Кальминский был отправлен комендантом Яицкого городка Симоновым в нижнеяицкие крепости и форпосты с «публикацией», призывающей схватить Пугачева. Правда, поначалу сержант в этом не признался, а убедил самозванца, что едет «по фарпостам, чтоб стояли караулы осторожно, для тово што-де орда пришла к Яику», и даже был отпущен. Однако подводчик, везший сержанта, донес на него казаку-пугачевцу Якиму Давилину, который, разумеется, опять привел Кальминского к «государю». Пугачев велел при всех прочитать найденную у него «публикацию», а по ее оглашении изрек:
— Што Пугачева ловить? Пугачев сам идет в город! Так пусть, коли я — Пугачев, как оне называют, возьмут и свяжут. А кали я государь, так с честью примут в город.
В конечном счете Кальминский выпросил у «императора» помилование. Не последнюю роль сыграло и то, что он «писать умеет», поскольку одного малограмотного Почиталина было явно недостаточно для составления указов и прочих «царских» документов. Кальминский действительно написал ряд указов, а также присягу на верность «императору». Однако ему недолго пришлось служить самозванцу — 27 сентября казаки утопили Кальминского, по словам Пугачева, «для того, что он был дворянин, а сих людей они не терпят»5.
Комендант Яицкого городка подполковник Симонов, услышав о приближении Пугачева, выслал ему навстречу команду из 270 солдат гарнизона и сорока оренбургских казаков под началом секунд-майора Наумова. Эта команда остановилась у реки Чаган, куда в скором времени прибыло «множественное число» казаков во главе со старшинами Ахутиным, Назаровым и Витошновым. Увидев восставших, Наумов выдвинул в их направлении отряд легких драгун, оренбургских и яицких казаков. Самозванец, в свою очередь, приказал повстанческому войску «построиться в одну шеренгу и распустить знамена», чтобы враги думали, будто у него «силы много». Кроме того, бунтовщики отправляли к приближающемуся неприятельскому авангарду своих посланцев, в том числе казака Петра Быкова с уже известным нам «царским» указом. Этот указ было велено отдать старшине Ивану Акутину «и в кругу вычесть», а самого казачьего старшину «вызвать» к «императору» «для опознания», «ибо... Ахутин бывал в Петербурге и государя Петра Третияго видал». Пугачев надеялся, что казаки, выслушав указ, перейдут на его сторону и ему без боя удастся войти в городок. Но этим надеждам суждено было сбыться лишь отчасти. Быков и сопровождавший его казак Кирпичников явились перед неприятельским отрядом с пугачевским указом, «имевши оной на голове», и стали призывать казаков поддержать «Петра III». Ахутин указ взял, но читать не стал, а отдал начальнику отряда капитану Крылову**. Последний не только не огласил пугачевский документ, но и приказал схватить привезших его посланцев «императора», чему, впрочем, воспрепятствовали яицкие казаки, а потому Быков с товарищем благополучно ушел восвояси. Казаки, волновавшиеся еще до появления пугачевских эмиссаров, не только помешали их аресту, но и начали переходить на сторону самозванца. Трудно сказать, сколько их перебежало в тот раз, но, по сведениям коменданта Симонова, 18 и 19 сентября к бунтовщикам примкнули 462 казака. Ропот и бегство казаков заставили Крылова повернуть свой отряд и отойти к Чаганскому мосту, где находилась остальная команда. Несмотря на это, Пугачев не смог подойти к Яицкому городку ближе. На пути у повстанцев оставалась довольно внушительная воинская команда, у которой имелась артиллерия (есть данные, что правительственные силы дали несколько пушечных залпов по пугачевцам). Самозванец отступил и «пошол вверх по Чагану с тем, чтоб перейти оной и начевать, ибо сие происходило уже к вечеру»6.
Неприятель пытался помешать переправе пугачевцев через Чаган, выслав в погоню за ними казачий отряд во главе со старшиной Андреем Витошновым. Однако вместо того чтобы вступить в бой с бунтовщиками, отряд перешел на их сторону, а находившиеся в его составе «подозрительные» казаки, большей частью «старшинской руки», были связаны, а 11 или 12 и вовсе повешены на следующее утро. Кстати, во время следствия Тимофей Мясников и некоторые другие бунтовщики вспоминали, что после этой казни «все бывшия в его (Пугачева. — Е.Т.) шайке пришли в великой страх и сочли его за подлиннаго государя, заключая так, что простой человек людей казнить так смело не отважился бы». Среди связанных пугачевцами старшин оказался и командир отряда Витошнов. Однако он не был повешен, «ибо об нем просило войско». Возможно, впрочем, что Витошнов, видавший настоящего императора, заслужил прощение тем, что, пусть и несколько уклончиво, подтвердил, будто руководитель бунтовщиков и есть Петр III. Так или иначе, Витошнов был прощен и вскоре стал при самозванце большим человеком, как и некоторые другие казаки, появившиеся в пугачевском войске 18 сентября, например Дмитрий Лысов, перешедший к бунтовщикам еще под Яицким городком, или Максим Шигаев, находившийся в отряде Витошнова. Напомним, что эти казаки и раньше видали «государя» — Лысов на Усихе, а Шигаев и вовсе еще на Таловом умете. Среди перебежчиков этого дня следует отметить Андрея Овчинникова и Якова Почиталина (отца Ивана Почиталина), которые также будут играть у пугачевцев не последние роли.
Остаток дня прошел более или менее спокойно. Повстанцы перешли вброд Чаган и остановились на ночлег в урочище Крутицкая Лука. На следующий день, после того как были повешены упомянутые выше 11 или 12 казаков, пугачевцы вновь двинулись к Яицкому городку. Однако и второй приступ к столице Яицкого казачьего войска был неудачен — восставших «прочь отбили пушечными выстрелами». И хотя, по всей видимости, никто из них не пострадал, самозванец был вынужден отступить от городка и пойти «вверх по Яику-реке» в сторону Оренбурга. Без артиллерии нечего было и думать взять Яицкий городок. Однако и наличие пушек не гарантировало бы мятежникам успеха, ведь в распоряжении коменданта Симонова находились 6-я и 7-я легкие полевые команды (923 человека), которые, по любым подсчетам, численно превосходили повстанческое войско. Остававшиеся в городке сочувствующие самозванцу яицкие казаки едва ли могли оказать ему поддержку. Есть сведения, что угрозы Симонова зажечь город и расправиться как с самими казаками, так и с их женами и детьми сильно поубавили желание казаков соединиться с Пугачевым7.
Уходя прочь от Яицкого городка, повстанцы без сопротивления занимали различные форпосты, а казаки, служившие на них, вливались в пугачевский отряд. Здесь же восставшие обзавелись первыми и столь необходимыми пушками. Судьба благоволила к бунтовщикам — Симонов не имел возможности преследовать их: на казаков, находившихся в городке, полагаться было нельзя, выслать же в погоню регулярные войска комендант также не решился, ибо принужден был «оными командами в колебании оказавшихся казаков удерживать». Это позволило пугачевцам беспрепятственно приблизиться к Илецкому городку8. Однако перед рассказом о случившемся в этом городке необходимо упомянуть о важных событиях, произошедших накануне.
Вечером 19 сентября в урочище Белые Берега самозванец собрал «круг», на котором то ли он назначил, то ли казаки выбрали атамана и «протчих чиновных». Но даже если эти назначения были сделаны самим Пугачевым, он наверняка учитывал мнение казаков. Так или иначе, походным атаманом стал Андрей Овчинников, а полковником — Дмитрий Лысов. Среди перечня есаулов встречаем имя Андрея Витошнова, а среди сотников — Тимофея Мясникова. Хорунжими помимо прочих стали уже известные нам Иван Зарубин-Чика, Степан Кожевников, Алексей Кочуров. Кроме того, в хорунжие был избран племянник казачьего старшины Мартемьяна Бородина Григорий (он находился в отряде Витошнова, но, в отличие от некоторых других казаков «старшинской руки», избежал казни и влился в повстанческое войско). Впоследствии, когда удача отвернулась от Пугачева, Григорий Бородин одним из первых покинул ряды восставших9.
Во время этой же сходки самозванец, желая, чтобы всё в его армии было уж совсем по-настоящему, приказал пленному сержанту Дмитрию Кальминскому составить присягу на верность императору. Тот написал, а Иван Почиталин прочел всему войску:
«Я, нижеимяннованный, обещаюсь и кленуся всемогущим Богом пред святым его Евангелием в том, что хощу и должен всепресветлейшему державнейшему великому государю императору Петру Федоровичу служить и во всем повиноватца, не щадя живота своего до последней капли крови, в чем да поможет мне Господь Бог всемогущий».
Как вспоминал сам Пугачев, казаки, услышав эту присягу, закричали:
— Готовы тебе, надежа-государь, служить верою и правдою!10
Итак, 20 сентября пугачевское войско подошло к Илецкому городку. Свое название он получил от реки Илек, впадавшей неподалеку в Яик. Городок насчитывал до трехсот домов и был укреплен бревенчатыми стенами, «имел ров и земляную осыпь». Кроме того, гарнизон имел 12 пушек, то есть «к отбитию злодеев был довольно крепок». «Злодеи», понимая это, в крепость «прямо идти поопасались». Подходя к Илецкому городку, самозванец приказал Кальминскому написать «именной указ» тамошним казакам, чтобы склонить их на свою сторону. «Петр Федорович» обещал всякого рода выгоды и награды за покорность и жестокие наказания за неповиновение. С указом в городок был послан казак Василий Овчинников, который благополучно доставил его и отдал атаману Лазарю Портнову11.
Настроения в Илецком городке до прибытия Овчинникова были неоднозначными. Атаман, получив от коменданта Симонова ордер о приближении бунтовщиков, оповестил казаков. Те обещали сражаться против Пугачева, однако нашлись среди них и такие, кто стал уверять собратьев, будто это не Пугачев, а настоящий Петр Федорович. А тут еще с «государевым» указом подоспел пугачевский посланец. От прежней решимости послужить государыне императрице не осталось и следа. Поначалу атаман не хотел обнародовать указ, однако казаки «принудили» прочесть его «и стали за ним (Портновым. — Е.Т.) присматривать, чтоб не ушол». Несмотря на это, атаман с подручными пытался сломать мост через Яик, по которому должны были пройти пугачевцы, чтобы попасть в городок, но из этой затеи ничего не вышло — помешали казаки. Поэтому уже на следующее утро Андрей Овчинников во главе небольшого отряда вошел в городок «и атамана Портнова заарестовал». Илецкий казак Иван Творогов вспоминал на следствии: Овчинников, прибыв в городок, «собравшимся в кучу тутошним казакам» говорил, что «государь» идет «с великою силою», и убеждал казаков выходить к нему «с хлебом и солью».
— Смотрите, атаманы-молотцы! Не дурачьтесь, встретьте его с подобающею честью! А ежели вы хотя мало воспротивитесь, так государь приказал вам сказать, что он и вызжет, и вырубит весь ваш город!12
(Правда, есть данные, что Портнов так и не прочел казакам указ самозванца, а в Илецкий городок ночью приезжал еще один пугачевский посланец, который запретил ломать мост.)
В этот же день Пугачев со своим войском под колокольный звон вступил в Илецкий городок. Еще за городом самозванца встретили духовенство с крестами и казаки со знаменами. Мятежники спешились, «царь» подошел к священникам и приложился к кресту, а те целовали ему руку. В городе самозванец первым делом пошел в церковь, где приказал служить молебен за здравие «Петра Федоровича», запретив при этом на ектеньях упоминать имя «жены», Екатерины II.
— Когда Бог меня донесет в Петербург, — заявил «Петр Федорович» собравшимся в церкви, — то зашлю ее в монастырь, и пущай за грехи свои Бога молит.
Досталось, однако, не только «супруге», но и извечным врагам народа, а значит, и царя:
— А у бояр села и деревни отберу, а буду жаловать их деньгами. А которыми я лишен престола, тех без всякой пощады перевешаю.
Однако собравшиеся в церкви казаки увидели в «Петре Федоровиче» не только грозного «императора», но и нежного, любящего «родителя». Говоря о великом князе Павле Петровиче, «государь» вдруг прослезился:
— Сын мой — человек еще молодой, так он меня и не знает. Дай бог, чтоб я мог дойти до Петербурга и сына своего увидел здорова13.
«По отпении молебна» илецкие казаки начали присягать «императору», в то время как сам он отправился на постой в избу уже известного нам казака Ивана Творогова. Этот дом был выбран потому, что был «лутче протчих» и в нем «всегда проезжающия господа имели ночлеги». «Петру Федоровичу» на квартиру принесли пива и вина, а он, видимо, желая, чтобы и всё войско вместе с ним повеселилось в такой славный день, «велел растворить питейной дом».
— Пускай пьют казаки, — успокаивал Пугачев его содержателя, — за мною ничего твоего не пропадет, и я заплачу тебе по времяни.
В твороговской избе «царь» и пришедшие к нему илецкие казаки определили участь местного атамана Лазаря Портнова. После обеда, по всей видимости, за городом атаман был повешен, а дом его разорен. Самозванцу из награбленного «принисено денег триста рублев да ковш, два бешмета, кафтан и коноватная шуба, да кушак». Атаманского сына, одиннадцатилетнего Ивана, «Петр Федорович» взял с собой и сделал своим «пажом». После разгрома пугачевщины мальчик вернулся на родину, а впоследствии сделал неплохую для казака карьеру — стал войсковым старшиной и атаманом Илецкой станицы14.
В этот день, помимо прочего, произошло еще одно весьма важное для Пугачева событие. Самозванец всегда нуждался в людях, которые подтверждали его «царственное» происхождение. В Илецком городке таким человеком был волжский казак Федор Дубовской, отбывавший там пожизненную ссылку. Увидев Пугачева, он сказал:
— Я ваше величество узнал, ибо я в то время был в Петербурге, как вы обручались.
— Ну, старичок, хорошо, когда ты меня знаешь, — похвалил «царь».
Впоследствии «Петр Федорович» вознаградил казака за вовремя сказанное слово — назначил его атаманом Сакмарского городка15.
В Илецком городке Пугачев пробыл до 24 сентября. Покидая его, он забрал из крепости порох, свинец, несколько пушек «и к тем взятым пушкам ядры», а также взял с собой казаков «человек с триста» (Зарубин утверждал, что до пятисот), а на место повешенного атамана Портнова назначил Илецкого есаула Ивана Жеребятникова; впрочем, через несколько дней он тоже был повешен за измену — посылку своего сына в Оренбург с сообщением о захвате городка пугачевцами16.
Пройдя «верст дватцать от городка», Пугачев собрал «круг» из илецких казаков. По одним данным, сам «император» поставил Ивана Творогова полковником над илецкими казаками, по другим — Творогова «в тот чин удостоили» сами казаки. Сам же Творогов на допросах уверял, что Пугачев назначил его полковником еще 21 сентября, будучи у него дома. (Этот персонаж впоследствии сыграл роковую роль в судьбе Пугачева.) Тогда же еще один Илецкий казак, участник прошедшего мятежа Максим Горшков, был то ли избран, то ли назначен в «императорские» секретари17.
В тот же день повстанцы подошли к Рассыпной крепости, куда самозванец «посылал наперед указ, чтоб здались без супротивления». Тамошний гарнизон состоял из пятидесяти оренбургских казаков и роты солдат под командованием коменданта крепости секунд-майора Ивана Веловского. Кроме того, 25 сентября им на помощь из Нижнеозерной (Столбовой) крепости отправились рота пехоты и сотня казаков во главе с капитаном Петром Суриным. Однако удача в то время явно была на стороне Пугачева. Сурин со своим отрядом на помощь Рассыпной не подоспел, а ее гарнизон отказался сражаться с повстанцами. Сопротивление оказали лишь комендант Веловский, еще три офицера и казачий атаман, которые держали оборону, запершись в комендантском доме. Бунтовщики «хотели было зажечь его дом», но Пугачев запретил, «чтоб не выжечь всей крепости», и «приказал оного каменданта достать так». Казаки ворвались в дом и захватили оставшихся в живых коменданта и двух офицеров. За сопротивление, при котором они ранили двух казаков, Пугачев приказал повесить офицеров за крепостью, что и было исполнено в его присутствии. Есть сведения, что был повешен также местный священник. Затем, не задерживаясь в Рассыпной, взяв пушки, ядра и порох, а также здешних казаков и солдат, самозванец двинулся дальше18.
На следующий день была захвачена соседняя Нижнеозерная крепость. На пути к этой крепости Пугачев встретил команду капитана Сурина — ту самую, которую так и не дождался майор Веловский. Команда была окружена и сдалась после того, как повстанцами был застрелен поручик Толбаев, приказавший открыть по ним огонь. Командира, капитана Сурина, пугачевцы казнили, а солдат и казаков включили в свое войско. Что же касается Нижнеозерной крепости, то ее самозванец также «почти без супротивления взял». Здесь, как и в Рассыпной, повстанцам противостояли комендант, премьер-майор Захар Харлов и несколько офицеров. Впрочем, не исключено, что и отдельные солдаты принимали участие в обороне. По крайней мере, на одном из допросов самозванец вспоминал, что видел убитыми «человек десять рядовых». Но большинство солдат никакого сопротивления бунтовщикам не оказало и перешло к Пугачеву, а оренбургские казаки, состоявшие в крепостном гарнизоне, сделали это еще ночью. После взятия крепости тяжелораненый комендант был повешен пугачевцами, других оставшихся в живых защитников также казнили. В Нижнеозерной восставшие тоже не стали задерживаться, а, забрав людей, пушки, ядра «да пороху пять бочек», двинулись к Татищевой крепости19.
Ввиду таких успехов Пугачева непременно возникает вопрос, какие меры предпринимали власти для обуздания новоявленного «царя» и его войска. Оренбургский губернатор Иван Андреевич Рейнсдорп узнал о начавшемся бунте 21 сентября, когда в Оренбург прискакал какой-то Илецкий казак с вестями о падении городка. Хотя губернатор и не поверил его сообщению, но всё-таки в тот же день обратился с «увещеванием» к яицким и илецким казакам, которое, правда, у первых казаков не вызвало особого энтузиазма, а до вторых, по понятным причинам, и вовсе не дошло. Кроме того, губернатор послал секретное письмо оренбургскому обер-коменданту генерал-майору Карлу Валленштерну, требуя вернуть солдат из отлучек и приготовиться к обороне. Таким образом, Рейнсдорп, вопреки мнению дореволюционного историка Николая Дубровина, не остался безучастным. При этом, однако, справедливо и то, что до 24 сентября губернатор не предпринимал никаких активных действий да и вообще желал сохранить видимость полного спокойствия. 22-го числа он как ни в чем не бывало дал бал по случаю одиннадцатой годовщины коронации Екатерины II. Иногда подобное поведение губернатора исследователи объясняют его нежеланием вызывать неоправданную панику в Оренбурге и излишнюю нервозность в петербургских и московских верхах, которая могла отразиться на его служебном положении. При этом он «понимал сложность ситуации», но «вначале решил держать всё в тайне, думая без особых усилий справиться с движением»20.
Надо полагать, к более активным действиям Рейнсдорпа подтолкнули новые вести о бунте. Так, уже во время упомянутого бала губернатор получил донесение коменданта Татищевой крепости полковника Елагина, подтверждавшее взятие Илецкого городка. Несколько позже в Оренбурге был получен рапорт от коменданта Яицкого городка подполковника Симонова, в котором выражалось опасение, как бы Пугачев не склонил на свою сторону Нуралы-хана. Кстати, в Оренбург прибыл и посланец самого хана. На этот раз ведущий двойную игру правитель Младшего казахского жуза предлагал губернатору помощь против самозванца, но Рейнсдорп отказался, надеясь справиться имевшимися в его распоряжении силами. Губернатор приказал бригадиру барону Христиану Христиановичу фон Билову отправиться к Илецкому городку с шестью орудиями и отрядом в 410 человек: 110 солдат Алексеевского полка, 90 гарнизонных солдат, 60 ставропольских калмыков и 150 оренбургских казаков под начальством сотника и депутата Уложенной комиссии 1767 года Тимофея Подурова. Кроме того, коменданту Яицкого городка предписывалось сформировать из частей 6-й и 7-й легких полевых команд отряд во главе с майором Наумовым и отправить его на помощь Билову. Для этой же цели выделялось 500 ставропольских калмыков, столько же башкир и 300 сеитовских*** татар. За поимку живого Пугачева Рейнсдорп назначил награду — 500 рублей, а за его труп — 250. (Интересно, что к августу 1774 года за поимку самозванца будут обещать уже 30 тысяч рублей21.) Комментируя распоряжения оренбургского губернатора, Н.Ф. Дубровин отмечал: «...делая все эти распоряжения, Рейнсдорп и не подозревал, что в сущности он хлопочет для Пугачева и что большая часть калмыков, башкирцев и татар, отправляемых на театр действий, перейдут на сторону самозванца и увеличат его силы»22.
Билов со своим отрядом вышел из Оренбурга 24 сентября, а в ночь на 25-е прибыл в Татищеву крепость. Утром 26-го числа он отправился к Нижнеозерной, однако, получив от коменданта этой крепости майора Харлова рапорт о разгроме Пугачевым суринского отряда с просьбой о помощи, на выручку не поспешил, ибо полагал, что «помянутый злодей следует к Нижне-Озерной крепости уже в трех тысячах». Посоветовав Харлову спасаться любыми способами, Билов в нерешительности остановил свой отряд в поле, где и узнал о падении Нижнеозерной, после чего повернул назад к Татищевой крепости, чтобы дожидаться повстанцев там23.
Татищева крепость, построенная неправильным четырехугольником, стояла на возвышенности недалеко от впадения в Яик ее правого притока Камыш-Самары. Обычно историки называют эту крепость, окруженную бревенчатой стеной с рогатками и установленными по углам батареями, самой сильной крепостью Яицкой линии. Однако, по мнению современника событий, сосланного в Оренбург бывшего вице-президента Мануфактур-коллегии Федора Сукина, укреплена она была не лучшим образом: «Татищева крепость имела одно укрепление деревянное и весьма ветхое». Гарнизон Татищевой после присоединения к нему отряда Билова увеличился до тысячи человек при тринадцати орудиях, а значит, мог по меньшей мере оказать достойное сопротивление повстанцам. Правда, чтобы отстоять крепость, сил оказалось недостаточно24.
На подходе к Татищевой 27 сентября Пугачев поначалу попытался мирным путем склонить гарнизон на свою сторону: посылал в крепость казаков на «переговорку», а возможно, даже отправил туда «царский» указ. Понятно, что ни бригадир Билов, ни комендант полковник Григорий Елагин не собирались переходить на сторону самозванца. Еще до «переговорки» навстречу Пугачеву из крепости выдвинулся разведывательный отряд, который был разгромлен повстанцами. Когда же мятежники подошли ближе, Билов приказал Тимофею Подурову «со всеми казаками выехать за крепость» навстречу приближавшимся бунтовщикам и «разсыпаться по степи», полагая, что те, «устрашася» их «множества», отойдут назад. Однако, если верить следственным показаниям Подурова, получился обратный эффект — устрашились сами защитники крепости: увидев, что повстанцы открыли огонь по казакам Подурова, бригадир приказал отряду отступить в крепость. Впрочем, имеются сведения, что подуровцы в крепость не возвращались, а уже тогда перешли на сторону мятежников. Нелишне будет заметить, что еще в ночь с 26 на 27 сентября из Татищевой ушли калмыки.
Теперь повстанцы могли приступить к штурму. «А как был жестокой из крепости отпор», то Пугачев приказал поджечь вблизи от крепостных стен «лежащее в стогах сено», откуда огонь перекинулся на деревянные укрепления. Как вспоминал самозванец, «народ же, бывшей тамо, оробел, а мои ободрились и тотчас в крепость ворвались». В самой крепости серьезного сопротивления оказано не было. По словам Пугачева, «из ево толпы побито пять казаков: до смерти — три, да ранено два». Многие казаки и солдаты, находившиеся в крепости, сочувствовали «Петру Федоровичу». Последнее обстоятельство обусловило сравнительно небольшое число жертв. Захватив Татищеву крепость, самозванец «велел всех солдат привесть в верности в службе к присяге и остричь всех по-казачьи». А вот отношение к дворянам было куда более жестоким. Раненого бригадира Билова повстанцы добили во время взятия крепости. Вероятно, тогда же был убит и поручик Гаврила Соколов. Татищевского коменданта Елагина, его жену Анисью Семеновну и укрывавшуюся здесь вдову коменданта Рассыпной крепости Веловского Ирину Даниловну повстанцы казнили. По словам самого Пугачева, последнюю (на допросе он ошибочно называл ее женой Билова), а также пятерых солдат он приказал повесить за то, что «они хотели ис Татищевой бежать и дать весть в Оренбурхе, что он, Емелька, овладел крепостью». Впрочем, по другим данным, Пугачев расправился с несчастной вдовой за то, что она спрятала от него свои деньги25.
Однако некоторым дворянам в этот день «император» всё же оказал милость. Дочь Елагина, семнадцатилетняя Татьяна, была женой коменданта Нижнеозерной крепости майора Харлова. При приближении восставших к Нижнеозерной Харлов отправил жену к родителям в Татищеву крепость. Там Татьяна и ее одиннадцатилетний брат Николай были схвачены мятежниками. Как вспоминал сам Пугачев, яицкие казаки хотели их убить, но он не позволил и взял пленников под свою опеку. Татьяна стала наложницей самозванца, но в конечном счете и это не избавило ее и брата от расправы. В начале ноября 1773го-да казаки расстреляли Татьяну с Николаем под Бердской слободой, как утверждал на следствии Пугачев, без его ведома, «за то действительно, что я ее любил». Впрочем, существует версия, что сам Пугачев приказал расправиться с Харловой и ее братом, «осердясь на нее по наветам его любимцев»26.
Почему гарнизоны Татищевой и прочих крепостей, находившихся на пути к Оренбургу, сочувствовали Пугачеву и так легко переходили на его сторону? Чиновник следственной комиссии Савва Иванович Маврин в одном из посланий императрице писал, что хотя в каждой из крепостей имелись воинские команды, таковыми они были только по названию, ибо «служивые люди являлись больше хлебопашцами, чем воинами». «...да они в том и невиновны, — оправдывал "служивых" Маврин, — для того, что все командиры в оных местах имеют свои хутора и живут помещиками, а они их данники». Что же касается самих крепостей, то и они, по мнению Саввы Ивановича, «только одно название имеют, а чем были ограждены, давно сгнило и в развалинах»27.
Взятие Татищевой крепости значительно усилило пугачевское войско. Здесь самозванец захватил «немалое число полковой, кабацких и соляных сборов денежной казны, многое число военной амуниции, провианта, соли и вина, да и самую лучшую артиллерию с ее припасами и служителями». Повстанческая армия пополнилась казаками и солдатами гарнизона крепости. По мнению известного ученого Петра Ивановича Рычкова, находившегося в то время в Оренбурге, после захвата Татищевой в пугачевском войске насчитывалось «около 3000 человек»28. Трудно сказать, насколько верна эта цифра, однако в любом случае повстанческое войско становилось действительно грозной силой. И теперь предводителю этой силы и его окружению предстояло выбрать, куда идти дальше, ибо один путь из Татищевой вел на Самарскую линию и далее на Казань, другой — на Оренбург. Повстанцы выбрали второй маршрут. Советский историк В.В. Мавродин писал: «Считая овладение Оренбургом, вечно висевшим дамокловым мечом над яицким казачеством, основной целью боевых действий на данном этапе, яицкие казаки, предводительствуемые Пугачевым, двинулись к Оренбургу»29.
Из Татищевой выступили 29 сентября, а уже на следующий день без боя захватили Чернореченскую крепость, всего лишь в 28 верстах от Оренбурга. Однако восставшие не пошли оттуда прямой дорогой на столицу губернии, а повернули налево, чтобы окружить ее и «пресечь наперед отвсюду с сим городом коммуникацию». Реализуя этот план, пугачевцы с легкостью занимали населенные пункты, встречавшиеся на их пути. 1 октября (по другим данным — на следующий день) они вошли в Сеитовскую (Каргалинскую) татарскую слободу, 2-го — в Сакмарский городок, а на следующий день — в Пречистенскую крепость. Уже 5 октября бунтовщики почти полностью окружили Оренбург. Единственной, да и то не очень надежной нитью, связывавшей его с внешним миром, оставалась лишь Киргиз-Кайсацкая (казахская) степь30.
Почему Пугачев не пошел из Чернореченской прямой дорогой на Оренбург? Ведь большая часть полков была отправлена из губернии в действующую армию (как мы помним, в то время шла Русско-турецкая война). Вся Оренбургская губерния охранялась лишь тремя полевыми командами (1227 человек) да несколькими гарнизонными батальонами и местным казачьим населением. Что же касается городских оборонительных укреплений, то они не были должным образом подготовлены к нападению повстанцев. По мнению Рычкова, «ежели б оный злодей, не мешкав в Татищевой и Чернореченской крепостях, прямо на Оренбург устремился, то б ему ворваться в город никакой трудности не было; ибо городские валы и рвы в таком состоянии были, что во многих местах без всякого затруднения на лошадях верхом выезжать было можно». Возможно, бунтовщики, несмотря на присутствие в их стане оренбургских жителей, в частности Тимофея Подурова, всё же не до конца понимали, насколько плохо защищен город, а потому не надеялись взять его штурмом. Не исключено также, что на решение не идти прямой дорогой на Оренбург повлияло еще одно обстоятельство: захватив Чернореченскую, самозванец отправил в Оренбург ссыльного Семена Демидова уговаривать жителей перейти на сторону мятежников, однако тот не решился выполнить приказ, а вернувшись в повстанческий лагерь, солгал, будто оренбуржцы не хотят присоединяться к повстанцам. Правда, неизвестно, когда Демидов сообщил об этом Пугачеву — до или после принятия решения не идти прямой дорогой на Оренбург. В это же время Пугачев отправил в Оренбург еще одного агитатора — сержанта Ивана Костицына. Тот проник в город, говорил с местными жителями, но затем был схвачен и «признался в намерении заколоть губернатора»31.
Однако чем бы ни объяснялся отказ мятежников от движения прямой дорогой на Оренбург, он дал губернатору время для принятия мер по укреплению города. Захват его был бы серьезным ударом по интересам империи — Оренбург был административным и торговым центром обширного края, прикрывавшим все важнейшие пути с юго-востока в центр России и державшим под присмотром неспокойных соседей. «...соседи у Оренбурга, — писал Ф.И. Сукин, — с одной стороны — киргисцы (предки современных казахов. — Е.Т.), которыя хотя худыя воины, но к грабежу всегда готовы, число же их весьма велико, з другой стороны — башкирцы, народ ветренной, котораго дерзость доказывают прежния его бунты»32. Кроме того, Оренбург вместе с Астраханью являлся важным пунктом русской торговли со Средней Азией33.
Губернатор не только приказал обер-коменданту Валленштерну вернуть всех солдат из отлучек, но и предписал другому своему подчиненному, коменданту Верхнеозерной дистанции бригадиру Корфу, командировать в Оренбург по 20 человек с пяти крепостей. 24 сентября Рейнсдорп написал о грозившей опасности сибирскому губернатору Чичерину, казанскому Брандту и астраханскому Кречетникову, а также в подведомственные провинциальные канцелярии. 28 сентября он созвал совет из высших военных и гражданских чиновников, на котором было решено прежде всего отобрать оружие у вызывавших подозрение ссыльных польских конфедератов и вывести их из города****. Совет постановил также привести в исправное состояние артиллерию и снабдить ее всем необходимым, перевести в Оренбург сеитовских татар (вооруженных следовало использовать для обороны города, а невооруженных и местных обывателей — для тушения пожаров; то же относилось к местным обывателям), разрушить мосты через Сакмару, а «все слабые места города, которые требуют укрепления... осмотреть» и в случае надобности привести в порядок. Особое внимание совет уделил военной дисциплине среди обороняющихся: им запрещалось отлучаться «от тех мест, где кто назначен», «а буде кто отлучится, того в страх другим застрелить»34.
Среди мер, принятых властями в это время, нужно отметить укрепление обветшавших крепостных стен и инженерных сооружений вокруг города. Срочно был очищен крепостной ров, за ним «поставлены рогатины», исправлен земляной вал, у которого «крутости... осыпались». Городские ворота, по свидетельству современника, «не только запирать, но и навозом заваливать стали». Однако последнее распоряжение вскоре было отменено, «ибо признано ненужным и затруднительным»35.
Но, несмотря на эти меры предосторожности, Рейнсдорп и другие чиновники, по всей видимости, до конца не верили в возможность осады Оренбурга — иначе чем объяснить тот факт, что власти не запаслись ни продовольствием, ни фуражом? Надежда городских жителей на скорую победу над Пугачевым привела к тому, что и они не сделали запасов необходимых продуктов. Стоит ли говорить, что всё это привело к тяжким последствиям во время осады Оренбурга?36
Власти допустили и другие промахи. Речь прежде всего идет о «публикации» — своего рода увещевании, с которым 30 сентября они обратились к местным жителям. Оно было вызвано тем, что «в здешних обывателях, по легкомыслию некоторых разгласителей, носится слух, якобы он (Пугачев. — Е.Т.) другого состояния, нежели как есть», иными словами, что он император Петр III. В опровержение в «публикации» говорилось: «...он злодействующий в самом деле беглый донской казак Емельян Пугачев, который за его злодейства наказан кнутом с постановлением на лице его знаков; но чтоб он в том познан не был, для того пред предводительствуемыми им никогда шапки не снимает...» При этом власти ссылались на очевидцев, «из которых один солдат Демид Куликов, вчера выбежавший, точно засвидетельствовать может»37.
Губернатор и его окружение, не проверив эту информацию, совершили большую ошибку, ведь никаких «знаков» на лице самозванца не было. Впоследствии, вспоминая об этой «публикации», Пугачев свидетельствовал: «...сие не только в толпе моей разврату не причинило, но еще и уверение вселило... что я — подлинно государь»38. Подтверждением пугачевских слов могут служить отдельные документы повстанцев, например письмо Тимофея Подурова от 4 ноября 1773 года в Оренбург казачьему старшине Мартемьяну Бородину: «Вы называете его донским казаком Емельяном Пугачевым, и якобы у него ноздри рваные и клейменой. А по усмотрению моему, что у него тех признаков не имеется. И с чево бы, братец, в то вступили, и не можно ль вам просить прощения, и може он, человек милостивой, в той вас вине простить может?»39
Обернулась против властей и отправка в пугачевский стан Афанасия Соколова (Хлопуши) — крепостного крестьянина вотчины тверского архиерея Митрофана сельца Машкович, отбывавшего в Оренбурге пожизненную каторгу. Свою преступную карьеру он начал в юности, когда работал извозчиком в Москве и попался на воровстве. По наущению своих подельников, некоего сержанта и капрала, Хлопуша назвался в полиции «беглым Черниговского полку солдатом», а потому был отослан в военный суд, по решению которого «гонен он шпицрутен через тысячу человек шесть раз». По всей видимости, товарищи посоветовали Хлопуше назваться солдатом не для того, чтобы он был подвергнут такому жестокому наказанию, а для того, чтобы потом он попал в военную команду, из которой было легче сбежать. Соколов был отправлен в команду майора Есипова, откуда уже через месяц совершил побег. Причем, если верить показаниям Хлопуши, побег инициировали и организовали его бывшие подельники: пришли к нему и отвели «на базар, где купя дали ему русскую рубашку, серой кафтан, пару лошадей и велели бежать в дом, что он и исполнил». Впрочем, возможно, всё перечисленное досталось Соколову в результате грабежа. Так или иначе, Хлопуша вернулся домой, где прожил года четыре, после чего был обвинен (по его словам, ложно) в краже лошади у какого-то крестьянина.
В Тверскую провинциальную канцелярию, где разбиралось дело Хлопуши, поступило доношение из домовой конторы преосвященного Митрофана, в котором говорилось, что «он, Хлопуша, человек худаго состояния и всегда находится в пьянстве, почему его в жительство обыватели (то есть односельчане. — Е.Т.) и принять уже не желают». Хлопуша был высечен кнутом и сослан в Оренбургскую губернию. Поначалу он вел здесь вполне добропорядочную жизнь: на протяжении многих лет «работывал в вотчине» коллежского советника Тимашева, затем на Ашкадарском руднике медеплавильного завода А.И. Шувалова; женился, родил сына. Однако всё вернулось на круги своя: грабеж, а затем арест и наказание кнутом, но теперь «с вырыванием уже ноздрей и поставлением на лице знаков», ссылка в Тобольск «в каторжную работу», бегство, поимка неподалеку от Оренбурга, битье кнутом, отправка «в Омскую крепость», опять бегство и опять поимка неподалеку от Оренбурга... В итоге Хлопушу привезли в Оренбург, где «в четвертый раз били кнутом и оставили уже здесь в городовой работе вечьно»40.
И вот этого-то человека в начале октября 1773 года Рейнсдорп по совету Тимашева и своего помощника Мясоедова отправил к самозванцу с увещеваниями. Причем одно из них, если верить показаниям Хлопуши, предназначалось самому Пугачеву. Целью этой поездки было переманить бунтовщиков на сторону правительства, а при возможности схватить самого Пугачева «и свесть» его в Оренбург.
Хлопуша отправился из города ночью. По дороге ему встретился знакомый кузнец, которого он спросил:
— Где стоит Пугачев?
— Он стоит на старице реки Сакмары, — отвечал кузнец, — на самом берегу, а чтоб тебе приметно было, то увидишь тут повешенных трех человек.
Хлопуша, благополучно добравшись до лагеря мятежников, сразу подошел к самозванцу, стоявшему вместе с Максимом Шигаевым, и поклонился.
— Что за человек? — спросил Пугачев.
— Это, ваше величество, Хлопуша, — отвечал Шигаев, — самый бедный человек.
Шигаев знал Хлопушу, потому что после бунта 1772 года содержался вместе с ним в оренбургской тюрьме.
Самозванец велел накормить Хлопушу, который, в свою очередь, также в долгу не остался — «выняв из-за пазухи данные ему указы, подал Пугачеву». На следствии он объяснил свой поступок тем, что, мол, эти указы «отдать было некому, ибо ему навстречу из казаков никто не попался». По всей видимости, Хлопуша не только отдал бумаги, но и рассказал, что в них написано и вообще для чего он послан к повстанцам. Именно этим может объясняться отсутствие у Пугачева какого-либо интереса к этим указам: «...он велел их положить на стол; а сам поехал с молодыми казаками бегать по степи на лошадях». Но когда «император» возвратился, то призвал Хлопушу к себе в кибитку и спросил с усмешкой:
— Разве лутче тебя неково было губернатору послать?
— Я, ваше величество, не знаю.
— Только знать у губернатора-та и дела, что людей бить кнутом да ноздря рвать.
Затем самозванец распечатал указы и, сделав вид, что просмотрел их, приказал разодрать и сжечь, а Хлопушу спросил:
— Что ты, в Оренбург ли хочешь обратно ехать или остаться у меня служить?
— Зачем мне, батюшка, в Оренбург уже ехать, я желаю вашему величеству служить.
«Государь» дал новообретенному «рабу» семь рублей, велел купить одежду и наказал приходить вновь, когда деньги закончатся или не будет хлеба.
На следствии Хлопуша в свое оправдание говорил, что остался у самозванца, чтобы выполнить приказание губернатора — узнать, «сколько имянно у Пугачева пушек и протче-го снаряду, также и людей». По всей видимости, он и впрямь не исключал возможности возвращения в Оренбург, ибо действительно пересчитал людей и орудия. Согласно показаниям Хлопуши через несколько дней после описанной аудиенции бунтовщики чуть не повесили его, обвинив, что он приехал «для изведения государя», за что получил от губернатора две тысячи. Кроме того, у пугачевцев, вероятно, вызвало подозрение, что Хлопуша с известными нам целями ходил «блиско артиллерии». Однако заступничество Шигаева и результаты обыска (упомянутые две тысячи рублей не были найдены) избавили лазутчика Рейнсдорпа от смерти. Этот эпизод закончился торжественным прощением. Хлопушу подвели к ящику с хлебом, после чего Пугачев, «дав ему один коровай и две ноги баранины», сказал:
— Возьми и ешь, государь тебя прощает, только не ходи блиско артиллерии41.
Через некоторое время Хлопуша опять едва не стал жертвой подобных наветов, однако и на этот раз для него всё закончилось благополучно. В скором времени он стал одним из самых известных пугачевских полковников — такова была цена промаха, сделанного губернатором и его окружением. Впрочем, справедливости ради скажем, что подобные промахи совершали не только в Оренбурге, но, как увидим далее, и в самой столице. Теперь же вернемся к тому времени, когда пока еще рядовой бунтовщик Хлопуша вместе с другими пугачевцами приближался к Оренбургу.
Свидетельства о величине самозванческого войска сильно разнятся. Однако, на наш взгляд, наибольшего доверия заслуживают данные Хлопуши, который, в отличие от других очевидцев, специально выяснял, сколько у «Петра III» людей и пушек. По его подсчетам, «было у Пугачева 46 пушек, людей яицких казаков и всякого сорту с лишком две тысячи и большею частею пехота». В любом случае число восставших не было большим — по самым смелым и, видимо, недостоверным предположениям, на 5 октября 1773 года оно составляло до пяти тысяч человек. Однако, по сведениям губернатора Рейнсдорпа от 7 октября, пугачевцев было «около трех тысяч» (правда, он добавлял, что их войско день ото дня умножается). Как вспоминал самозванец на следствии, на подходе к Оренбургу он приказал «всю свою толпу растянуть в одну шеренгу, дабы издали можно было видеть, что сила у меня непобедимая»42.
Какими же силами защищался Оренбург? По разным подсчетам, его гарнизон на 1 октября 1773 года составлял чуть меньше или чуть больше трех тысяч человек при 70—92 орудиях43. Правда, среди оборонявшихся были не только офицеры, солдаты и казаки — под ружье были поставлены даже купцы и разночинцы. Находившийся в то время в Оренбурге Федор Сукин писал, что вооружить пришлось, например, приехавших в город на ярмарку. По свидетельству того же очевидца, «гарнизон находился в самом слабейшем состоянии, так что, исключая отправленных з Биловым и раскамандированных кроме того по крепостям так же необходимых в городе караулов и больных солдат, не оставалось к обороне города 500 человек регулярного войска. А каковы при них большою частию афицеры — о том лутче я умолчю»44.
Однако перед тем как Пугачев отрезал Оренбург от остальной России, в начале октября в него пришло довольно солидное подкрепление из Яицкого городка — отряд майора Наумова, насчитывавший 246 пехотинцев и 378 конных казаков под предводительством старшины Мартемьяна Бородина. В связи с этим Рейнсдорп удовлетворенно заявлял: «Оренбургская крепость, в случае атаки, в состояние пришла»45. Впрочем, Пугачев мог надеяться на более солидную поддержку, нежели его противники. Слишком много недовольных было как в Оренбургской, так и в соседних с ней губерниях, да и вообще по всей империи. Выше уже упоминалось, что во время совета 28 сентября было решено выдворить из Оренбурга ссыльных польских конфедератов. В ответ находившиеся «как на службе в местном гарнизоне, так и вне службы» поляки «взбунтовались и согласились к содействию с злодейскими шайками Пугачева». Правда, «умысел» конфедератов был раскрыт, и их «заарестовали». Четверо арестованных, признанные зачинщиками, были повешены. Однако жесткие меры не смирили поляков — во время пугачевщины они бунтовали в Оренбургской и Сибирской губерниях и пополняли войско самозваного «Петра Федоровича»46.
Впрочем, немногочисленные поляки-повстанцы были лишь незначительной частью тех недовольных, которые примерно с начала октября стали активно присоединяться к восставшим казакам. Речь идет главным образом о русских крестьянах и представителях различных социальных слоев нерусских народностей: башкир, татар, чувашей, марийцев, удмуртов, калмыков и др. По подсчетам, только в Оренбургской губернии приняло участие в пугачевщине не менее двухсот тысяч человек из пятисот тысяч душ населения47. Чем же были недовольны эти люди?
Примечания
*. Чекан — холодное оружие с топорообразной боевой частью в виде клюва, с плоским бойком на обухе и проушиной, в которую вставлена рукоять.
**. Андрей Прохорович Крылов (1738—1778) — один из руководителей обороны Яицкого городка, капитан 6-й полевой легкой команды, отец баснописца Ивана Андреевича Крылова. (Прим. авт.)
***. Сеитовский (Каргалинский) посад (слобода) Оренбургской губернии был основан татарином Сеитом в 1750 году в 18 верстах от Оренбурга при впадении реки Каргалки в Сакмару.
****. Конфедераты — участники союза (конфедерации), созданного шляхтой — дворянством Речи Посполитой в крепости Бар на Подолии (1768—1772), выступавшие против короля Станислава Августа Понятовского и усиления влияния России. После поражения часть конфедератов была отправлена в ссылку в Россию. (Прим. авт.)
1. См.: Прибавление о разбойнике и самозванце Пугачеве из дневных записок 1773 года, города Оренбурга Благовещенской церкви, что на гостином дворе, священника Ивана Осипова (далее — Записки священника Ивана Осипова) // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 9. Кн. 2. С. 551; Известие о самозванце Пугачеве // Там же. С. 583; Записка полковника Пекарского о бунтах Яицких, что ныне Уральские, казаков и о самозванце Емельке донском казаке Пугачеве // Там же. С. 600; Летопись Рычкова. С. 210—212; Пугачевщина. Т. 2. С. 132; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России: Документы из собрания ГИМ / Отв. ред. Е.И. Индова. М., 1973. С. 15; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 108; Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Емельян Пугачев на следствии. С. 78, 79, 166, 167; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 36, 37, 39, 40; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 81, 81 об., 134 об., 135, 189 об., 190, 270, 270 об., 276, 277, 277 об., 284 об., 285, 321 об., 330 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 256 об., 260, 263, 269 об., 275, 275 об., 304, 304 об., 306—307.
2. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 78, 79, 166, 169; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 109; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 32—35; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 105, 106, 156, 157.
3. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 79, 168, 169.
4. РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 304 об. См. также: Л. 307, 307 об.; Д. 506. Л. 135; Летопись Рычкова. С. 212; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 109.
5. См.: Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 24, 25, 79, 80, 372, 401; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 35—41; Емельян Пугачев на следствии. С. 81, 84, 169—170, 171, 175; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 203, 203 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 307; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 200, 200 об.
6. См.: Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 337; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. М., 1969. С. 36—39; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 109; Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Емельян Пугачев на следствии. С. 79, 80, 167; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 30—31; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 203 об., 207, 207 об.; Д. 506. Л. 69 об., 70, 81 об., 82, 135, 135 об., 190, 190 об., 232—233, 270 об., 271, 277 об., 278, 285, 285 об., 321 об., 330 об., 331 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 177, 260, 269 об., 272, 275 об., 277, 300, 300 об., 304 об., 307 об., 310; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 213, 213 об., 418, 418 об.
7. См.: Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 гг. С. 337; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 109; Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 37, 39—40; Емельян Пугачев на следствии. С. 80, 81, 167, 168, 170, 220, 274; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 203 об. — 204 об.; Д. 506. Л. 82, 82 об., 135 об., 190—191 об., 233—234, 271, 271 об., 278, 278 об., 285 об., 321 об., 322, 331 об., 337 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 177—178, 253, 269 об., 270, 272, 275 об., 277, 277 об., 300 об., 304 об., 305, 307 об., 308, 310; Ч. 3. Л. 14; Ф. 349. Д. 7333. Л. 1—2; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 200, 213, 213 об., 418 об., 419; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 24; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 35—37.
8. См.: Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 40, 41; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 109; Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Емельян Пугачев на следствии. С. 81, 171, 172; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 204 об.; Д. 506. Л. 82 об., 191, 191 об., 233 об., 234, 271 об., 278 об., 279, 322; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 180.
9. См.: Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Емельян Пугачев на следствии. С. 81, 170, 171, 275; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 204 об.; Д. 506. Л. 279, 331 об., 332; Ф. 349. Д. 7333. Л. 2—3 об.
10. Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 79, 401; Емельян Пугачев на следствии. С. 171. См. также: РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 82 об.
11. См.: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 110; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 16; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 279; Ф. 349. Д. 7329. Л. 196, 215 об. — 216; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 24, 25; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 37—39.
12. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 141; Емельян Пугачев на следствии. С. 82, 83, 172, 173; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 211—212, 332, 341, 341 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 281 об., 282; Ф. 349. Д. 7329. Л. 196—198, 215—217, 287—288 об.
13. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 141, 142; Емельян Пугачев на следствии. С. 82, 172; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 82 об., 83, 191 об., 212, 212 об., 279, 279 об., 322, 332, 341 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 282, 282 об.; Ф. 349. Д. 7329. Л. 198, 198 об., 217, 217 об., 288 об., 289.
14. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 142; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 115; Емельян Пугачев на следствии. С. 82, 83, 172, 173, 277; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 83, 212 об., 332, 341 об., 342; Д. 512. Ч. 1. Л. 282 об., 283; Ф. 349. Д. 7329. Л. 198 об., 217 об., 218, 289.
15. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 83, 277; РГАДА. Ф. 349. Д. 7329. Л. 198 об., 217 об., 289, 289 об.
16. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 142; Емельян Пугачев на следствии. С. 83, 173, 174, 277, 384; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 191 об., 212 об., 213, 322, 332, 342; Ф. 349. Д. 7329. Л. 198 об., 199, 218—218 об., 289 об.
17. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 83, 173, 174; Пугачевщина. Т. 2. С. 142; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 283.
18. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 17—19; Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 25; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 40, 41; Емельян Пугачев на следствии. С. 83, 174, 278; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 204 об., 205; Д. 506. Л. 83, 212 об., 279 об., 342; Ф. 349. Д. 7329. Л. 199; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 200.
19. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 19—20; Емельян Пугачев на следствии. С. 83, 174, 175, 278, 385; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 83, 83 об., 212 об., 213, 332, 332 об., 342; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 200.
20. См.: Известие о самозванце Пугачеве. С. 584, 585; Летопись Рычкова. С. 217; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 20, 21; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 111, 112; Буганов В.И. Указ. соч. С. 140; Тоёкава К. Указ. соч. С. 107, 108; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 182.
21. См.: Летопись Рычкова. С. 211, 213, 214, 217; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 21—23; Известие о самозванце Пугачеве. С. 585; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 16; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 146, 147; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии: Сборник документов. Уфа, 1975. С. 25, 26, 342; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 180 об., 181.
22. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 24.
23. См.: Летопись Рычкова. С. 214; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 24; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 17; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 467 об., 468.
24. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 24, 25; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 112; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 17; Буганов В.И. Указ. соч. С. 141.
25. См.: Известие о самозванце Пугачеве. С. 586; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 25—28; Пугачевщина. Т. 2. С. 430; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 165, 166; Емельян Пугачев на следствии. С. 83, 84, 175, 176, 278, 386; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 205, 205 об.; Д. 506. Л. 83 об., 192, 192 об., 212 об., 213, 279 об., 322, 332 об., 342, 468—471 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 267 об.; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 200, 200 об.
26. См.: Пушкин А.С. Оренбургские записи // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 9. Кн. 2. С. 495, 496; Записки священника Ивана Осипова. С. 553; Известие о самозванце Пугачеве. С. 586; Летопись Рычкова. С. 217, 234; Овчинников Р В. О Елагиных и Харловых из пушкинской «Истории Пугачева» // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 12. Л., 1986. С. 351—356; Емельян Пугачев на следствии. С. 84, 86, 279, 280, 283; Пушкин А.С. Конспекты, выписки и наброски // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 9. Кн. 2. С. 761.
27. Цит. по: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 28.
28. См.: Летопись Рычкова. С. 218; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 28; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 112, 113.
29. Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 113. См. также: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 28, 29.
30. См.: Летопись Рычкова. С. 218, 219; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 37—43, 45, 46; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 113—115; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 109, 110; Показания командира пугачевской гвардии. С. 99, 100; Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 166—169; Емельян Пугачев на следствии. С. 84, 85, 176, 177; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 83 об., 84, 192 об., 213, 279 об., 322, 332 об., 342, 471 об. — 472 об.; Ф. 349. Д. 7329. Л. 199, 199 об.; Д. 7333. Л. 4; Таймасов С.У. Восстание 1773—1774 гг. в Башкортостане. Уфа, 2000. С. 6, 7.
31. См.: Летопись Рычкова. С. 219; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 30, 34, 37; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 17, 18; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 184.
32. Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 18.
33. См.: Тоёкава К. Указ. соч. С. 50—98, 118, 119.
34. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 30, 31; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 181 — 183; Летопись Рычкова. С. 214—216, 219, 220; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 18, 19.
35. Летопись Рычкова. С. 214, 220, 225; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 122; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 181. См. также: Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 18, 19.
36. См.: Летопись Рычкова. С. 217; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 33, 34; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 116, 125.
37. Цит. по: Летопись Рычкова. С. 216, 220.
38. Емельян Пугачев на следствии. С. 88. См. также: Летопись Рычкова. С. 220.
39. Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 84.
40. Цит. по: Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши // Красный архив. 1935. № 68. С. 163, 164. См. также: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 117.
41. См.: Летопись Рычкова. С. 221, Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 36, 37, 44, 45; Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 164, 165; Емельян Пугачев на следствии. С. 84, 85, 176, 177; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 98 об., 99.
42. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 133; Допрос пугачевского атамана А. Хлопуши. С. 165; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 110; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 20; Емельян Пугачев на следствии. С. 85, 177; Летопись Рычкова. С. 218; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 41, 42; Известие о самозванце Пугачеве. С. 591; Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 28.
43. См.: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 122; Тоёкава К. Указ. соч. С. 123, 124.
44. Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 18, 19.
45. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 48; РГВИА. Ф. 20. Оп. 1. Д. 1231. Л. 185; Записки священника Ивана Осипова. С. 554; Записка полковника Пекарского... С. 602; Летопись Рычкова. С. 221; Крестьянская война 1773—1775 гг. в России. С. 20.
46. См.: Спирков В.А. Участие пленных польских конфедератов в Крестьянской войне в России 1773—1775 гг. // Вестник ЛГУ. 1963. № 14. Вып. 3. С. 19—31; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 122—125, 185—187; Тоёкава К. Указ. соч. С. 125—127.
47. Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 327—337; Дубровин Н.Ф. Предисловие // Крестьянская война 1773—1775 гг. на территории Башкирии. С. 3.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |