Итак, в ноябре 1772 года в доме Дениса Пьянова Пугачев поведал хозяину, что он не купец, а император Петр III. По словам самозванца, Пьянов, выслушав его, обещал рассказать о намерении «государя» увести казаков на Кубань старикам и передать ему, «што оне скажут». Если верить показаниям самозванца, через некоторое время Денис Степанович принес ответ: старики намерение одобрили, однако сочли, что его нужно обсудить со всеми казаками, когда они соберутся перед Рождеством «на багренье» — зимний лов рыбы. О том же Пьянов рассказал и Сытникову, утаив, однако, «правду» о «чудесно спасшемся императоре». Сам же «император» в то время ни с кем, кроме Пьянова, крамольных речей не вел, а лишь «хаживал» по Яицкому городку и слушал казачьи разговоры, из которых было ясно, что «казаки нынешним состоянием недовольны, и один другому рассказывали свои обиды, бывшие им от старшин»1.
Прожив у Пьянова неделю, Пугачев вместе с Сытниковым 29 ноября отправился обратно в Мечетную слободу. Но так как у Сытникова «были возы тяжелые», а Емельян вез лишь небольшое количество рыбы, то он уехал вперед. По пути он опять остановился на Таловом умете и опять вел разговоры с Ереминой Курицей и братьями Закладновыми об уводе казаков на Кубань, а по некоторым слухам (едва ли достоверным), даже «открылся» Григорию Закладнову, что он «император». Из Мечетной слободы путь Пугачева лежал в Малыковку — то ли он намеревался продать там рыбу, то ли ехать далее в Симбирск для получения в провинциальной канцелярии «определения к жительству на реку Иргиз». Однако каковы бы ни были его планы, осуществить их не удалось. 18 декабря Пугачев был арестован в Малыковке по доносу Семена Сытникова. На следствии тот поведал, что поначалу «по сущей простоте своей» не понимал, что пугачевские «намерения» отправиться на Кубань «есть вредные и злые», но по дороге в Мечетную, оставшись один, смекнул, что «сей подговор — дело злое», и тогда «пришел на него великой страх». Этот страх и заставил Семена сообщить в Мечетной слободе о пугачевских словах тамошнему смотрителю Федоту Фадееву и сотскому Протопопову. Последний отправился в Малыковку, где при участии местных жителей, а также игумена Филарета арестовал Пугачева2.
В тот же день Емельян был допрошен в управительской канцелярии Малыковской дворцовой волости. По позднейшим уверениям самозванца, его допрашивали с пристрастием, били батогами. На этом допросе Пугачев сделал важные признания: во-первых, что он беглый донской казак, а во-вторых, что вел с Денисом Пьяновым разговоры об уходе казаков «в Турецкую область, на реку Лобу». При этом, правда, он уверял, что не собирался переводить казаков в подданство султана, и категорически отрицал, что кому-то говорил о деньгах, якобы обещанных турецким пашой казакам. Да и сами разговоры об уходе на Кубань он просил не воспринимать всерьез: «...всё-де оное проговаривал он, Пугачев, тому казаку, смеючись, пьяной». Сделанные арестантом признания, а также небезосновательные подозрения, что он ранее уже был порот, заставили управителя Малыковской волости Алексея Познякова отослать его в более высокую инстанцию — Симбирскую провинциальную канцелярию. Туда он и был отправлен под караулом уже на следующий день, 19 декабря3.
По дороге в Симбирск Пугачев хотел попытать счастья, чтобы опять оказаться на свободе. Он попробовал обмануть своих конвоиров, крестьян Василия Шмоткина и Василия Попова. На некоторых допросах Пугачев рассказывал, что за свое освобождение он сулил мужикам деньги, которые будто бы он оставил у Филарета, а на очной ставке с Поповым 3 декабря 1774 года дал показания, что всучил Шмоткину мелкие монеты, выдавая их за золотые. Но в обоих случаях обман не удался. Кстати, сам Попов также признал, что Пугачев сулил ему с товарищем взятку. Последний уже было согласился взять «червонцы», завернутые в бумажку (никаких червонцев там, конечно, не было), но Попов, не разворачивая бумажки, приказал вернуть деньги назад, сказав: «Нам не надобно». Пугачев на допросах говорил, что и в самом Симбирске сулил тамошним чиновникам несуществующие деньги, но опять потерпел неудачу. Кстати, чтобы убедить конвоиров, а возможно, и чиновников провинциальной канцелярии в своей платежеспособности, Пугачев продиктовал Попову письмо Филарету, в котором просил прислать для подкупа чиновников отданные ему на сохранение деньги. Попов не только написал это письмо, но и взялся доставить его к Филарету за 30 рублей. Однако игумен, прочитав послание, сказал, что Пугачев не только не оставлял ему деньги, но, более того, сам остался ему должен «Рублев до ста». Интересно, что в этом письме содержались не только просьбы, но и угрозы разорить с помощью властей Филаретов скит; однако мысль попугать раскольничьего игумена принадлежала не Пугачеву, а то ли самому Попову, то ли его знакомому земскому Петру Удалову, который переписывал это письмо набело4.
Итак, вместо свободы Пугачева ожидали допросы и прочие «радости» арестантской жизни, среди которых, конечно, могли быть и телесные наказания. Впрочем, в Симбирске, где он пробыл несколько дней, его никто не сек и даже не допрашивал. Симбирские чиновники сочли нужным отослать колодника в более высокую инстанцию — в Казанскую губернскую канцелярию, куда он и был отправлен в последний день 1772 года. В Казань Пугачева привезли 4 января 1773-го, а 7 января допросили. На этом допросе арестант кратко рассказал о своих скитаниях, во время которых, по его словам, «он никакова воровства и противностей законам не учинил». Кроме того, он был осмотрен «заплечным мастером», подтвердившим его слова, что он «подлинно был наказан плетьми, а не кнутом» (как мы помним, во время Семилетней войны). По всей видимости, спрашивали у Пугачева и о его намерении увести казаков на Кубань, однако эти вопросы и его ответы на них почему-то в протокол допроса не попали5.
В Казани Пугачев сначала содержался в колодничьей палате («черной» тюрьме) при местной губернской канцелярии. Однако канцелярию за ветхостью собрались сносить, а потому в марте 1773 года заключенных, в числе которых был и наш герой, перевели на общий тюремный двор в «острог», находившийся вблизи кремля6. Здесь Емельян пробыл до 29 мая. Посмотрим, как проходила его повседневная жизнь в неволе.
Пугачев, как и прочие арестанты, «употреблялся... во всякия казеныя работы». В основном эти работы приходилось выполнять на Арском поле в восточном предместье Казани, где стоял дом губернатора. Вблизи губернаторской резиденции, на берегу реки Казанки, находились казенные кирпичные сараи — здесь и работали колодники. Пугачеву и его товарищам по несчастью приходилось также разгружать дровяные баржи. Однако верный себе Пугачев и здесь попытался выделиться из толпы и пустить пыль в глаза своим товарищам. «Вина же я тогда не пил, — вспоминал он на одном из допросов, — и временем молился Богу, почему протчия колодники, также и солдаты почитали меня добрым человеком». О религиозности Пугачева говорил и беглый солдат Иван Мамаев, который в одно время с ним содержался в казанском остроге: «...многая колодники из почтения называли Емельяном Иванычем, потому что он, будучи раскольник, казался всем набожным человеком и маливался, сказывают, много по ночам». Репутацию «доброго человека» Пугачев поддерживал не только молитвами, но и великодушными поступками, «...пропало у меня, — рассказывал он на допросе в Яицком городке, — не помню сколько денег. А как многия о сем узнали и хотели отыскивать, однакож я об них не тужил, а сказал протчим: "Я-де щитаю сие за милостыню, кто взял — бог с ним"». Переживать по этому поводу было тем более незачем, что вскоре он возместил утраченное: «...по порядочной моей жизни от подаяния собрал я, сверх пропадших у меня денег, около или и больше тритцати рублей. Что много у меня сих денег было, то ни от чего другова, как по хорошей моей тогда жизни многия на имя подавали; некоторые — вдруг по рублю и больше». Но иногда Пугачев всё же снисходил до мирских развлечений — играл с товарищами в карты «на острожном дворе»7.
Разумеется, наш герой не собирался лишь молиться да перекидываться в картишки, дожидаясь решения по своему делу. Будучи человеком деятельным, он использовал любую возможность, чтобы освободиться из заключения. Причем и в этом предприятии поначалу Емельян Иванович делал ставку на свою репутацию благочестивого человека и помощь староверов. Как-то в тюрьму для раздачи милостыни пришел купец-раскольник Иван Иванович Седухин (самозванец называл его Хлебниковым). Пугачев рассказал ему, что страдает за «крест и бороду», а через некоторое время вручил ему очередное письмо для передачи Филарету (письмо было написано под диктовку его товарищем по несчастью Иваном Бичаговым) — опять с просьбой, «чтоб Филарет старался о освобождении и прислал бы к нему деньги». Однако это письмо Седухин передал адресату только осенью 1773 года, когда у самозванца нужды в деньгах уже не было8.
Другим пугачевским знакомым был Василий Федорович Щолоков, также купец-старовер. Однажды — по всей видимости, весной 1773 года, — когда Пугачев «сидел с другими колодниками под окошком», один из его товарищей сказал:
— Вот Василей Федорыч Щолоков идет. Никак он приехал уже с Москвы?
О Щолокове Пугачев слышал еще у старца Филарета. Игумен называл его своим приятелем «и хвалил его, что он — доброй человек». А потому, когда через некоторое время от Що-локова в тюрьму пришел «мальчик с калачами», Емельян попросил его:
— Пожалуй, мальчик, скажи, Бога ради, чтоб Василей Федорович пришол ко мне, и скажи ему про меня, что я — донской казак и имею до него нуждицу.
Милосердный Щолоков пришел в тюрьму. Пугачев поведал ему, что его-де «взяли по поклепному делу да за крест и бороду», а также передал просьбу, якобы исходившую от Филарета, позаботиться о бедном арестанте — поговорить о его деле с губернатором или еще каким-нибудь представителем власти. Щолоков обещал:
— Добро, миленькой, я к губернатору схожу и к секретарю, и их попрошу.
Пугачев также посоветовал Щолокову, когда тот будет ходатайствовать о его освобождении, не скупиться на посулы.
— Вить у меня деньги, слава богу, есть, и оне лежат у отца Филарета9.
Купец сдержал обещание — и вправду отправился в губернскую канцелярию. На допросе 15 ноября 1774 года в Москве Щолоков вспоминал, что на это его подвигли не только пугачевские просьбы, но и письмо от Филарета, которое он якобы получил в феврале 1773-го (оно не сохранилось). В нем, по воспоминаниям Щолокова, говорилось, что Пугачев «страждет по поклепному делу за крест и бороду». Это очень странно, если учесть, что старец принимал участие в аресте Пугачева.
Так или иначе, но Щолоков обратился к секретарю губернской канцелярии Андриану Аврамову с просьбой поспособствовать освобождению Пугачева — если, конечно, «до него дело невелико и непротивно законам», — добавив, что Филарет за это «вам служить будет». Однако секретарь, по словам купца, ответил: «Мне де ничего не надобно. А когда де дело рассмотрено будет, тогда резолюция последует». При этом, приходя в острог раздавать милостыню, благодетель обнадежил Пугачева известием, что пообещал секретарю 20 рублей и просил о его освобождении самого губернатора. На следствии же купец утверждал, что никаких денег он Аврамову «не обещал, равно и губернатора и присутствующих никого об оном Емельке он не просил», но обманывал «того Емельку, дабы он более просьбою ему не скучал». Однако «Емелька» и в следующий приход купца «скучал» ему расспросами, а потому Василий Федорович, чтобы отделаться от приставучего арестанта, сказал, что о его деле «ничего не слышно»10.
Тем не менее есть подозрение, что переговоры Щолокова с Аврамовым не прошли бесследно. На свободу Пугачев, конечно, не вышел, но ручные кандалы с него сняли, а на ноги «положили» лишь «легинькия железы». Более того, на следствии, проводившемся после разгрома пугачевщины, казанский секретарь так и не смог до конца опровергнуть обвинения, что именно по его приказу руки колодника расковали11.
Получив значительное послабление арестантского режима, но не выйдя на свободу, Пугачев для достижения этой цели решил действовать по-другому.
Двадцать седьмого марта Емельян с прочими колодниками был переведен из губернской канцелярии в острог. Там он близко сошелся с купцом из городка Алата под Казанью Пар-феном Петровичем Дружининым. Тот в свое время был целовальником соляной продажи, но после обнаружения недостачи 220 рублей казенных денег купца осудили и отправили в казанский острог. Однажды, наблюдая, как одного арестанта секут кнутом, Дружинин обратился к товарищу:
— Што, Емелька, вот и смотри, что как и нас также выведут да сечь станут.
Смиренно ждать наказания Пугачев не собирался, а потому предложил бежать.
— Да как же бежать-та и куда? — с удивлением и в то же время с надеждой спросил Парфен.
— А вот как бежать: нас для работы гоняют на Арское поле, так как туда пойдем, караул-ат за нами не велик, то, сев на судно, да и были таковы.
— Да куды ж мы побежим?
— Премехонько выедим на Иргис.
Напомним, что дело происходило весной. Казанка разлилась. Для побега уже была готова лодка, которую купил семнадцатилетний сын Дружинина Филимон (всё то время, пока Парфен Петрович содержался в остроге, его семья жила у свойственников в Казани и Филимон часто навещал отца). И всё-таки этому предприятию не суждено было сбыться. Время шло, а беглецы не могли найти «к побегу удобного случая»; между тем весеннее половодье пошло на убыль12.
Когда стало понятно, что «бежать водою» не удастся, Пугачев и Дружинин решили разработать новый план освобождения. Этот план в любой момент мог быть разрушен, ведь у властей имелись свои намерения насчет Пугачева, правда, осуществляемые весьма неспешно. Только 21 марта 1773 года, спустя два с половиной месяца после присылки арестанта в Казань, губернатор Яков Ларионович Брандт отправил в Сенат донесение с изложением материалов его дела. Разговоры Пугачева об уводе яицких казаков на Кубань, по мнению губернатора, происходили лишь от пьянства и «от сущего его невежества», а потому не требовали дополнительного расследования. За эти «непристойные и вредные слова», а также за побег в Польшу Брандт предлагал, «учиня наказание кнутом», сослать Пугачева «на вечное житье в Сибирь». В Петербурге согласились с предложением казанского губернатора. Согласно определению генерал-прокурора Сената Александра Алексеевича Вяземского от 6 мая 1773 года, преступному казаку следовало «учинить наказание плетьми и послать, так, как бродягу и привыкшего к праздной и продерской притом жизни, в город Пелым, где и употреблять его в казенную работу такую, какая случиться может, давая за то ему в пропитание по три копейки на день. Однако ж накрепко за ним смотреть того, чтоб он оттуда утечки учинить не мог». Это определение было одобрено Екатериной II (так она впервые услышала о Пугачеве), то есть уже стало повелением самой императрицы. Вяземский сообщил о нем Брандту в письме от 10 мая13.
В то время, когда это письмо находилось в пути из Петербурга до Казани, Пугачев и Дружинин готовились к побегу. Пугачев полагал, что, «не подговоря с собою к побегу салдата караульнова, уйтить не только трудно, но и нельзя». Он обратил внимание на одного тихого солдата из малороссиян, Григория Мищенкова, приметив в нем «наклонность и неудовольствие в его жизни». И вот однажды Пугачев, «смеючись», поинтересовался:
— Што, служивой, служить ли ты хочешь или на волю бежать хочешь?
— Я б давно бежал, да не знаю, куда бежать-та, видишь, стало от своей стороны далеко.
Тогда Пугачев предложил Григорию бежать вместе с ними, на что тот согласился.
Дружинина в предстоящем предприятии смущало лишь одно: куда им деваться после побега?
— Мало места, куда бежать? — успокаивал его товарищ. — На Яик, на Иргис, а не то — так на Дон! Уш о этом не пекись, найдем дорогу, лишь бы отсюда как выбраться.
Эти слова, а также согласие солдата Мищенкова принять участие в побеге убедили Дружинина, что их предприятие отнюдь не безнадежно, а потому он и сам подключился к его подготовке. По его приказанию Филимон купил лошадь и телегу, с которыми в назначенное время должен был дожидаться беглецов в условленном месте14.
В те времена не только добросердечные люди приходили в тюрьму, чтобы раздать милостыню сидельцам, но и самих колодников, «коим никаких кормовых денег и хлеба не производилось», отпускали из острога просить подаяние «за пристойным караулом». (Кстати, в Москве к тому времени просить милостыню на улицах было запрещено15.) Причем арестанты делали это не только на улице, но и заходили на квартиры. Так, например, Пугачев в сопровождении конвоира пришел на квартиру к Седухину и передал ему письмо для Филарета. Этой-то возможностью покинуть острог и решили воспользоваться беглецы16.
Поутру 29 мая 1773 года Пугачев и Дружинин, отпросившись у караульного офицера, под конвоем двух солдат (один из них — Григорий Мищенков) отправились «для испрошения милостыни» к дружининскому свойственнику (их жены были двоюродными сестрами) попу Ивану Ефимову. Правда, настоящей целью их визита в дом священника была отнюдь не милостыня. Здесь они собирались обезвредить не посвященного в их планы второго конвоира Дениса Рыбакова, напоив его. Кроме того, у этого дома беглецов должен был ожидать Филимон Дружинин с лошадью и кибиткой. Однако хозяина дома не оказалось. Пришлось вернуться в острог, ведь «с попадьею... пить нехорошо, да она же и пить не согласится, а без хозяина чинить сие дурно». Через несколько часов они опять пришли к батюшке — на этот раз он был дома. Дружинин дал ему денег и попросил купить вина, пива и меду. Поп не знал о заговоре, а потому без всякого умысла сходил в питейный дом и принес оттуда горячительные напитки. Началась попойка. Беглецы «старались напоить» Рыбакова, а сами хотя и прикладывались к спиртному, но всё же «весьма береглись». Когда же выпивка кончилась, Дружинин послал священника за добавкой. Тот принес «штоф вина», и заговорщикам наконец удалось мертвецки напоить «опасного им салдата».
Пришла пора прощаться с гостеприимным хозяином. Выйдя за ворота, беглецы увидели лошадь, запряженную в кибитку.
— Ямщик! Что возьмешь довесть до острога? — закричал Дружинин сыну.
— Пять копеек, — пошутил Филимон.
Когда они уселись в кибитку и затолкали туда пьяного солдата, то решили закрыться рогожей, чтобы Рыбаков не понял, куда они едут. Однако когда от города отъехали уже «верст с восемь», Рыбаков, видимо, несколько протрезвевший на воздухе, спросил Пугачева:
— Што, брат, долго едим?
— Видишь, кривою дорогою везут, — смеясь, ответил Емельян.
Проехав еще с полверсты, беглецы остановили кибитку у Арского поля и высадили конвоира. В тот момент, по словам Пугачева и Парфена Дружинина, Рыбаков «весьма оробел и стал, как изумленной»17.
Так об этом побеге рассказывали на следствии Пугачев (осенью 1774 года) и Парфен и Филимон Дружинины (в марте 1775-го). Еще одного участника предприятия, Григория Мищенкова, поймать не удалось. А что же другие действующие лица этих событий? Солдат Денис Рыбаков и священник Иван Ефимов на допросах в июне 1773 года называли разное количество спиртного, потребленного каждым участником попойки в поповском доме, но были согласны, что все выпили понемногу, а потому не были пьяны (разве могли признать иное священник и солдат, находившийся «при исполнении»?). Упустивший беглецов конвоир утверждал, что, выйдя из дома священника, те, «ухватя его, Рыбакова, за голову, зажав ему рот, чтоб кричать ему было неможно», бросили его в кибитку. Когда же они приехали на Арское поле, то Мищенков столкнул его с телеги, «ударил... в грудь и притом отбил (то есть отнял. — Е.Т.) казенную шпагу да шляпу». В конечном счете Рыбаков добрался до тюремного двора, где и объявил о случившемся прапорщику Александру Зыкову18.
По всей видимости, Рыбаков, уверяя дознавателей, что в тот день был трезвым, говорил неправду. По крайней мере, есть серьезные основания полагать, что именно его «бесчувственно пьяного» вечером 29 мая видели в селе Царицыне под Казанью тамошний управитель и его подчиненные. Впрочем, это не означает, что Рыбаков обязательно лгал и насчет побоев, нанесенных ему беглецами. 15 сентября 1774 года первый следователь по делу самозванца Савва Иванович Маврин в рапорте П.С. Потемкину сообщил содержание предварительного словесного допроса Пугачева, в том числе его показания по поводу вышеописанного эпизода: «...сели в кибитку Емелька, Дружинин с сыном и два солдата, из коих одному, несогласному к побегу, зажали рот, чтобы не кричал, и поскакали на Арское поле, где несогласного к побегу солдата, остановясь, били насмерть и, оставя онаго на месте, поскакали далее». Однако впоследствии и Пугачев, и Дружинины уверяли следователей, что Рыбакова никто не бил (как выразился самозванец, «никто из них не тронули ни волосом»). Так или иначе, но этот побег стал роковым событием — по крайней мере в судьбе Рыбакова. Будучи взят под арест, он через некоторое время заболел и 3 августа 1773 года умер в госпитале19.
Еще один фигурант этого дела священник Иван Ефимов, за то, что поил колодников и солдат вином, по приказанию казанского архиепископа Вениамина был заключен в монастырь, где содержался в кандалах на хлебе и воде. По приговору Сената от 31 мая 1775 года Ефимов был признан непричастным к побегу и освобожден из заключения20.
Читатель, возможно, полагает, что, узнав о побеге Пугачева и его товарищей, власти немедленно приняли меры для их поимки. В действительности подобные шаги были сделаны с большим опозданием. 30 мая, на следующий день после побега, караульный офицер Зыков донес о случившемся своему начальнику капитану Васильеву, но тот подал рапорт в губернскую канцелярию лишь 1 июня. Рапорт поступил в канцелярию 3 июня, и только тогда казанский губернатор Брандт приказал искать «утеклецов» в Алате (на родине Дружинина) и в Малыковской волости на Иргизе. Необходимо было сообщить о бегстве Пугачева и в Петербург, поскольку 1 июня в Казань пришло письмо Вяземского с приговором Пугачеву, который теперь невозможно было исполнить. Однако по каким-то причинам Брандт написал об этом генерал-прокурору лишь 21 июня, причем не послал письмо с нарочным, а сдал на почту, где оно пролежало шесть дней, прежде чем наконец-то было отправлено. В Петербург это послание пришло только 8 августа. 14 августа Военная коллегия предписала начальству Войска Донского и оренбургскому губернатору Ивану Андреевичу Рейнсдорпу найти Пугачева и «за особливым конвоем» вернуть в Казань. Рейнсдорп должен был выяснить, «не шатается ли» беглец в пределах Оренбургской губернии, «а особливо Яицкого войска в жилищах». Петербургское руководство не ошиблось в предположении, что «Емельку» следует искать на Яике (именно неподалеку от столицы Яицкого войска он в то время и находился). Однако, когда 18 сентября 1773 года Рейнсдорп сообщал в Военную коллегию, что меры он принял, но беглецов пока отыскать не удалось, Пугачев уже возглавил восстание и всенародно объявил себя «амператором»21.
Примечания
1. Емельян Пугачев на следствии. С. 230; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 453, 453 об. См. также: Емельян Пугачев на следствии. С. 147, 148, 231; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. С. 229, 229 об., 235 об.
2. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 159; Пугачевщина. Т. 2. С. 116, 128, 129; Емельян Пугачев на следствии. С. 64, 149, 150, 230, 231, 240; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 197, 197 об.; Д. 506. Л. 26, 26 об., 65 об., 66; Д. 512. Ч. 1. Л. 229, 229 об., 235 об., 236, 445 об., 453—454 об., 455 об., 456; Ч. 3. Л. 24—25.
3. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 64, 65, 120, 121, 149, 239—241; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 3. Л. 25—26 об.
4. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 111, 112, 149, 150, 227, 228, 232, 233; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 6—11, 15—16; Д. 512. Ч. 1. Л. 441—446.
5. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 65, 66, 150, 151, 241, 242; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 196, 196 об.
6. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 259, 338, 372; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 92—94 об.
7. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 66; РГАДА. Ф. 6. Д. 460. Л. 131—132.
8. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 113, 114, 153, 154; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 33 об., 210—212, 221.
9. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 112, 113, 151, 152; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 215—216.
10. РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 214 об., 215, 216—217. См. также: Емельян Пугачев на следствии. С. 154.
11. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 65, 114, 152; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 243—264; Д. 512. Ч. 2. Л. 464 об., 465 об.
12. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 66, 154; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 269—271 об., 283 об. — 285.
13. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 170—175 об.
14. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 66, 67, 155; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 271 об. — 273 об., 285—286.
15. См.: Акельев Е.В. Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина. М., 2012. С. 352—358.
16. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 92, 126, 162; Д. 512. Ч. 1. Л. 211, 211 об.
17. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 67, 68, 114, 155, 156; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 37, 109, 273 об. — 276, 285—287.
18. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 13 об. — 15, 28 об., 29, 34 об., 44, 44 об., 103 об. — 105, 107, 107 об., 141 об. — 142 об., 143 об., 144, 215 об. — 216 об.
19. См.: Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 3. С. 131; Емельян Пугачев на следствии. С. 68, 156; РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 30 об., 31, 32, 32 об., 62, 80, 276, 287.
20. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 414. Л. 70, 129—132.
21. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 169—172.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |